Глава семнадцатая. Умнее, счастливее, производительнее

У меня нет компьютера, я не представляю себе, как с ним обращаться», – сказал однажды в интервью Вуди Аллен. Большинство из нас уже не могут обойтись без компьютера, а он умудряется жить и творить без него. Поневоле задумаешься: действительно ли тем из нас, кто владеет компьютерами, живется лучше?

Теоретически компьютеры повышают наше благополучие с двух сторон. Во-первых, укрепляют его косвенно – повышают нашу способность производить другие товары и услуги. Правда, тут они нас несколько разочаровывают. В начале семидесятых американские предприятия начали делать большие инвестиции в компьютерное оборудование и программное обеспечение, однако идут десятилетия, а эти колоссальные вложения, похоже, не приносят дивидендов. Как выразился в 1987 году экономист Роберт Солоу, «признаки компьютерной эпохи очевидны везде, кроме статистики производительности». То ли слишком много времени было потрачено на обучение работников обращению с компьютерами, то ли виды деятельности, которые компьютер и вправду облегчает, например, набор и редактирование текстов, не вносят особого вклада в общую производительность, то ли информация, став общедоступной, утратила ценность. Так или иначе, некоторый рост производительности, который сулила компьютеризованная «новая экономика», начал наблюдаться лишь к концу девяностых, по крайней мере, в США. В Европе его не видно и не слышно до сих пор.

Во-вторых, компьютеры приносят нам и непосредственную пользу. Они делают нас умнее и даже счастливее. Они сулят нам первичные блага – удовольствия, дружбу, секс и знание. Если верить высоколобым визионерам, в компьютерах есть даже нечто духовное: чем мощнее они становятся, тем больше вероятность, что они станут детищами нашего разума в буквальном смысле. В не самом отдаленном будущем настанет такой момент – «сингулярность» – когда мы, люди, сольемся с этими кремниевыми созданиями и тем самым выйдем за пределы своей биологии и достигнем бессмертия. Вот чего лишает себя Вуди Аллен.

Однако есть и скептики, которые убеждены, что компьютеры оказывают на нас прямо противоположное воздействие: делают нас не такими счастливыми, а возможно, еще и отупляют. Первым заговорил о такой возможности литературный критик Свен Биркертс. В своей книге «Гутенберговские элегии» (Sven Birkerts, The Gutenberg Elegies, 1994) Биркертс утверждал, что компьютер и другие электронные устройства лишают нас способности к «углубленному чтению». Студенты его курсов писательского мастерства благодаря электронным устройствам превратились в мастеров снимать сливки и читать по диагонали. Они не могли погрузиться в чтение романа, как он. Биркертс считал, что это не сулит ничего хорошего будущему письменной культуры.

Предположим, мы обнаружили, что компьютеры подрывают нашу способность получать удовольствие от некоторых занятий или вредят еще в чем-то. Может быть, в этом случае достаточно всего лишь проводить меньше времени у экрана и больше за теми занятиями, которым мы предавались до появления компьютеров, например, сидеть носом в книжку? Представьте себе, не исключено, что компьютеры влияют на нас куда коварнее, чем мы думаем. Вероятно, они преобразуют наш мозг, причем не в лучшую сторону. Такой была основная мысль статьи Николаса Карра «Не отупляет ли нас Гугл?» (Carr, N., Is Google Making Us Stupid?), опубликованной в 2008 году в журнале The Atlantic с анонсом на обложке. Года через два Карр, автор книг и статей на научно-технические темы и в прошлом главный редактор Harvard Business Review, изложил свои обвинения в адрес цифровой культуры более подробно в книге «Пустышка. Что Интернет делает с нашими мозгами».

Карр полагает, что сам стал невольной жертвой компьютерной способности изменять сознание. Сейчас он человек уже пожилой и свою жизнь описывает как пьесу в двух действиях: «Аналоговая юность» и «Цифровая взрослая жизнь». В 1986 году, через пять лет после выпуска из колледжа, он к вящему огорчению жены потратил почти все их сбережения на одну из первых моделей «Макинтоша». Он утверждает, что вскоре после этого разучился редактировать текст на бумаге. Около 1990 года он приобрел модем и подписку на AOL и в результате оказался обязанным пять часов в неделю проводить онлайн – рассылать эмейлы, посещать чаты, читать старые газетные статьи. Примерно тогда же программист Тим Бернерс-Ли написал код для Всемирной паутины, которую Карр в должный срок, естественно, принялся без устали изучать при помощи новенького браузера Netscape. «Дальнейшее вам известно, так как наверняка перекликается с вашей собственной историей. Более быстрые чипы. Скоростные модемы. DVD и устройства для их записи. Жесткие диски размером в гигабайт. Yahoo! Amazon и eBay. Формат MP3. Потоковое видео. Широкополосный доступ. Появление Napster и Google. Выход на рынок BlackBerry и iPod. Wi-Fi-сети. YouTube и «Википедия». Блоги и микроблоги. Смартфоны, миниатюрные диски для хранения данных, нетбуки. Кто мог бы устоять перед всем этим? Только не я».

Карр утверждает, что великое озарение случилось с ним лишь в 2007 году: «Мне казалось, что… мой мозг начинает работать иначе». Чтобы мы не приняли его слова за метафору, Карр излагает краткую историю нейрофизиологии, кульминацией которой становится разговор о «нейропластичности» – гипотезе, согласно которой опыт влияет на структуру мозга. Классическая наука привыкла считать, что мозг взрослого незыблем и неизменен, а опыт меняет силу связей между нейронами, но не архитектуру этих связей в целом. Однако к концу шестидесятых годов прошлого века стали появляться поразительные данные о пластичности мозга. В ходе одной серии экспериментов исследователи перерезали нервы в кистях рук обезьян, а затем при помощи микроэлектродов наблюдали, как реорганизуется мозг обезьян, чтобы скомпенсировать периферические повреждения. Затем нечто похожее показали эксперименты на людях, потерявших конечности: области мозга, которые раньше получали сенсорные данные от потерянных рук и ног, уменьшались, и их место занимали нейронные сети, регистрирующие ощущения в других частях тела, что отчасти объясняет феномен «фантомных конечностей». Признаки пластичности мозга наблюдались и у здоровых людей. Например, у скрипачей области коры, перерабатывающие сигналы от пальцев левой руки, перебирающей струны, как правило, больше, чем у тех, кто не играет на скрипке. А сканирование мозга лондонских таксистов, проведенное в девяностые годы, показало, что у них относительно крупные гиппокампы – структуры мозга, где хранятся пространственные представления, – причем увеличение в размерах пропорционально стажу таксиста.

По мысли Карра, способность мозга менять собственную структуру – не что-нибудь, а «лазейка для свободной мысли и свободной воли». Однако, спешит добавить он, «плохие привычки могут закрепляться в нашем мозге точно так же, как хорошие». И в самом деле, нейропластичностью объясняли и депрессию, и звон в ушах, и нездоровое пристрастие к порнографии, и мазохистическое самоуничижение (последнее, как считается, – результат того, что пути, по которым передаются болевые сигналы, перенаправляются в центры удовольствия в мозге). Когда у нас в мозге налаживаются новые нейронные связи, они требуют питания и могут грабить отделы мозга, посвященные ценным ментальным навыкам. Так, пишет Карр, «Пластичность нашего мозга делает вполне допустимой возможность интеллектуального распада». А Интернет «обеспечивает нас именно теми сенсорными и когнитивными стимулами – повторяющимися, интенсивными, интерактивными и вызывающими привыкание, – которые способны сильнее и быстрее всего привести к изменениям в нейронных цепях и функциях мозга». Он цитирует нейрофизиолога Майкла Мерцениха, одного из первых исследователей нейропластичности, того самого, кто проводил эксперименты на обезьянах в шестидесятые: тот считает, что под воздействием интернета и онлайн-инструментов вроде гугла мозг может проявить «массивную пластичность» и в нем произойдет «реорганизация». «ИХ ПОСТОЯННОЕ ПРИМЕНЕНИЕ ПРИВОДИТ К НЕВРОЛОГИЧЕСКИМ ОСЛОЖНЕНИЯМ», – предостерегает Майкл Мерцених прописными буквами, причем, что характерно, в своем блоге.

Многие нейрофизиологи на такое лишь морщатся. Ведь мозг, как подчеркивал Стивен Пинкер, – не «ком глины, обмятый жизненным опытом». Нейронные связи немного меняются, когда мы узнаем что-то новое или чему-то учимся, но фундаментальная когнитивная архитектура остается прежней. И где данные, что использование интернета подвергает мозг «реорганизации»? Единственное подходящее исследование, которое смог привести в пример Карр, провел в 2008 году Гэри Смолл, профессор психиатрии в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе. Смолл привлек к исследованию десяток опытных веб-серферов и десяток новичков и сканировал их мозг, когда они что-то искали в гугле. И верно: закономерности «выстреливания» нейронов у этих групп оказались разные. У опытных веб-серферов мозговая деятельность регистрировалась в более обширных областях, в частности, они активно задействовали дорсолатеральную префронтальную кору, область мозга, ассоциируемую с решением задач и сложным выбором. Напротив, у новичков эта область была в целом спокойной.

Но разве «шире» значит «хуже»? Казалось бы, наоборот. Как признает Карр, «хорошая новость состоит в том, что веб-серфинг, приводящий в действие множество мозговых функций, может помочь старым людям сохранить ясность ума». К тому же изменения мозга, вызванные веб-серфингом, похоже, никак не влияют на навыки чтения. Когда исследователи предлагали испытуемым читать сплошные тексты, между компьютерными ветеранами и новичками не было никакой разницы. А насколько масштабной может быть предполагаемая реорганизация? Когда исследователи из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе попросили новичков час в день посвящать поискам в Сети, закономерности их мозговой деятельности стали такими же, как у ветеранов, всего за пять дней. «Всего пять часов в Интернете – и мозг новичков уже работает иначе», – заключает Смолл. Однако что характерно, чем быстрее достигнуты изменения мозга, тем быстрее все возвращается в прежнее состояние. Если, например, человеку с нормальным зрением завязать глаза, через неделю зрительные центры у него в мозге в большой степени замещаются тактильными центрами (это выявлено в ходе экспериментов по изучению шрифта Брайля). Но как только повязку снимают, достаточно одного дня, чтобы мозговые функции полностью восстановились.

Если веб-серфинг стимулирует участки мозга, отвечающие за решение задач и сложный выбор, как показало исследование Гэри Смолла, имеем ли мы право с любезного разрешения Карра заключить, что гугл делает нас умнее? Это зависит от того, что мы понимаем под словом «умнее». Психологи различают два основных типа интеллекта. «Жидкий» интеллект – это способность решать абстрактные задачи вроде логических головоломок. «Кристаллический» интеллект – это запас сведений о мире, в том числе выученные короткие пути, позволяющие делать выводы о нем (нетрудно догадаться, что жидкий интеллект с возрастом слабеет, а кристаллический в целом растет до определенного момента).

Есть достаточно данных, что компьютеры способствуют развитию жидкого интеллекта. Играли ли вы когда-нибудь в компьютерные игры? Стоит попробовать. Геймеры умеют удерживать внимание на нескольких вещах одновременно лучше, чем те, кто не играет в компьютерные игры, и к тому же лучше отсеивают нерелевантные факторы при решении задачи. Доказано, что очень маленькие дети, обучавшиеся при помощи компьютерных игр, лучше управляют вниманием и по некоторым тестам на IQ значительно опережают нетренированных сверстников. Улучшение видно даже на ЭЭГ: у четырехлетних детей, натренированных на компьютерных играх, паттерны мозговой деятельности в участках, отвечающих за управление вниманием, соответствуют норме для шести лет.

Карр признает, что компьютерные игры и в самом деле улучшают некоторые когнитивные навыки. Однако он настаивает, что эти навыки, «как правило, задействуют низшие, относительно примитивные ментальные функции». Те, кто не знаком с компьютерными играми, сочтут это правдоподобным, однако в книге Стивена Джонсона «Все вредное полезно для здоровья» (Johnson, S., Everything Bad Is Good for You) обрисована совсем иная картина. По мысли Джонсона, сложные компьютерные игры (в отличие от простеньких игр минувших десятилетий вроде «Пакмана») конструируют богатые воображаемые миры со своими скрытыми законами. Чтобы прокладывать маршруты в таких мирах, игрок должен постоянно выдвигать и проверять гипотезы об их внутренней логике. Едва ли можно считать это способом убить время, обедняющим мышление. «Чтобы пройти среднюю компьютерную игру, нужно часов сорок, – замечает Джонсон, – причем по мере развития игры сложность целей и задач неуклонно растет».

Но, может быть, компьютеры улучшают только жидкий интеллект, зато вредят кристаллическому – то есть приобретению знаний? Похоже, это последняя твердыня Карра. «Сеть делает нас умнее, – пишет он, – только если определять ум по стандартам самой Сети. Если взять более широкое, более традиционное представление об интеллекте, то есть задуматься о глубине нашей мысли, а не просто о ее скорости, мы неизбежно придем к другому, значительно более мрачному выводу». Чем же «кипучий» мозг пользователя компьютера хуже «спокойного» разума читателя книги? Тем, предполагает Карр, что кипучий – значит перегруженный. Наша способность приобретать знания зависит от поступления сведений из «рабочей памяти», чернового блокнота сознания, в долгосрочную память. Рабочая память хранит все то, что мы осознаем в данный момент; по оценкам, она способна удерживать не более четырех пунктов информации за раз, и если их не освежать, они быстро исчезают. То есть рабочая память – это узкое горлышко процесса обучения, или, если воспользоваться образом Карра, «наперсток», при помощи которого мы должны наполнить «ванну» своей долгосрочной памяти. Книга обеспечивает «непрерывную струйку» информации, которую при постоянной сосредоточенности мы способны перенести в ванну с помощью наперстка, почти ничего не расплескав. Но в Сети, пишет Карр, «мы сталкиваемся со множеством кранов, из которых информация так и хлещет. Наш маленький наперсток переполняется, пока мы бегаем от крана к крану», а в итоге мы получаем лишь «мешанину капель из разных кранов, а не постоянную непрерывную струю из одного источника».

Весьма соблазнительная модель, однако эмпирические подтверждения вывода Карра немногочисленны и неоднозначны. Начнем с того, что есть данные, что веб-серфинг увеличивает объем рабочей памяти. И хотя некоторые исследования и в самом деле показывают, что «гипертексты» труднее запоминать – например, в ходе одного канадского исследования, проведенного в 2001 году, испытуемые, читавшие версию рассказа Элизабет Боуэн «Демон-любовник», снабженную множеством гиперссылок, потратили на чтение больше времени и чаще жаловались, что им было трудно уследить за сюжетом, чем те, кто читал старый добрый «линейный» текст, однако повторить этот результат не удалось. Нет исследований, которые показывали бы, что интернет подрывает способность узнавать что-то из книги, хотя у многих из нас возникает такое ощущение: один врач-блогер, которого цитирует Карр, сокрушается, что «больше не может читать “Войну и мир”».

Однако так называемые диджираторы – литераторы, разбирающиеся в компьютерном мире, – лишь отмахиваются от подобных заявлений. «Никто не читает “Войну и мир”, – писал Клэй Ширки, исследователь цифровых СМИ из Нью-Йоркского университета. – Книга слишком длинна и недостаточно интересна». Читающая публика все чаще полагает, что «священный труд Толстого на самом деле не настолько ценен, чтобы тратить время на его изучение». (Вуди Аллен эту проблему решил – прошел курсы скорочтения и прочитал «Войну и мир» в один присест. «Там было что-то про Россию», – заметил он впоследствии.) Длинные толстые романы мы читали только потому, что до появления Интернета жили в условиях дефицита информации. Теперь наши «циклы удовольствия» подключены к Сети, как заметил литературный критик Сэм Андерсон в своей статье 2009 года «Почему отвлекаться полезно», опубликованной в журнале New York с анонсом на обложке (Anderson, S., In Defense of Distraction). «Поздно возвращаться в спокойные времена», – провозгласил он.

Подобный эпатаж со стороны интеллектуалов огорчает Карра, поскольку, по его мнению, дает обычному человеку возможность убедить себя, будто веб-серфинг – достойная и даже лучшая замена углубленному чтению и другим разновидностям спокойных сосредоточенных размышлений. Однако Карр не преуспевает в том, чтобы разубедить нас. Ему не удается доказать, что компьютер делает нас глупее. Но, может быть, он сумеет внушить нам мысль, что компьютер делает нас несчастными?

Предположим, мы как преданные поклонники Аристотеля приравняем счастье к процветанию. Одна из моделей процветания – пасторальный идеал безмятежной созерцательной жизни. Карр утверждает, что «задумчивая тишина, свойственная углубленному чтению» воплощает этот идеал, и дает нам краткую историю чтения от изобретения рукописных книг до революции Гутенберга, после чего показывает, как эта революция породила «интеллектуальную этику» – набор нормативных утверждений о работе человеческого разума. «Чтобы читать книгу, человек нуждался в достаточно неестественном для него процессе мышления, требовавшем постоянного и непрерывного внимания к одному-единственному статичному объекту», – пишет он. Когда письменная культура сменила устную, цепочки рассуждений стали длиннее и сложнее, но при этом и понятнее. Новомодный обычай читать про себя, молча, привел к возникновению культуры библиотек, а уединенные кельи и монастыри стали достоянием истории и сменились огромными читальными залами. А миниатюризация книги, которую подхлестнуло создание карманного формата ин-октаво, введенного в обращение в 1501 году итальянским издателем Альдом Мануцием, вывело чтение за пределы библиотек в повседневную жизнь. «По мере того как наши предки приучали свой мозг к дисциплине, заставлявшей их следить за повествованием или аргументацией на протяжении нескольких страниц подряд, их мышление стало более созерцательным, рефлективным и творческим», – пишет Карр.

Напротив, цифровой мир соответствует совсем иной модели человеческого процветания – индустриальной модели гедонистической производительности, когда скорость ставится выше глубины, а задумчивое спокойствие уступает место потоку ощущений: «Интерактивность Сети обеспечивает нас новыми мощными инструментами поиска информации, самовыражения и общения с другими. Она также превращает нас в подопытных животных, постоянно нажимающих на нужные кнопки для того, чтобы получить очередную порцию социального или интеллектуального лакомства».

Что же больше соответствует вашему идеалу блаженства – углубленное чтение или активный веб-серфинг? Где бы вы предпочли поселиться – в Сонной Лощине или поблизости от информационной автострады? Казалось бы, разумно поискать золотую середину. Но Карр, похоже, считает, что обрести гармонию невозможно. Устойчивого равновесия между цифровым и аналоговым не существует. «Сеть привлекает наше внимание куда сильнее, чем когда-либо удавалось телевидению, радиопрограмме или утренней газете», – пишет Карр. Тайно перепрограммировав наш мозг и изменив сознание, Сеть победила нас – и мы пропали. Говоря об утрате автономии, Карр цитирует романиста Бенджамина Кункеля: «Нам не кажется, что мы добровольно выбрали, сколько времени и как часто будем проводить в Сети. Напротив, нам кажется, что… мы распределяем своё внимание совсем не так, как планируем или хотим».

Карр рассказывает, как сам пытался разорвать узы нервного цифрового мира и вернуться к вудиалленовскому состоянию созерцательного спокойствия. Они с женой переехали из «пригорода Бостона, где было слишком много взаимосвязей», в горы Колорадо, где не берет мобильный телефон. Карр удалил свой аккаунт в «Твиттере», приостановил членство в «Фейсбуке», закрыл блог, строго дозирует общение по «Скайпу» и другим мессенджерам, а «главное» – перенастроил электронную почту так, чтобы она проверяла новые сообщения раз в час, а не раз в минуту. Правда, признается он, такой режим «было сложно назвать безболезненным». Он вынужден признать, что цифровой мир – это «круто», и добавляет, что «не уверен, что теперь смог бы прожить без этой штуковины». Может быть, ему стоит просто научиться самоконтролю? Не задумывался ли он о том, чтобы отключить свой модем на ночь и отправить самому себе экспресс-почтой, как поступили бы на его месте некоторые интернет-зависимые? Ведь, как отметил Стивен Пинкер, «отвлекаться – явление не новое». Пинкер высмеивает представление, будто цифровые технологии опасны для нашего интеллекта или благополучия. Что сталось с наукой в цифровую эпоху? Разве она пришла в упадок? – спрашивает он. А как дела у философии, истории, культурологической критики? Они тоже процветают. Новые средства связи и информации появились не случайно, замечает Пинкер: «Знания растут по экспоненте, а возможности человеческого мозга и продолжительность бодрствования – нет». Как бы мы поспели за стремительным ростом интеллектуальных достижений человечества, если бы не было интернета?

Это открывает перспективы, радующие многих диджираторов. Возможно, Интернет может служить не просто дополнением к человеческой памяти, а ее заменой. ««Я практически отказался от попыток что-либо запомнить, так как могу мгновенно найти интересующую меня информацию в Сети», – признается Клайв Томпсон, репортер Wired. Дэвид Брукс в своей колонке в New York Times пишет: «Я думал, что мы стали знать больше благодаря волшебству эпохи информации, но затем понял, что волшебство эпохи информации дает нам возможность знать меньше. Оно снабжает нас внешними когнитивными прислужниками – кремниевыми системами памяти, услужливыми онлайн-фильтрами, алгоритмами потребительских предпочтений и сетью источников знаний. Мы можем переложить работу на этих прислужников и развязать себе руки».

Собственно, книги тоже можно считать внешними устройствами для хранения памяти, именно поэтому Сократ в «Федре» предостерегает, что новомодное умение писать приведет к атрофии человеческой памяти. Однако книги расширили резервуар идей и сведений, а благодаря практике внимательного чтения не заменили память, а обогатили ее. С Интернетом все иначе. Благодаря поисковым алгоритмам вроде Гугла можно в одно мгновение просканировать всю вселенную онлайн-информации. Человеку не просто больше не нужно помнить факт, не надо даже помнить, где его искать. Со временем, вероятно, исчезнет необходимость даже в посредничестве компьютерного монитора: можно ведь вживить беспроводное соединение с Гуглом прямо в голову! Сергей Брин, один из основателей компании Google, говорил: «Несомненно, если ты сможешь подключить свой мозг ко всей информации на свете или получишь искусственный мозг, который будет умнее твоего, тебе же будет лучше».

Идея, что машина вытеснит Мнемозину, отвратительна Карру, и самые интересные отрывки «Пустышки» он посвящает именно аргументам против виртуальной памяти. Он живо и образно описывает молекулярные основы памяти и механизмы, позволяющие мозгу консолидировать краткосрочные воспоминания в долгосрочные. Биологическая память, находящаяся «в непрекращающемся состоянии обновления», никоим образом не аналогична хранению битов данных в определенных местах на жестком диске, это Карр всячески подчеркивает. Однако он не отвечает на вопрос, который нас на самом деле занимает: почему вдолбить информацию в себе в голову лучше, чем взять ее в Сети?

При всем своем хитроумном великолепии система, позволяющая мозгу хранить и вспоминать информацию, довольно-таки беспорядочна. И это понятно, ведь она – порождение слепой эволюции, а не рациональной инженерной мысли. В отличие от компьютера, который приписывает каждому биту информации точный адрес в своих банках данных, человеческая память организована контекстуально. Отдельные воспоминания связаны в сложные ассоциативные сети, и чтобы возродить их в памяти, нужен не адрес, а подсказка. В идеале желаемое просто всплывает в памяти («Основатель феноменологии? Гуссерль!»), а если нет, приходится искать подсказки, которые помогают не всегда («Основатель феноменологии? Дайте вспомнить… На Г, на Г… Гегель!»). У человеческой памяти по сравнению с компьютерной есть определенные преимущества, например, она автоматически отдает приоритет тому, что чаще всего используется. Но при этом она хрупка и ненадежна. Все, что мы не повторяем, быстро поглощает пучина забвения. А интерференция между отдельными пунктами в ассоциативных сетях приводит к путанице и порождает ложные воспоминания.

Компьютерная память с ее системой почтовых индексов избавлена от подобных недочетов: каждому пункту приписан конкретный адрес в компьютерном банке данных, и чтобы что-то вспомнить, надо просто обратиться по соответствующему адресу. Более того, как указывает психолог-когнитивист Гэри Маркус в своей книге «Клудж» (Marcus, G., Kluge), вполне возможно воспользоваться всеми преимуществами контекстуальной памяти без ее недостатков. «Доказательство – Гугл, – пишет Маркус. – Поисковые машины начинаются с субстрата из памяти, основанной на почтовых индексах (с хорошо структурированной информацией, к которой можно подключаться), а поверх надстраивается контекстуальная память. Фундамент из почтовых индексов гарантирует надежность, а надстройка из контекста – подсказки, говорящие, какие именно воспоминания, скорее всего, требуются в данный момент». Жаль, добавляет Маркус, что эволюция не началась с системы памяти, похожей на компьютерную.

Вот сколько преимуществ у Гугла! Так почему бы не передать ему как можно больше наших воспоминаний на хранение? На это Карр отвечает цветисто, но несколько бессодержательно. «Связи в Сети – это не наши собственные связи… – пишет он. – Отдавая свою память на аутсорсинг машине, мы отдаём ей одну крайне важную часть нашего интеллекта и даже часть собственной личности». А затем цитирует Уильяма Джеймса, который в 1892 году на лекции о памяти провозгласил: «Соединение – это и есть мышление». Слова Джеймса – отнюдь не пустые, он имел в виду роль памяти и в мышлении, и в творчестве.

А что нам известно о творчестве? Очень мало. Мы знаем, что творческий дух – не то же самое, что интеллект. Более того, за определенным минимальным порогом IQ – примерно на одно стандартное отклонение выше среднего, то есть IQ = 115, – корреляция между интеллектом и творческими способностями вовсе не просматривается. Мы знаем, что творчество эмпирически коррелирует с патологическими перепадами настроения. Несколько десятков лет назад гарвардские исследователи обнаружили, что те, кто наделен «выдающимися творческими способностями», – по их мнению, меньше 1 % популяции – страдают маниакально-депрессивным психозом чаще, чем ближайшие родственники больных маниакально-депрессивным психозом. Что касается психологических механизмов, стоящих за творческим духом, они остаются загадкой. Практически единственное, с чем все согласны, – так это с тем, что, по выражению Пинкера, «все гении – зануды и трудоголики». Они очень много работают, они полностью погружены в свой жанр.

Что общего у такой погруженности с хранением памяти? В качестве поучительного примера творческого духа рассмотрим французского математика Анри Пуанкаре, умершего в 1912 году. Гений Пуанкаре отличался тем, что охватывал практически всю математику, от чистой (теории чисел) до прикладной (небесной механики). Вместе со своим немецким современником Давидом Гильбертом Пуанкаре был последним из ученых универсалов. Мощная интуиция давала ему возможность прослеживать глубинные связи между далекими на первый взгляд отраслями математики. Он, можно сказать, создал современную топологию, сформулировал гипотезу Пуанкаре, предоставив разбираться с ней грядущим поколениям, и опередил Эйнштейна в математике специальной теории относительности. В отличие от многих гениев Пуанкаре был человеком практической складки; например, еще молодым инженером он проводил мгновенную диагностику аварий на шахтах. Кроме того, он обладал очаровательным прозаическим стилем и писал бестселлеры по философии науки – и стал единственным математиком, которого приняли в литературное отделение Института Франции.

Что типично для гения, Пуанкаре совершал свои открытия в моменты внезапного озарения. Среди самых значительных был момент, описанный в эссе «Математическое творчество». Пуанкаре уже две недели бился над важной задачей из области чистой математики, когда его как инспектора шахт вызвали на геологическую экскурсию. «В эту пору я покинул Кан, где я тогда жил, чтобы принять участие в геологической экскурсии, организованной Горным институтом. Среди дорожных перипетий я забыл о своих математических работах; по прибытии в Кутанс мы взяли омнибус для прогулки; и вот в тот момент, когда я заносил ногу на ступеньку омнибуса, мне пришла в голову идея – хотя мои предыдущие мысли не имели с нею ничего общего, – что те преобразования, которыми я воспользовался для определения фуксовых функций, тождественны с преобразованиями неевклидовой геометрии. Я не проверил этой идеи; для этого я не имел времени, так как, едва усевшись в омнибус, я возобновил начатый разговор, тем не менее я сразу почувствовал полную уверенность в правильности идеи. Возвратясь в Кан, я сделал проверку; идея оказалась правильной».

Чем же объяснить это откровение, постигшее Пуанкаре в тот миг, когда его нога коснулась ступеньки омнибуса? Сам он полагал, что оно было порождено подсознательной деятельностью его памяти: «Роль этой бессознательной работы в процессе математического творчества кажется мне неоспоримой… Никогда… эти внезапные внушения не происходят иначе, как после нескольких дней волевых усилий, казавшихся совершенно бесплодными». Казавшиеся бесплодными волевые усилия заполняют банки памяти математическими идеями, а эти идеи затем превращаются в «приведенные в движение атомы» бессознательного, которые бесконечно перестраиваются, составляя всевозможные комбинации, пока наконец самая прекрасная из них не пройдет сквозь «тонкое решето» и не окажется полностью осознанной – и уже в сознании будет проверена и отточена.

Пуанкаре был человек скромный и, в частности, не похвалялся своей памятью, которую в эссе назвал всего лишь «неплохой». На самом деле память у него была выдающаяся. Как писал один биограф, «способностью запоминать и вспоминать он превосходил даже легендарного Эйлера». (Эйлер, самый плодовитый математик в истории, в честь которого названа константа e, говорят, знал наизусть всю «Энеиду»). Пуанкаре читал с невероятной скоростью, а пространственное воображение у него было развито до того, что он помнил, где именно в книге сделано то или иное утверждение, с точностью до страницы и строчки. Ничуть не хуже была и его слуховая память – вероятно, из-за плохого зрения. В школе он мог просто сидеть и запоминать лекции безо всяких конспектов, хотя не видел, что написано на доске.

Вот что, наверное, должно сильнее всего пугать нас в Интернете: нарушение связи между памятью и творчеством. «Так как пользование Сетью усложняет возможность фиксации информации в биологической памяти, мы вынуждены все сильнее полагаться на мощный и легкодоступный механизм фиксации информации в Сети», – пишет Карр. Однако сознательных манипуляций информацией из внешних хранилищ недостаточно, чтобы достичь масштабных творческих прорывов, и на это и указывает пример Пуанкаре.

Человеческая память динамична, в отличие от машинной. В ней идут процессы, которые мы понимаем лишь в общих чертах, а сам Пуанкаре считал столкновением и соединением идей, образующих стабильные комбинации, и благодаря этому бессознательно распознаются новые закономерности и бессознательно открываются новые аналогии. И именно этим процессам мешает Гугл, когда соблазняет нас использовать его в качестве протеза памяти.

Дело не в том, что Сеть делает нас глупее – напротив, все данные свидетельствуют, что она скорее оттачивает, чем притупляет когнитивные навыки. Дело не в том, что Сеть делает нас несчастнее, хотя, безусловно, есть те, кто, подобно Карру, чувствуют себя рабами ее алгоритмов и считают, что их одурачили, поскольку недовольны качеством удовольствий, которые она дает. Дело в том, что Сеть губит творческое начало. Вот почему Вуди Аллен, вероятно, поступил мудро, решив отказаться от взаимодействий с ней.

Кстати, рецензенты книг наподобие «Пустышки» Карра частенько отмечают в качестве шутливой реплики «в сторону», что постоянно прерывали работу над отзывом, чтобы обновить страничку в «Фейсбуке», ответить на текстовые сообщения, проверить электронную почту, что-то твитнуть, запостить или поразвлекаться поиском в Интернете фотографий котиков, похожих на Гитлера. Представьте себе, меня нет в «Фейсбуке» и я не умею пользоваться «Твиттером». Электронную почту я завел на AOL (да, я бронтозавр), но письма мне приходят редко. Ни айпода, ни BlackBerry у меня отродясь не было. И смартфона тоже, да, честно говоря, и вообще мобильника. Я, как Вуди Аллен, избегаю ловушек цифровой эпохи. И все равно постоянно отвлекаюсь.