Лучи давно зашедшего солнца

А., чьи уроки английского были для меня самыми важными.

«Отливающий бронзой папоротник и листья ежевики поблескивали в лучах заходящего солнца. Продолжая подъем, мы проехали по узкому каменному мосту через бурную речку, которая быстро неслась между серыми валунами, обдавая их пеной. И дорога, и речка вились по долине, густо заросшей дубняком и соснами. ‹…› Плодородные места остались позади и ниже нас. Мы оглянулись: лучи заходящего солнца превращали бегущие ручейки в золотые ленты, горели на поднятой плугом земле и густой чаще кустарника. Дорога, пересекающая рыжевато-оливковые перевалы с огромными валунами, становилась все запущеннее и суровее. Время от времени перед нами вырастали обнесенные каменными оградами коттеджи, скупые очертания которых не были скрашены даже плющом. А потом глазам нашим предстала похожая на глубокую чашу долина с чахлыми дубами и соснами, искореженными и погнутыми ветром, бушующим здесь испокон веков. Над деревьями поднимались две высокие узкие башни».

Больше ста десяти лет назад в этих краях совершал длительные прогулки человек, сочинявший повесть, частью которой станут и отливающий бронзой папоротник, и бегущие ручейки, превращенные солнцем в золотые ленты, и лишенные плюща каменные ограды коттеджей. Автор будущего произведения, одной из самых известных книг XX столетия, в сопровождении приятеля отмахивал по паре десятков километров в день, изучал остатки доисторического периода в этих мрачноватых местах, а в промежутках сочинял – причем, как обычно, торопился, так как издатель нервничал и напоминал, что августовский выпуск его популярного журнала никак не обойдется без первой порции новой вещи знаменитого писателя. И писатель сдержал слово, книга была закончена, журнал вышел, на автора обрушилась новая порция славы и денег, но я сейчас не об этом. Вернемся к пейзажу.

Он описан просто блестяще, точнее, даже не «описан», а «создан». Перед нами не просто какие-то деревья, кустарники, почва, водные потоки и продукты деятельности человека. Нет, тут разворачивается драма: Культура, покорившая Природу (дорога, каменный мост, коттеджи, пласты распаханной земли), постепенно уступает чистой Природе во всей ее первозданной мрачности и дикости; этот пейзажный триллер (чахлые дубы и сосны, искореженные столетними ветрами) таит в себе зло, точнее, Зло; перед нами владения Диавола, который держит в своей власти обитателей двух высоких башен, поднимающихся над зловеще переплетенными ветвями. Даже солнце не проникает в эти проклятые владения, оно бросает свои прощальные лучи в спину направляющимся сюда людям. Они оборачиваются, будто пытаются в последний раз ощутить живительную силу перед тем, как отважно вступить во владения Зла. Они готовы к схватке.

Типичный продукт романтического литературного сознания, обогащенного всеми достижениями описательной реалистической прозы второй половины XIX века. Автор много читал, его повествовательная интонация почти безупречна (еще безупречнее интонация его русской переводчицы), он много знает о растениях и почвах, наконец, его воображение богато и живописно. Пейзаж переливается золотыми реками и ручейками, он прочерчен причудливыми черными ветками деревьев; мы слышим, как бежит вода под каменным мостом, как пахнет пашня, чувствуем, как вечерний холод забирается нам за воротник; поездка описана подробно, но не утомительно. Всего полторы страницы, и читатель – вместе с героями – добирается до пункта назначения: «Наш возница показал на них кнутом. – „Баскервиль-холл“, – сказал он».

Итак, сто четырнадцать лет назад Артур Конан Дойль и его приятель журналист Бертрам Флетчер Робинсон отправились в Дартмур, чтобы погулять по тамошним трясинам и разведать обстановку на месте действия будущей «Собаки Баскервилей». Конан Дойль предлагал Робинсону стать соавтором – ведь именно он нарассказывал писателю всяческих дартмурских легенд, в частности – историю призрачного пса, в котором местные жители не без оснований видели исчадие Ада. Конан Дойлю уже приходилось писать о страшной собаке, точнее – о собакообразном существе, наводившем ужас на окружающих. В рассказе «Король лис» сбежавший из зверинца огромный «сибирский волк» является молодому сильно пьющему охотнику, которого заботливые врачи предупреждают о пагубных для нервов последствиях злоупотребления горячительными напитками. Но сейчас, в 1901 году, Конан Дойль вводит в литературную игру свой главный на тот момент стратегический резерв, Шерлока Холмса, и сочиняет просто-таки образцовый триллер, полный, впрочем, и юмора, и прелюбопытнейших историко-культурных сюжетов. Совершенство этой повести (а она совершенна – в своем роде, конечно) есть следствие напряжения между различными планами: детективным, морально-религиозным (повесть о Зле, которое держит в страхе всю дартмурскую округу уже больше двух с половиной столетий), научно-позитивистским (легенды оказались прикрытием абсолютно прагматичного преступного замысла, собака Баскервилей – просто большим псом, пасть которого злодей намазывал для вящего эффекта фосфором) и социокультурным. К тому же «Собака Баскервилей» – удивительное собрание самых разнообразных характеров провинциальной Англии (сельский доктор; удалившийся от дел миллионер-нувориш, который вернулся в пришедшее в упадок родовое гнездо; бодрый американский наследник; местный сутяга; деревенская femme fatale, прообраз героини фаулзовской «Женщины французского лейтенанта»). Все эти сюжеты растягивают ткань повествования и фабулу, но не рвут их; повесть не становится ни чистым романтическим триллером, ни выспренней аллегорией, ни викторианским бытописанием; она – всё вместе, но ничто из этого по отдельности. За главными сюжетами скрываются второстепенные, почти незаметные, оттого еще более забавные. К ним можно отнести «историографическую» линию.

Действительно, в основе «Собаки Баскервилей» лежит некий исторический манускрипт. Во время первого визита доктора Мортимера на Бейкер-стрит по поводу датировки документа происходит молниеносный обмен репликами между посетителем и Холмсом (а Ватсону от снисходительного сыщика перепадает даже тонкое замечание о написании буквы d, что и дает ключ к определению времени создания текста). Дальнейшее обсуждение манускрипта выясняет две совершенно разные позиции в отношении как самой истории (я имею в виду «область знания», а не семейное предание Баскервилей), так и тех, кто ее изучает. История о родовом проклятии не производит на Холмса ровным счетом никакого впечатления; более того, он довольно пренебрежительно, позевывая, замечает, что она может быть интересна только «собирателям фольклора». Между тем, с точки зрения историка, перед нами совершенно замечательный документ, написанный в первой половине XVIII века, он повествует о событиях, судя по всему, времен Гражданской войны сороковых годов XVII столетия. Более того, уже во втором абзаце этого странного рассказа, еще до появления порочного Хьюго и страшной собаки, автор его, тоже Хьюго, делает загадочный жест: он не только обозначает период, когда происходят те события (во времена «Великого Восстания», как Наталья Волжина переводит на русский Great Rebellion), но и советует будущим читателям обратиться за описанием упомянутого исторического периода к труду лорда Кларендона. Под последним имеется в виду Эдвард Хайд, первый эрл Кларендон (1609–1674), сподвижник несчастного Карла I, лорд-канцлер развеселого Карла II, канцлер Оксфордского университета, жестокий и наглый нарушитель гражданских прав, в конце концов изгнанный во Францию, где он и умер. Тот же Хайд – автор классической «Истории возмущения и гражданских войн в Англии» (в отличие от Волжиной, переведу Rebellion более старомодно), которую и рекомендует к прочтению Хьюго Баскервиль-младший.

Двумя историками-любителями (лордом Кларендоном и младшим Хьюго) сюжет «Собаки Баскервилей» не исчерпывается. Доктор Мортимер – представитель самой распространенной некогда в Британии разновидности аматёрского изучения прошлого; Конан Дойль изображает его типичным «антикварием»: локальным историком, любителем археологических раскопок, антропологом, даже кельтологом. Эта беззаветная любовь в старым вещам (от черепов до манускриптов) и вызывает насмешку Холмса, который намеренно обижает его гостя, назвав «собирателем фольклора». Антикварий (надо сказать, фигура антикварная к 1889 году, когда, судя по всему, происходит действие повести) барочной и классической эпох сильно отличается от «собирателя народного творчества» романтических времен роста национализма. В этом контексте ирония Холмса понятна: сам он несокрушимый научный позитивист, с такой позиции и антикварии, и любители всего народного выглядят нелепо.

Тонко сотканных сюжетов в «Собаке Баскервилей» немало – как и почти во всей шерлокиане (разве что «Долину страха» можно назвать грубой поп-поделкой). Конан Дойль, безусловно, был выдающимся прозаиком, чье истинное значение замаскировано его ушедшей славой, породившей множество интерпретаций, толкований и пародий. Конечно, Конан Дойля можно упрекнуть в том, что он слишком много написал; но разве чудовищная работоспособность Честертона или Стивенсона мешает нам считать шедеврами «Человека, который был Четвергом» или «Остров сокровищ»? Неполное собрание сочинений Томаса де Куинси насчитывает 12 пухлых томов эссеистики на самые разнообразные темы (от «истории одного татарского племени» до политэкономии), но это никак не сказывается на том, что его «Исповедь едока опиума» и «Убийство как одно из изящных искусств» читают и перечитывают последние полтора века.

В биографии Артура Конан Дойля, написанной американским детективщиком Джоном Диксоном Карром, есть очень проницательное наблюдение по поводу атмосферы исступления и страха, которая царит в «Собаке Баскервилей»: «Весьма сдержанного в начале, Холмса под конец лихорадит не меньше самого Генри Баскервиля. Когда Селден, беглый преступник, с душераздирающим воплем разбивается насмерть среди скал, Холмс хохочет и пританцовывает над трупом („У него борода!“), а издали уже приближается огонек сигары Стэплтона. Это, наверное, лучшая сцена в книге, высвеченная тусклым пламенем спичек, соткана из того же сырья, что и осенняя блеклость неба, и одинокие фигуры на его фоне, и собачий лай, разносящийся над болотами». Получается, что проклятие все-таки существует – пусть не в виде страшного пса; сам воздух в этом уголке Дартмура злокознен, приводит в исступление, наводит порчу. И здесь почему-то вспоминается сюжет, связанный со смертью того самого Бертрама Флетчера Робинсона, знаменитого журналиста рубежа XIX и XX веков и несостоявшегося соавтора «Собаки». Этот пышущий здоровьем человек скоротечно умер от перитонита на 37-м году жизни; ходили слухи, что он стал жертвой проклятия так называемой «мумии несчастий». Речь на самом деле идет не о мумии, а о крышке древнеегипетского гроба, в котором в X веке до н. э. была похоронена знатная женщина. В 1889 году (том самом, когда происходит действие «Собаки Баскервилей»!) некий мистер Уорвик Хант подарил реликвию Британскому музею, и с 1890 года она выставлена в египетском зале, где находится по сей день. В 1904 году Робинсон напечатал в «Дейли Экспресс» серию статей о ней, где утверждал, что этот экспонат приносит несчастье. Умер он через три года. Сюжет имел очень странное продолжение. Одной из самых фантастических версий гибели «Титаника» в 1912 году была история о том, как журналист Вильям Томас Стид купил некую мумию у Британского музея и – чтобы избежать ненужных вопросов – решил вывезти ее в багажнике собственного автомобиля, погрузив его на злополучный лайнер. Молва утверждала, что накануне рокового столкновения с айсбергом Стид поведал пассажирам о своем грузе. Между тем, кроме гробовой крышки, никакой мумии в музей в 1889 году не поступало, так что все слухи о египетском проклятии, потопившем «Титаник», необоснованны. Что же до экспоната, называемого «мумией несчастий», то его и сегодня можно увидеть в 62-м зале Британского музея.

Вильям Томас Стид, погибший на «Титанике», был известным американским репортером, одним из отцов так называемой расследовательской журналистики. Стид неоднократно утверждал, что в конце концов его либо линчуют, либо он утонет. В 1886 году он напечатал статью под названием «Как пароходный лайнер пошел ко дну посреди Атлантики. Рассказ уцелевшего». В нем описывается столкновение двух пароходов и трагедия тех, кому не хватило места на слишком малочисленных спасательных шлюпках. В 1892 году Стид опубликовал рассказ о лайнере, столкнувшемся с айсбергом. Во время катастрофы «Титаника» 63-летний журналист вел себя геройски, помогая женщинам и детям занять места в шлюпках. Потом, по словам очевидцев, он отправился в курительную первого класса, уселся в кресло и принялся читать книгу. Другие уцелевшие при гибели «Титаника» утверждают, что видели, как Стид вместе со знаменитым миллионером Джоном Джейкобом Астором IV цеплялись за плавающий в воде плот. Вильям Томас Стид направлялся в Америку для участия в пацифистском конгрессе, который созывался по инициативе президента США Тафта в нью-йоркском Карнеги-холл. Помимо пацифизма, Стид был энтузиастом эсперанто и спиритом. Он считался одним из самых известных пропагандистов спиритизма – как и Джордж Бернард Шоу и Артур Конан Дойль. После гибели «Титаника» Шоу обрушился на преувеличенно джентльменский дух, погубивший, по его мнению, многих людей на несчастном судне, а также на пошлую сентиментальность прессы, плодящей истории об оркестре, игравшем «до конца», и проч. По его мнению, музыканты наяривали рэгтаймы для того, чтобы пассажиры третьего класса не поняли масштабов беды и не устроили паники. В защиту команды, капитана Смита и патриотической британской журналистики выступил Конан Дойль, обвинив статью Шоу во лжи. Драматург, в свою очередь, ответил прозаику, а последний завершил дискуссию кратким письмом, предположив, что его оппонент не обладает «чертой характера… которая не дает человеку бессмысленно обижать чувства других людей». Конан Дойль назвал эту черту «хорошим вкусом».