Представление об эволюции человеческого разума как клубка индикаторов приспособленности не очень-то сочетается с современными взглядами на природу человека и человеческое общество. Прямо скажем, оно попирает по крайней мере восемь ключевых ценностей современного общества. Вариабельность приспособленности оскорбляет нашу веру во всеобщее равенство. Наследуемость приспособленности противоречит нашим представлениям о том, что человека формируют в основном семья и общество. Громогласная реклама приспособленности не стыкуется с нашим пиететом к скромности, приличиям и такту. Иерархия по сексуальному статусу, определяемому приспособленностью, конфликтует с нашей верой в эгалитарную организацию общества. Идея о том, что люди разбиваются на пары, оценив друг у друга приспособленность, далека от романтического идеала родства душ. С запредельным расточительством, которое предполагает принцип гандикапа, нам мешает примириться уважение к умеренности, простоте и эффективности. Механизмы выбора партнера, оценивающие претендентов по их индикаторам приспособленности, претят нашей убежденности в том, что о людях судят по их характеру, а не качеству генов. Наконец, нигилистичным до неприличия кажется предположение, что наши способности к языку и искусству эволюционировали лишь для того, чтобы раз за разом, поколение за поколением громогласно повторять послание: “Я классно приспособлен, мои гены прекрасны – так спарьтесь же со мной!” В общем, разум как набор индикаторов приспособленности похож на фашистский кошмар.

Как это вообще возможно, чтобы одна биологическая концепция разом попирала столько фундаментальных человеческих ценностей? Поразительно, что научная идея оказывается диаметрально противоположной нашей идеологии. Думаю, это неспроста. Посмотрим на это вот с какой стороны: социальные нормы и ценности развивались как способ контроля тех элементов естественного человеческого поведения, которые мы решили считать неприемлемыми. Если человеческое поведение в значительной мере направлено на рекламу приспособленности, и если какие-то варианты такой рекламы вредят окружающим, и если появились нормы морали, минимизирующие этот социальный вред, тогда моральные нормы в большинстве своем были призваны противостоять именно безответственному использованию индикаторов приспособленности. Мы ценим скромность потому, что многие люди – невыносимые хвастуны, которые так стремятся при каждом удобном случае пощеголять своими индикаторами приспособленности, что с ними невозможно поддерживать беседу. Мы ценим умеренность, поскольку многие обожают смущать окружающих, выставляя напоказ свою роскошную жизнь, и разбрасываться ограниченными ресурсами, в которых нуждаются другие. Мы ценим эгалитаризм потому, что он защищает большинство от честолюбивых тиранов, повернутых на обладании властью и женщинами.

Такие нормы не падают с неба. Это моральные инстинкты и культурные изобретения, направленные на борьбу с излишней саморекламой и слишком жесткой конкуренцией на брачном рынке. Из-за отвращения к индикаторам приспособленности мы можем испытывать желание лишить их важной роли в половом отборе. Но если мы отвергнем их, тогда как мы объясним появление моральных норм? Можно – или даже нужно – признать, что многие элементы человеческого поведения появились для рекламирования приспособленности, и при этом, руководствуясь здравым смыслом и нормами морали, не относиться к индикаторам приспособленности излишне серьезно. Это не значит, что здравый смысл и мораль – культурные изобретения, освобождающие нас от власти генов. Наши моральные инстинкты могут быть очередным набором эволюционных адаптаций. Это не вопрос победы “нас” над нашей генетической запрограммированностью – это вопрос использования одних программ для подавления других. Сходным образом наше приобретенное в ходе эволюции желание хорошо выглядеть способно подавлять нашу того же самого происхождения тягу к жирному и сладкому.

Другой способ справиться с волнениями по поводу аморальности индикаторов приспособленности – обратить внимание на то, что в контексте современной комфортной жизни и политических идеалов практически любая теория эволюции человеческого разума кажется фашистским кошмаром. Например, теория макиавеллиевского интеллекта утверждает, что наш разум развился для того, чтобы мы могли лгать, мошенничать и воровать, а нашими предками были сплошь самые хитроумные психопаты, которым удавалось отнять пищу, территорию и брачных партнеров у более мягких и добрых собратьев. Согласно теории групповых войн, наш разум – результат жестокого геноцида, в ходе которого наши предки с более крупным мозгом убивали конкурентов с мозгом поскромнее. Теория коэволюции человеческих генов и культуры выглядит чуть менее кровавой, но лишь потому, что она не называет ни одного правдоподобного фактора давления отбора. Если говорить об отборе на выживание, то его суть сводится к следующему: обладатели более высокоразвитого мозга смогли освоить эффективные технологии, позволяющие опережать в захвате ресурсов особей с менее развитым мозгом, обрекая последних на голод и смерть от инфекций или зубов хищника.

Ни одна теория происхождения человека не может игнорировать тот факт, что эволюция идет за счет конкуренции за партнеров, а конкуренция предполагает, что одни особи выигрывают, а другие проигрывают. В случае отбора на выживание проигравшие умирают. В случае полового отбора проигравшие довольствуются лишь разбитым сердцем (из-за того, что их гены “вымрут”). Если кому-то хочется использовать теорию человеческой эволюции как моральный ориентир, он волен выбирать из этих двух вариантов тот, который ему нравится больше. Лично я думаю, что научные теории в первую очередь должны объяснять факты и вдохновлять на новые исследования, а не соответствовать современным моральным ценностям.