Дурной глаз

Le mauvais oeil (1956)

Перевод с французского Л. Корнеевой

«Не может быть, — думает Реми. — Этого не может быть!» И все же он знает, что прошел вчера немного больше, чем позавчера, а позавчера немного больше, чем в предыдущие дни. Но ему помогали. Он опирался на плечо друга. Слышал слова поддержки. Его тянули вперед. Он лишь не сопротивлялся. А вот сегодня…

Реми поднимает одеяло, смотрит на свои неподвижно вытянутые ноги и тихонечко шевелит ими. «Шевелятся, но не могут меня носить». Он откидывает одеяло, садится на край кровати, свесив ноги. Пижама задралась и оголила бледные дряблые икры, совсем гладкие, и Реми зло повторяет себе: «Они не могут меня носить». Он опирается на тумбочку, встает. Странное ощущение — никто тебя не поддерживает! Теперь одну ногу надо переставить вперед. Какую? «Это не имеет значения», — сказал знахарь. Однако Реми раздумывает, не может решиться; весь сжался, предчувствуя, что сейчас пошатнется, рухнет на пол, разобьет лицо. Он вспотел. Он стонет. Почему все они хотят заставить его ходить? Он ощупью находит шнурок за своей спиной. Дергает резко, изо всех сил. Должно быть, звонок на первом этаже вызвал ужасный переполох. Сейчас придет Раймонда. Она поможет ему лечь в постель. Принесет завтрак. Потом умоет его, причешет… Раймонда! Он кричит так, словно проснулся в кошмаре среди ночи и ничего не узнает вокруг. Внезапно им овладевает ярость. Его больше не любят. Его ненавидят, потому что он калека. Его… Он делает шаг вперед. Он только что сделал шаг. Он отрывает руку от тумбочки. Он стоит, сам. Не падает. Ноги немного дрожат. Он ощущает сильную слабость в коленях, но все же стоит. Медленно волоча по полу ту ногу, что осталась сзади, он приставляет ее и снова делает шаг вперед. Что же говорил знахарь? «Не думайте. Не думайте о том, что вы идете». Реми медленно удаляется от кровати. Гнев исчез, а за ним — и страх. Он направляется к окну. Оно далеко, очень далеко, но Реми чувствует, как его щиколотки становятся все более гибкими, как твердо стоят на паркете ноги. Он свободен. Он больше ни от кого не зависит. Ему не нужно больше просить «с видом капризного ребенка», как говорит Раймонда, чтобы открыли окно или подали ему книгу, сигарету. Он ходит.

«Я хожу», — говорит Реми, оказавшись перед зеркальным шкафом. Он улыбается своему отражению, откидывает светлую прядь, которая загораживает ему левый глаз. У него узкое девичье лицо с чуть выпуклым лбом и огромными глазами — от усталости они обведены синими кругами, словно накрашены. Любопытное это чувство — вдруг начать ходить, стать высоким: голова достает до этажерки, куда Раймонда ставит книги. Реми останавливается. Вот ведь какой он высокий! И какой худой. Пижама болтается на нем, как на вешалке. «Папа, наверное, в восемнадцать лет был раза в четыре толще меня, — думает Реми. — А уж что касается дяди Робера… Но дядя Робер — вообще не человек. Дикарь какой-то: вечно орет, хохочет или ругается. Представляю, какое у него будет лицо, когда он узнает, что его племянника поднял на ноги шарлатан, гипнотизер, человек, который лечит молитвами, заговорами и пассами. Каково будет дяде, верящему только науке?!» Реми делает еще несколько шагов. Нужно перевести дыхание, он цепляется за подоконник и немного наклоняется вперед, чтобы дать отдохнуть ногам. На проспекте Моцарта ровной линией выстроились голые платаны, во дворе воробьи гоняются друг за другом, купаясь в пыли. Чуть слышно шурша крыльями, садятся на крышу оранжереи. Оранжерея!.. Реми считает по пальцам. Вот уже девять лет, как он не заходил туда. Врач, настоящий, которого нашел дядя, утверждал, что ее тяжелый и влажный воздух опасен для больного. Просто ему не нравилась оранжерея, вот и все. Да и дяде тоже. А может, такие указания дал ему сам дядя. Потому что оранжерею, такую необыкновенную, с тропическими деревьями, лианами, ручейками, спрятанными в экзотической зелени скамейками, построили по указаниям Мамули. Реми сильнее опирается о подоконник. Прядь волос вновь падает на полузакрытые глаза. Он мысленно пытается представить себе свою мать, но в памяти возникает лишь расплывчатый силуэт, затерявшийся среди теней прошлого. Все, что предшествовало несчастному случаю, мало-помалу стирается. Тем не менее Реми помнит, что Мамуля каждый день брала его с собой в оранжерею. Он помнит ее белую кофточку с кружевным воротничком. Эта кофточка отчетливо всплывает перед его глазами, но над воротничком ничего нет. Он изо всех сил старается вспомнить, но тщетно. Он знает, что у его матери были такие же белокурые волосы, как у него, и такой же выпуклый лоб. Он представляет себе миловидную, хрупкую молодую женщину, но это лишь искусственно созданный им призрак, который нисколько не трогает его сердце. Все это так далеко! А сейчас прошлое уж тем более не в счет. Воспоминания, они хороши, когда ты обречен на неподвижность в постели или едва передвигаешься в инвалидном кресле. Кстати, кресло надо будет запрятать подальше в гараж. Впрочем, Реми не испытывал к нему ненависти. Когда он проезжал в нем по улице, зябко завернувшись в плед, люди оборачивались ему вслед. Он ловил на себе их полные сочувствия взгляды. Раймонда специально катила кресло очень медленно. Раймонда, она ведь так хорошо его знает! Неужели, правда, прошлое не в счет? Разве Реми не жалеет уже о том времени, когда… Он оборачивается, оглядывает комнату, шнурок звонка у изголовья кровати, затем костюм, который вчера вечером распаковала и повесила на спинку кресла Клементина.

«Лучше пойду сам!» — решает Реми. Он идет к креслу. Он уже больше не сомневается в себе. Напряжение в коленях и ступнях исчезло. Реми надевает безукоризненно отутюженные брюки, долго смотрится в зеркало. Будут ли на него по-прежнему оборачиваться на улице люди? Заметно ли, что он не такой, как все? Шикарный костюм! Наверное, его выбирала Раймонда. Значит, все же знает, что он уже не ребенок, что он стал мужчиной, что у него права мужчины… Он немного краснеет, быстро приводит себя в порядок, завязывает полосатый галстук, надевает ботинки на каучуковой подошве. Ему не терпится на улицу, пройтись среди пешеходов, посмотреть на женщин, на проносящиеся автомобили. Он свободен. Лицо его заливается краской. Свободен… Свободен… Он не потерпит больше, чтобы с ним обращались как с больным. Рядом с креслом Клементина положила палку с резиновым наконечником, и Реми хочется взять эту палку и вышвырнуть ее в окно. Он кладет в карман пиджака свой портсигар, зажигалку, бумажник. Надо будет потребовать денег… Реми удивляется, как мог он так долго быть вещью — вещью, которую просто перекладывали с места на место. Он открывает дверь, пересекает лестничную площадку. У него немного кружится голова. Лестница пугает его. Сможет ли он согнуть колени? А если он потеряет равновесие… Он на секунду прикрывает веки, сожалея, что уже не в комнате, где руки сами привычно нащупывали опору. Надо было взять трость. Какой же он жалкий, безвольный, беспомощный… Сердце его сильно бьется. Что они делают там, внизу? Почему не пришли помочь ему? Почему сейчас нет рядом с ним отца? Ах, как это просто, имея прикованного к постели сына, просунуть голову в приоткрытую дверь, сказать: «Как дела, малыш?.. Ничего не нужно?..» — и вздохнуть, тихонько затворяя ее. А что, если вернуться в комнату? И притвориться, что он не может ходить. Да нет! Он просто зол. Он прекрасно знает, что должен выдержать это испытание. Он знает, что его специально оставили одного. Настал черед доказать, что у него мужская воля… Он стискивает зубы, хватается за перила и решается-таки поставить ногу на первую ступеньку. Лестница кажется ему бесконечной, она тянется далеко вниз, увлекая его за собой. И еще этот ярко-красный ковер, водопадом ниспадающий до самого вестибюля.

Вторая ступенька… Третья… А вообще-то никакой опасности нет. Все эти страхи существуют только в его воображении. Он сам нагоняет на себя ужас. Надо было знахарю поколдовать еще немного, чтобы прогнать его мучительную тревогу. Еще одно усилие… Ну вот! Он выпрямляется. И к столовой идет уже совсем твердо. Его подошвы столь бесшумны, что он доходит до порога, не привлекая внимания старой Клементины. Видит, как она что-то штопает, тихонько шевеля губами, будто молится.

— Доброе утро.

Она вскрикивает, встает. Ножницы падают, втыкаются в паркет. Реми подходит, руки в карманах. Какая же она маленькая, худенькая, вся морщинистая, со слезящимися глазами за стеклами очков. Реми нагибается, поднимает ножницы. Он специально не опирается о стол. Клементина, молитвенно сжав руки, смотрит на него с некоторым испугом.

— Нехорошо, — говорит Реми. — Ты могла бы и помочь мне.

— Мсье запретил.

— Это меня не удивляет.

— Доктор сказал, что ты должен справиться сам.

— Доктор?.. Ты говоришь о знахаре?

— Да. Ты уже давно мог бы ходить, но тебе мешал страх.

— Кто тебе это сказал?

— Мсье.

— Значит, я оставался в постели только потому, что хотел этого сам?

Реми раздраженно пожимает плечами. Стол для него уже накрыт. Серебряный кофейник дымится на электрическом подогревателе. Он наливает кофе в чашку. Старушка все еще не спускает с него глаз.

— Да сядь же, — ворчит он. — Где Раймонда?

Клементина снова берется за рукоделие, опускает глаза.

— Я не приставлена следить за ней, — бормочет она. — Она мне не докладывает, куда идет.

Реми маленькими глотками пьет кофе. Он несчастен, он думает, что в нормальной семье в такой день, как сегодня, все бы остались дома, рядом с чудом — излечившимся ребенком. Даже Раймонда его предала. Куда идти? Зачем ходить? Он зажигает сигарету, прищуривает один глаз.

— Почему ты на меня так смотришь, Клементина?

Она вздрагивает, поднимает на лоб очки, чтобы вытереть глаза.

— Ты теперь так похож на мадам!

Бедная старушка совсем из ума выжила.

Реми идет во двор.

Он медленно проходит мимо пустого гаража. В глубине, за ямой, Адриен спрятал инвалидное кресло, которое двигалось при помощи рычага. Надо будет отдать это кресло. Нужно покончить с прошлым. Он должен жить как все, стать счастливым, беззаботным, здоровым. Реми останавливается у оранжереи, прислоняется лбом к стеклу. Бедная Мамуля! Видела бы она это подобие джунглей. Сюда что же, никто никогда не заходит? Заброшенные пальмы выглядят больными; листья гниют в бассейне; папоротник разросся и превратился в дикий сад, куда Реми не решается войти. Могила Мамули! Они, наверное, так же плохо ухаживают за ней, как и за оранжереей, где она любила уединяться. Никто больше не ходит на кладбище. А кстати, скоро праздник Всех Святых. Реми вспоминает свое последнее посещение кладбища Пер-Лашез. Он еще был маленьким мальчиком, Адриен нес его на руках. Раймонда у них тогда еще не служила. Все остановились при входе на одну из аллей. Кто-то сказал: «Здесь!» Реми бросил свой букет на гранитную плиту, а в машине долго плакал, прежде чем уснуть. С тех пор он там ни разу не побывал. Врач запретил. Реми уже не помнит, какой именно врач. Он повидал их столько! Но теперь-то уже никто не помешает ему пойти на кладбище. Быть может, каким-нибудь чудом Мамуля узнает, что ее сын ходит, что вот он стоит здесь, рядом с ней. Конечно, он никому об этом не расскажет. Даже Раймонде. Есть вещи, которые их не касаются, отныне не касаются. С сегодняшнего дня Реми перестает принадлежать им. У него начинается своя собственная личная жизнь.

Скрипят ворота, и Реми оборачивается. Раймонда! Она тоже слегка вскрикивает, увидя его здесь, перед оранжереей. Она стоит, не в силах сделать ни шагу, и преодолеть пространство, которое их разделяет, должен он. Они оба смущены. Неужели эта молодая женщина, столь изысканная, столь элегантная, неужели она… Еще вчера помогала ему садиться в кровати, иногда кормила его… Он неуверенно протягивает руку. Ему хочется попросить у нее прощения.

Она смотрит на него тем же взглядом, каким только что смотрела Клементина, затем машинально протягивает затянутую в перчатку руку.

— Реми, — говорит она. — Я вас не узнала. Вы смогли…

— Да. И запросто.

— Как я рада!

Она немного отстраняет его, чтобы лучше рассмотреть.

— Какое превращение, малыш!

— Я больше не малыш.

Она смеется.

— Для меня вы всегда будете малы…

Он резко перебивает ее:

— Нет… Для вас меньше, чем для кого бы то ни было.

Он чувствует, как у него горят щеки, и неловко берет Раймонду за руку.

— Извините меня. Я еще сам толком не понял, что со мной произошло. Мне немного стыдно за все те неприятности, что я вам причинил… Я был несносным больным, не так ли?

— Ну, все это позади, — говорит Раймонда.

— Мне бы очень этого хотелось… Вы разрешите, я задам вам вопрос?

Он открывает дверь в оранжерею, пропускает молодую женщину вперед. Воздух влажный, тяжелый, пахнет гнилым деревом. Они медленно идут по центральной аллее, на их лицах играют зеленые отблески.

— Кому первому пришла мысль о знахаре? — спрашивает он.

— Мне. Я никогда особо не доверяла официальной медицине. А раз врачи считали ваш случай безнадежным, то мы так и так ничего не теряли…

— Я не об этом. Вы что, считали, я притворялся?

Она останавливается под деревом, задумчиво ловит низкую ветку и проводит ею по щеке. Она размышляет.

— Нет, — наконец говорит она. — Но подумайте, какое потрясение вы испытали после смерти матери…

— Другие дети тоже теряют матерей. Но их от этого не парализует.

— Дело не в ногах, бедный мой Реми, удар не перенес ваш мозг, ваша воля, ваша память, и вы укрылись от внешнего мира в своей болезни.

— Прямо сказка какая-то!

— Да нет! Знахарь Мильсандье все объяснил. Теперь, он считает, вы очень скоро поправитесь.

— Ах, так, по его мнению, я еще не вполне здоров?

— Ну почему же, вполне, сами видите. Еще пара сеансов, и сможете заниматься спортом, плавать — все что угодно. Теперь дело в вас, в вашем желании. Мильсандье сказал: «Если он любит жизнь, то я за него ручаюсь». Слово в слово.

— Ему легко говорить, — пробормотал Реми. — А вы верите в эти его флюиды?

— Ну, конечно, верю… Вы сами — живое доказательство!

— А отец? Он рад?

— Реми! Почему каждый раз, заговаривая об отце, вы становитесь злюкой? Если бы вы его видели… Он так растрогался, что даже не мог благодарить.

— А утром так растрогался, что даже не пришел узнать, как я провел ночь. А вы, Раймонда?

Она закрывает ему рот своей надушенной ручкой.

— Помолчите!.. Вы сейчас наговорите глупостей. Нам было велено оставить вас одного. Это своего рода испытание.

— Если бы я знал раньше!

— И что тогда? Может, остались бы лежать? Чтобы помучить нас? Вот ведь вы какой, Реми!

Опустив голову, он поддает ногой камешки. Раймонда щекочет ему ухо пальмовым листом.

— Ну, улыбнитесь, мой мальчик, вы же должны быть так счастливы!

— Я счастлив, — ворчит он. — Я счастлив, счастлив… Если повторять часто, пожалуй, так оно и будет.

— Да что с вами, Реми?

Он отворачивает голову, чтобы она не видела его лица. Как-никак он уже взрослый и не должен плакать.

— Вы плохой мальчик, — продолжает она. — А я-то специально ходила за новой книгой для вас. Посмотрите «Чудеса воли». Здесь полным-полно любопытных экспериментов. Автор утверждает, что, сконцентрировав психологическую энергию, можно воздействовать на людей, животных и даже на вещи.

— Спасибо, — сказал он. — Но я думаю, что теперь с этими развлечениями покончено. Теперь отец захочет, чтобы я серьезно занялся делом.

— Ваш отец не палач. Скажу по секрету, если вы обещаете молчать… Обещаете?

— Конечно! Но хочу вас предупредить заранее, что мне это совсем не интересно.

— Спасибо… Так вот, он намерен отвезти вас в Мен-Ален.

— Он держит вас в курсе всех своих дел, если я правильно понял?

— Вы смешны, Реми.

Они молча смотрят друг на друга. Реми вынимает платок, вытирает краешек скамьи, садится.

— Вы распоряжаетесь мной, — с горечью в голосе говорит он. — Вы даже не спрашиваете, хочу ли я покинуть Париж. Без конца шушукаетесь за моей спиной. То целителя приглашаете, то еще что… А если я захочу остаться здесь…

— Прекратите разговаривать таким тоном…

Она делает вид, что хочет уйти.

— Раймонда… Раймонда… Прошу вас… Вернитесь… Я устал. Помогите мне.

Ах, как она сразу послушалась! Как вдруг заволновалась! Он тяжело поднимается, цепляется за ее руку.

— Голова закружилась, — шепчет он. — Ничего страшного… Я еще не совсем окреп… А если я поеду туда, вы тоже поедете?

— Что за вопрос? Вам не следовало так долго стоять, Реми.

Он тихонько смеется, отпускает руку Раймонды.

— Я пошутил, — признается он. — Я совсем не устал. Нет, не сердитесь… Подождите меня, Раймонда. Вам так не хочется, чтобы нас застали здесь вместе?

— Что вы хотите этим сказать?.. Честное слово, вы сегодня какой-то странный, мой маленький Реми…

— Хватит называть меня маленьким Реми… Сознайтесь, что, если бы я не был больным, вы бы даже не взглянули на меня… Что я для вас, Раймонда?.. Вы только что сами сказали: мальчик. Вам платят, чтобы вы ухаживали за мальчиком, немного занимали его и, главное, за ним следили. А вечером вы идете обо всем доложить моему отцу. Ну, скажите, что это не правда.

— Вы очень меня огорчаете, Реми.

Он на секунду умолкает, стискивая в карманах вспотевшие руки. Затем говорит с жалкой улыбкой:

— Эта работа не для вас, Раймонда. Целый день наблюдать за таким мальчишкой, как я, терпеть общество человека, напоминающего служащего похоронного бюро, и старой ворчливой служанки. Я уже не говорю о своем дяде. На вашем месте я бы ушел…

— Но… да у вас истерика… — говорит Раймонда. — Ну-ка!.. Пошли!.. Дайте руку… Да не смотрите вы так! Честное слово, можно подумать, что вы несчастны… Нет, Реми, я ничего не рассказываю вашему отцу.

— Клянетесь?

— Клянусь!

— Ну тогда…

Он наклоняется. Его губы касаются щеки молодой женщины.

— Реми!

— Что?.. Это останется между нами. Вы против? Чувствую, что мне становится плохо. Вам придется бежать за Клементиной.

Разозлится или нет? Она часто дышит, смотрит в сторону двора. Глаза ее блестят. Она быстрым движением проводит языком по губам. Рука нащупывает ручку двери.

— Если вы не станете серьезнее… — начинает она.

Победа! Впервые он непринужденно смеется.

— Раймонда… Да это только чтобы поблагодарить вас… за целителя. Вот и все. Не станете же вы меня за это ругать?

Она отпускает ручку, колеблется, потом подходит ближе.

— Вы становитесь невыносимым, — вздыхает она. — По-моему, нам лучше вернуться домой.

Он берет ее за руку. Несколько ступеней соединяет оранжерею с отопительным помещением в подвале, откуда еще одна лестница ведет прямо в прихожую. Так они попадают в гостиную, и Раймонда кладет на стол несколько книг.

— Обязательно надо заниматься? — спрашивает Реми. — Уже двенадцать. Сейчас приедет отец… Да и математика, знаете… с моей-то памятью… Вы ему говорили, целителю, о моей памяти? Я все забываю, и уж это, поверьте, не моя вина… Я, пожалуй, схожу к нему еще разок. По-моему, есть уйма вещей, которые я могу рассказать ему с глазу на глаз.

— Я не знаю, но если ваш отец…

— Опять мой отец! — бросает Реми. — Ну хорошо, он любит меня. Он жертвует для меня всем. Между нами, у него есть на то средства. Но, в конце концов, разве я узник?

— Замолчите!.. Если Клементина вас услышит…

— Ну и пусть слышит! Пусть пойдет и скажет ему…

Во дворе скрипят и распахиваются ворота. Медленно въезжает длинный бежевый лимузин, и Реми успевает увидеть проспект с движущимся под бледными лучами солнца потоком машин. Затем из автомобиля выходит Адриен, закрывает ворота, задвигает засов. Как будто в полдень могут залезть воры!

— Я вас оставлю, — говорит Раймонда.

Реми не слышит, как она выходит. Он смотрит в окно. Его отец помогает дяде Роберу выбраться из машины. Они о чем-то спорят. Они все время о чем-нибудь спорят. Дядя конечно же тащит свой портфель. Едва успев вылезти из лимузина, он уже слегка похлопывает портфель ладонью. Наверное, все его аргументы там. Цифры. Цифры. Он верит только цифрам. За столом они снова будут считать. Он вынет свою записную книжку, ручку, отодвинет блюда и бутылки, доказывая, что… Реми встает. А, бежать отсюда к черту! Сменить обстановку. Ну что может удерживать Раймонду в этих стенах? Ей ведь всего двадцать шесть. Наверняка полно семей, где требуется учительница, да еще умеющая ухаживать за больным. Голос дяди в прихожей. Громкий, запыхавшийся. Он постоянно вынужден бежать за своим братом: тому доставляет удовольствие ходить размашисто. В сущности, они недолюбливают друг друга, эти двое. Реми закуривает, прислоняется к камину, чтобы приободриться. Он еще чувствует себя хрупким, уязвимым. Внимание! Они входят!

— Здравствуйте, дядя! Как дела?

Ну до чего же он комичен: типично овернские усы и бледные дрожащие щеки. Он останавливается напротив Реми, немного наклонив голову, с недоверчивым видом.

— А ну-ка пройдись!

Реми небрежно делает два шага, резким движением головы откидывает прядь. Он наблюдает за отцом, замечает, что тот побледнел и так же испуган, как Клементина.

— Это… это грандиозно! — говорит дядя. — И тебе не тяжело? Ты не насилуешь себя? А ну-ка пройдись до окна, я посмотрю.

Он хмурит брови, как будто хочет обнаружить, в чем же подвох. Он вытирает платком лысину, строго смотрит на брата.

— Как это ему удалось?

— При помощи пассов… руками, по всей длине ног.

— Он не облучал его?

— Нет. Просто сказал: «Вы можете ходить!»

— Пусть будет так. Но… надолго ли это?

— Он утверждает, что да.

— О, он утверждает! Он утверждает! А впрочем, тем лучше. Если ты доверяешь подобным людям… Что он прописал, какие лекарства?

— Никаких. Упражнения. Свежий воздух. Я повезу его в Мен-Ален. Он сможет гулять там в саду.

— Ты не боишься, что…

Дядя внезапно запнулся, затем очень быстро, с наигранным весельем продолжил:

— Ну что ж, прекрасно! Пожалуй, я тоже проконсультируюсь с твоим знахарем по поводу моей астмы. — Он смеется. Подмигивает брату. — К сожалению, я не из тех, кого можно исцелить чудесным образом. У меня нет веры… И дорого он взял?

— Он ничего не берет. Он утверждает, что не имеет права извлекать выгоду из своего дара.

— Да этот тип просто сумасшедший! — говорит дядя.

Пораженный внезапной мыслью, он продолжает, понизив голос:

— А ты не думал посоветоваться с ним о… А? Как знать?

— Я прошу тебя, Робер!

— Хорошо. Я не настаиваю. Ну что ж, дети мои, рад за вас. Слушай-ка, Этьен, это дело надо спрыснуть!

Не дожидаясь ответа, он проходит в столовую. Слышно, как звенят стаканы. Реми идет к отцу. Тот напряжен, натянут. Теперь Реми такого же роста, как и он. Ему хочется, как это ни абсурдно, взять его руку, пожать ее, как мужчина мужчине, устранить невидимое препятствие, которое разделяет их сильнее, чем стена.

— Папа.

— Что?

Все. У Реми не хватает смелости. Он замыкается. Отворачивается.

С подносом в руках возвращается дядя.

— Ох уж этот Реми! На, раз ты мужчина, открывай бутылку. Надеюсь, твой колдун не запретил тебе аперитивы? Ну, за ваше здоровье… Желаю удачи, бедный мой Этьен.

— Значит, решено? — чуть слышно говорит отец. — Ты нас бросаешь?

— Я вас не бросаю. Я просто беру калифорнийское дело в свои руки. Вот и все… Повторяю еще раз: ты сам себя топишь. У меня есть отчет Бореля. Не станешь же ты спорить с цифрами?

Он похлопывает по своему портфелю. Реми отходит к окну, смотрит во двор. Адриен, в одной рубашке, без пиджака, вертится около машины. Раймонда что-то объясняет ему, указывая на руль. Оба смеются. Реми прислушивается, но голос дяди перекрывает все шумы.