13 марта

Сегодня звонила Света. И мы с ней три часа разговаривали по телефону. И три часа я пыталась, как могла, хоть немного ее приободрить. Еще неделю назад ей говорили, что лечение прошло успешно, а сегодня решение переменили. И сейчас, после восьми химий, после операции по удалению груди, после тяжелейшей лучевой терапии, когда зона облучения была настолько велика, что Света даже простую водичку глотать могла только после обезболивания горла новокаином, моей подруге снова назначают еще четыре химии.

Да, да, это необходимо, и я это понимаю. Единственное, что остается для меня неясным, зачем надо было от Светы скрывать тяжесть ее стадии. Почему после каждой из процедур они предпочитали говорить “Ну вот, теперь осталось самое последнее усилие, и дальше все будет хорошо”? Если уж с окончанием Советского Союза в нашей стране введена практика не скрывать от онкобольных их диагноз, так будьте милостивы, огласите и план действия, и скорость развития. Чтобы мы могли рассчитать, чтобы мы могли хоть примерно предполагать, сколько нам осталось, чтобы мы могли интересно и с пользой прожить отведенные нам дни. Или мне кто-то скажет, что они и сами этого не знают? Не поверю. Знают. Но, как и в старой притче про мальчика-обманщика, предпочитают кричать “Скоро излечим”, ну в смысле “Волки, волки”. Но так ведь после третьего призыва защищаться от волков обычно никто уже не верит в нападение. И после третьего призыва доверять и лечиться никто уже не верит и в выздоровление.

Света в панике. Я тоже. И я могу только громко смеяться, обсуждая с ней наших врачей и нашу общую болячку. И я снова и снова настойчиво рекомендую ей коньяк между процедурами и хотя бы краткую поездку с мужем на берег моря. А что будет потом? А потом мы снова будем жить. И Света наливает себе рюмку на том конце провода, и мы с ней виртуально чокаемся. Но когда я спустя пять минут кладу трубку, то понимаю, что меня тоже трясет от страха. Ведь все равно каждую ситуацию сразу же примеряешь и на себя.