Кино и вокруг

Состояние творчества – это болезнь. Малая наркомания. С той разницей, что наркотики разрушают, а творчество нет. Но состояние зависимости похоже.

Впервые я услышала в себе эту зависимость довольно рано, в пятнадцать лет. У меня была скромная мечта: написать рассказ и напечатать его в журнале. Журнал «Юность» – вот предел мечтаний.

Моя мечта сбылась через десять лет. «Юность» напечатала два моих рассказа. В газете «Правда» появилась статья, в которой были такие строчки: «Токарева – умна. Парадоксальна». Я вырезала ножницами эту статью и носила с собой, как справку. Если что не так – вытащить из сумки и показать, как документ. Токарева – умна. Газета «Правда». Центральный орган.

В то время, в двадцать пять лет, я не представляла себе, что у меня в доме появится полка моих книг на разных языках. Сейчас у меня уже две полки. К европейским языкам прибавились азиатские. Время от времени мне звонит китайский переводчик, который хочет со мной встретиться. Он звонит и говорит:

– Это ваша пере-вос-сица Андрей…

Я каждый раз не понимаю: зачем я ему нужна? Переводит, и на здоровье. А зачем встречаться?

Может быть, ему кажется, что он сможет перевести на китайский не только мой текст, но и все остальное?

А что остальное? Мое счастье. Моя женственность. Моя любовь.

То, что вынесено за скобки чистого листа. То, что не имеет к успеху никакого отношения.

Чеховский дядя Ваня – не состоялся как личность и спивается. Астров – состоялся, но тоже спивается. «Талант в России» – не может быть чистеньким.

Реализация социальная и личная – это разные вещи. Если я реализовала себя как писатель, но не состоялась как женщина и мать, я похожа на табуретку без одной ножки. Такая табуретка не стоит. Она падает.

И наоборот: у меня прекрасная семья, но она съела все мои строчки. Нет такой писательницы. И не было никогда. Что получается? Табуретка без ножки.

Для счастья надо все. То и это. А так бывает?

Я знала одного: у него было все, кроме здоровья. Другой был здоров, талантлив, обожал жену. Но она умерла.

Третий был здоров, талантлив, счастлив, но незаметно подкрался главный враг – старость. Этого не обойти…

А бывает так, чтобы все-все-все?.. И талант, и любовь, и молодость? Бывает, и вот это самое обидное. Бывает у кого-то. Но не у тебя.

Однажды мы с Данелией одновременно отдыхали в Доме творчества под Москвой. Гуляли, беседовали…

Я не знаю, о чем говорят люди, когда гуляют? О природе? О прочитанном? Мне всегда это было скучно. Мне было интересно сочинять. Выдумывать. Та же картина – у Данелии. Я бы сказала: та же самая история болезни. Ему тоже было интереснее всего сочинять свое будущее кино.

Я рассказывала про русскую деревню, в которую ездила отдыхать каждое лето, про соседскую девчонку Таньку, которая мечтала уехать в Ленинград. Все жители этой деревни почему-то ездили за счастьем и заработком именно в Ленинград, а не в Москву, хотя расстояние было одно и то же. Так повелось с прошлого века. Кто-то первый начал. Именно из этой деревни в Ленинград приехала моя нянька тетя Настя и осталась в моей жизни навсегда. Она нянчила меня, потом мою дочь, потом дочь дочери. А потом уехала обратно, чтобы умереть. У нее кончились силы. Когда патриоты агрессивно орут: «Русские – великая нация!», подразумевая при этом, что все остальные нации – мура собачья, я слушаю, вспоминаю Настю и киваю головой. Да. Великая. Остальные – тоже в полном порядке, но русские – великая нация, если в ее недрах вызревает такая Настя.

Я рассказывала Данелии о том, в каком состоянии пребывает сегодня эта брошенная деревня.

Слово по слову, мы стали сочинять историю, при этом уходили от реальности. Кому нужна жестокая реальность? А вымысел всегда можно подвинуть в любую сторону правды. Мы потащили свой вымысел в сторону итальянского фильма «Два гроша надежды».

Мы стали сочинять про Таньку, которая влюбилась в вертолетчика и этой своей любовью доставляла ни в чем не повинному летчику массу хлопот. Вначале она послала ему повестку из милиции с требованием, чтобы он пришел на «сукино болото», а когда летчик пришел, его там побили. Летчик стал избегать Таньку, тогда она забила свеклу в выхлопную трубу вертолета. Зачем? Чтобы летчик не улетел, а выслушал Таньку. Все кончилось тем, что вертолет рухнул и летчик едва не разбился.

Мы сочиняли с наслаждением, любили нашу героиню, сочувствовали вертолетчику, отдавали все наши симпатии простодушному Мишке. Мишка – непременный участник треугольника. Он оберегает Таньку: «Влюбишься, потом будешь всю жизнь несчастная…»

Мы не стремились к правде жизни, так же как в «Джентльменах удачи». Это была просто игра воображения. Я называю этот жанр – дурацкое кино. В нем дурацкие герои, но не дураки. Прошу отличать. В мире так много доброго и смешного, и это тоже правда жизни.

Если, скажем, «Джентльмены удачи» отдать в руки Сергея Бондарчука – все бы рассыпалось. Прежде всего: почему герой Леонова, воспитатель детского сада, с одной стороны головы все помнит, а с другой – все забыл? Хмырь сказал: «Так не бывает»…

И действительно, так не бывает, если по правде. Но в дурацких фильмах бывает именно так, а не иначе.

Мы сочиняли новое дурацкое кино, которое высекало наше объединенное воображение.

Данелия хотел сам снимать эту историю. Я была счастлива, потому что стояла на пути к успеху.

Творческий процесс – очень важен. Но не менее важен и результат.

Процесс без результата – это как огурец-пустоцвет. Или ложная беременность у собак.

У Ахмадулиной есть слова:

 

Но, знаешь ли, о, как велик

Труд, не познавший поощренья…

 

Может быть, велик. А может, и нет. Труд – пустоцвет.

Однажды в том же Доме творчества я сидела на лавочке. Данелия уехал удить рыбу. Рядом со мной присел какой-то писатель, совершенно неизвестный. Он стал рассказывать, как счастлив бывает в работе.

Я слушала его невнимательно, наблюдая за комаром, который сел на его лысину и долго, тщательно пристраивал хоботок, выискивая точку – где бы проткнуть. Наконец комар нашел такую точку, приналег, проткнул и стал сосать кровь. Его живот раздувался и темнел от крови. Писатель, увлеченный своим монологом, ничего не чувствовал. Комар все сосал. Потом писатель произнес фразу: «Но результат…» И нависла философская пауза.

На этой паузе комар вытащил хоботок и тяжело взлетел, неся свой перегруженный живот, похожий на крошечный вертолет. Я была рада, что его не прихлопнули. Я как бы болела за комара.

– Но результат… – снова повторил писатель и посмотрел на меня чистым, беспомощным взглядом.

У него был счастливый процесс, но не увенчанный результатом.

Наши дела со сценарием двигались к концу. Мы уже начали подбирать актеров и с этой целью отправились в Малый театр. В театре мы случайно встретили Максуда Ибрагимбекова – талантливого писателя и очаровательного человека с мусульманским флюидом.

– Ты что сейчас делаешь? – спросил Максуд у Данелии.

– Собираюсь снимать.

– Что?

– Про русскую деревню.

Максуд промолчал. Видимо, его озадачивал тот факт, что Данелия грузин. Хоть и московский, но все равно. Где он и где русская деревня?

– А помнишь, ты рассказывал историю про грузинского вертолетчика?

Это был не простой вопрос, а, как говорится, наводящий. Максуд наводил Данелию на его тему.

Данелия замолчал, как провалился. Он ошеломленно смотрел перед собой, как будто увидел в толпе этого самого грузинского вертолетчика.

Больше мы к этой теме не возвращались, но в пространстве что-то изменилось.

После спектакля Данелия в молчании провожал меня домой. Я сидела в машине за его спиной.

– Тебе не дует? – спросил Данелия.

Я напряглась. Это не его вопрос.

– В чем дело? – прямо спросила я.

Я умела его понимать… Чувствует себя виноватым и метет хвостом.

– Я не хочу снимать наш сценарий, – прямо сказал он.

– Не снимай, – легко отозвалась я. Не скандалы же ему устраивать. Да это ничего и не даст.

– Я хочу снимать про грузинского вертолетчика, – произнес Данелия.

– Тогда бери грузинского соавтора.

– А ты поможешь?

Он просил меня остаться для работы. В будущем сценарии не только Грузия, но и Москва, и любовь. А в любви женщины понимают больше мужчин.

Данелия пригласил Реваза Габриадзе. Реваз приехал и остановился в гостинице «Россия». Его номер выходил на длинное серое здание, на крыше которого был лозунг: «Коммунизм – это социализм плюс электрификация всей страны». Слова были составлены из электрических лампочек. Днем они были серые, а когда темнело, лампочки включали и формула Ленина сияла и была видна далеко. От этого фальшивого сияния становилось почему-то депрессионно и безвыходно. И казалось, что сценарий не движется и не окончится никогда.

Мы писали первую часть – высокогорную деревню, в которой живет наш герой. Деревушка – прообраз рая, где высокогорные луга небывалой красоты, красивая и добродетельная девушка играет на пианино, а по лугам бегают дети и с высоты вертолета кажутся цветным горошком. И все это так далеко от коммунизма.

Я сижу за машинкой и стучу как дятел. Резо Габриадзе меня не ценит, и все, что я предлагаю, ему не нравится. Он говорит так: «Это журнал «Юность», делая ударение на букве «о». Журнал «Юность» для Резо – это беспомощность и соцреализм. Я понимала, что Резо ревнует. Он не хотел делить славу на троих. Он хотел на двоих. Имел право. Я терпела.

У меня разыгрался радикулит – независимо от Резо, сам по себе. Мне было больно сидеть на стуле. Я сидела, будто на раскаленной сковороде. Я страдала физически.

В середине дня мы отправлялись в гостиничный буфет, ели сардельки имени Микояна. Сардельки были соленые, так как в плохое мясо добавляют соль плюс крахмал и, как поговаривали, туалетную бумагу. Итак: боль в спине, бумажные сардельки и хамство соавтора. Мало не покажется.

Однако все кончается когда-нибудь. Приходит к своему финалу.

Сценарий написан. Наступил новый этап – съемка.

На съемку приехал Мкртчян. Данелия нас познакомил.

– Это автор сценария, – представил меня Данелия.

Фрунзик внимательно всмотрелся и сказал:

– Похожа…

Потом подумал и предложил чистосердечно:

– Приходи ко мне в гостиницу.

– Зачем? – не поняла я. Хотя вопрос глупый. Зачем может молодая женщина прийти в номер к мужчине?

– Женюсь, – уточнил Фрунзик.

Дескать, чтобы я не беспокоилась за последствия.

Я посмотрела на него и увидела, что он пьяный и одинокий.

– Не приду, – честно сказала я, чтобы не вводить человека в заблуждение.

Фрунзик не обиделся. Главное – определенность.

Однажды кто-то из актеров ему сказал:

– А почему твое имя Фрунзе? Это же фамилия.

Все вдруг сообразили, что Фрунзе – это действительно фамилия легендарного командарма, такая же, как Лазо. Фрунзе Мкртчян – все равно что Петров Сидоров.

Мкртчян выбрал себе древнее армянское имя Мгер. Теперь в титрах значилось: Мгер Мкртчян.

Тогда одни стали спрашивать у других:

– Мгер – это кто?

– Фрунзик, – отвечали сведущие.

– А-а-а… – легко вздыхали зрители.

Имя Фрунзик прилипло к Мкртчяну, приварилось. Не отлепить.

За словосочетанием Фрунзик Мкртчян стоял трогательный, смешной, ошеломительно талантливый армянский человек с тяжелым носом и грустными глазами. Его любили.

Почему-то одних любят, а других нет. Объяснить это невозможно. Но если захотеть разобраться, то выясняется: правильно любят и правильно не любят. Общественное коллективное мнение, как правило, бывает справедливо.

Фрунзик страдал патологией одаренности – запоями. Он не лечился, потому что, вылечившись от запоев, мог вылечиться и от таланта. Эти вещи взаимосвязаны. Однако кинопленка вещь беспощадная, она все обнаруживает.

Данелия сделал ему замечание.

– Ты пьяный, это заметно, – сказал режиссер. – Давай договоримся: ты две недели не пьешь ни капли. Я тебя отсниму, а дальше ты свободен. Делай что хочешь…

Через две недели ко мне подошел Фрунзик и радостно сообщил:

– Слушай, я уже пятнадцать дней не пью, так хорошо себя чувствую. Теперь я понимаю, почему бездарности весь мир завоевали…

Я представила себе: в самом деле, трезвые бездарности просыпаются утром, делают зарядку, принимают водные процедуры и, бодрые, жизнерадостные, идут и завоевывают места в Думе.

А похмельный человек просыпается, мучается, страдает печенью и депрессиями. Какая уж там карьера… До туалета бы дойти.

Однажды Фрунзик рассказал мне историю – своего друга. Эта история меня поразила.

Друг воевал, был ранен и попал в полевой госпиталь. Немцы поджимали, надо было отступать. В таких случаях тяжелораненых добивали, а тех, у кого были легкие ранения, брали с собой.

Всех, кто был в госпитале, вывели на улицу. Врач шел вдоль ряда, как сам Господь, и решал, кому жить, кому нет. Остановился возле друга. Вглядываясь в нездешнюю черноту волос и глаз, спросил:

– А ты кто?

– Армянин, – ответил раненый.

Врач не знал такой нации. Может быть, врач был пленный немец.

– А кто это? – спросил врач.

– Сарьян, – произнес раненый.

О художнике Сарьяне врач слышал. Он кивнул.

– Сароян, – вспомнил раненый.

Врач слышал о таком писателе. Кивнул.

– Амбарцумян. Физик, – продолжал раненый.

Он вспоминал наиболее качественных представителей нации. Врач кивал. Но через минуту возникла пауза. Раненый больше не мог вспомнить ни одного известного имени.

«Армяне кончились», – с ужасом подумал раненый… Но поскольку именно он рассказывал Фрунзику после войны эту историю, значит, его не убили тогда. Взяли с собой.

Фильм «Мимино» был закончен летом, как раз успевал к X Московскому международному кинофестивалю.

Однажды в монтажной комнате появился министр кинематографии Ермаш и сказал Данелии:

– Ты вот это место с Телави – Тель-Авивом выброси.

– Почему? – не понял Данелия.

Эпизод телефонного разговора с Тель-Авивом – главная смысловая нагрузка фильма.

– Не надо евреев, – объяснил Ермаш. – Нету такого слова.

– Евреи есть, а слова нет? – удивился Данелия.

– Ты понимаешь, арабы обидятся, а за ними весь мусульманский мир.

Данелия был озадачен. С одной стороны, он не привык спорить с министрами, а с другой стороны, не хотел уродовать свое детище.

– Выбрось один эпизод, и все, – уговаривал министр. – А фестиваль кончится, мы его на место вернем…

Ермаш ушел. Данелия подумал, потом сказал:

– Фестиваль непредставительный. Какая разница, что подумают десять негров? А потом я все на место поставлю.

– Когда потом? «Потом» не будет, – заподозрила я.

– Я сделаю одну копию без этого эпизода. А остальные – как надо.

Данелия так и сделал. На фестиваль пошла кастрированная копия, а на премьеру в Дом кино – полноценная.

Ермаш был разочарован. Он думал, что Данелия покочевряжится и смирится. Но Данелия обхитрил министра, как Мальчик-с-пальчик, который вернулся домой по камешкам.

На фестивале фильм получил золотой приз. Этот приз выглядел в виде шара из полированного камня типа яшмы. Данелия в строгом костюме стоял на сцене и держал этот шар двумя руками. Маленький, аккуратный, серьезный, – я имею в виду Данелию, а не шар, – он походил на японца и почти не походил на самого себя.

Я сидела в зале в состоянии приподнятости. Это был первый золотой приз в моей жизни. И, хоть меня и не позвали на сцену, мне это не мешало. Какая разница – кто стоит. Главное – результат труда. Труд, познавший поощренье. Это тебе не комар на лысине.

В эти дни мы приходили в ночной бар фестиваля, участвовали в празднике жизни. Народу было много, толкотня, столики. Почему-то запомнилось, как обиженный, ущемленный в самолюбии грузин что-то доказывал Данелии на своем языке.

Секретарша Галя внимательно слушала, потом сказала:

– Какой тарабарский язык…

Подошел Мкртчян и поделился со мной:

– Когда так много народу, мне бывает особенно грустно и одиноко, я вчера плакал…

Я посмотрела на его печальное носатое лицо. Я поняла: если не совпадаешь с общей волной веселья, то остаешься в стороне и одиночестве.

Я хотела спросить: «Ты сейчас Фрунзик или Мгер?» Но он отошел.

Я так и не спросила и теперь не знаю, какое имя стоит у него на могиле. И понадобились ли ТАМ его талант и одиночество…

А я совпадала с общей волной. Радикулит, сосиски, невежливость партнера-соавтора – все оправдано и все позади. А в настоящем: «Гуляй, рванина, от рубля и выше…»

Случайный грузин что-то воспаленно доказывал Данелии, а я существовала вне и над, умница и красавица, и пусть кто-нибудь скажет, что это не так…

А какова судьба деревенского сценария? На этот сценарий нашелся другой режиссер. Я так и буду называть его Другой.

Мы договорились по телефону встретиться. Он должен был заехать ко мне домой в десять часов утра. Но приехал в двенадцать. Опоздал на два часа.

Я ждала и не могла понять: что произошло? Может, он разбился по дороге и попал в больницу? Но тогда можно позвонить из больницы, если, конечно, не насмерть…

Другой явился – цел и невредим, в прекрасном расположении духа.

– Почему вы опоздали? – спросила я.

– Я заехал по дороге на станцию техобслуживания. У меня мотор стучит, – радостно сообщил Другой.

Я ничего не сказала. Оставила без комментариев. Я просто поняла, что Другой – не мой режиссер. И у меня с ним ничего не получится. «Мой» режиссер приехал бы вовремя, для него будущий фильм важнее машины. Работа – как любовь. Ничего другого не видишь. «Одной лишь думы власть, одна, но пламенная страсть». А если любовь как работа, то тогда, конечно, можно и в другое место по дороге забежать, и машину починить, и белье в прачечную сдать…

Я оказалась права. Фильм вышел, но я его не узнала. Оказалось, все не то и не так. И героиня не та. И слова не те, хотя это я их писала.

Посмотрев фильм, я начала плеваться и ругаться во все стороны.

Другой позвонил мне по телефону и возмущенно спросил:

– Что я слышу?!

– Да! – бесстрашно подтвердила я. – Ты убил мой сценарий.

– Ну и что? – удивился Другой. – Разве это повод портить дружбу?

Справедливости ради надо заметить, что во время работы мы подружились. Другой оказался очаровательной личностью, если это слово подходит для мужчины. Он был легкий, добрый, смешной, прыгучий, щедрый, красиво носил вещи… Все при нем, кроме… Кроме того, что он уронил мою честь. Но разве это повод портить дружбу?

Я тогда обомлела от его формулировки. И до сих пор не могу ответить себе на этот вопрос. Я до сих пор не знаю: что важнее?.. Иногда мне кажется, что дружба – это самое главное. Она не дает человеку уйти на дно. Держит. Но профессия… Это и есть место под солнцем. Профи – вот что определяет личность. А быть просто хорошим человеком – другом, братом, сватом… Наверняка тот писатель под комаром – вполне хороший человек.

Тем не менее наш фильм демонстрировался на XI Московском международном кинофестивале по номинации: детское кино. И даже получил главный приз. Как я догадываюсь, не потому, что наш фильм был хорош, а потому, что остальные еще хуже.

Победителей фестиваля пригласили на прием в Кремль.

Страной тогда правил Брежнев, а он любил приемы.

В штаб фестиваля были отправлены билеты. Каждый – на одно лицо. В Кремле кормили и поэтому лишних не пускали.

Нашему фильму полагалось четыре билета: сценаристу, режиссеру, оператору и композитору. Творческой группе.

Когда я пришла за билетом, выяснилось, что его нет. Другой взял два билета: себе и своей жене.

Я позвонила ему и спросила:

– Разве я не сценарист?

– Сценарист, – согласился Другой. – Но я не могу пойти без жены.

– Ермаш идет один, – сообщила я.

– Я не знаю, какие отношения у Ермаша со своей женой, а я не могу пойти без жены.

– А вот я скажу Данелии, он тебя за яйца повесит, – пообещала я.

Другой задумался. Не взять жену он не мог, но и связываться с Данелией ему тоже не хотелось.

Я бросила трубку. Я была оскорблена вопиющей несправедливостью.

Как писать сценарий – так мне. А как веселиться в Кремле – так другим. Я имею полное право участвовать в результате труда. Хотя, честно сказать, этот результат мне совершенно не нравился.

Я позвонила высокому начальнику, заместителю Ермаша, и пожаловалась:

– Я – сценарист, а мне не дали билет в Кремль.

– Вы хотите, чтобы я отдал вам свой? – спросил заместитель.

– Я хочу попасть на праздник в свою честь, – высокопарно объяснила я.

Начальник подумал и решил:

– У нас тут один грек уехал раньше времени. Попандопулос. Пойдете по его билету?

– А меня пропустят? – испугалась я. Попандопулос – мужчина, я – женщина. Все-таки разница. Охрана задержит.

– На входе вам будет оставлен билет.

– Спасибо, – поблагодарила я.

Хотя за что спасибо? Я – сценарист победившего фильма. И должна, как лазутчик, ползти под чужой фамилией. Какому-то греку надоело, он решил плюнуть и уехать в свою Грецию, а я на свой праздник.

Можно было обидеться и вообще никуда не ходить. Но тогда я предам свою мечту. Я поступала во ВГИК для того, чтобы однажды через парадный вход войти в искусство и во власть талантом. И вот Кремль. Вот парадный вход. Вот я – с пригласительным билетом на имя Попандопулос.

Охрана смотрит. Читает. Пропускает. Ничего не замечает, у греков все Попандопулосы.

И вот я – в зале. Вот он, праздник жизни. Фуршет.

Все едят стоя. Я оказываюсь против Куросавы. Зрелый японец жует и смотрит перед собой невидящим взглядом. Я с удовольствием задала бы ему пару вопросов, но не знаю японского языка. А он не говорит по-русски. Я немного похожа на японку, но Куросаве это не импонирует. Он в Японии этих японок повидал – и таких, и других, зачем ему еще одна. Куросава косится на пышную русскую красавицу – звезду восьмидесятых годов. К ней тихо стягиваются и наши. Пожирают глазами. Хотят.

От нечего делать я пью целый фужер сухого вина. Вообще я равнодушна к спиртному, но даже сквозь равнодушие ощущаю, что вино прекрасное.

Все начинает мягко плыть, в душе – веселый кураж. Я иду по кругу. Ищу своих. Но свои каким-то образом заняты. Оказывается, прием в Кремле или на другой территории – это место, где делаются дела. Встречаются, знакомятся, примериваются, договариваются, запивают водкой, заедают икрой, обмениваются телефонами.

Я – одинокий волк, вернее, волчица. А еще вернее – собака. Собака без хозяина. Хожу и озираюсь. За мной нет власти. Нет стаи. Я – сама по себе. В одном экземпляре.

Правда, я сценаристка, похожая на японку. Ну и что? Сценаристы славы не имут. Вся слава у актрис. А сценарист – только фамилия в титрах. Кто там ее читает…

И вдруг я вижу: стремительным шагом в зал входит Нинка Сибикина. Время от времени она снимается в кино, в маленьких эпизодах. Но основной ее заработок – другой. Нинка встречается с мужчинами за деньги. Так она зарабатывает на жизнь. Она больше ничего не умеет.

Я обомлела от ее сверкающей красоты. На Нинке платье, похожее на белье. Тонкие лямочки. Сливочные плечи. Платиновые волосы полукружьем падают на щеку. Синие глаза прорезают воздух и меня в том числе. Я стою перед ней, но она меня не видит. Она выуживает взглядом крупную дичь.

Я постояла перед ней и отошла на свое место против Куросавы. Но Куросава куда-то отчалил. Имеет право, его же не приклеили.

Я снова налила и снова выпила. Какой виноград, какой букет!..

Пусть у меня нет такого боевого оперения, как у Нинки, но я тоже себя не на помойке нашла. Я выпила еще и осмелела. И пошла по второму кругу.

Увидела Другого с женой. Жена – спокойная, высокомерная, стильная, похожая на Грету Гарбо в молодые годы. Другой щебечет, немножко суетится, а жена смотрит перед собой надменными глазами. Довлатов говорил в таких случаях: «Лицо – как дамба, взгляд – как угол чемодана».

Я думаю: чего это она такая надменная? И сама себе отвечаю: она уверена в себе. И в Другом. Он готов ради нее на все, даже на преступление, если считать преступлением тот факт, что он присвоил мой билет. Ему все равно, что я об этом подумаю. Мое дело сделано – сценарий написан и поставлен. А с Гретой Гарбо у него все: настоящее и будущее.

Вообще-то мне на Другого тоже плевать с высокой колокольни, я за него не держусь. Но мне бы тоже подошло стоять у хозяйской ноги с лицом как дамба. А не болтаться, как непришитый рукав.

Я шла по залу. Мне понравился высокий худой англичанин. Я вообще люблю высоких худых англичан. Я подошла к нему – просто так, поприветствовать на празднике жизни. Он смотрел над моей головой, вежливо слушал мой английский и ждал, когда я отойду.

Я отошла. Снова выпила. Куда-то перемещалась по косой. Мне бы хотелось, чтобы хоть кто-то в этом зале следил за мной глазами и думал: она лучше всех. Она единственная. Уникальная. Таких больше нет. Посмотрите все.

Но никто не смотрел. Все жевали. Напивались. Приставали. Договаривались.

Мне оставалось одно: найти туалет, так как выпитое вино настойчиво искало выхода. Мочевой пузырь просто трещал от переполненности. Но мне неудобно было поднимать «туалетную» тему. Кремль – это святыня, где работал Ленин, сидел с трубкой Сталин. Сейчас заседает Политбюро.

Я устремилась из зала в дверь, вниз по лестнице, еще дверь, и я на улице.

Большие часы на столбе показывают час ночи. Тепло. Пустынно.

Я остановила поливальную машину. Шофер протянул мне сильную руку, я зацепилась за нее, и он вздернул меня вверх, на сиденье. Тяжелая машина помчалась по Москве. Молодой шофер поглядывал в мою сторону с большим одобрением, но я ни о чем не могла думать. Мой организм буквально вопил и скандалил, требуя свое.

Наконец я выпрыгнула из машины возле своего дома. Шофер довольствовался трешкой.

Поливальная машина ушла. Я поняла, что не добегу до вожделенного туалета. Да и зачем?

Я рванула в кусты. Эти кусты высадила старушка с первого этажа. Я лихорадочным движением успела что-то поднять-спустить, и мощная струя исторглась из меня, с шумом падая на землю, как Ингури ГЭС.

Я мочилась и плакала. Я не была пьяна. Нет. Я была обманута. Праздник жизни, который полагался за большую работу, оказался праздником для других. На нем царили дельцы, бляди и жены бездарностей.

Я вспомнила грустное носатое лицо Фрунзика. Он тоже был несчастен на всеобщем веселье. Почему так? Потому что для него, равно как и для меня, праздник жизни – это работа. И других праздников нам не дано.

Все кончается в конце концов. Моя струя иссякла. Я испытала неизъяснимое облегчение. Почти счастье.

Я забежала в свой подъезд, поднялась на свой пятый этаж. Стараясь не шуметь, проникла в квартиру. За дверьми в комнатах спали мои близкие, о которых я как-то забыла. А ведь они были. И есть. И спят.

Я грохнулась на свою тахту и заснула в ту же секунду, по-моему, даже на секунду раньше, чем приземлилась. Заснула на лету. Проснулась в полдень. Комната сквозь ажурные занавески была залита солнцем. Комната – в солнечный горошек.

В углу притулился мой скромный непородистый письменный стол, который ждал меня, как верный пес.