Глава 26
«В моей любви для вас блаженство? Блаженство можно вам купить»
9 февраля 1861 г. 1 час пополудни
Гостиница-трактир Ионы Крауха
– Все равно ты нам все скажешь, братец. Как убивал их, как грабил. Скажешь.
По лицу Кузьмы – бородатого здоровяка, рано облысевшего и строптивого – текла кровь из разбитого Клавдием Мамонтовым носа.
Они допрашивали его с пристрастием, потому что первое, что заявил им Кузьма: «Да кто вы такие, ваши благородия, чтобы чинить суд и дознание надо мной?! Обвиняя меня в душегубстве, разбое и непотребстве?!» – «Я тебе сейчас покажу, кто мы такие», – ответил ему Мамонтов, потому что конюх Кузьма с первого взгляда ему очень не понравился – и въехал ему с размаха в ухо кулаком, как в английском боксе, которым увлекался с юных лет. Кузьма орал, что он служит в трактире и ничьим холопом сроду не был, что в глаза не видел ни барыни, не ее драгоценностей, ни ее красавца-лакея.
– Откуда же ты знаешь, братец, что лакей – красавец? – спросил Александр Пушкин-младший. – Если и в глаза их не видел, как утверждаешь?
Клавдий Мамонтов снова дал конюху по роже – разбил нос. Удивительно, но роль «палача на допросе» в отношении Кузьмы ему даже нравилась!
– Говори всю правду, нет у нас времени на церемонии! Свидетеля приведем сейчас, очную ставку устроим с тобой, и объявит свидетель, что говорил он тебе про чулан и про дырку в стене, из которой номер барыни как на ладони, – продолжал Пушкин-младший. – И не лги нам, что пропустил ты сие высказывание мимо ушей и не воспользовался дыркой, чтобы за ними подглядывать.
– Ты поостерегся бы со мной, барин, – конюх Кузьма вытер кровь, текущую из разбитого носа. Мрачно сверкнул глазами в сторону Мамонтова.
– Что ты сказал? – спросил его тот.
– А что слышал, – Кузьма вдруг замахнулся – эх, плечо молодецкое!
Мамонтов английским приемом послал его в положение, называемое англичанами «нокаут». Кузьма чуть язык себе не прикусил, голова его дернулась назад, когда кулак Мамонтова впечатался в его бороду. Он отлетел в угол и шлепнулся на спину.
– Видишь, форменное насилие над тобой приходится учинять, – грустно посетовал Пушкин-младший. – А мне не хотелось бы этого, братец. Я человек либеральный. Но ты же лжешь нам в глаза, запираешься. А у нас случай невиданный – неслыханный в уезде, душегубство кровавое и с разбоем. Так что уж не обессудь, братец, если сами мы от тебя ничего не добьемся, прикажу я пороть тебя на твоей же конюшне, да так, чтобы ты до самой Пасхи сесть на свою драную задницу не смог. Говори, ну?! Не доводи меня до греха.
Конюх Кузьма скорчился в углу.
– Не убивал я их. И не грабил.
– Неужели?
– Богом клянусь!
– Про Бога вспомнил?
– Не убивал я их и не грабил, – повторил Кузьма.
– Ладно, может, и поверю тебе. А про дырку в стене?
– Знал я про дырку в стене чулана, мне по пьянке Савка Псалтырник сбрехнул.
– И что ты? – Пушкин-младший наклонился к нему и протянул руку. – Давай, вставай, молодец. Ответ держать стоя надо, а не на карачках ползать.
Конюх Кузьма не принял его руки, поднялся сам. Пощупал подбородок, заросший бородой.
– Не видел я их в тот вечер и в дырку не подглядывал. Да я занят был в трактире!
– Чем же ты был занят?
– Господин корнет две дюжины шампанского господам офицерам поставили от щедрот своих. Меня хозяин кликнул ящики таскать из погреба. Я в погреб спустился, поднял ящик, а господин корнет – привередливый такой. Не то шампанское, говорит, найди лучшее. А я почем знаю, какое оно лучшее? Я еще один ящик забрал, поднял по лестнице – снова не то. Он все про вдову какую-то мне толкует. Найди мне там вдову!
– Про вдову?
– Veuve Clicquot, – Мамонтов – знаток в таких делах – усмехнулся.
– Да почем мне знать? – Кузьма шмыгнул носом. – Господин корнет до середины лестницы спустился, сам все обозрел и приказал мне четыре ящика поднять с бутылками наверх, в залу. Я там чуть не надорвался с этими бутылками! Потом на конюшню вернулся и не видал я ничего, не слыхал! Заснул с устатку!
– Мы расспросим господина корнета, – обещал Пушкин-младший. – Если он подтвердит, что ты не лжешь, это отлично. Но у тебя все равно было время вечером убить их и ограбить.
– Не убивал я и не грабил! И в дырку я не глядел. А зашел я в чулан накануне – день был белый. И решил глянуть лишь потому, что…
– Почему?
– Потому что из коридора увидал, как она в номер зашла. Я сундук постояльцу доставил – увидал, как она в коридоре юбками махнула, и туда, за дверь.
– Кто?
– Барышня.
– Какая еще барышня? – спросил Клавдий Мамонтов.
– Та, что в возке из имения барина нашего прежнего приехала в трактир.
– Барина, который на оброк вас отпустил, господина Филатова? – уточнил Пушкин-младший.
– Да.
– Когда это случилось? Точно скажи нам, постарайся.
– Накануне. Около полудня.
– И что ты видел и слышал, подглядывая в дырку? – спросил Пушкин-младший.
– Они там втроем. Спорили они.
…Кузьма-конюх прильнул к дырке в стене чулана. Его привлекли дамы в номере. А еще он ощутил в коридоре аромат легких восхитительных духов, что, словно шлейф, плыл в воздухе за маленькой женской фигуркой. Именно этот аромат заставил его остановиться, повременить с доставкой пожитков постояльцу и скользнуть в чулан.
Барыня Меланья Скалинская в синем платье, что удивительно шло к ее смоляным волосам и белой коже, стояла у окна, выпрямив спину и сложив руки под грудью. На подоконнике боком сидел ее лакей Макар – белая шелковая рубашка распахнута на груди. Он выглядел взволнованным. Смотрел в основном в пол.
Спиной к стене стояла невысокая худенькая барышня с темными густыми волосами, что растрепались и вымокли от снега. Полы ее куньей шубки, крытой бархатом, распахнулись, открывая серое платье с пышным кринолином.
– Семь тысяч рублей даю за него, – твердо объявила барышня. – Деньги при мне.
Она указала на кожаный саквояж, что держала в руках, не снимая перчаток.
– Аликс, ты сошла с ума, – ответила Меланья.
– Она назвала ее Аликс?! – воскликнул Клавдий Мамонтов, прерывая повествование конюха.
– Ну да, я имя запомнил, – ответил Кузьма.
– Девять тысяч рублей, – Аликс тоже выпрямила спину, словно пытаясь ростом и статью сравниться с Меланьей. – Я хочу его у тебя купить. Сейчас же.
– Ты такая смешная, моя душенька.
– Десять тысяч рублей.
– За моего лакея?
– Двенадцать тысяч рублей.
– И больше дашь?
– Пятнадцать тысяч рублей.
– Да имение твоего дяди столько не стоит, – Меланья глянула на Макара. – Слышишь, сколько за тебя мне денег предлагают?
– Двадцать тысяч рублей. Часть наличными, а частью я векселя подпишу, – объявила Аликс.
– А к чему такая спешка, дорогая моя? Со дня на день волю объявят, – усмехнулась Меланья. – И станет он свободным человеком. А не моим дворовым. Куда захочет – туда и пойдет. Что же ты деньги такие на ветер хочешь выбросить?
– Я куплю его у тебя и сейчас же здесь дам ему вольную, – объявила Аликс. – Вызову стряпчего из Присутственного места, все подпишу, и он заверит печатями. Макар, я тебе свободу дам сейчас. Не когда-то там… когда волю объявят… а сейчас, сию минуту.
Макар встал. Он смотрел на Аликс.
– Да я ему тоже могу дать свободу прямо сейчас, не дожидаясь царского манифеста, – усмехнулась Меланья. – Тоже все подпишу, и печати будут.
– Я ему дам то, чего ему никогда не дашь ты, – ответила Аликс.
– И что же это, душенька?
– Статус. Положение в обществе. Мы с ним сегодня же обвенчаемся здесь, в уезде в соборе. Он станет моим мужем. Я ему дам свою фамилию, – Аликс говорила все это Меланье, но смотрела на Макара. – А потом мы уедем навсегда.
– Куда, смею спросить?
– В Европу. В Женеву, в Баден, в Париж! Туда, где ему никогда не будут колоть глаза его происхождением. Тем, что он был крепостной холоп. Твой актер. Он станет моим мужем и равноправным…
– Аликс, – тихо позвал Макар.
Она запнулась. Сжала в руке саквояж. А другой рукой провела по своим мокрым волосам.
– Аликс, что вы такое говорите? – спросил Макар.
– Разве ты этого не хочешь?
– Вас здесь растопчут, смешают с грязью.
– Мне все равно. Я выйду за тебя замуж. И мы уедем туда, где ты…
– И ты правда с ней уедешь на таких условиях? – спросила Меланья.
Макар ей не ответил.
– И когда же вы успели обо всем сговориться? – Меланья обернулась к нему. – Смотри мне в глаза! Ну? Я сказала – в глаза мне посмотри! Когда ты с ней успел все это, а? Не тогда ли, когда все со двора пропадал? К ней ходил? А не к барону Корфу? Или все вместе совмещал? И ее, распутницу, и эти ваши живые картины?! Представление вживую?! Думаешь, не знаю я, что она тебя… вас заставляла показывать гостям барона? Байки античные, как боги греческие друг друга в мифах любили? Как голыми напоказ гостям совокуплялись там во время представления?! Как ты с этими девками из веселого дома блуд творил под видом бога Вакха? Может, и с ней тоже? Она тоже в живых тех картинах участвовала?
– Нет, – сказал Макар.
– Нет? А, защищаешь ее. Значит, вы где-то тайно… Что же ты, милочка, не жалела его? – Меланья обернулась к Аликс. – Краской его вымазала золотой всего. Голый, золотой… Это нравилось тебе? Отвечай, это тебе нравилось, да?! Что творить с ним можешь все, что захочешь? А он все от тебя стерпит? Да он чуть горячку не схватил от этой чертовой краски! Он бы умер у тебя наутро! Об этом ты, распутница, подумала? Ты об этом подумала, теша свою похоть? Он ко мне пришел, и я его спасла. Он мне жизнью обязан! А ты…
– Макар, я беременна, – сказала Аликс.
Наступила тишина.
Кузьма-конюх, прильнувший за стеной глазом к дырке, аж испариной покрылся-то! Такие у них у всех были лица – у барыни, у Макара.
– Я в тягости, – повторила Аликс. – И это твой ребенок. Он вырастет и получит все, что у меня есть и что я дам тебе, когда выйду за тебя. Когда мы обвенчаемся здесь… в соборе…
– Он пока мой крепостной, – Меланья подошла близко, очень близко к Макару. – Мало ли, что вы там творили тогда… Святки прошли, душенька. И то представление моего театра тоже закончилось. А с ним и все безумства плотские. А ты жалко выглядишь, Аликс. Может, еще на колени упадешь и станешь умолять его? Умолять получить из твоих рук свободу и жениться на тебе? Макар, а ты женишься на ней?
Она протянула руку и притянула Макара к себе, приближая свои яркие жадные губы к его губам.
– Ты на ней женишься? Ну, скажи мне… ответь мне сам… сейчас… – жарко шептала Меланья. – Покинешь меня?
– Нет.
– Тогда возьми ее за шкирку и выкинь вон сейчас же из моей комнаты.
Макар беспомощно оглянулся и потупился.
– Делай, что я приказала, – прошипела Меланья и отпустила его.
Макар шагнул к Аликс. Она уронила свой саквояж с деньгами. Смотрела на него. Он обнял ее и на глазах Меланьи поцеловал в губы.
В комнате повеяло смертью. И даже Кузьма ощутил ее смрадное дыхание в своем чулане.
Макар отпустил Аликс, как Меланья отпустила его. Аликс поднесла руку к губам, словно пытаясь сохранить вкус поцелуя… Макар наклонился и поднял ее саквояж. Подал ей.
– Уходите.
– Макар, ты все, что у меня есть. Я люблю тебя… я бесконечно тебя люблю…
Аликс, забыв обо всем, окончательно потеряв себя, утратив гордость, лепетала это.
– Уходите отсюда, – повторил Макар. – Это все грезы… Это несбыточно, мадемуазель. Это все грезы… они скоро растают как снег.
Аликс прижала к животу саквояж с деньгами. Повернулась и выбежала вон из номера.
Меланья подошла к Макару и с размаха отвесила ему звонкую пощечину. А он поймал ее руку, прижал к той самой щеке – горячей от удара. И поцеловал ее ладонь.
– И что дальше случилось? – спросил Клавдий Мамонтов, ошарашенный услышанным.
– Барыня из номера вышла. Юбки ее прошуршали, шелка… А он… он остался. Повернулся к стене. Не в себе он был, ваше благородие. Как лист трепетал осенний.
Пушкин-младший вызвал солдат и приказал посадить конюха под замок – до выяснения всех обстоятельств.
– Чего-то мы недопоняли во всей этой истории, Саша, – хрипло сказал Клавдий Мамонтов. – Хотя должны были понять, учитывая…
– Давно все к этому шло, – ответил Пушкин-младший. – Что нам горничная говорила, что та актерка Лариса? А мы как глухие и слепые.
– Но это невероятно! – воскликнул Мамонтов. – Этого быть не может!
– Есть много вещей на свете, которых быть не может, а они существуют, – Пушкин-младший что-то сосредоточенно обдумывал. – Нам надо ехать к ней прямо сейчас.
– К Аликс? В имение? По такой погоде?
– Снежная буря утихла. А снег… что мы, снега с тобой не видели?
– Дорогу занесло.
– Сколько-то проедем. Она ведь как-то проехала позавчера! Если надо – пешком пройдем. Здесь недалеко – пять верст.
– По такому снегу это…
– Клавдий, одевайся теплее, – Пушкин-младший забрал с кресла свой сюртук и офицерскую накидку, подбитую мехом. – Я сейчас обо всем распоряжусь.
