В конце 1990-х понимание роли индикаторов приспособленности в половом отборе углубилось как никогда. Биологи Алан Графен, Эндрю Помянковски, Андерс Мёллер, Руфус Джонстон, Лок Роу и Дэвид Хоул протолкнули идею зависимости от состояния в самое сердце теории полового отбора, связав ее с наследуемостью приспособленности и балансом мутаций и отбора. Теория индикаторов приспособленности до сих пор очень быстро развивается, и последнее слово в ней еще не сказано. Но мне особенно интересны идеи Роу и Хоула о зависимости от состояния, высказанные в статье 1996 года: кажется, они теснее прочих связаны с эволюцией человеческого разума.

В модели Роу и Хоула все индикаторы приспособленности развиваются из обычных признаков. Каждый признак требует определенных затрат; у особей с высокой приспособленностью энергетических ресурсов больше, поэтому им проще позволить себе такие траты. Исходно половой отбор может подхватить признак из-за случайного убегания, но когда процесс уже запустился, особи с более яркой и затратной формой признака будут распространять свои гены успешнее. Тогда половой отбор будет повышать среднюю по популяции приспособленность, поскольку поддерживаемый признак не слишком эффективен как индикатор приспособленности. Но вот ключевой момент: половой отбор заодно создает давление в сторону увеличения доли энергетического бюджета, которая идет на развитие признака. Особи, которые вкладывают лишь малую часть своих ресурсов в признаки, поддерживаемые половым отбором, будут проигрывать тем, кто пощедрее. Если доля ресурсов, направляемых на развитие признака, растет, признак становится чувствительнее к общей приспособленности – общему объему ресурсов организма. Обычный, дешевый признак превращается в настоящий дорогостоящий гандикап – иными словами, повышается его зависимость от состояния. Чем выше зависимость, тем ценнее признак как источник информации о приспособленности. Так половой отбор и делает из обычных признаков надежные индикаторы.

Превращаясь в индикатор приспособленности, признак не только перетягивает на себя более высокую, чем обычно, долю ресурсов организма, но и начинает зависеть от большего числа генов. Последнему процессу Роу и Хоул дали название “захват генов”. Он ведет к тому, что признак аккумулирует больше информации о качестве генов особи. Как правило, это происходит за счет усложнения признака и вовлечения генов, контролирующих какие-то механизмы роста и развития, уже развившиеся для других адаптаций. За счет захвата генов индикатор приспособленности становится неплохим окном в геном животного. По мере того как окно расширяется, индикатор все лучше отражает генетическое разнообразие по приспособленности внутри популяции, и выбрать партнера с хорошими генами становится проще. Лучшие индикаторы приспособленности обеспечивают животным панорамное видение качества генов потенциальных партнеров.

Пока неясно, как именно происходит захват генов: эта деталь модели Роу и Хоула требует дальнейших исследований. Если этот процесс существует и если человеческий мозг стал таким сложным отчасти из-за него, отсюда вытекает интересное следствие. Захват генов мог бы объяснить, почему некоторые биологи считают многие умственные способности человека антревольтами – побочными продуктами других процессов. Например, Стивен Джей Гулд предполагал, что большинство уникальных способностей нашего разума развивалось не ради выполнения каких-то адаптивных функций. Они сформировались на основе уже выстроенных связей в мозге как побочные продукты базовой способности к обучению. Мне, как и большинству эволюционных психологов, эта идея кажется слабой по ряду причин: например, она не может объяснить, почему другие виды с крупным мозгом, такие как дельфины, киты и слоны, так и не изобрели палеонтологию или социализм.

Но, возможно, в объяснении Гулда есть зерно истины: отличительная черта человеческого мозга – способность рекламировать те вычислительные возможности, которые скромненько отсиживались в мозге других высших приматов. Это не значит, что музыка, искусство и язык достались нам только потому, что мозг обезьяны увеличился в три раза. Зато это может означать, что когда обезьяний мозг как набор потенциальных индикаторов приспособленности попал под действие полового отбора, в результате захвата генов значительная часть уже существующих нейронных связей была вовлечена в брачное поведение наших предков. Благодаря этому их система мозговых связей стала ярче проявляться в ухаживаниях, ее зависимость от состояния возросла, и она стала более значимым критерием при выборе партнера. Наш мозг, может, и выглядит как набор антревольтов, но это как раз потому, что индикаторы умственной приспособленности эффективно рекламируют его многочисленные возможности. (Разумеется, индикаторы приспособленности – это не антревольты, так как они сформировались в ходе полового отбора для выполнения конкретных функций, связанных с ухаживаниями; антревольты же по определению лишены специфических эволюционных функций.)