Зародившееся в викторианской Англии движение “Искусства и ремесла” затронуло глубокую проблему, актуальную в эстетике до сих пор: место человеческого мастерства в век массового производства и массовой информации. Бо́льшую часть времени своего существования человечество не располагало устройствами, позволяющими механически воспроизводить картины, украшения, арт-объекты. Сейчас такие устройства есть, и мы можем делать это с высочайшей точностью и дешево. Нас окружают продукты массового производства, безупречные по форме и цвету, с идеально обработанной поверхностью и выверенными деталями – художники прошлого были бы поражены их качеством.

Механическое воспроизводство нанесло смертельный удар по некоторым из наших традиционных эстетических предпочтений. Веблен отмечал, что, когда ложки изготавливали вручную, самыми красивыми считались наиболее симметричные, тщательнее всех отшлифованные и затейливее всех расписанные. Но когда их начали выпускать в промышленных масштабах, все ложки стали идеально симметричными, гладкими и отлично украшенными. Эти качества уже не свидетельствуют о мастерстве ремесленника – теперь это признаки дешевого массового производства. Эстетические стандарты поменялись. Сейчас нам нравятся ложки нарочито ручной работы, слегка асимметричные, с очаровательными шероховатостями и грубоватым декором, которые посрамили бы любого подмастерья ювелира в XVIII веке. Сегодня уже сама способность современного мастера изготовить ложку из металлического сырья кажется поразительной. Для архаичных культур такие низкие стандарты не были типичными. Описывая в “Первобытном искусстве” свои наблюдения за племенами Океании, Франц Боас отмечал: “Эстетическая ценность технического совершенства признается не только цивилизованными людьми. Это явствует из оформления ремесленных изделий первобытных племен, избежавших пагубного влияния цивилизации с ее засильем товаров машинного производства”.

Теоретик культуры Вальтер Беньямин обратил внимание на то, что до изобретения фотографии создание точных изображений требовало невероятного мастерства в живописи или графике, поэтому высокая точность считалась показателем художественного гения автора. Но с появлением фотографии художники уже не могли полагаться на соревнование в деле визуального отображения реальности. В ответ они создали новые жанры, основанные на другой, не репрезентативной эстетике: импрессионизм, экспрессионизм, кубизм, сюрреализм, абстракционизм. Признаки ручной работы стали важнее, чем навыки качественного отображения реальности. Мазки кистью стали самоцелью, как и следы молотка на ложке ручной работы.

С появлением дешевых и ярких анилиновых красителей кризис наступил и в эстетике цвета. Первым из таких красителей был мовеин: его синтезировал Уильям Генри Перкин в 1856 году. До того как современные красители и пигменты стали доступными, было очень трудно достать материалы, необходимые для создания обширных полей насыщенного цвета, будь то ткани, картины или здания. Когда Александр Македонский в 331 году до н. э. захватил царскую казну Суз, столицы Персии, самым ценным трофеем оказались пурпурные двухсотлетние мантии. К IV веку н. э. ткань, окрашенная пурпуром (красителем, добываемым из брюхоногих моллюсков мурексов), стоила примерно в четыре раза дороже золота того же веса, и император Византии Феодосий под страхом смерти запретил ее носить всем, кроме членов императорской семьи. Красочные предметы считались красивыми в том числе и потому, что служили надежным признаком находчивости обладателя: наши предки при поиске цветных украшений сталкивались с теми же проблемами, что и шалашники. Сейчас любая семья из среднего класса может покрывать свой дом бирюзовой краской, ездить на серебристом автомобиле, носить флуоресцентные оранжевые куртки, собирать стопки цветных глянцевых журналов, красить кошку в малиновый, а собаку – в синий. В наши дни цвет стал дешев, но бо́льшую часть истории рода человеческого использовать его в искусстве и декорировании считалось дорогим удовольствием. Конечно, наши предки не жили в монохромном мире разных оттенков сепии: у них была черная кожа и алая кровь, вокруг простирались зеленые холмы Африки, на землю спускались синие ночи, с неба светила серебряная луна. Но тогда было непросто взять под контроль природные цвета, чтобы применять их в своем творчестве. Те, кому это удавалось, пользовались уважением соплеменников.

Пока не наступила эпоха машинного копирования, украшения и произведения искусства проработанностью деталей и аккуратностью исполнения демонстрировали приспособленность своего создателя. Современные технологии нарушили эту древнюю сигнальную систему, обесценив точность и аккуратность и создав разрыв между врожденными и приобретенными эстетическими вкусами. Наши врожденные, народные представления об эстетике диктуют, что ценнее всего четкость узора, реалистичность изображения, яркая расцветка и другие традиционные показатели приспособленности. Но мы выучили и новые эстетические принципы, основанные на идеологии потребления и рыночной стоимости. Когда вещи ручной работы стали в среднем дороже продуктов массового производства, мы научились ценить признаки ручного труда (грубоватый узор, случайные ошибки, неровности поверхности, кривоватую форму, непрактичный дизайн), даже если они конфликтуют с нашими врожденными вкусами. Но при выборе заводских вещей мы по-прежнему должны руководствоваться народными предпочтениями, чтобы отличать качественный товар от некачественного. Из-за этого возникает путаница.

Вот очень известный пример: в 1926 году Константин Бранкузи отправил свою “Птицу в пространстве”, бронзовую скульптуру обтекаемой формы, на выставку из Европы в Нью-Йорк. Таможенная служба США попыталась взыскать с отправителя 40-процентную таможенную пошлину. Она аргументировала это тем, что объект вовсе не похож на птицу и его следует расценивать как деталь механизма, облагаемую ввозной пошлиной, а не как беспошлинное произведение искусства. В защиту Бранкузи несколько месяцев выступали художники и критики, симпатизирующие модернизму, и в итоге суд вынес решение в его пользу. Судья пришел к выводу, что эта работа “красива, и пусть ассоциации с реальной птицей несколько затруднены, на скульптуру все равно приятно смотреть”. “Птица в пространстве” совершенна по форме и имеет идеально гладкую поверхность, что пришлось бы по вкусу гоминидам плейстоцена. Однако она едва не оказалась даже слишком совершенной, чтобы ее посчитали искусством в наш век.