ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Моисей в ледниках
Случилось странное: туман рассеялся почти на двое суток.
Какая сила помимо хорошего стокового ветра с купола могла уничтожить его, осталось непознанным, и метеоролог Жбаночкин, пожав плечами, флегматично занес в компьютер снятые с приборов данные, как то: ветер слабый, переменного направления, облачность ноль баллов, атмосферное давление высокое и еще растет. Видимость – миллион на миллион. Ни тумана, ни ревущей пурги. Курорт. Убрать льды – совсем бы Черное море, а то и Красное, пока не влез в воду, откуда выскочишь синий и пупырчатый. Но море синее, а не свинцовое. Ленивая курортная волна, шурша, набегает на галечный пляж, и мириады солнечных бликов играют на воде, будто в их игре есть какой-то смысл. Тихие тропики, причем без одуряющей жары, гомона туристов и полчищ кусачих насекомых. Покойно и безмятежно.
С борта судна снабжения доставили десять ящиков фруктов, и полярники ходили с бородами, перемазанными соком. Узнав, что на станции нет иной капусты, кроме квашеной, Шимашевич распорядился прислать на берег полтонны кочанов из корабельного холодильника. Счастливый Непрухин стриг зубами капустный лист со свирепой сноровкой собаки, ловящей блоху.
Снег вокруг Новорусской был перевернут и перемешан с грунтом, как на клондайкских приисках. Все, что когда-либо оставалось валяться без дела и заметалось пургами, извлекалось на поверхность, и лишь немногое из «полезных ископаемых» не находило применения. Удалось поставить не четыре, как предполагалось вначале, а целых шесть домиков. Пусть два из них превосходили безобразием модернистские скульптурные композиции – все-таки это было жилье получше палаток. Чтобы не перегружать работой врача (хватит с него одного Типунова!), скользкие ледяные дорожки присыпали гранитной крошкой и мелким гравием, протянули вдоль них леера. Через траншеи для стока воды перебросили мостики. Палатки тех, кому жребий не отвел пока модернистской хибары, поставили кучно и сооружали подле них ветрозащитную стенку из набитых камнями бочек из-под солярки.
Нематоде развлекался.
Не чуждый литературного творчества, он, отработав смену на благоустройстве станции, правил ошибки в статье, которую намеревался послать в редакцию «Химии и жизни» и которую надеялся увидеть в апрельском номере журнала, не подозревая о том, что славный розыгрышами апрельский номер готовится к печати в январе. В статье он убедительно доказывал, что сухопутные раннепалеозойские организмы обрели способность к передвижению значительно раньше морских. Зачем учиться ползать или плавать тому, кому вода сама приносит в рот питательную мелочь – только успевай глотать? Живущие на литорали – о, это иное дело!
По версии Нематоде, питались они богатыми йодом водорослями, выброшенными на берег, а также умели с помощью бактерий-симбионтов связывать атмосферный азот, поэтому их экскременты состояли преимущественно из йодистого азота – вещества нестойкого, в сухом виде на редкость взрывоопасного, детонирующего от малейшего чиха, а то и вовсе без причины. Несчастные организмы должны были, следовательно, выработать в себе способность отползать как можно дальше от оставленных ими экскрементов до того, как последние подсохнут на солнышке. Оседлых особей, не обладающих такой способностью, попросту разрывало на части, малоподвижным отрывало филей. Особенно активно развивались роющие формы, ибо и ныне хорошо известно, что артобстрел лучше пересидеть в окопе. Совершенно ясно, почему мы знаем об этих организмах лишь по единичным отпечаткам норок и следовых дорожек: валяющиеся где попало останки самих организмов не могли попасть в геологическую летопись, поскольку также уничтожались взрывами! Помимо того, беспрестанная взрывная эрозия береговой полосы способствовала образованию великолепных пляжей, остатки которых известны и сегодня под названием Лазурного берега, Копакабаны, Золотых Песков и прочих райских местечек… Расставляя запятые, Нематодо фыркал и хохотал.
Светило солнце, сиял лед. Сверкающее море шевелило мачтами флотилии яхт, будто и впрямь где-нибудь близ Лазурного берега. Благодать!
Вот в эту-то благодать поздним утром пятого дня после отбытия Ломаева, Ерепеева и Шеклтона на всеан-тарктический конгресс и вломился давно ожидаемый «Ил-76» с российскими опознавательными знаками, запросил посадку, ответа не получил и все равно стал садиться, благо расчищенную накануне полосу пока что не замело. Погода как нарочно демонстрировала полную лояльность к летательным аппаратам.
Заметили его издали – сначала просто как точку над океаном. Ну точка и точка, что с того? И на Солнце бывают пятна. Но точка росла и, приблизившись, начала свистеть и выть. Тут уже все обитатели Новорусской выскочили из домиков – кроме увечного Типунова, с ядовито-горькой гримасой на лице прилипшего носом к окошку медблока. Ага, мол. Дождались, уррроды!
Растерялись – что правда, то правда. Нелегко сбрасывать кожу, как говаривал удав Каа. Нелегко в считаные дни полностью, до печенок проникнуться сознанием своих прав антаркта, начисто отринув все былое. Стояли, смотрели, сорили скупыми междометиями. Гадали – что да почему. Гляциолог Полосюк побежал заводить трактор – то ли с намерением перекрыть им полосу, то ли для того, чтобы уехать от греха подальше на седьмой километр; он сам потом не мог толком объяснить. Больше никто не предпринял активных действий. Если бы не переминались с ноги на ногу, можно было бы сказать – оцепенели.
А что толку метаться? Плетью обуха не перешибешь. Перекрыть техникой полосу – да, можно. А если на борту рота парашютного спецназа? Очень поможет перекрытие полосы. Сейчас вот как посыпятся… Что там рота – много чести! На всю Новорусскую за глаза хватит и взвода, отделения даже.
Слова – словами. Особый, мол, статус Антарктиды. Вашингтонский договор. Демилитаризация. Что сам говоришь, в то и хочется верить. А назад в глотку тебе твои слова не забьют ли, чтобы не нес всякую ахинею? С зубами вместе? Прикладом?
Завестись с пол-оборота трактор не пожелал. Самолет тем временем без помехи зашел на посадку, выпустил шасси, коснулся, задрав нос, подтаявшего фирна и запылил снежной крошкой по полосе. Развернулся, замер. Заглушил турбины, перестав надсадно свистеть. Сразу стали слышны резкие крики кружащих в небе поморников да заполошный гвалт близлежащей колонии пингвинов Адели. Зачем прилетела большая железная птица? Не надо ее. Страшная, плохая. Пугает. Прилетела – худо. Села – еще хуже. Добром ее визит не кончится…
О том же, только чуть аргументированнее, думали и люди.
Пошли к самолету, однако, все, толпой. Что толку отсиживаться? Не отсидишься. Впереди всех с напускным видом наглого висельника, плюющего на эшафот и петельку, вышагивал Непрухин. Полосюк все-таки завел трактор и покатил, но поперед батьки в пекло не лез, тарахтел малым ходом сзади. Близ самолета сделал оговоренную заранее разумную вещь: затормозил бег механизма в метре от носовой стойки шасси и с явным намеком не стал выключать двигатель. Если что, мол, дам по газам, сворочу шасси к чертовой матери, и кукуйте тут вместе с нами, силовички…
Ноющая хуже бормашины гидравлика опустила кормовую аппарель.
На лед сошли двое. Только двое. Это же надо подумать – двое! Не в камуфляже – в оранжевых пуховиках! И без оружия.
Первый, мужчина средних лет и невыразительной внешности, был никому не знаком. Первогодку в Антарктиде и то было понятно, что он сущий новичок, впервые ступивший на обледенелый материк. Пытаясь напустить на себя суровость, он терпел жалкое поражение в борьбе с любопытством, вертел головой и живо напоминал лопоухого ротозея-туриста. Фигура, словом, неинтересная. Зато второй визитер, низенький, кругленький, с карикатурной семитской внешностью, седенький там, где не лысенький, и лысенький там, где не седенький, суетливым шариком выкатившийся из чрева самолета, был знаком практически всем в ААНИИ. И в первую очередь начальникам полярных экспедиций и станций, начиная с Троеглазова и кончая Типуновым. Кто из антарктического начальства не имел бурных объяснений с заведующим административно-хозяйственной частью Моисеем Соломоновичем Коганом по поводу снабжения! Нет таких. Кто не давил на него, пытаясь выбить что-либо вненормативное, кто не пытался улестить! Таких тем более не бывало, потому что круглые дураки среди полярного начальства встречаются редко. Дело известное: не затребуешь загодя трех вездеходов – не получишь и одного трактора. Хороший начальник не в меру хапужлив во время подготовки экспедиции и разумно щедр во время ее проведения. С хорошим начальником не пропадешь. С плохим, то есть неспособным пробить легендарную сквалыжность начальника АХЧ, хлебнешь горя да еще, вспомнив Моисея Соломоновича, начнешь быстро эволюционировать в антисемита.
Рабочий кабинет в ААНИИ, буфет и туалет – вот был обычный ареал начальника АХЧ. В первом из этих помещений он занимал место за гигантским письменным столом, гнущимся под тяжестью сотен до отказа набитых скоросшивателей, два других навещал спорадически. А вне своего ареала Моисей Соломонович попадался на глаза чрезвычайно редко. И уж в антарктический ландшафт он не вписывался категорически. Если бы специально для Непрухина самолет привез из Австралии утконоса, народ удивился бы меньше.
Замерли, разинув рты. Кто-то, подобно двум гоголевским Петрам Ивановичам, сказал «э» и не нашел, чем продолжить.
– Так-так-так-так… – торопливо и смешно, как всегда, затараторил Моисей Соломонович. – Ай-яй-яй-яй-яй!.. Что же это вы здесь над собой наделали? Записались в независимые антаркты и уже себе довольны? А здороваться-таки не надо, а?
– Э… здравствуйте, Моисей Соломонович, – сдавленно пробормотал Непрухин. Глухо загомонили и остальные.
– Дети! – всплеснул руками начальник АХЧ. – Сущие дети, чтоб вы были здоровы! Коган так сказал. Кто-нибудь другой, повыше меня, скажет: «Сукины дети». Я не скажу. Только что с того, хочу я вас спросить? Кто такой Коган и кто там, наверху? Таки разница есть?
Никто не нашелся с немедленным ответом – ждали, что он еще скажет. Тем временем дизелист Хвостовой, украдкой поднявшись по аппарели, заглянул внутрь самолета. «Да тут никого нет!» – послышался его удивленный крик и вслед за ним громкое «ой». Кто-то там все-таки был. «Не, это экипаж», – прозвучало через несколько секунд с нелогичной смесью облегчения и разочарования.
Действительно, желающий размять ноги экипаж пробирался к кормовой аппарели узким проходом, оставленным в рядах ящиков и бочек непонятного назначения. Тяжелый самолет оказался загружен минимум на две трети.
– Рад приветствовать и все такое, – ожил Непрухин, но был настороженно-мрачен. – Надеюсь, долетели без происшествий? Болтанки не было? Кстати, зачем вы к нам?
– А как вы себе думаете? – фальцетом отозвался Моисей Соломонович. – Это кто, извиняюсь? – Он ткнул пальцем в сторону своего спутника, не изронившего пока ни единого слова. – Кто такой этот человек, я вас спрашиваю? Таки не догадываетесь? Коган вам скажет! Прошу любить и не жаловаться: судебный пристав. Василий Петрович, дорогой, предъявите бумаги!
Василий Петрович предъявил. Непрухин не стал и глядеть в документ – передал его Пятко, после чего сложил руки на груди и нагло ухмыльнулся:
– Брать нас прилетели. А получится?
– Да при чем тут вас брать! – И неистребимый одесский говорок Моисея Соломоновича взвинтился на октаву выше. – При чем тут вообще вы, я вас спрашиваю! Когану вы интересны? С каких пор Коган начальник кадров? Коган начальник АХЧ. И как начальник АХЧ он прибыл лично принять имущество ДАНИИ…
– Какое имущество? – перебил вопросом магнитолог Крот, в то время как все разом задвигались и глухо зашумели.
– Казенное имущество. По описи. Первым рейсом – дизель-генераторы, радиостанцию, научное оборудование. К сожалению, топливо, продовольствие и строительные конструкции мы вынуждены пока оставить. За ними придет судно.
– Что-о-о?.. – взвыл и задохнулся Крот.
– А как же мы? – наивно и потерянно спросил кто-то, вклинившись в крохотную паузу.
– Я доктор? Я знаю? – развел руками Моисей Соломонович. – Что вы себе думали? Республику основали? Пожалуйста, разве Коган против? Разве я похож на того, кто станет вам мешать? Живите! Урегулируем имущественные отношения – и живите себе на здоровье!..
– Голым задом на льдине, – угрюмо уточнил кто-то.
Начальник АХЧ вторично развел руками. Что, мол, могу, то могу, а чего не могу, того с меня не спрашивайте…
– Не отдадим! – отрезал первым пришедший в себя Непрухин. Только что принуждавший себя говорить спокойно, сейчас он с удовольствием орал, как всякий россиянин, дорвавшийся до скандала. – Вот вам дизель-генераторы, ясно? Ржавого гвоздя не получите!
– Как так не отдадите? – маленьким, но ершистым боевым петушком налетел на него Моисей Соломонович. – Таки очень даже отдадите, извиняюсь! Это не ваше имущество!
– И не ваше! – рявкнул Непрухин.
– А чье же это имущество? – заверещал в ответ Моисей Соломонович.
– Не ваше!
– Может быть, таки ваше?
– Таки да! Это… – Непрухин завращал глазами и вспомнил нужные слова: – Это национализированное имущество!
– Кем национализированное? – взвизгнул начальник АХЧ.
Никто даже не прыснул. Быть может, потому, что Моисей Соломонович меньше всего походил на Кису Воробьянинова, а Игорь Непрухин – на отца Федора. Да и предмет спора был куда существеннее, чем какой-то стул, пусть даже работы Гамбса.
– Нами, антарктами. У нас суверенное государство. А вы… вы…
– Вы нарушили воздушные и сухопутные границы нашей страны, – дал подсказку кто-то из толпы.
– Точно! – подхватил Непрухин, сейчас же просияв нехорошей улыбкой. – Вы оба, а равно и экипаж, задерживаетесь э-э… до выяснения. Самолет-нарушитель с э-э… контрабандным грузом… кто-нибудь, гляньте, что там за груз!., самолет с контрабандным грузом арестовывается. А это… – он выхватил из чьих-то рук судебное постановление и победно помахал им над головой, – это мы повесим в сортире. Эх, жаль бумага жесткая…
В толпе засмеялись – глумливо и обидно для «контрабандистов». Кто-то посоветовал сохранить бумагу как будущую реликвию и музейный экспонат. Моисей Соломонович махал руками, брызгал слюной и пытался что-то сказать, но его уже не слушали. Пристав пугливо озирался.
– На камбуз их! Нехай картошечки почистят…
– Не, на седьмой километр. Лучшая тюряга, ей-ей! Дадим им печку, и пусть живут, никуда оттуда не денутся…
– А холодный склад ты от них охранять будешь? Сказал тоже…
– В кают-компанию, а там решим…
– Оружие есть у них? Обыскать надо…
Оружия у визитеров не нашлось. Обыскиваемый Моисей Соломонович визжал от щекотки, дергался и грозил карами. Пристав подчинился безропотно, а экипаж самолета решили не обыскивать, предупредив устно: не дергайтесь, ребята, и все обойдется. Аида в кают-компанию, щами накормим…
Задержанным указали направление, пристава подбодрили тычком в спину. Коган дожидаться тычка не стал – громко объявил, что подчиняется грубому насилию, и возглавил шествие. За ним, размахивая судебным постановлением, едва поспевал Непрухин.
– Эй, не так быстро! Спешил тут один такой – теперь лежит в лазарете…
– Типунов? – проявил осведомленность Моисей Соломонович, не сбавляя шага.
– Он самый.
– Он все еще начальник станции?
– А это с какой точки зрения посмотреть. Если с формальной, то письменного отказа от должности он вроде не давал…
– Уй, на что мне ваши формальности? – сердито фыркнул Коган. – С реальной.
– Тогда нет. Был начальником, а стал пациентом. Кстати, он не антаркт. Можете забрать его с собой, когда мы вас отпустим. – Непрухин нехорошо ухмыльнулся. – Если отпустим, конечно…
– Таки отпустите! Разумеется, отпустите! – Моисей Соломонович еще прибавил шагу. Теперь его слова не долетали до тех, кто шел сзади. – Позвольте утолить любопытство: кто новый начальник станции? Вы?
Рукой с зажатым в ней судебным постановлением Непрухин на ходу почесал в затылке. А в самом деле – кто?.. После убытия Ломаева и «Е в кубе» такой вопрос почему-то никому не приходил в голову. Работали, подчиняясь обстоятельствам и здравому смыслу, вот и все. Теоретически вакантное место начальника должен был занять кто-нибудь из научного начальства – практически в тех случаях, когда надо было распорядиться, распоряжались стихийные авторитеты. Игорь Непрухин был в их числе.
– Считайте, что я пока исполняю обязанности.
– Я, конечно, извиняюсь, но вы исполняете обязанности идиота! – затарахтел, брызгаясь, Моисей Соломонович. – Что вы делаете с бумагой? Я скажу вам, если вы не можете понять: это важнейшая бумага. Если в этом месте случайно найдется один человек, у которого в голове кое-что есть, он отнимет ее у вас ради вашей же пользы. Читайте внимательно, только не надо останавливаться! На ходу читайте. Ну? Таки ничего не заметно?
– Таки ничего, – сознался Непрухин, пробежав глазами текст и умудрившись не отстать от неожиданно резвого ходока. До него наконец дошло, что Моисей Соломонович хочет сказать что-то ему одному.
– Ой, я над собой таки что-то сделаю! Вы не видите! Как вы названы в юридическом документе? Читайте!
– Самопровозглашенной республикой Свободная Антарктида, – недоуменно прочитал Непрухин. – А что, не так?
– Так, не так – какое мое дело? Вам сделали прецедент, между прочим, вас юридически назвали вашим же именем, с вами имеют дело как с политиками, а вы ведете себя… как полярники! – Месящий унтами снежную кашу, задыхающийся на ходу Моисей Соломонович был очень сердит. – Как младенцы! Нет, хуже младенца, потому что младенец себе подрастет и, может, даже поумнеет когда-нибудь…
Непрухин начал прозревать.
– Постойте, Моисей Соломонович… Вы хотите сказать, что какой-то там московский арбитражный суд по недоразумению назвал нас… Да это просто смешно!.. Да, а почему московский ?
– Потому что головная организация – Росгидромет – находится в Москве, а не в Жмеринке, вам понятно?
Непрухин снова поскреб в затылке, но уже свободной от бумаги рукой.
– Ну… допустим. А толку? Суд высшей инстанции отменит – и всех делов!
– Уже таки отменил по протесту московской прокуратуры…
– Вот видите!
– Отменил, а Генпрокурор обратно опротестовал. Теперь вам понятно?
– Нет.
– Я спрашиваю, вам понятно, на какой уровень вас выводят? Какая следующая инстанция – мне сказать или таки сами догадаетесь?
– Страсбург, что ли? – проявил догадливость Непрухин и несколько шагов шел молча, переваривая информацию. – Не, ну это смешно. При всем к вам уважении, Моисей Соломонович… И потом, Страсбург же только по европейским делам…
– Это ваше «смешно» таки стоило больших хлопот, – совсем сердито и даже обиженно отозвался начальник АХЧ. – Это прецедент, уж какой есть, и вы будете себе довольны. На что вам надо ссылаться при случае, как не на эту бумагу? А вы ее хотели, трижды извиняюсь, в сортир… Дети, ну дети!
– Спасибо, Моисей Соломонович, – с некоторым сомнением сказал Непрухин. – А насчет самолета уж извините, груз мы задержим…
– Разгружать будете?
– Конечно.
– Выгружайте только ящики с маркировкой «Щ42А». Они предназначены для Новорусской. Да поосторожнее, там электронное оборудование. Остальные ящики не трогайте – они для Мирного, Новолазаревской и Беллинсгаузена. Бочки тоже – в них наш керосин. Вы поняли?
– Ясно, Моисей Соломонович, – весело отозвался окончательно прозревший Непрухин. – А что в ящиках?
– Радиомаяки, радары и компьютеры. Наземный комплект для малых полевых аэродромов плюс документация. Если разберетесь в ней, то сможете принимать и отправлять самолеты в любой туман.
– Спасибо вам! – с чувством сказал Непрухин.
– Уй, только не надо меня благодарить! – скривился Моисей Соломонович. – При чем тут вообще Коган? Коган знать ничего не знает. Имущественные споры вы будете вести совсем не с ограбленным вами Коганом, а кое с кем повыше! Что взять со старого еврея, к тому же насильственно удерживаемого?
– Удерживаемого?..
– Ну да, а я вам за что толкую? Насильственно удерживаемого на станции Беллинсгаузен. Она последняя на маршруте. Должен же Коган попытаться получить назад имущество ААНИИ со всех станций? Должен, я вас спрашиваю, или нет?..
– А на острове Ватерлоо его удержат силой? – с недоверием спросил Непрухин.
– Таки да, если антаркты захотят воспользоваться советами Когана. Ой, какой вы непонятливый! Как можно так жить? Вас скушают в один минут. А с Коганом, может, и не скушают, особенно если старый завхоз под угрозой расправы станет давать вам полезные советы, а вы, то есть ваши новые власти, будете им скрупулезно следовать…
Только теперь Моисей Соломонович замедлил шаг, и видно было, что он выдохся. Крайние домики Новорусской были уже близко.
– А самолет? – спросил Непрухин.
– Что, и самолет вам нужен?.. Нет, самолет дозаправится и полетит в Мирный и так далее. Куда вам четыре комплекта аэродромного оборудования? От Беллинсгаузена самолет уйдет в Мексику, оттуда через Кубу, Мавританию и Тунис в Москву. Антаркты разграбят груз подчистую, не тронув только керосин, и разрешат улететь тем, кто, скажем так, поздоровее умом, начиная с вашего Типунова… Или я чего-то не понимаю? Или та-ки не разрешат?
– Разрешат, Моисей Соломонович, не сомневайтесь, – ответил Непрухин, улыбаясь. – А с приставом что делать?
– Он вам нужен?
– А это смотря кто он на самом деле…
– Пристав настоящий. Ему много знать-таки совсем необязательно… Ой, что это у вас – мокрый лед? Поддержите меня, прошу вас…
– Сюда идите, здесь гравий… Но ведь пристав догадается?
– Само собой. Если не дурак, то подтвердит, что антаркты нас ограбили, а больше ничего не скажет. Если дурак, то таки наживет себе неприятностей. Это Коган сказал, а ему можно верить… Слушайте, молодой человек, что вы меня под локоток держите? Коган вам барышня? Я сам дойду. А вы займитесь выгрузкой, да глядите: только ящики с маркировкой «Щ42А», не перепутайте…
***
В полдень седьмого дня работы Конгресса зоркий глаз Геннадия Ломаева, вышедшего в перерыве по нужде, углядел в густом небесном ультрамарине эфемерное, как легкий акварельный мазок, перистое облачко – циррус. Ломаев немедленно пришел в восторг и побежал к аэрологам. Не в пример ему, паучники Амундсен-Скотта, отрядив для участия в Конгрессе одного мученика-делегата, занимались настоящим делом. Двое из них как раз надували шар-зонд, третий проверял приборы. Ломаев сейчас же ощутил жгучую зависть к коллегам. Они не отсиживали зады на заседаниях – ценя независимость, но ставя план научных работ выше, они пытались понять, какая воздушная кухня действует ныне в сорока километрах над ледяным куполом.
Предложенную помощь американские коллеги приняли без энтузиазма, но и не погнали взашей, и целых полчаса Ломаев был счастлив. В полном безветрии зонд улетел вертикально вверх. Провожая его взглядом, Ломаев попутно заметил две вещи. Во-первых, незаконный циррус успел стыдливо растаять, подтвердив тезис об устойчивости антициклона над куполом. А во-вторых, в области зенита, в неприятной близости от жгучего солнечного диска перемещался, возникая, казалось, из ничего и тут же тая, короткий инверсионный след.
Вообще-то в самом этом факте не было ничего особенного. Несмотря на объявленную на весь мир независимость Свободной Антарктиды, ни одна уважающая себя авиакомпания не собиралась ни сдвигать воздушные трассы на тихоокеанских маршрутах, ни платить антарктам за пролет над их территорией. С какой стати? Кто не признан мировым сообществом и не имеет собственных сил ПВО, тот не заслуживает внимания и должен помалкивать в тряпочку.
Но между пассажирским «Боингом», легко различимым снизу именно как самолет, и пустым инверсионным следом, в голове которого невооруженный глаз не мог заметить даже крохотной точки, была большая разница. Задрав к небу облупленный нос, Ломаев пытался прикинуть на глазок высоту и скорость полета неизвестного аппарата и не верил собственным расчетам. Тут за его спиной кто-то взвыл от боли и заругался по-английски. Согнувшись кочергой, уронив на снег очки, Уоррен прижимал ладони к глазам. На его шее болтался на ремешке мощный бинокль. Все было ясно: начальник станции Амундсен-Скотт, высматривая сквозь оптику то же, что и Ломаев, нечаянно «хватанул Солнца». К счастью, сквозь темные очки.
Ломаев уже знал, где на станции медпункт.
– Держись за меня, Майкл, я провожу…
– Ноу. – Оттолкнув его, Уоррен выпрямился. Поморгал, с силой сжимая веки, помычал и выцедил еще одно ругательство. – Уже прошло. Не беспокойся, я сам потом зайду к доку Фишеру… Я идиот. Зато я его разглядел…
– Разведчик? – предположил Ломаев. – Ваш?
– Наш. – Уоррен даже не поправился: в смысле, мол, американский, и Ломаев решил не цепляться к мелочам. Больно же человеку. – Или это «SR-71», или я Були Голдберг. Старый самолет, а хороший. Похоже, нас все-таки немного уважают…
– Он случайно не палубного базирования?
– Ни в коем случае. Летит с Оаху на Гуам, я думаю. – Уоррен еще поморгал и подобрал очки. – Имеет прекрасную фотоаппаратуру. Еще, наверное, средства радиоэлектронной разведки, только, я думаю, это пока лишнее. Нет у нас ничего такого, чтобы вести против нас радиоэлектронную разведку…
Хмыкнув в знак согласия, Ломаев почесал в бороде:
– Что же они, со спутника не могли все заснять?
– Одно другому не мешает. Так у вас говорят? – Уоррен несколько раз с силой моргнул, водрузил очки на нос и кивнул на надувной купол. – Пойдем, Геннадий, перерыв кончается…
– Успеем. Ты вот что: не хочешь к врачу, так сбегай на камбуз, промой глаза чаем…
– Уверен? – в сильном сомнении спросил Уоррен. – Чаем? Чай для того, чтобы пить.
– Для этого существует водка, – ухмыльнувшись, сказал Ломаев, – только мы на нее еще не заработали. Давай беги, а я шепну Тейлору, чтобы придержал начало…
О том, находится ли станция Амундсен-Скотт в радиусе действия палубной авиации, Ломаев не спросил. Да и какая разница, если любая другая антарктическая станция заведомо попадает в этот радиус? Амундсен-Скотт – де-факто сердце Свободной Антарктиды, а без тела сердце долго не живет.
Только вчера по каналу Си-эн-эн была принята информация: близ берегов Антарктиды авианосная группа разделилась на два боевых соединения. «Томас В. Вильсон» с кораблями поддержки ушел патрулировать воды к югу от Антарктического полуострова; эскадра с «Эндрю Джексоном» развернулась к северу. О планах действия эскадр пока ничего не сообщалось.
Только ли блокада побережья или нечто худшее? Никто не знал, но каждый кожей ощущал опасность и втихомолку спрашивал себя: уж не дурной ли это сон? Уж не пора ли проснуться? И, убедившись в реальности происходящего, мрачнел.
Однако Конгресс продолжал работать как ни в чем не бывало. Пожалуй, теперь он работал продуктивнее, чем в первые дни. Амбициозные требования, споры ни о чем, ненужные наскоки, пустые обиды и бестолковые дискуссии становились редкостью. Кто с самого начала не понял, что вопрос о Свободной Антарктиде надо как можно скорее выносить за пределы материка и что времени на это осталось крайне мало, тот начал понимать это вчера. В худшем случае и при большом тугодумии – сегодня утром.
У входа в надувной «зал заседаний» Ломаев решил, что не станет скрывать от делегатов появление в небе разведчика. Наоборот, объявит об этом во всеуслышание, и пусть путаются робкие – не страшно. Робких в Антарктиде вообще мало, а скоро не станет совсем – эвакуируются. Тяжелые на подъем, косные умом – да, встречаются. Даже среди делегатов.
Вот их-то и надо заставить шевелиться…
***
С самого утра Баландина глодало предчувствие.
Не то чтобы ожидание беды или еще чего похуже. Скорее – ожидание локальных перемен. К обеду оно переросло в уверенность.
После завтрака и традиционного коллективного перекура яхтсменов из некомплектного четвертого домика распределили долбить лед на месте будущего пирса. По правде говоря, льда тут было не так уж и много, так, подтаявшие пласты. У воды попадались обширные пятаки самого настоящего пляжа, похожего на крымский галечный, с той лишь разницей, что камни выглядели непривычно крупными и угловатыми – как вмерзли в незапамятные времена в белый монолит, так и сохранились необкатанными. У берега сплошь и рядом плавали льдины и мелкая ледяная крошка. Ручьи, стекающие с купола, продолжали распухать и шириться, но выбранный для стоянки яхт берег являл собою возвышение и природный мол – изогнутый выступ суши, вторгающийся в приантарктические воды, – поэтому ручьи это место старательно огибали.
Большинство яхт антарктического флота за молом и пряталось; народ все дружнее и дружнее поговаривал о необходимости поднять яхты на сушу, потому что ежедневно приходилось вызволять их из нагромождения льдин, заносимых в бухту ошизевшими течениями. Дальше маячили, еле видные из тумана, суда флотилии Шимашевича – даже вертолетоносец и танкер сюда пригнали от греха подальше. А то слишком уж активно в прибрежных водах стали шастать суда под самыми разными флагами. Причем часто суда мышастого цвета и с торчащими на манер ресниц модницы орудийными стволами.
В общем, орудовал Баландин ломом, косился на Женьку Большого и думал о том, что недолго им сегодня вздымать и опускать в ледяное крошево стылый металлический стержень.
Так и случилось. Еще до обеда приковылял болезный яхтсмен из Таганрога, по причине недуга исполняющий сегодня необременительные обязанности вестового.
– Эй, «Анубис»! Шабаш, вас папа требует. В полном составе.
«Ну, вот, – подумал Баландин. – Я не ошибся…» Женька с готовностью вручил лом соседу – калининградцу Диме Дахно. Снисходительно похлопал по плечу, наставить не забыл: «Трудись, наращивай мускул!»
– Еще один не нужен? – предложил свой инструмент и Баландин.
– Да подите вы! – уныло огрызнулся Дахно. Долбить лед всем давно уже осточертело.
– И пойдем, – осклабился Женька. – Нафаня! Пошли!
Капитан «Анубиса» пребывал в резиденции Шимашевича с самого утра. Что-то Шимашевич замышлял в очередной раз – может, присутствие капитана в резиденции и лежало в основе предчувствия?
Так или иначе, оскальзываясь на льду и зубоскаля с встречающимися по пути антарктами, матросы с «Анубиса» и таганрогская немочь доковыляли до яркой, как постер, палатки антарктического папы.
Крамаренко был внутри; также обнаружились за раскладным столиком экс-судья земляк Палыч, еще один из бывших судей, а также средних лет подтянутый мужчина, выглядящий даже здесь как бизнесмен в командировке. Довершали картину несколько шкафообразных мальчиков из окружения Шимашевича.
– Вот и команда, – приветствовал появление николаевской троицы Палыч. – Думаю, четверо – в самый раз.
Четвертым он считал, конечно же, Юру Крамаренко, капитана «Анубиса».
– Садитесь, – пригласил Шимашевич кивком головы.
Женька, Баландин и Нафаня умостились на раскладных стульчиках.
– Значит, так, братцы-антаркты, – начал Шимашевич, не любивший дипломатической трепотни и во всех начинаниях предпочитающий моментально брать быка за рога. – Предстоит вам небольшая экспедиция. Морская. В Новую Каледонию.
У Баландина вытянулось лицо. Новая Каледония?.. Это, если он правильно помнил, пару тысяч миль, если не больше. В океане? Без сопровождения? Когда вокруг Антарктиды творится форменное погодное черт знает что? Или все-таки с сопровождением?
– Пойдете на катере, – продолжил Шимашевич; у Баландина сразу отлегло от сердца. – Матросами. Капитан и помощник – вот…
Кивок в сторону незнакомого судьи и Палыча.
– Это охрана… на всякий случай.
Шкафообразные мальчики числом семеро даже в лице не изменились, сидели себе, как истуканы, выставив вперед несокрушимые подбородки.
– Один деляга из порта Нумеа предлагает нам купить полторы тысячи щитовых коттеджей. Сомневаюсь, что в подобной дыре удастся зафрахтовать судно, на которое влезет весь груз, так что будьте готовы мотнуться и дальше, хоть в Новую Зеландию. Охрана присмотрит за порядком. Старший – Николай Семенович, прошу любить и жаловать.
Похожий на бизнесмена тип привстал и сдержанно кивнул.
– Вопросы есть?
Баландин сподобился только на сипловатое:
– Когда отходим?
– Это к Николаю Семеновичу, – отрезал Шимашевич. – Давай, Коля, занимайся.
К антарктическому папе уже очередь выстроилась у палатки; кто-нибудь то и дело заглядывал из входного клапана.
С охранниками, видимо, все было решено заранее, потому что все семеро тут же куда-то молчаливо рассосались. Экипаж «Анубиса», экс-судьи и Николай Семенович первое экспресс-совещание провели на ходу, выйдя под открытое тихоокеанско-антарктическое небо. Впрочем, неба видно все равно не было: туман.
– Сколько вам нужно времени на личные сборы? Учтите, что комплекты одежды и обуви на катере имеются на всех. Даже с запасом.
Яхтсмены переглянулись.
– Да чего там собираться-то, – ответил за всех Крамаренко. – Минут двадцать – с головой.
– Значит, через двадцать минут во-он там, на бережке, где резинки приткнулись.
У припая действительно желтели три резиновые лодки.
– Погрузим провизию, топливо и сразу отойдем. Давайте, орлы, Шимашевич нас благословил и велел торопиться. А когда Шимашевич торопит, я предпочитаю не ходить, а бегать, и от вас того же буду требовать.
– Через двадцать минут! – заверил капитан «Анубиса» и кивнул своим.
К четвертому домику они действительно побежали – насколько позволял покрытый тонким слоем воды лед.
К указанному сроку резинка у берега осталась всего одна. Прочие смутно желтели в тумане у борта судейского катера. Катер в свою очередь жался бортом к «Фестивалю», судну обеспечения. Через борт «Фестиваля» тянулась жирная прорезиненная кишка – баки катера как раз наполняли топливом.
– Давайте на борт, чего ждать, – проявил инициативу Крамаренко. – Мож, помочь чего нужно.
Минуты через три команда «Анубиса» выбралась на палубу катера. Николай Семенович, вынырнув на мгновение из люка, узрел их, одобрительно почесал переносицу и снова спрятался. Зато появился Палыч.
– Так, хлопцы: коек у нас в обрез, поэтому на четверых двухместный кубрик. Один на вахте, один подвахтенный, двое могут отдыхать. У меня с кэпом такая же петрушка, только кубрик одноместный. Другой занимает Николай Семенович, а башибузуки евойные вообще кто где. Давайте, шмотки в кубрик, доведу обязанности.
Обязанностей у вахтенного было до смешного мало: следить за уровнем топлива в рабочем баке, за уровнем масла и вообще быть на подхвате. Поскольку дизеля на подобных катерах стояли проверенные временем и морем, вахтенному предстояло большею частью торчать на виду рубки, чтоб в случае чего подменить рулевого.
Обязательный инструктаж по технике безопасности свелся к показу места, где находились средства спасения на воде и аптечка. Плюс Палыч коротко и решительно обучил всю четверку пользоваться бортовой рацией.
А вскоре кэп пронзительно свистнул, и гул насоса на «Фестивале» смолк, рассеялся в ватном тумане.
Причалила еще одна резинка; яхтсмены помогли «башибузукам» перетаскать в трюм тяжелые металлические ящички, подозрительно похожие на цинки с боеприпасами. Упомянутые «башибузуки», вопреки опасениям, оказались вполне внятными ребятами, пожали матросам руки, назвались и даже пробовали шутить. Правда, когда показался Николай Семенович, все снова сделались похожими на истуканов, но теперь команда «Анубиса» твердо знала, что списывать сие следует исключительно на издержки службы.
Начальник тоже показал себя толковым дядькой без самодурских замашек. Собрал всю моряцкую часть команды и расспросил о том, чего сам не знал. Например, согласовал с капитаном штатные места вахтенных охранников (которых сначала назвал «дежурными», но поправку капитана мгновенно принял и утвердил). Поинтересовался, не будет ли мешать охранник рулевому, если расположится рядом со входом в рубку. А второй на корме никому не помешает?
В общем, контингент у Шимашевича был дисциплинированный и настроенный на разумное сотрудничество, а не на дурные понты. Матросы скоренько повеселели и раскрепостились; Женька Большой по приказу капитана повторил инструктаж по ТБ для «башибузуков». Те вполне серьезно внимали и весьма дотошно вертели в руках модерновые финские спасжилеты.
В качестве последнего штриха перед стартом болезный таганрожец взял на буксир все
пристыкованные к катеру резинки и утянул на берег. Капитан доложился Николай Семенычу, что катер готов к отплытию. Тот благословил.
Вместо стартовой ракеты пропели якорные лебедки, чихнув, завелись дизеля, и катер-«семерка» надолго потерялся в околоантарктическом тумане.
