Глава 7
— 44-бис, авеню Фош, в Фонтене-су-Буа.
— Нет ли там случайно клиники? — спросил шофер.
— Мы туда и едем. Вы подождете меня.
Такси тронулось. Реми опустил стекло, вдохнул свежий воздух. Он забыл об осени, о холоде — обо всем, что окружало его бесцветную жизнь. Он забыл похороны дяди и их вчерашний отъезд из Мен-Алена. Он думал лишь об этом лице, таком знакомом, загадочном, затерявшемся в прошлом, из которого оно должно было вот-вот возникнуть. Мамуля! Поговорить с ней!.. Узнать!.. Узнать наконец, была ли она такой, какой представляли ее остальные. Узнать, не заточила ли она себя добровольно после неудачной попытки себя убить, чтобы перестать сеять зло одним лишь взглядом своих голубых глаз. «О, Мамуля! Я твой сын, твой образ, неужели я такой же, как и ты, невиновный и виноватый?! Эта собака… я убил ее. А бедный мой дядя!.. Они все сошлись на несчастном случае, но это был не несчастный случай… По крайней мере, не обыкновенный несчастный случай. Потому что в тот момент я ненавидел его. Точно так же, как могла ненавидеть ты… кого? Может быть, бабушку? А теперь мне достаточно пожелать в приступе гнева чьей-либо смерти, чтобы вызвать катастрофу. Должен ли я просить, чтобы меня заперли, изолировали, но не как преступника, а как нечто более опасное — как источник смертоносного луча?.. Мамуля!»
Откинувшись на спинку сиденья, он смотрел на незнакомый Париж, который становился все мрачнее и безмолвнее. Без этого письма он никогда не нашел бы Мамулю. Так, значит, правда была столь страшной?.. Если бы Мамуля была сумасшедшей, просто сумасшедшей, разве бы ее так прятали? Осмелились бы разве говорить, что она умерла?.. А он сам?.. Разве не пытались воздвигнуть вокруг него неприступные стены якобы для того, чтобы лучше о нем заботиться, чтобы холить его?.. Какой ужас охватил их всех, когда он вдруг начал ходить, покидать дом… Его отец так быстро опускал голову, так стремительно отводил глаза… Клементина вечно начеку, вечно испуганная… Все встало бы на свои места, если допустить, что он унаследовал ужасный Мамулин дар!.. Ах, скорее бы узнать!
Такси повернуло на улицу, вдоль которой тянулись особняки и садики. Реми увидел клинику еще издали за высокими стенами и закрытыми воротами. Такси остановилось.
— Я ненадолго, — бросил Реми.
Он медленно шел. Стены напоминали ему Мен-Ален, его детство узника в заточении. Он позвонил.
— Я хочу видеть доктора Вернуа.
Теперь Реми идет за служителем. Он смотрит на разделенные лужайками здания. Когда-то сюда же входила Мамуля. Может, по этим аллеям она гуляла? А он в это время вел беззаботную жизнь калеки, жизнь без воспоминаний, без хлопот. До чего же удобная вещь — потеря памяти!
Они вошли в одно из зданий. Навощенные полы. Покрытая лаком дверь. Портье стучит и уходит. Реми входит в пахнущий мастикой кабинет. Он ощущает удивление доктора и медсестры раньше, чем различает их лица в прохладном полумраке.
— Реми Вобере, — бормочет он.
Доктор встает. Он большой, грузный, строгий, на щеках лежат голубые отсветы. Он изучает Реми так, как, наверное, изучал Мамулю — тяжелым взглядом, привыкшим проникать в самую суть.
— Я ожидал, мсье, вашего отца, — говорит он. — Это он вас прислал?
И так как Реми колеблется, добавляет:
— Мне очень жаль, что пришлось сообщить ему новость в столь резкой форме…
Реми, растерявшись, качает головой.
— Примите наши соболезнования, мсье, — продолжает доктор. — Но, поверьте мне, для нее так лучше. Кстати, она совсем не страдала… Не правда ли?
Медсестра спешит ответить спокойным голосом:
— Да, совсем. Она угасла, не приходя в сознание.
Реми думает, не упадет ли он сейчас, сможет ли он сдержать слезы. Похоже, Вернуа не любит тратить время на никчемные детали. Он окидывает внимательным взглядом фигуру Реми, прикидывает размер головы, длину рук, пальцев. Чисто профессиональная привычка. Усевшись, спрашивает и одновременно что-то записывает.
— Вы конечно же хотите ее видеть?
— Да.
— Мадемуазель Берта, проводите, пожалуйста, молодого человека.
Реми идет с Бертой по коридору. Ей лет пятьдесят. Маленькая, кругленькая, крепкая. Она кого-то напоминает ему своими блестящими глазками. Она похожа на Мильсандье.
— Мадемуазель Берта Вошель? — тихо спрашивает Реми.
— Да… Откуда вы знаете?
— Я нашел ваше последнее письмо в бумагах дяди… Вы, наверное, знаете о постигшем его несчастье?
Она утвердительно кивнула.
Вы часто ему писали? — спросил Реми.
— Один-два раза в месяц. Последнее время — чаще. В зависимости от состояния больной… Сюда.
Они проходят через лужайку, идут вдоль большого двухэтажного строения с зарешеченными окнами. Реми видит комнаты, иногда мелькнет неподвижное лицо на подушке.
— Вы никогда не писали моему отцу?
— Нет. Я даже никогда его не видела. Доктор тоже. А мы здесь вот уже шесть лет… Может быть, он приходил раньше, во времена доктора Пелиссона?.. Но я сомневаюсь. Каждые три месяца он высылает чек. Вот и все!
— А дядя?
— Все зависело от его командировок. Но он приходил так часто, как только мог.
Она улыбнулась, вспомнив дядю Робера. Она смотрит на Реми с большим доверием, ведь он его племянник.
— Его машина всегда была полна пакетов, подарков, цветов… Он был весел, шутил с нами. Ваша бедная мать после его визитов всегда становилась спокойной, напряжение спадало.
— Она узнавала его?
— О нет! Она была слишком больна.
— А… говорила ли она? Я хочу сказать, даже если это были отдельные фразы, бессвязные слова…
— Нет. Она никогда не говорила. Ее молчание производило такое сильное впечатление. По сути, она была очень легкой пациенткой… Если бы вы сами не были больны, ее спокойно можно было бы отправить домой.
Они заворачивают за угол, углубляются в парк, где за изгородью бересклета высятся небольшие павильоны, вокруг которых снуют медсестры.
— Вот мы и пришли, — говорит Берта. — Вы когда-нибудь видели мертвых?
— Моего дядю.
— Соберитесь с духом, — говорит Берта и прибавляет как бы для себя: — Она очень изменилась, бедняжка!
Берта отпирает дверь одного павильона, оборачивается.
— Мы на время оставили мадам в ее комнате — так попросило похоронное бюро… Господин Вобере может приехать слишком поздно.
Реми входит вслед за Бертой. Ну вот! Удар наотмашь. Он уже увидел, но все еще продолжает жадно смотреть. Он всматривается изо всех сил. Подходит к железной кровати, хватается за спинку. Очертания тела едва проступают под покрывалом, такое оно худое и плоское. На подушке остался лишь череп с впалыми щеками и такими глубокими глазницами, что они кажутся пустыми. Реми уже видел подобные головы в журналах, когда в конце войны из концлагерей возвращались заключенные. Он холоден, жесток, его переполняет чувство, сходное с презрением. Рядом с ним медсестра сложила руки. Губы ее шевелятся. Она молится. Нет, это… это не Мамуля. Седые, редкие волосы. Выпирает лоб, чудовищный, желтый, уже пустой, как кость, найденная на пляже. Молиться? За кого?.. Глаза Реми привыкают к мраку, рассеять который настольная лампа не в силах. Он различает немногочисленную мебель, нищенскую обстановку замурованной в четырех стенах жизни. Что-то сверкает на полированной поверхности тумбочки — он узнает обручальное кольцо, и это так чудовищно, что его сотрясают рыдания. Что он себе вообразил? Зачем он пришел? Он уже не знает… Но он уверен, что ничего не решено. Мамуля все так же далека, так же недоступна. Быть может лишь Клементина сможет ему объяснить, даже если и сама никогда не могла понять… Но захочет ли она говорить?
Реми все еще смотрит на эту окоченевшую голову, истощенную своими кошмарами, которая до сих пор кажется озабоченной. Он различает на шее бледный, вздувшийся шрам. Он наискось пересекает горло и заканчивается тонкой, как морщинка, линией возле скулы. Он тянет медсестру за рукав, шепчет:
— Как, по-вашему, физическая боль свела ее с ума или нравственная?
— Я не очень хорошо понимаю ваш вопрос, — говорит Берта. — Она и попыталась-то это сделать, потому что уже была не в своем уме.
— Вероятно… А вы не думаете, что у нее была какая-то навязчивая идея… что она опасна для окружающих?
— Нет, не знаю.
— Да, конечно, — поспешно сказал Реми. — Я просто смешон.
Берта, в свою очередь, посмотрела на серое, как камень, лицо покойной.
— Теперь она пребывает в мире. Там, наверху, свет один для всех.
Она крестится и прибавляет голосом, привыкшим командовать.
— Поцелуйте ее.
— Нет, — говорит Реми.
Он резко отпускает спинку кровати, отходит на несколько шагов. Нет. Он не может. Он любит Мамулю… но не эту, не этот труп… Та, которую он любит, все еще жива.
— Нет… Не просите меня об этом.
Он быстро выходит, моргает глазами, убирает с лица челку. К нему подходит Берта. Подавляя глухое рыдание, он опирается на руку медсестры.
— Не жалейте меня, — шепчет он. — Скажите мне правду! Она ведь иногда говорила что-нибудь?
— Никогда, повторяю вам. И даже когда мы к ней подходили, так вот, она подносила руку к глазам, как будто не хотела нас видеть. Был ли это тик или же ее жест что-нибудь означал? Мы так и не узнали. Она, казалось, боялась всех, кроме вашего дяди.
Реми молчал. Ему больше не о чем спрашивать. Он теперь знает. Он понял. Мамуля в глубине своего безумия все еще помнила, что способна навлечь несчастье. Это было очевидно.
— Спасибо, мадемуазель… Не провожайте меня! Я легко найду дорогу.
И все же он запутался и долго плутал по аллеям. Садовник выводит его на дорогу. Он шатается. Мигрень раскалывает голову. Такси едет по улицам, освещенным бледным солнцем. Его, наверное, уже ждут. Может быть, начинают волноваться из-за его долгого отсутствия. Разве и сам он не подобие демона, вооруженного чем-то куда более опасным, нежели простое оружие, и выпущенного в город?
Да нет! Отца еще нет дома, а Раймонда устала и отдыхает у себя наверху. Только Клементина вяжет у накрытого стола. Она сразу понимает — что-то случилось.
— Реми?.. Ты заболел?
— Она умерла! — выкрикивает он как оскорбление.
Они стоят друг против друга: она, вся съежившаяся, усталые глаза за стеклами очков, и он, дрожащий, ожесточенный, отчаявшийся.
— Бедный мой малыш! — вздыхает старушка.
— Почему ты никогда ничего не говорила мне?
— Ты был не в том состоянии, чтобы узнавать подобные вещи. Нам казалось, что мы поступаем правильно.
— Вы меня обманули… Но я хорошо знаю, чего вы боялись.
Она пугается, кладет на скатерть свое вязание и берет Реми за руку.
— Оставьте меня, — говорит Реми. — Мне надоели ваши методы, ваше шушуканье… вся эта конспирация вокруг меня.
Ему хочется что-нибудь разбить. Еще немного — и Реми возненавидит Клементину, поэтому он предпочитает подняться к себе в комнату и запереться на ключ. Никого не видеть! Старушка последовала за ним. Она шептала что-то за дверью. Он бросается на кровать, затыкает уши. Неужели они не понимают, что его лучше оставить в покое? В отчаянии, он пытается восстановить обрывки своего прошлого… Его бабушка?.. Она умерла от воспаления легких… скоропостижно. Такова, по крайней мере, официальная версия. Ничто не доказывает, что его не обманули. И почти сразу же после этого Мамуля попыталась покончить с собой. Совпадение? Ну да! А собака — тоже совпадение? Ах, как было бы хорошо, если бы он не ходил к Мильсандье! Именно с этого момента все и началось.
Слезы бессилия и гнева подступили к глазам. Клементина снова постучала в дверь. Взбешенный, Реми встал, пересек комнату. Он остановился, рука — на ручке двери. Осторожно! Клементина не должна иметь к этому никакого отношения. Ни в коем случае не причинить ей вреда. Реми пытается немного успокоиться. Он проводит рукой по лбу, старается дышать медленнее, рассеять этот приступ ярости, готовый вот-вот выплеснуться наружу. Он открывает дверь. Она держит поднос.
— Реми… Ну послушай!.. Тебе надо поесть.
— Входи.
Пока она ставит поднос на журнальный столик, он садится в кресло. Она кажется ему еще более морщинистой, пожелтевшей, высохшей. Реми совсем не хочется есть. Он берет куриную ножку и начинает грызть ее. Клементина, опустив руки, смотрит, как он ест, и рот ее шевелится одновременно со ртом Реми. Таким образом она тоже завтракает. Затем она наливает ему пить.
— Еще немного, — говорит она. — Специально для тебя сварила.
Он пробует белое мясо, берет немного желе, на самом краешке вилки.
— Вкусно?
— Да… да… — ворчит Реми.
Но забота старушки немного успокаивает его. Гнев прошел. Он только грустен и внезапно спрашивает:
— Мамуля… она любила… моего отца?
Клементина всплескивает руками. Она щурится, будто ее ослепил слишком яркий свет, а в уголках глаз собираются морщинки.
— Любила ли твоя мама?.. Конечно же любила.
— А отец, каким он был с ней?
Она слегка пожала плечами.
— Ну тебе-то что?.. Все это уже в прошлом.
— Я хочу знать. Каким он был?
Она смотрит в пустоту, стараясь разобраться в чем-то очень сложном, чего никогда не могла уразуметь.
— Он вел себя сдержанно.
— Не больше?
— С твоей бедной матушкой не всегда легко было, знаешь ли… Она изводила себя без причин… Она была немного истеричной.
— Что значит истеричной?
Клементина колеблется, поднимает с ковра крошку и кладет на поднос.
— Такой уж характер. Она все время волновалась… А потом, малыш, ты доставлял ей немало хлопот. Ты казался ей хрупким… она опасалась… да почем я знаю…
— Что-то было еще?
Клементина опирается на спинку кровати.
— Нет… уверяю тебя… Иногда твой отец терял терпение. И уж если быть до конца справедливой, он не всегда был не прав. Ты был чересчур избалован… Как бы это сказать? Ты был… между ними. Она слишком любила тебя, бедное дитя.
— Ты серьезно думаешь, что папа ревновал ее ко мне?
— Немного. Быть может, ему хотелось, чтобы о нем заботились чуть больше. Есть такие мужчины. А ты капризничал, как только он появлялся. И тогда он сердился. Если бы ты не был таким слабым, он непременно отправил бы тебя в пансион. Кушай, малыш. Возьми пирожок.
Реми отталкивает поднос. Он усмехается.
— Папа… Он ведь никогда особо не гордился мной, да?
— То-то и оно, что гордился! Когда ты родился, я не видела более счастливого человека, чем он. Это уже потом все мало-помалу изменилось. Он не хотел признать, что ты — вылитая мать. Он утверждал, что ты с головы до ног Вобере.
— И они, случалось, ссорились?
— Иногда.
— Они сильно ссорились, да?.. А Мамуля… да, я понимаю.
— Нет, — говорит Клементина. — Ты не можешь понять, так как понимать здесь нечего… Эта чета была не хуже любой другой… Доктор разрешил тебе курить? По-моему, ты слишком много куришь.
— Странная чета, — продолжает Реми. — Ведь отец ни разу не навестил Мамулю. Можно поклясться, что он ее боялся.
Клементина убирает поднос. У нее недовольный вид.
— Какие глупости!.. Боялся ее!.. Как это понимать?
— Тогда почему он не навещал ее?.. Ты что-то скрываешь от меня.
— Он не навещал ее потому, что у него не хватало времени. Если уж хочешь все знать, то дела его идут не блестяще. Твой бедный дядя мне все рассказал. Твой отец уже много лет работает на пределе возможного. Он живет в постоянном страхе перед разорением.
— Почему мне ничего не говорили?
— Ты все равно ничего не смог бы изменить.
— Зато теперь я все могу изменить!
— Ты, мой бедненький Реми.
— Я… Потому что я дядин наследник. То, что он собирался предпринять в Соединенных Штатах, сделаю я, и нет причин, чтобы я не смог этого сделать… Я уже не ребенок. Коммерции учатся… и потом мне так надоело здесь жить!
Внезапная мысль об отъезде вдохновляет его. Он представляет себе небоскребы с бесчисленными окнами, пальмы вдоль проспектов — все те картинки из журналов, которые он так часто листал в постели. Америка! Калифорния! Он станет бизнесменом и — кто знает? — будет помогать отцу — он, калека, смерти которого быть может, иногда желали. Он улыбается.
— Конечно же я увезу тебя с собой.
Клементина грустно качает головой.
— Будь благоразумнее — бормочет она. — Все не так просто.
Но Реми распаляется. Он бежит в библиотеку за атласом, находит Атлантику, огромный Американский континент, изборожденный дорогами, изрезанный рельсами. Двадцать четыре часа до Нью-Йорка. Двадцать четыре часа до Сан-Франциско. Грубо говоря. Мечты совсем рядом. Конец кошмарам. Там он станет новым человеком. «Я так хочу!» Стоит только захотеть… Он даже не заметил, как Клементина вышла. Он курит. Думает. Он возрождается к жизни. Там у дяди были знакомые служащие — люди, знающие дело. Стоит лишь внести деньги. Остальному мало-помалу научишься. Ах, если бы только Раймонда…
Реми швыряет атлас на кресло, бросается в коридор. Когда он чего-нибудь хочет, то не в состоянии ждать. Он стучится в дверь.
Раймонда открывает, и с первого взгляда он понимает, что она плакала. Но сейчас ему наплевать на пустяковые огорчения молодой женщины.
— Раймонда!.. Мне пришла великолепная мысль.
— Позже, — говорит она. — Я немного устала.
— Нет. Сейчас… Только два слова… Вы уже знаете… о Мамуле?.. Я в курсе. Я только что из больницы. Вы напрасно от меня все скрывали.
— Это ваш отец вам…
— Нет. Это я сам… Я вполне способен принимать решения, и вот теперь…
Он подходит к Раймонде, берет ее за руку.
— Слушайте меня внимательно, Раймонда, и перестаньте считать меня ребенком. Я — дядин наследник. Я могу потребовать юридического подтверждения своей дееспособности, я где-то читал об этом, да, впрочем я еще узнаю подробнее…
Он останавливается, потому что теперь его сковывает смущение.
— Так что же? — говорит Раймонда.
— Так вот я еду туда… в Калифорнию.
— Вы?
— Вот именно. Я… Если я останусь, то не исключены новые несчастья… В то время как там…
Она смотрит на него с тревогой, и Реми нервным жестом откидывает челку.
— Там, — продолжает он, — я окончательно выздоровлю.
— А как вы представляете себя, одного, в чужой стране?
Он краснеет и отпускает руки Раймонды, чтобы она не почувствовала его смущения. Именно сейчас нужно выглядеть сильным, уверенным в себе, решительным.
— Раймонда… мой дядя в Мен-Алене предложил вам… Помните?.. Я прошу вас о том же. Вы все еще нужны мне.
Он засовывает руки в карманы, шагает по комнате, мимоходом пиная ногой пуфик.
— Покончим с этим, Раймонда. Я люблю вас. Это не признание — момент для объяснения совсем неподходящий… Я просто констатирую факт. А впрочем, вас это не должно удивлять. Я люблю вас, вот и все. И решил уехать, порвать со своим жалким прошлым… Вы помогли мне стать мужчиной… Вы должны помочь мне до конца.
— Вы это серьезно, Реми?
— Клянусь вам, мне совсем не до шуток. С сегодняшнего утра все стало по-другому. Вы должны это понять.
— Но… ваш отец?
— Мой отец!.. Поверьте, мой отъезд не лишит его сна… А там я смогу быть ему полезным… Ну! Да или нет?
Раймонда медленно села на краешек стула, не сводя глаз с Реми. На этот раз она тверда в своем решении.
— Нет, — шепчет она, — нет… Это невозможно… He нужно, Реми… Вы не должны обо мне думать.
— Да как же я могу иначе?! — восклицает он. — Вот уже много лет вы рядом со мной. Все, что у меня было счастливого, исходило от вас. В этом доме вы — единственный живой человек, единственная, кто умеет смеяться и любить.
Она все так же упрямо мотает головой.
— Вы отказываетесь?.. Да говорите же!.. Вы боитесь меня?.. Это так, да?.. Но ведь вы же знаете, что я никогда не смогу вас ненавидеть.
Внезапно какая-то мысль останавливает Реми. Он раздумывает, опускается перед Раймондой на колени.
— Послушайте! Будьте со мной откровенны. Вы уверены, что не можете уехать со мной?
— Да.
— Вы любите другого?
Он приподнимает ей подбородок жестом опытного, искушенного мужчины. Впивается взглядом в это лицо, ставшее чужим и замкнутым.
— Так вот оно что! Вы кого-то любите.
Крылья носа у него дрожат. Он встает.
— Мне следовало догадаться, — говорит он. — Но есть одна вещь, которой я не понимаю, Раймонда. Вы никогда не уходите из дому… Даже вечером… Где же он прячется, ваш возлюбленный?
Внезапно правда пронизывает все его существо.
— Он живет здесь… Кто это? Не Адриен же?
Она плачет, уткнувшись в согнутую руку, как если бы хотела защититься от удара. Но Реми не решается пошевелиться, не решается больше думать. Значит, несчастье уготовило ему новые хождения ощупью в темноте? У него горький вкус во рту.
— Мой отец?
Рука Раймонды падает. Больше нет надобности говорить. Сколько времени длится их связь? Видимо, с первого дня, как Раймонда вошла в этот дом. Вот почему братья ссорились, вот почему дядя так грубо обращался с молодой женщиной, почему подозрительная Клементина молчала, подавляя обиду.
— Извините меня, — бормочет Реми.
Он отходит к двери. Но у него нет сил уйти. Он последний раз смотрит на Раймонду. Он не обижается на нее. Она жертва. Такая же, как и он сам.
— Прощайте, Раймонда.
Он закрывает дверь. Колени его дрожат. Он спускается в столовую. Ему хочется выпить чего-нибудь крепкого, как в тот день, когда он побывал на кладбище.
Но спиртное его не согревает. Гнев переполняет Реми. Он боится того, что произойдет. Он не хочет этого, но таково исходящее от него проклятие. Реми идет на кухню, где Клементина мелет кофе.
— Когда вернется отец, — говорит он, — предупреди его, что я хочу с ним поговорить.
