Глава 24
Холоп

… — Я ли ему службы верной не служил, ни отцом, ни матерью я не дорожил! Спальником и сводником чаши подносил, был палач крамольникам. Смуту изводил!

Негромкий голос бубнил все это, постепенно переходя от низкого тона к высокой, почти истерической декламации.

– Господи, всемилостив, пронеси грозу! Кликнет царь – собакою к трону приползу…

– Браво! – похвалил Клавдий Мамонтов и лениво похлопал в ладоши.

Кузьма Поцелуев резко обернулся. Он стоял в дверях освещенной тусклым фонарем конюшни – в рабочей одежде и резиновых сапогах. В руке – саперная лопата. Клавдий Мамонтов направился к конюшне прямо от спортзала.

– Что здесь случилось на конюшне в день рождения Макара? – в лоб спросил он. – Вы ведь что-то видели, Кузьма, в тот день.

– Кто вам сказал, что я что-то видел? – Поцелуев выпрямился.

– Здесь уже некоторые Кастальские ключи бьют, как фонтаны Петергофа. Стучат друг на друга и домашние, и челядь.

– Гала проболталась? – Поцелуев воткнул лопату в землю.

– Итак?

– Лишаев… Филин с катушек слетел. Приставал к Барыне. Они явились сюда вдвоем, он и Меланья. Сначала все было путем. Вроде как о делах денежных разговаривали. Я особо не прислушивался. Посмотрели лошадей, погладили. Потом зашли за угол. Он ей про какой-то банковский перевод – мол, все ради тебя. И только ради тебя, все тебе. И дальше буду. А она усмехнулась и его по щеке погладила – ласково так. Сказала – ты, мол, всегда был самым моим надежным, самым милым, рыцарь мой бедный… И тут Филин брякнулся перед ней на колени. За руки ее хватает, обнимает. Мелет уже бог знает что – люблю безумно, всегда любил… одну тебя… будь моей… брось его – Макара. Он все равно рано или поздно сам тебя бросит, а я нет, никогда! У него клеймо по жизни, пока папаша жив – никуда его не возьмут, нигде не примут, ни здесь, у нас, ни за границей. Здесь, потому что отец выгнан с треском, с позором, а там – потому что отец под санкциями. Так что он конченый в смысле светской и прочей веселой, крутой жизни. Он алкоголик. А ты разве такой судьбы достойна? Я, мол, все к твоим ногам брошу – деньги, капитал. Уедем во Францию, я поместье присмотрел недалеко от Ниццы. И дочек у Макара заберем, я их воспитаю – только будь моей, выходи за меня.

– А что она на это?

– Слушала его внимательно. Он вскочил, облапил ее и поцеловать попытался в губы. А она отвернулась и так ему: «Тихо, ты все портишь, дурак. Стоять смирно!» Филин и застыл как статуя. Подчинился. А она одна к дому пошла. Он лишь пялился ей вслед.

– Еще кто-то, кроме вас, это видел?

– Сам.

– Псалтырников?

– Да. В кустах бузины стоял, – Кузьма Поцелуев ткнул в сгущающуюся темноту. – Я его лишь потом приметил. Ко мне, видно, шел, нервы мне мотать. А тут такой пассаж – дорогая сноха с ухажером.

– Когда это произошло?

– После полудня. Как раз перед банкетом.

– Лишаев видел Псалтырникова?

– Не могу сказать. Я его, например, заметил. А Филин… наверное, тоже. Если он совсем умом из-за этой чертовой бабы не тронулся.

– И что было потом?

– Не знаю. Я в гараж пошел.

– То есть оставили Лишаева здесь, на конюшне, где этот ядовитый препарат, одного?

– Да, – Кузьма Поцелуев кивнул. – А кто знал, что все так выйдет? Когда вернулся – никого.

– Во время банкета ничего подозрительного не заметили?

– Нет. Я голодный был как волк после работы. А тут такой стол царский. Как на их кремлевских приемах.

– Стихи у вас жалостливые, пафосные, – похвалил Клавдий Мамонтов. – Это вы патрону своему посвятили, выгнанному со службы?

– Не ваше дело, кому я стихи свои посвящаю.

– А Псалтырников не оценил? Кликнет царь – собакою к трону приползу… Ну надо же, какая точность фразы.

– Не твое дело, сказал.

– По мне лучше что-нибудь типа таких виршей, которые сейчас гуляют в народе, – сказал Клавдий и продекламировал: – Когда среди кромешной ночи мне в дверь настойчиво стучат, я сразу думаю о Бывшей. Но, слава богу, – ФСБ.

– А чего ты против ФСБ имеешь?

– Я – ничего. А вот Псалтырников Савва Стальевич… что же он стихи ваши так невзлюбил? И в финансировании постановки вам отказал. Вроде не жлоб он и сам вас на работу к себе взял. Так в чем причина внезапного гнева и пренебрежения? Я вот все спрашиваю себя – а только ли в стихах дело?

– Доспрашиваешься, – Кузьма Поцелуев выдернул саперную лопату из земли.

– Мне кажется, что все дело в поэте. В вас, Кузьма. Патрона вашего мысль осенила внезапно – что за всем этим скрыто? И кто вы такой на самом деле? Он ведь не мальчик, он всю жизнь на госслужбе, на таких постах, в таких верхах. Он знает – даже выгнав, не отпустили ведь его. Назначили смотрящего… Ну, куратора. Чтобы наблюдал и докладывал в соответствующие инстанции: что делает, что болтает, с кем встречается. И как его сынок в Лондоне поживает с его-то двойным гражданством. А, Кузьма Кузьмич? А, Кассир? Я прав?

– Пошел ты к черту!

– Значит, угадал, – Клавдий Мамонтов светло улыбнулся ему в лицо. – И давно ты такой? Наверное, давно, с самого начала. Легендадо – да? А стихи твои прежде в газетке национал-большевиков-девственников печатались. То-то их всех пересажали, этих девственников. Кто-то помог, а, Кассир? А что патрон твой тебя в шею сразу не выгнал, как догадался, говорит лишь о том, что он хотел, чтобы смотрящий за ним был у него на глазах, под контролем. А то ведь завербуют кого-то другого, из родни, из обслуги. Он этого не хотел. Поэтому тебя здесь держал. А ты понял, что он обо всем догадался. И убрал его.

– Знаешь что, Страховой фонд? – тихо спросил Поцелуев.

– Что?

– Есть места… на юге… где таких, как ты, всезнаек лощеных, нацпредателей, к стенке ставят. – Поцелуев провел ребром ладони по шее.

– Так это ты его убрал?

– А ты докажи.

– Докажу.

– Нет, – Кузьма Поцелуев усмехнулся. – Не докажешь. Потому что доказывать нечего. А этот старый дурак… он ведь был уже пустым местом. Нулем. Они от него все хотели избавиться. Все! Потому что он им всем надоел. Он им всем мешал.