Глава 38
Мещерский и духи. Церемония

Они оставили Миронова в УВД и во второй половине дня на автобусе вернулись из Солнечногорска в Москву. Кате не хотелось расставаться с Мещерским, но необходимо было заглянуть в Главк, узнать в управлении розыска последние новости о Феликсе и его содержании в больнице под стражей. Она выбрала компромисс – предложила пообедать вместе, как обычно, в «Кофемании» напротив Главка. Они сели на открытой веранде кафе – октябрьский день выдался теплым и погожим, и веранду еще не убрали. Пообедали, обсуждая последние события – в основном говорила Катя, Мещерский отделывался лишь короткими замечаниями. Все о чем-то думал. О своем.

После обеда Катя уже готова была бежать через Никитскую улицу в Главк, как вдруг заметила, что Мещерский куда-то пристально смотрит.

У памятника Чайковскому остановился черный «Мерседес» с дипломатическими номерами. Когда они с ним поравнялись, машина посигналила. А затем медленно опустилось затемненное стекло со стороны водителя.

Фокстрот. Тот самый… В исполнении Эллы Фитцжеральд.

Из машины на них смотрел Ахилл Кофи Ассанте.

Катя остановилась как вкопанная.

– Вы не улетели?!

– У меня не выросли крылья. – Он произнес это своим глубоким басом. – Добрый вечер.

— Отчего мне так знакомо ваше лицо? – спросил Ахилл Мещерского. – Я давно хотел вас спросить об этом.

– И мне тоже казалось, я вас видел раньше. Может, мы в Африке где-то встречались?

Ахилл усмехнулся. Помолчал.

– Хотите пройти церемонию? – спросил он.

– Да, – ответил Мещерский.

– Сережа, Сережа, подожди… Какую еще церемонию? – всполошилась Катя.

– Вы же хотите знать, кто убил Афию, Изи? – Ахилл глядел на них, склонив голову набок, снова словно изучая. – Чем гадать, лучше спросить их самих. Они сами расскажут вам все.

– В джу-джу и такое возможно? – резко спросила Катя. – Вызывать мертвых?

– Духи не знают невозможного. Это мы, люди, порой теряемся в догадках – что возможно, что нет. Что было на самом деле, а что должно было случиться, но не произошло, потому что…

– Почему?

– Потому что был сделан осознанный выбор. Тот, что меняет все. На который не все способны. Только те, кто не боится отдавать. Жертвовать.

– Где пройдет церемония? – спросил Мещерский. – Когда?

– Сейчас. Садитесь в машину. Здесь недалеко.

Мещерский открыл дверь «Мерседеса». Сердце Кати упало, но она… Разве могла она отпустить его одного? Пусть это какое-то новое безумие, но в этом деле уже столько безумствовали, что… Может, так и нужно для этого дела? Не слишком заморачиваться насчет реалий?

Ахилл проехал всего несколько сотен метров вверх по Большой Никитской – через площадь, мимо посольств – и свернул в Скатерный переулок. Дом – старый, доходный, отреставрированный недавно, наполовину пустой, с непроданными дорогими квартирами. Ахилл привел их на третий этаж. Катя еще в машине заметила, что одет он на этот раз не в костюм, а в просторные пестрые национальные одежды типа туники, и… круглая шапочка на голове, словно митра.

В пятикомнатной квартире – никакой мебели, белые стены. В одной из комнат – циновка из пальмовых листьев и низкий столик. Ахилл сделал приглашающий жест и сел прямо на пол, на циновку. Мещерский последовал его примеру. Катя опустилась на колени, уперлась руками в них. Она зорко следила за Ахиллом. Он вытащил из складок одежды кожаный мешочек и высыпал из него черный пепел в медную плошку, стоящую на столике.

– Какую часть тела покойника вы сожгли на этот раз? – спросила Катя. – Палец? Язык?!

Ахилл молча достал из складок одежды маленькую бутылку из выдолбленной тыквы и, выдернув пробку, налил из нее немного черной вязкой жидкости на дно медной плошки.

– А это что, настой ибоги? – еще резче спросила Катя. Она вспомнила больницу. И как тот нарик из морга орал, что его пожирают заживо, что нет спасения от…

– Он может отказаться, это его выбор. – Ахилл глянул на Мещерского.

– Сережа, одумайся! Зачем тебе все это нужно?!

– Катя, помолчи. – Мещерский протянул Ахиллу руку.

И тот снова полез в складки своей одежды, достал небольшой складной нож и сделал на тыльной стороне ладони Мещерского надрез. А затем наклонился и сделал надрез у него на лбу у самых корней волос. Окунул пальцы в черный пепел и жижу, коснулся маленькой раны, смешивая пепел с кровью, что-то шепча, словно напевая.

Мещерский закрыл глаза.

– Сережа, Сереженька…

Катя звала его откуда-то издалека. Уже издалека.

Он открыл глаза – солнце слепило. И он увидел… себя. Да, себя, только моложе на несколько лет. И в каком-то странном костюме из бежевой мятой фланели, какие носили в тридцатых европейцы на жарком юге.

Поезд набирал ход. И паровоз… да, паровоз, исторгая черный дым, издал оглушительный гудок. Мимо окна мелькали равнины, сожженные палящим солнцем. Мещерский стоял у окна вагона-ресторана – английского вагона, а рядом с ним высокий парень лет тридцати – яркий блондин с потрясающими голубыми глазами, статный, широкоплечий, атлетически сложенный. Его решительный подбородок украшала ямочка. Он снял пиджак от светлого старомодного костюма и остался лишь в белой рубашке с засученными рукавами – запонки отстегнуты. Он подставлял лицо ветру в открытое окно вагона-ресторана. Мещерский сел за столик, придвинул к себе тарелку риса с шафраном и кебабом и тоном строгого доктора объявил своему другу, что надо есть, есть, питаться, а не мечтать! Что нельзя вот так дни напролет сходить с ума – не есть, не спать, не иронизировать, не шутить, не читать газет, не отвечать на вопросы, а гореть, гореть, гореть, как спичка! Полыхать, как чертов факел!

Официант в тюрбане принес на серебряном подносе чайник, молочник, чашки. Блондин с голубыми глазами сел за столик напротив Мещерского. Но так и не стал пить свой любимый чай с молоком. Все смотрел в окно и на часы. Все ждал, когда поезд домчит их до цели.

И вот – вокзал. Вокзал города Лахора… Поезд медленно шел вдоль перрона под звуки Colonel Bogey March – так, как его исполняли в тридцатые, когда до «моста через реку Квай» было еще далеко. Патефонный марш, стократно усиленный вокзальным громкоговорителем Лахора, этакой черной трубой на столбе.

Colonel Bogey March…

Они сошли под него с поезда Карачи – Лахор. И сразу направились в привокзальную транспортную контору, где арендовали за баснословную сумму старый драндулет Morris – с открытым верхом и чуть ли не с клаксоном!

Город Лахор поглотил их – все полетело мимо, мимо: Монтгомери-Холл, старый рынок Толинтон, грандиозная лахорская мечеть, площади, улицы… Ох, в их сумрачной паутине они, конечно, сразу заблудились и сбавили ход, отчаянно сигналя и медленно просачиваясь на машине сквозь плотную толпу уличных торговцев, нищих, дервишей, факиров, паломников, сипаев, зевак. Но потом вырулили на загородную дорогу и помчались, как ветер.

Холмы Пенджаба на горизонте…

Тенистый парк…

Стена, увитая бугенвиллеями. Ворота и медная табличка с названием места. Красный Крест… госпиталь…

Пальмовая аллея и в конце ее грандиозные корпуса госпиталя Майо с башнями. Они оставили машину с багажом у ворот, и пошли по алее. И тут Мещерский увидел ее.

По аллее навстречу им шла высокая, стройная, хрупкая женщина средних лет, с темными волосами.

Глаза… ее глаза…

Ее лицо…

Ее удивительная красота и что-то еще – то, что гораздо ценнее красоты…

Одета она была очень просто, но стильно – в белую рубашку и светлые широкие полотняные брюки, которые в тридцать втором году женщины еще не слишком признавали. Ее тонкую талию стягивал бежевый кушак, а на голове была тропическая белая шляпа от солнца с легкой вуалью, которую она подняла и приколола, чтобы та не мешала ей.

– Мама! – Мещерский крикнул и услышал свой голос. – Мама, вот и мы! Ты получила нашу телеграмму из порта? – Потом он перешел на английский. – Мама, разреши тебе представить – это мой друг Бенни. Бенни Фитцрой. Он так гнал всю дорогу машину! Он водит, как гонщик. Ему не терпелось с тобой познакомиться.

Княгиня Вера Николаевна Мещерская смотрела на них с улыбкой. И протянула к ним руки. Мещерский бросился к ней и обнял ее крепко. Оглянулся. Бенни Фитцрой стоял, словно завороженный, не сводил с нее глаз. А потом медленно подошел. Он был выше высокой Веры Николаевны – сильный, мужественный и… сейчас такой тихий-тихий. Взволнованный до крайности, хотя он по своей врожденной английской привычке старался показать, что спокоен, ну Абсолютно, Тотально Бесстрастен…

Как же, бесстрастен…

Как вулкан подо льдом… ах, эти англичане…

– Бенни, здравствуйте! А я вас таким и представляла по письму Сережи. – Вера Николаевна Мещерская улыбнулась ему и протянула руку для рукопожатия, как эмансипе. – Как я рада! Боже, как же я рада вам обоим, дорогие мои!

Бенни Фитцрой взял ее руку в свои. Поднес к губам. Вежливый старомодный жест. Поцелуй. Но он так долго не отрывал своих пересохших губ от ее руки, склонившись к ней в этом поцелуе. У Веры Николаевны порозовели щеки.

Вот он отпустил ее руку. Но смотрел на нее так, что она сначала удивилась втихомолку, а потом снова смущенно улыбнулась ему. А он все не отрывал от нее своего взора. И был как во сне…

Они вдвоем рядом пошли по аллее. Мещерский видел – мать Вера Николаевна что-то говорила Бенни, показывая на корпуса госпиталя Майо. А он отвечал. И улыбался. Потом становился очень серьезным и все смотрел, смотрел на нее, словно никак не мог наглядеться. Уже не на фотографию в их старой палатке в дождевом лесу. А наяву, в реальности. На закате дня.

Мещерский отстал. Они уходили все дальше, дальше. Два человека, которых он любил так сильно, что…

Слезы… они навернулись сами собой…

Лицо Кати – взволнованное, в смятении. Он увидел его над собой. Он лежал на циновке из пальмовых листьев.

– Сережа… Сереженька…

Он вытер глаза. Сел. Он не чувствовал ни слабости, ни головокружения. Надо же, расплакался, как ребенок…

– Ты не отвечал на мои вопросы. – Катя заглянула ему в глаза. – Ты был как в трансе. Как ты?

– Нормально. Все в порядке.

– Ну и кто же убил Афию? – низким басом спросил Ахилл.

– Я видел только себя и… – Мещерский запнулся. – Когда видишь самого себя, это шизофрения.

– Это не шизофрения, – Ахилл наклонился к нему, – это духи.

– Демоны? – бросила зло Катя. – Это все ваш чертов культ! А еще насмехались надо мной. Суеверной называли. Вы сами как оборотень, Ахилл! Не поймешь вас.

– И не надо понимать. Так спокойнее. – Он глянул на Катю. – Все трехмерно в этом мире: пространство, материя, демоны, боги, духи – как эманация. Возможно, до демонов и богов мы еще не доросли, – он усмехнулся, – а духи… они порой откликаются на наш зов. Когда очень этого захочешь. Так что же вы видели?

– Вещи, которые никогда не происходили. Не могли произойти. Что-то вроде мечты.

– Духи. – Ахилл вздохнул. – Так бывает. Они показывают то, что хотят сами. Они порой и сами сожалеют о чем-то. Что должно было случиться, назначенное кому-то судьбой, однако не произошло. Но ничего исправить уже невозможно. Просто сами люди выбрали свой путь и совершили то, что совершили. Есть разные виды деяний, хороших и плохих. И разные виды героизма и самопожертвования… Но дорога, которую мы выбираем, принадлежит не духам, не демонам, не богам, а нам.

Он помолчал. А потом добавил:

– Афия, наверное, хочет, чтобы вы сами нашли ее убийцу. И сделали свой собственный выбор.

Он снова помолчал. А потом спросил:

– И вообще, что такое есть смерть?