Глава 2
Никогда не забыть Дутру похороны. Кладбище, окруженное огромными зданиями из бетона, было похоже на футбольную площадку, что показывают в кинохронике. Плиты, кресты, гравий — все новенькое. Гроб блестел почти весело, старый священник неразборчиво произнес несколько молитв то ли на латыни, то ли по-немецки. Время от времени Дутр взглядывал на мать. Из-за нее он не мог ни сосредоточиться, ни вникнуть в происходящее. Она надела слишком узкий костюм, взятый, очевидно, у кого-то взаймы. Юбка так плотно облегала тело, что можно была различить контур трусиков. На поясе лопнул шов, и в дыре виднелся клочок фиолетового белья. Гроб стали опускать в могилу. Она шагнула вперед и нахмурила брови, потому что могильщики не соблюдали равновесия. Чуть позади стояла группка людей, слегка взволнованных и крестившихся всякий раз, когда священник кропил святой водой. Несколько любопытных глазели из окон домов. В конце ближней аллеи виднелся другой священник, другой гроб, другие люди в трауре, и ветер смешивал заупокойные молитвы. Дутру пришлось сделать над собой усилие, чтобы осознать все это: он в Гамбурге, хоронят его отца. Мысленно он тоже взмахнул кропилом, в памяти всплыли обрывки молитв. Он неуверенно произносил слова, которые, казалось ему, выучил в одной из своих предыдущих жизней.
Дутр невольно снова и снова переводил глаза на мать. Она кое-как наспех напудрилась, сквозь косметику проглядывали — морщины. Сколько ей лет? Пятьдесят? Больше? Волосы крашеные. Щеки отвисли. Но в мрачном, напряженном взгляде жил огонь юности, едва сдерживаемое неистовство, от которого Дутру становилось не по себе. С тяжелым стуком падали на гроб комья земли. Священник и мальчик-певчий ушли. Стали подходить друзья профессора Альберто. Они кланялись, произносили невнятные слова, долго пожимали вдове руки. На Дутра они совсем не обращали внимания. Некоторые из них были в странных костюмах. Акробаты? Клоуны? Среди них семенил на коротеньких кривых ножках карлик, с огромной жемчужно-серой шляпой в руках. У всех гладко выбритые щеки, светлые глаза и одинаково огорченное выражение лица. Почти все они целовали Одетту.
Женщин было мало. Дутр не осмеливался разглядывать их пристально, опускал глаза и оттого видел только ноги и бедра; в их походке было что-то дерзкое, развязное, и это наполняло его странным смущением. Самая молодая долго разговаривала с Одеттой, а когда она приблизилась, чтобы пожать Дутру руку, он съежился от ощущения собственного ничтожества. У нее были светлые волосы, сверкающего, ненатурального цвета, окружавшие голову золотым ореолом. Ему не хватило времени присмотреться, понять. Он даже не мог бы с уверенностью ответить, видел ли ее лицо. Внезапно он мучительно осознал нелепость пребывания на этом кладбище, в тесном костюме, рядом с незнакомой толстой женщиной, механически повторяющей: «Спасибо, спасибо!» — на трех или четырех языках. И перед глазами у него, как невыносимо яркое солнце, воссияли эти светлые волосы.
— Спасибо, Людвиг, спасибо, — сказала Одетта.
Ей пожимал руку тот самый человек, который встречал его в аэропорту. За его спиной переминался с ноги на ногу какой-то тип, на голову выше его и шире в плечах, казавшийся уродливым из-за невероятной худобы.
— Это Владимир, — пояснил Людвиг. — Он занимается нашей техникой.
И добавил шепотом:
— У него не все дома.
Потом он повернулся к Владимиру, щелкнул пальцами, и Владимир побрел за ним, сгорбившись, опустив руки, огорченно шмыгая носом. Он был единственным, кто, казалось, действительно печалился. Дутр закрыл глаза. «Я сплю», — подумал он. И, вздрогнув, открыл глаза. Блондинка, еще раз поцеловав его мать, направилась с протянутой рукой к нему.
— Но… мы уже… — бормотал он.
Она, казалось, не заметила его растерянности, мило улыбнулась, и он вдруг подумал, что она точно так же улыбалась ему всего минуту назад. Он с глупым видом рассматривал протянутую ему маленькую руку в черной перчатке. Он уже не задавался вопросом, почему женщина вернулась. Он разглядывал ее жадно, грубо; если бы ему хватило смелости, он бы крикнул: «Подождите! Не уходите опять, я хочу запомнить ваше лицо!» Но, как и в первый раз, она ушла, слегка покачивая бедрами, — тонкая, элегантная и такая светловолосая, неправдоподобно светловолосая… Игрушка! Фея, которая умела раздваиваться, когда хотела. Может, она появится и в третий раз. Но в аллее оставались только двое мужчин, пропахших кожей и сеном, наверное, конюхи. Они поспешили пробормотать несколько слов. Одетта вернулась к могиле; какое-то мгновение она стояла неподвижно, потом достала из сумочки крокодиловой кожи платок и вытерла рот.
— Что за сволочная жизнь! — сказала она и взяла сына под руку.
Такси доставило их в курзал.
В фургоне, служившем кухней и столовой, царила ночь. Бархатные занавески закрывали оба окна. На потолке медленно разгоралась люминесцентная лампа, заливая светом помещение, которое когда-то, возможно, было роскошным. Но краска на стенах облупилась. Диван, на котором спала Одетта, так и остался неубранным. На столе, на электрической плите громоздились тарелки и кастрюли. Одетта сняла туфли, потом жакет и в одних чулках отправилась искать чистый стакан.
— Ты не хочешь выпить, а? Я по утрам просто подыхаю от жажды.
Она выпила немного белого вина, закурила сигарету.
— Если хочешь, налей себе.
Но Дутр неподвижно стоял у входа, и она сказала ему:
— Ну, шевелись. Там, в корзине, есть картошка. Почисти-ка несколько штук.
Дутр поискал нож, выдвигая ящики буфета: в них лежала всякая всячина — веревочки, пробки от шампанского, счета, коробочки с аспирином.
— В ящике стола! — крикнула Одетта.
Она расстегнула юбку, и та мягко упада к ее ногам.
— Вот так-то лучше, — пробормотала она. — Господи! Бедный мой мальчик, какой же ты неуклюжий!
Она отстранила его и, пошарив в ящике, кинула нож на клеенку.
— Нужно будет тебе… Что? Что это с тобой?
Ужасно смущенный, Дутр не знал, куда деть глаза. До Одетты вдруг дошло, и она протянула руку к халату.
— Ты что же, никогда женщины не видел? — спросила она изменившимся голосом. — А ведь и правда, там, в твоем пансионе…
Она завязала поясок, пришпилила булавкой расходящиеся полы халата и, взяв пальцем Пьера за подбородок, сказала:
— Ну-ка, посмотри на меня. И вправду покраснел, бедняжка! Сколько же тебе лет?
Резким движением Дутр высвободился.
— Двадцать!.. Ты это знаешь не хуже меня…
Она мягко теребила его за ухо.
— Двадцать лет! Уже. И конечно же ты ничего не умеешь делать.
Разозлившись, он вскинул голову, но мать смотрела на него с такой грустью, так взволнованно и нежно, что он внезапно смягчился.
— Не слишком много, — признался он.
Пальцы ласкали его щеку.
— Однако у тебя милая мордашка, — прошептала она. — Вот это от меня, и это тоже.
Ее пальцы, казалось, лепили узкое лицо юноши, следуя вдоль линии носа, щек, воссоздавая из его черт другое лицо.
— И эти веснушки… У меня были такие же.
Глаза Одетты заблестели, и Пьер почувствовал, как дрожат ее пальцы. Он попытался заговорить.
— Нет, молчи, — попросила она.
И убрала руку. Потом заметила, что сигарета погасла, и щелкнула электрической зажигалкой, висевшей над плиткой. Та не сработала; Одетта пожала плечами.
— Все сломалось, — вздохнула она. — Да, ты явился не в лучшие времена, малыш. Сплошная невезуха.
— Хорошо, — произнес он едко, — я могу вернуться обратно.
Грудь ее всколыхнулась от смеха.
— И голос такой же, как у отца. Он тоже часто повторял: «Все поправимо…» Его кошелек был открыт для всех. Привык к фокусам с монетами и поверил, что они сами по себе размножаются…
— Я могу работать.
— Где?
Он промолчал.
— Положение у нас не блестящее, — снова начала она. — Твоего отца больше нет, а что я могу одна? Людвиг, конечно, поможет сделать номер. Может, месяц продержусь. А потом…
Мать отодвинула тарелки и принялась чистить картошку. Она наклонила голову, и Дутр увидел седые корни волос.
— Я думал, — начал он, — что вы хорошо зарабатываете.
— Да-а, мы зарабатывали неплохо…
Она улыбнулась, внезапно лицо ее оживилось. Что-то светлое, живое блеснуло в глазах.
— Сразу после войны, — продолжала она, — каждый день был праздником. Люди думали только о том, что бы еще купить. Ну и мы тратили много. Мы были недальновидны.
Она налила себе еще немного вина.
— Не надо бы мне пить, но как подумаю о том, кем мы были…
— Я не очень понимаю, — сказал Дутр.
— Это потому, что ты не циркач. Твой отец был потрясающим фокусником. Я еще никогда не встречала такого иллюзиониста. Но ему не хватало воображения. Его номер устарел. Люди привыкли к кино! Им подавай хорошую постановку, свет, игру, переживания… Кому теперь нужны ловкость рук, какие-то карты, шарики?! А твой отец был старой школы. Не так-то легко менял свои приемы.
— Послушай, мама…
Она с изумлением посмотрела на Пьера.
— Мама, — повторила она, — мама… Очень мило, конечно, но я никогда не привыкну. Лучше уж зови меня Одеттой, как все остальные.
Она открыла буфет, положила на решетку отбивные.
— Ты же видел, что это за заведение — третьеразрядный мюзик-холл, — вернулась она к прежней теме. — Потом придется выступать на ярмарках.
Дутр подумал о старом фокуснике, вспомнил его воспаленные глаза алкоголика. Он встал, сжал кулаки.
— Нет, — сказал он, — это невозможно. Должно же быть какое-то средство…
— Какое? Я уже несколько недель ломаю себе голову.
— Я могу помочь тебе.
— Ты?
Она подрегулировала огонь, потом посмотрела на Дутра долгим холодным взглядом.
— Повернись… Встань в профиль… Пройдись к двери… Хватит, вернись. Держу пари, ты и танцевать-то не умеешь! У тебя ноги как колоды.
Мясо зашипело, и она принялась искать вилку.
— Тебя придется долго учить. Надо уметь держаться на сцене, говорить, а ты слишком робкий.
Одетта выложила мясо на блюдо.
— Ладно, — сказала она, — хочешь быть полезным — режь картошку.
В дверь стукнули кулаком, вошел Людвиг. Он снял кожаную куртку, повесил ее на вешалку, достал из кармана трубку.
— Обедать! — позвала Одетта.
Людвиг сел на неприбранную кровать, подобрал валявшееся на полу платье, бросил его на спинку стула.
— Ну, как дела, парень? — спросил он неприятным, резким голосом. — Привыкаем?
— Он хочет помочь мне, — сказала Одетта.
— А! Это было бы недурно.
Они принялись оживленно разговаривать по-немецки. Дутр внимательно разглядывал этого человека, державшегося так свободно, устроившегося здесь словно у себя дома. А покойник еще остыть не успел. И снова Дутр почувствовал, что его швырнули в чужой, странный мир, как будто самолет приземлился накануне на какой-то неизвестной планете. Он подумал о блондинке, пожавшей ему дважды руку на кладбище, потом о голубках, порхавших среди шпаг.
— За стол, — опять позвала Одетта.
— Тарелки могла бы и помыть, — проворчал Людвиг и подошел к Дутру.
— Покажи-ка руки.
Он пощупал их, повращал ладони, чтобы проверить гибкость запястий.
— Похвастать особенно нечем, — заявил он.
Потом снова заговорил по-немецки. Время от времени они с Одеттой изучающе смотрели на Пьера. От забытой на сковороде картошки валил сизый дым. Людвиг что-то объяснял Одетте, ей это явно не нравилось.
— Пока не попробуешь, толком не разберешься, — заключил Людвиг.
— Ну хорошо, хорошо, — ответила Одетта.
Она вытерла руки о тряпку, висевшую над маленькой раковиной, открыла шкаф и сняла с вешалки костюм.
— Надень-ка, — приказала она.
— Сейчас? — удивился Дутр.
— Да, сейчас же. Людвиг, он такой. Ему если что в голову взбредет, он ждать не желает.
Дутр разложил одежду на диване.
— Но это же фрак! — воскликнул он.
— Конечно. Лучший костюм твоего отца.
Дутр разделся и натянул брюки с блестящими шелковыми лампасами, ошеломившими его.
— Что я говорил! — проворчал Людвиг. — Ему все впору.
Дутр надел фрак, и Людвиг встал, чтобы ощупать плечи, проверить длину рукавов.
— Ну как? — спросил он.
Одетта колебалась.
— Да, — признала наконец она, — может, и стоит рискнуть.
Дутр инстинктивно засунул руки в карманы брюк, нащупал какой-то круглый предмет и тут же вытащил его на свет.
— Это что? Монета?
— А! — сказала быстро Одетта. — Это доллар, с которым он работал.
— Из чего он? — спросил Дутр.
Людвиг посмотрел на Одетту. Она колебалась.
— Из серебра, конечно, — сказала она наконец. — Оставь себе. Он твой. Может, тебе придется им воспользоваться.
Людвиг снова сел. Сквозь прикрытые веки он смотрел на юношу.
— Выпрямись! — приказал он. — Так. Теперь скажи: «Дамы и господа!» Давай говори! Язык не отсохнет. «Дамы и господа!» Как будто ты обращаешься к зрителям в зале.
Дутру показалось, что сейчас он задохнется. Он посмотрел на мать и увидел, что та ждет, странно приоткрыв рот, с рукой, застывшей в ободряющем жесте.
— Нет… не могу, — простонал Дутр.
— Можешь! — раздраженно произнес Людвиг. — Сунь левую руку в карман. Расслабься. Ну! «Дамы…» Повторяй: «Дамы…»
— Дамы и господа! — Дутр выкрикнул эти слова так, как будто звал на помощь.
— Ну, совсем неплохо! — сказал Людвиг, повернувшись к Одетте. — Глуховато, но голос можно поставить.
Картошка подгорела. Носком ботинка, не вставая, Людвиг повернул выключатель. Потом, закинув руку на спинку стула, небрежно спросил:
— А не хотел бы ты, малыш, поработать со мной?
— Он не сумеет, — пробормотала Одетта.
— А я говорю, у него получится, — заверил Людвиг. — Черт возьми! Я и не таких обучал.
— Не знаю, — жалким голосом произнес Дутр.
— Дай твою монету.
Людвиг положил доллар на ладонь, и монета словно ожила. Она бегала по руке, падала в рукав, снова появлялась на плече, проскальзывала сквозь пальцы, потом, повернувшись в воздухе, исчезла.
— Она у тебя в кармане, — сказал Людвиг.
Дутр с глупым видом пошарил в кармане и недоверчиво вытащил доллар.
— Посмотри хорошенько, тот ли это, — посоветовала Одетта сыну.
— О! — запротестовал Людвиг. — Не хочешь же ты сказать…
— Я слишком хорошо тебя знаю!
Дутр внимательно разглядывал их обоих; Одетта оперлась на руку Людвига.
— Ну что? — опять спросил Людвиг. — Хочешь такому научиться? Это нетрудно.
— Да, — признался Дутр. — Пожалуй, хочу…
Людвиг снова сел за стол, и разговор на немецком возобновился. Дутр молча переоделся и вернулся к остывшему мясу. Доллар покоился в носовом платке. Время от времени он тайком ощупывал монету, проводил ногтем по ребру, чтобы почувствовать насечку. Он кинулся бы в драку, если кто-нибудь покусился бы на этот доллар. Монета вдруг стала для него бесценной. Теперь, когда он дотрагивался до теплого металла, ему казалось, что он сжимает руку отца. А ему так нужна была дружеская рука!
— У нас нет выбора, — заявил Людвиг. — В любом случае через четыре недели я уеду.
Он вылил остатки вина в свой стакан, выпил маленькими глотками, вытер рот платком.
— Начнем сегодня вечером. Согласен, парень?
Он ласково обнял Пьера за плечи, потом, изменив тон, сухо сказал:
— Следи за своими вещами, профессор! — И бросил на стол посреди тарелок бумажник, который только что вытащил у Дутра из кармана.
Людвиг ушел, насвистывая, перекинув куртку через руку. Одетта вздохнула.
— Невозможный человек! — пробормотала она. — Ох, с ним нужно терпение! Но умеет делать абсолютно все, и если б не он…
Она открыла коробку с печеньем и, проходя мимо Пьера, погладила сына по голове.
— Был бы ты хоть чуточку смелее… В нашем деле надо уметь обманывать, вот и все. Но только, черт возьми, обманывать мастерски. Ты когда-нибудь видел иллюзионистов?
Он сжал доллар в кулаке.
— Нет.
— Ну так сейчас увидишь — Людвига и меня. Через десять минут у нас репетиция. Тебе нужно только перейти улицу и подождать нас в зале.
Дутр покорно позволял руководить собой. Он не против, пусть решают другие. Ему было все равно. Что здесь, что в коллеже — та же бессмыслица, тот же дурной сон. Пьер достал доллар, подбросил его щелчком и поймал на ладонь, он не знал точно, где орел, а где решка. И что означает орел на монете? И что это за слово — LIBERTY — большими буквами? Он сошел по ступенькам. Из второго фургона выходил нагруженный реквизитом Владимир: две шпаги зажаты под мышкой, на голове цилиндр, норовящий сползти на нос. На плече спокойно сидели голубки. Дутр пошел за ним. Он уже перестал удивляться.
Зал едва освещали несколько лампочек, затерявшихся под колосниками. Красноватые отблески на спинках кресел, темные провалы лож. Это больше походило на камеру пыток, чем на театр. Дутр увидел в первом ряду какие-то темные фигуры и направился к оркестровой яме. Головы повернулись в его сторону. Кто-то помахал рукой, несколько человек поднялись, чтобы дать ему место. Извинившись, он сел, наудачу улыбнулся соседке слева и вдруг узнал ее. Фея! Белокурая незнакомка! Его глаза, привыкнув к полутьме, лучше различили лицо девушки, округлость щеки, припухлость губ, и когда она посмотрела на него, то Пьер скорее догадался, чем увидел блеск темно-голубых глаз под ресницами, густо накрашенными черной тушью. Пьер вжался в кресло, медленно выдохнул, но в нем еще оставалось какое-то беспокойство, он все еще был настороже, следил за соседкой, спрашивал себя, почему она делает ему знаки, почему указывает головой на кого-то сидящего справа. Наконец он посмотрел туда, и на мгновение ему показалось, что он сошел с ума, что кошмар продолжается. Справа от него сидела женщина. Та же таинственная блондинка. Ее губы, ее темно-голубые глаза, дрожание ресниц, чуть насмешливая улыбка. Профиль справа в точности повторял профиль, который, как ему показалось, он видел слева. Но тут обе девушки наклонились вперед, повернули к нему головы, и перед ним возникло одно, раздвоившееся лицо, одинаково насмешливые голубые глаза.
— Грета, — прошептала девушка слева.
— Хильда, — прошептала девушка справа.
Дутр все еще недоверчиво разглядывал их по очереди. Они расхохотались, и одна — он не сумел разобрать которая — произнесла что-то по-немецки, подняв два пальца на правой руке. Вторая сделала то же самое.
— Близнецы? — спросил Дутр.
— Ja, ja!
Они, казалось, были в восторге и хихикали, глядя на Дутра, а тот лишь растерянно косил то вправо, то влево, не скрывая охватившего его волнения. Потом они указали на сцену и принялись что-то объяснять, но он не понял ни слова.
— А у вас какой номер? Танцуете? — предположил Дутр.
Они посоветовались и зашевелили губами, как бы повторяя слова юноши. Тогда он задвигал пальцами одной руки по ладони другой, изображая ноги, отплясывающие польку. Девушки откинулись на спинки кресел и залились смехом. Пьер переходил от гнева к восторгу, но постепенно мягкая, тающая нежность взяла верх. Они выпрямились и одновременно приложили палец к губам. На сцену вышел Людвиг, огни рампы зажглись. Владимир быстро расставил одноногие столики, ящики, игральные кости гигантских размеров; Дутр уже не знал, куда смотреть. Его манило представление, но он не мог не думать о Хильде и Грете. Он склонился влево и прошептал:
— Хильда!
Девушка подавила великолепный грудной смех и ответила:
— Nein! Грета!
Эта восхитительная игра в угадайку очень быстро приобрела сладострастный оттенок. Дутр раскинул руки по спинкам соседних кресел, не понимая, откуда только у него взялась храбрость. Совсем рядом с ним были две девушки, которые время от времени в резком свете софитов поворачивали к нему одинаковые лица, посылая ему двойную многозначительную улыбку.
На сцене Людвиг жонглировал разноцветными шариками, которые, казалось, возникали из пустоты. Сначала их было три, потом четыре, пять. Ловким движением он сжимал их в пригоршню, тихонько тер ладонью о ладонь, потом разводил ладони в стороны, совершенно пустые. Шарики исчезли. Тогда Дутр кончиками пальцев прикоснулся к плечам девушек. Они по-прежнему были рядом, легкое подрагивание ресниц выдавало, что они почувствовали неуверенное прикосновение пальцев.
А Людвиг демонстрировал пустой цилиндр. Перевернул его, положил на столик, поднял руки, словно жрец, заклинающий духов, отошел на шаг, не опуская рук, и тут из пустого цилиндра выпорхнули две голубки и закружились над сценой. Дутр сжал пальцами плечи соседок.
— Я хочу научиться этому, — сказал он.
Они не поняли, но с благодарностью улыбнулись ему.
