Глава 30
Семь покрывал
Серафима Крыжовникова оглядывала свои владения. Зал африканского искусства в Музее Востока был все еще закрыт для посетителей. В этот день рабочие привезли новую витрину – толстое стекло в заводской упаковке. Они распаковали его и ушли обедать. А Серафима осталась в зале одна, закрыв двери на ключ. Сигнализация отключена, камеры не работают, потому что музейные витрины отсоединили от датчиков и обесточили. Серафима ощущала себя стражем и хранителем в этот недолгий момент полного одиночества в зале Искусства и Магии.
Выставка… Сколько же сил, нервов, эмоций, надежд они отдали ей. Кое-кто даже поплатился жизнью. Но она-то жива. И все это теперь принадлежит ей целиком и полностью. Этого у нее никто уже не отнимет. И даже глупый ученый совет при музее, что соберется вскоре обсуждать ее назначение на такой ответственный пост, предложенный Министерством культуры… Пусть болтают. Она уже укрепила свои позиции и попытается упрочить их еще больше. Надо лишь не отступать и не трусить. Надо делать, надо рисковать и да… жертвовать чем-то ради намеченной цели.
Было так тихо и пусто в музейном зале…
Этот низкий потолок… эта подсветка… Как же темно, хотя свет горит…
Где-то далеко, далеко, далеко зрели гроздья гнева… Но она бы… она бы все равно сорвала эти гроздья, как тот виноград, что был зелен и незрел…
Она стояла посреди музейного зала. Одна. Высокая, статная, одетая во все черное, с ниткой агатовых бус на шее. Она ярко накрасила губы. А теперь поднесла руку ко рту и начала медленно стирать алую помаду.
Красную, как кровь…
Где-то далеко-далеко ритмично и глухо били ритуальные барабаны… Где-то в лесу, в самой чаще, что давно уже стала ничем, обратившись в пепел, оставив после себя лишь память. Или это кровь стучит в висках?
Ритуальные барабаны – это не всегда угроза, смерть, это еще и танец. Как тот, знаменитый… когда семь покрывал падают, являя взору…
Серафима медленно приблизилась к витрине с Черной головой. И положила руки на стекло. Затем все так же медленно потянула витрину вверх, открывая.
Пусть и не на серебряном блюде эта голова…
Но семь покрывал… когда танцуешь, кружишься и уже не видишь света, не отличаешь его от тьмы… Тот особый миг, когда пять покрывал уже сброшено. И лишь два покрывала остаются, чтобы скрыть, спрятать самое главное, сокровенное, тайное… Пять уже сброшено в этом вечном древнем танце, но два еще остаются, и они так тяжелы, так непрозрачны…
Голова… пусть и не на серебряном блюде… И ОН никого не крестил… Там все совсем, совсем по-другому…
Серафима осторожно провела пальцами по деревянной щеке статуи, словно лаская глубокую рану, что рассекала это мертвое черное лицо. Она коснулась выточенного из дерева лба, тронула глаза, ощущая под подушечками пальцев их выпуклость и шероховатость вырезанных из дерева зрачков. Ее пальцы скользнули вниз, она провела ими по широким губам, и ее рука замерла возле пожелтевших человеческих зубов, которых ей всегда, всегда, всегда хотелось коснуться.
Но она не смела…
Тогда еще не смела, а сейчас…
Семь покрывал… кто-то танцует в пыли, топча ее босыми ногами, и пять пестрых жалких тряпок… пять покрывал валяются на земле, но два покрывала все еще здесь…
Музеи сами порой не знают, что они хранят в своих недрах. Можно лишь догадываться и верить. Страшиться, грезить и почитать…
Пусть и не на серебряном блюде это перед ней сейчас…
Но она танцует и тянется, тянется к тем гроздьям гнева, что горьки на вкус и, возможно, смертельны. Но так трудно сопротивляться искушению все это испытать, попробовать, познать!
Серафима закрыла глаза и низко наклонилась к черному лицу, что будто звало, притягивало ее к себе. Всегда. Всегда. Наверное, даже во снах.
Она на миг открыла глаза и увидела это прямо перед собой – зрачки, шрам от топора, зубы, у самых десен испачканные бурым, древним, страшным на вкус.
И тогда она тихо застонала от вожделения и прильнула к мертвым деревянным губам в поцелуе. Ее язык жадно скользнул между мертвыми зубами, и она ощутила их остроту. Она ласкала в поцелуе этот мертвый рот. Ей хотелось впиться в него зубами…
Семь покрывал…
Вот и еще одно спало. Осталось еще одно. Последнее.
За дверью послышались мужские голоса. Серафима резко выпрямилась, отпрянула. Рот ее горел, словно она отведала яда из этих уст.
Что-то глухо стукнуло за ее спиной.
Она обернулась – в музейной витрине, что напротив, снова свалилась с подставки фигурка. Птица-носорог. Женский символ.
Наверное, она задела витрину, когда отпрянула, хотя она не помнила этого момента, совершенно не помнила.
В замке дверей повернулся ключ – в музейный зал вошли техник-инженер и рабочие в синих спецовках.
