«Самый знаменитый человек Европы»

В 1778 году известность Вольтера достигла своего пика. Она давно вышла за рамки литературы, перестала зависеть от признания коллег и критиков. Даже те, кто никогда не читал его книг, слышали его имя. О его поступках и мнениях рассказывалось в газетах. Его имя постоянно всплывало в «Тайных мемуарах Республики словесности», хронике культурной жизни, которая пользовалась огромным успехом у читателей. Участие в литературной полемике и в политических баталиях, остроумие и блеск позволяли Вольтеру всегда оставаться актуальным – искусство, которым он владел, как никто другой. Уже давно из просто популярного писателя Вольтер превратился в публичного персонажа, вызывающего всеобщий интерес. На его имени пытались нажиться начинающие и малоизвестные авторы. Еще в 1759 году молодой ирландский романист Оливер Голдсмит, решив сыграть на интересе публики к Вольтеру для продвижения собственной карьеры, опубликовал о нем вымышленные мемуары, в которых более или менее достоверные эпизоды перемежались совершенно фантастическими деталями. Адвокат Жан Анри Маршан в течение тридцати с лишним лет развлекался сочинением пародий на Вольтера с характерными названиями: «Политическое завещание господина В^***» (1770) или «Публичное признание господина Вольтера» (1771).

Вольтер не нуждался в агентах, которые занимались бы его раскруткой. Поселившись в своем поместье в Ферне, он превратил его в место паломничества всех, кто оказывался поблизости. Просто читать его книги было недостаточно, требовалось лично увидеть человека, олицетворяющего тогдашнюю Европу. Такие визиты служили Вольтеру одним из главных развлечений: он принимал гостей в соответствии с разработанным им церемониалом, напоминавшим то ли спектакль в театре, то ли аудиенцию у короля, и всячески способствовал тому, чтобы путешественники по возвращении домой рассказывали как можно более яркие истории из жизни великого изгнанника. Эти же визиты постоянно отвлекали от работы, требовали больших затрат времени и сил, так что Вольтер без колебаний выпроваживал зануд и тех, кто приезжал к нему из чистого любопытства и не был способен дать что-либо взамен. Чарльз Бёрни рассказывает, как Вольтер, устроив крайне холодный прием группе посетителей из Англии, произнес следующую гневную тираду: «Итак, господа, вы меня увидели; теперь скажите – разве я похож на одного из тех диких зверей или чудовищ, которых выставляют в ярмарочных балаганах?» Знаменитый человек сравнивается с диким зверем. Это сравнение будет переходить из книги в книгу и постепенно станет стереотипом; но здесь оно необходимо, так как подчеркивает всю двойственность публичного интереса. С одной стороны, это средство достижения знаменитости, с другой – источник опасности: разве не грозит он в любой момент превратить знаменитого человека в объект наблюдения?

Подобный интерес не сводился к представителям элиты или к читателям газет. Имя Вольтера было гарантией хороших продаж, разжигая аппетиты книготорговцев и толкая их на изготовление контрафакта. Философ, который был прекрасно об этом осведомлен, вел сложную и искусную игру с издателями, объявлял войну книжным «пиратам» и в то же время вовсю пользовался их услугами. Он часто сетовал на последствия «злополучной знаменитости», жалуясь, например, на выход под его именем тома не принадлежащих ему, «постыдно сфабрикованных» писем: «Но как ни старайся, пара экземпляров обязательно попадет в магазины. Что вы хотите? Такую цену я должен платить за свою злополучную знаменитость, которую с большой охотой променял бы на спокойную безвестность». В этом нарочитом пренебрежении Вольтера к собственной популярности, которую в реальной жизни он, будучи искусным «пиарщиком», усердно культивировал, есть, по-видимому, доля кокетства. Однако жалобы на «злополучную знаменитость» то и дело проскальзывают в его переписке, и собеседники стараются попасть ему в тон. Франсуа Марен, предлагая Вольтеру составить томик его переписки с друзьями, чтобы опередить «проклятых книготорговцев» из Голландии, норовящих всюду использовать его имя, добавляет (как будто подобная мысль давно стала общим местом): «Это обратная сторона знаменитости». Знаменитость – не просто вопрос репутации, это одно из социальных условий с присущими ему ограничениями, среди которых невозможность избежать любопытства окружающих, интереса владельцев типографий, махинаций нечистоплотных издателей. В 1753 году, когда Вольтер еще не был патриархом от литературы, коронованным в Комеди Франсез, но уже считался самым знаменитым писателем своего времени, чьи сложные взаимоотношения с Фридрихом II давали обильную пищу прессе, племянница Вольтера, мадам Дени, писала по этому поводу Джорджу Киту: «Обратная сторона знаменитости моего дяди состоит в том, что стоит ему шевельнуть пальцем, как об этом знает вся Европа. Он решил найти себе убежище в такой глубокой глуши, чтобы ему дали хотя бы умереть спокойно». Знаменитость – это и величие, и кабала одновременно, поскольку она превращает знаменитого человека в публичную фигуру. Она налагает на него обязательства, требуя быть образцом для подражания и добиваться общественного одобрения. По словам Жана Робера Троншена, Вольтеру приходилось уделять особое внимание защите от обвинений в безбожии: «Чем больше человек знаменит, тем больше тонкости ему приходится проявлять, когда критика касается столь щекотливого вопроса».

От великих писателей прошлого Вольтера отличало то, что современникам было известно не только его имя, но и лицо. Существовало множество его портретов, равно как бюстов и гравюр, число которых особенно увеличилось в 1760-е годы. Один художник, Жан Гюбер, специализировался именно на изображениях Вольтера; это был мастер силуэта, техники, заключавшейся в вырезании лица или фигуры человека из ткани. Написав ряд портретов Вольтера и сделав несколько его силуэтных изображений, Гюбер в 1772 году выполнил серию небольших картин, которые показывали его героя в интимной обстановке: на одной он пил кофе, на другой играл в шахматы, на третьей прогуливался в окрестностях Ферне и так далее. «Литературная корреспонденция», где упоминается об успехе этих картин, «представляющих различные сцены из домашней жизни самого знаменитого человека Европы», сообщает, что сам Вольтер был недоволен и упрекал художника за близость этих портретов карикатурам. На одном из них показано, как Вольтер, едва встав с постели, подпрыгивает на одной ноге и, натягивая штаны, что-то диктует секретарю. Когда с него сняли копию и сделали гравюру, быстро ставшую самым ходовым товаром у продавцов эстампов не только в Париже, но и в Лондоне, Вольтер был взбешен. В ответ на его упреки Гюбер проницательно заметил, что знаменитость требует игры со своим публичным образом и привнесение в портрет «доли комизма» не повредит его престижу, а интереса публики прибавит. «Падкость Вашей верной рабы публики на любые Ваши хорошо или дурно сделанные изображения вынуждает меня постоянно огорчать Вас. Я поддерживаю ее идолопоклонство своими картинами, и мое вольтерьянство неизлечимо».

Это замечание сделано художником, чрезвычайно восприимчивым к трансформациям зрительной культуры, а потому особенно ценно. Гравюры с изображениями знаменитого человека, удовлетворяющие любопытство публики относительно частных аспектов его повседневной жизни, не исключая и самых прозаических, заметно отличались от иератических изображений прославленных монархов и даже от портретов великих писателей. Вольтер не представлен здесь литератором, наделенным символами интеллектуальной деятельности, какие присутствуют на традиционных портретах писателей, где последние изображены в своих кабинетах в окружении книг, бумаг, перьев и чернильниц. Тут мы действительно видим «частную сцену», которая привлекает стороннего наблюдателя возможностью посмотреть, на что похожа жизнь Вольтера, когда он не пишет книг, когда он становится таким же обычным человеком, как и сам наблюдатель. Сила гравюры не в том, что она держит зрителя на почтительном расстоянии от кумира, но в том, что она вызывает желание приблизиться к нему, побуждает видеть в знаменитом человеке индивида, непохожего на прочих своим положением, но в иных аспектах мало от них отличающегося. Налет комизма не вредит общему впечатлению; напротив, он очеловечивает публичную личность, приближает ее к зрителю.

Утро философа из Ф…е. Гравюра с картины Жана Гюбера. Около 1772

«Падкость публики» на картины, изображающие Вольтера в домашней обстановке в его фернейском поместье, тем более удивительна, что их первоначальным заказчиком выступала Екатерина II. Но публика была настолько очарована ими, что дельцы, почуяв наживу, решили снять с них копии и продавать в виде гравюр. Массово копировались и другие сцены из живописного цикла Гюбера, особенно «Вольтер за шахматным столом», «Вольтер, встречающий гостей» и «Вольтер, укрощающий лошадь», которые немало способствовали тому, чтобы тощее лицо фернейского старца – то улыбающееся, то искривленное недовольной гримасой – стало знакомым, привычным образом. Гюберовский цикл, далекий от портретов классического типа и от карикатур в собственном смысле слова, подпитывал у публики чувство странной близости с Вольтером. Слава, возраст и положение изгнанника отдаляли его от публики, но обычные, повседневные занятия, которым, как она видела по картинам, он предавался, – подъем с постели, утренний туалет, завтрак, прогулка, – их сближали. Успех «Утра Вольтера» во многом объяснялся тем, что картина напоминала набросок, сделанный с натуры, живьем, так что у зрителя, смотрящего на нее, создавалось впечатление, что он украдкой пробрался в спальню великого писателя.

Кража и незаконное воспроизведение нечистоплотными дельцами картин со сценами из частной жизни знаменитости ради удовлетворения любопытства экзальтированной публики, чье поклонение кумиру сродни вуайеризму, – надо ли продолжать, чтобы мы увидели здесь механизмы, которые сегодня известны всем, а тогда существовали еще в зачаточной форме? Гнев Вольтера и реакция Гюбера показывают, что им был небезразличен результат работы этих механизмов: упрочат ли такие картины престиж фернейского философа или, наоборот, повредят его репутации? Два варианта гравюры «Утро Вольтера», один французский, другой английский, сопровождались ироническими стихами и наводили на мысль о карикатуре. И поклонников Вольтера, и тех, кто желал над ним поиздеваться, занимали одни и те же гравюры. Интерес к ним тех и других был вызван ощущением, что им удалось проникнуть в покои философа и увидеть его истинные черты. Гюбер, который был не прочь поживиться за счет столь высокого спроса, советовал своим английским корреспондентам объявить о выходе гравюр как о «единственном способе увидеть подлинного Вольтера – подлинного во всех смыслах». Публике больше не нужны были стереотипные, взаимозаменяемые изображения; вместо них она хотела портретов, передающих сходство, которые давали бы ей доступ к отдельной, конкретной личности.