Начало - Настоящая жизнь - Аделин Дьедоне - RutLib.com

Adeline Dieudonne

LA VRAIE VIE

Published by arrangement with Lester Literary Agency

* * *

В доме было четыре комнаты. Одна – моя, вторая – младшего брата Жиля, третья – родителей, а четвертая принадлежала трупам.

Олени, маралы, кабаны. Головы антилоп всех видов и размеров: спрингбоки, импалы, гну, орикс, личи. Несколько голов зебр.

На возвышении лежал лев, зубы его были сомкнуты на шее маленькой газели.

А в углу стояла гиена.

Хотя она была набита соломой, она жила – я в этом не сомневалась, и она наслаждалась ужасом, который видела в глазах всех тех, кто встречался с ней взглядом.

На стенах, в рамках, висели изображения моего отца с ружьем в руке и убитыми им животными.

Он постоянно фотографировался в одной и той же позе, величественно и гордо поставив ногу на труп зверя, уперев одну руку в бок, а другой триумфально воздевая оружие. Он скорее напоминал вооруженного повстанца, опьяненного кровью жертв, чем почтенного отца семейства.

Жемчужиной его коллекции, его самой большой гордостью был, конечно, слоновий бивень. Однажды вечером я услышала, как он рассказывает матери о том, что само убийство было не самым трудным делом во всей этой истории. Вовсе нет. Убить слона было не сложнее, чем забить корову в переходе метро.

Сложность заключалась в другом: нужно было выйти на браконьеров и суметь ускользнуть от бдительных егерей.

И потом ведь нужно отделить бивни от еще теплой туши. Та еще скотобойня.

Это все влетело ему в копеечку. Я думаю, именно поэтому он так гордился своим трофеем. Убийство слона стоило так дорого, что ему пришлось поделить расходы пополам с каким-то типом. Каждый увез с собой по бивню.

Я любила гладить этот бивень. Он был таким большим, таким блестящим и прохладным. Но возможно было делать это только тайком от отца – он запрещал нам заходить в комнату для трупов.

Отец был огромным мужчиной, широкоплечим, грубым, на вид – живодер живодером. Огромные узловатые руки. Этими руками он мог оторвать голову цыпленку так же легко, как будто открывал бутылку колы.

Кроме охоты, отец любил в жизни еще две вещи: телевизор и виски. И когда он не гонялся по всему миру за разными зверями, желая их убить, он пялился в здоровенный экран с колонками, который стоил как небольшой автомобиль, и прихлебывал «Гленфиддих» прямо из бутылки.

Вроде бы он разговаривал с моей матерью, но на самом деле ее вполне можно было бы заменить на фикус, и он бы не заметил разницы.

А мать панически боялась отца.

Я подозреваю, что, за исключением ее страсти к садоводству и разведению карликовых коз, это практически единственное, что я могу про нее поведать. Это была худая женщина с длинными жидкими волосами. Я не уверена, существовала ли она вообще до того момента, когда с ним встретилась. Думаю, да. Она, должно быть, напоминала примитивную форму жизни – одноклеточное, полупрозрачное создание. Амебу. С эктоплазмой, эндоплазмой, ядром и пищеварительной вакуолью. А за долгие годы жизни с моим отцом эта крошечная емкость постепенно наполнилась страхом.

Я всегда с напряженным интересом рассматривала их свадебные фотографии. Сколько себя помню, я вечно листала семейный альбом, пытаясь отыскать там хоть что-то. Хоть что-то, что могло бы объяснить этот странный союз. Любовь, ласку, радость, улыбку… Хоть что-то…

Так и не нашла. На этих снимках отец стоял почти в той же позе, что на фотографиях с охоты, только гордости на лице поменьше. Ну ясное дело, амеба – это так себе трофей. Поймать ее ничего не стоит: стакан, немного застоявшейся воды – и готово.

Видно, что маме моей во время свадьбы еще не было страшно. Скорее создавалось ощущение, что ее поставили тут, рядом с этим типом, как вазу – элемент интерьера.

Когда я повзрослела, я стала задаваться вопросом: каким образом эти двое смогли зачать двух детей? Меня и моего брата. Но я быстро перестала об этом думать, потому что в голову мне приходила только одна картина: вечер, кухня, он, воняя виски, лениво заваливает ее на стол, несколько мощных, грубых движений безо всякой реакции с ее стороны – и дело сделано.

Основной функцией матери было приготовление еды, и ее она тоже осуществляла совершенно как амеба. Еда получалась скучной, безвкусной и однообразной. С большим количеством майонеза. Сэндвичи с ветчиной и сыром, персики с тунцом, салат «Мимоза» и рыба в панировке с картофельным пюре. Вот основное меню.

* * *

За нашим садом были лес Повешенных детей и большая зелено-коричневая долина – два холма, образующие гигантскую букву V, на дне которой скапливались сухие листья. В глубине долины жила Моника. Мы с Жилем часто ходили к ней в гости. Она объяснила нам, что эта буква V – след от когтя дракона. Дракон процарапал эту долину, потому что обезумел от горя. Это было давным-давно. Моника замечательно рассказывала всякие истории. Ее седые длинные волосы танцевали, танцевали цветочки на платье, позвякивали браслеты на запястьях.

«Очень-очень давно неподалеку отсюда, на вершине горы, которая теперь разрушилась, жила пара гигантских драконов. Они любили друг друга так сильно, что ночью пели странные, но очень красивые песни, которые знают только драконы. Эти звуки внушали страх людям в долине. Услышав их, они не могли заснуть. Однажды ночью, когда двое влюбленных задремали, убаюканные песнями, они пришли – кретины с факелами и вилами – и убили самку.

Самец, обезумев от горя, разом испепелил долину, сжег всех: мужчин, женщин и детей. Все люди умерли. Потом в отчаянии он стал когтями царапать землю, образуя впадины. С тех пор растения вновь выросли на этой земле, и вновь здесь стали жить люди, но следы его когтей остались до сих пор».

Действительно, в окрестных лесах и полях повсюду были разбросаны овраги разной глубины, напоминающие царапины.

Эта история напугала Жиля.

По вечерам он иногда стал приходить ко мне в постель. Тесно прижимался всем телом, ища защиты: ему казалось, что он слышит песнь дракона. Я объясняла ему, что это просто сказка, что на самом деле драконов не существует. Что Моника рассказывала это, потому что ей нравятся старинные легенды, но рассказ – выдумка.

В глубине души я сама тайно сомневалась в своих словах. И каждый раз, когда отец возвращался с охоты, я боялась, что он принесет голову самки дракона.

Чтобы успокоить Жиля, я изображала взрослую и шептала ему: «Всякие истории нужны для того, чтобы выпустить наружу наши страхи, так мы можем быть уверены, что в настоящей жизни этого не случится».

Я любила засыпать рядом с ним, вдыхая запах его мягких волос.

Жилю было шесть лет, мне – десять. Обычно братья и сестры то и дело ссорятся, ревнуют друг к другу, орут, ябедничают и дерутся. У нас все было не так. Я любила Жиля нежно, как мать. Я направляла его, объясняла ему все, что знала сама, это была моя миссия старшей сестры. Самая чистая форма любви, которая существует.

Эта любовь не ожидает ничего в ответ. Она несокрушима и неистребима.

Он все время смеялся, показывая молочные белые зубки. И каждый раз его смех грел меня, как мини-электростанция. А я делала ему кукол из старых носков, сочиняла смешные истории, ставила целые спектакли для него одного. Еще я любила его щекотать. Чтобы слышать, как он смеется.

Смех Жиля способен был вылечить все душевные раны.

Дом Моники наполовину оплетал плющ. Это было красиво. Иногда солнце освещало его через ветки, словно лаская светящимися пальцами. Я никогда не видела, чтобы мой дом ласкали солнечные пальцы. И ни один из домов в округе.

Мы обитали в поселке, который назывался Демо.

Сорок одинаковых серых строений, вытянутых рядами, как погребальные камни на кладбище.

Отец назвал его Дурдемо.

В шестидесятые годы на месте Демо было поле пшеницы.

В начале семидесятых жилое строительство, словно плесень, разрослось на нем с катастрофической скоростью: буквально за полгода. Это был пилотный проект, на пике тогдашней модной технологии сборных конструкций.

Демо. Демонстрация уж не знаю чего. В те времена люди, построившие эти дома, хотели что-то доказать. Может быть, тогда эти сооружения впечатляли. Но сейчас, двадцать лет спустя, от них осталось одно уродство. Красота, если она и была, смылась дождями. Поселок состоял из одной улицы, которая шла квадратом – дома стояли внутри квадрата и вне его. А вокруг раскинулся лес Повешенных детей.

Наш дом стоял вне квадрата. Он выглядел немного лучше других, поскольку архитектор проектировал его для себя. Но он уже давно не жил здесь. Дом был побольше, чем остальные, и посветлее: с высокими застекленными эркерами. И еще в нем был подвал. В целом он имел довольно дурацкий вид, скажем прямо, но подвал оказался нужной штукой.

Благодаря ему подземные воды не поднимались до уровня стен и те не начинали гнить. Остальные дома в Демо пахли залежавшимся полотенцем, забытым в мешке с принадлежностями для бассейна.

У нас не воняло, но зато в доме жили трупы животных. Я иногда задумывалась: а не лучше ли дом, в котором воняет?

Сад у нас тоже был побольше, чем у других. На газоне имелся даже надувной бассейн. Он напоминал тучную даму, заснувшую на солнцепеке. Зимой отец сдувал его, и на лужайке оставался круг коричневой травы.

А в глубине сада, прямо перед лесом, был загон, где держали козочек. На склоне, покрытом вьющимся розмарином.

Козочек было три: Бисквитка, Жозетка и Мускатка. Но скоро их должно было стать пять: Мускатка была беременна.

Мать привела козла для спаривания, это была целая история – из-за отца. Иногда мать способна на удивительные вещи. Когда речь заходила о ее козах, в ее нутре зарождалось некое подобие материнского инстинкта, позволяющее противостоять отцу.

Когда это происходило, на его лице появлялось выражение учителя, которого превзошел ученик. Он застывал с открытым ртом, тщетно пытаясь найти, что сказать в ответ.

Он знал, что каждая секунда промедления неуклонно разрушает его авторитет, как шар-баба разбивает дом, зараженный домовым грибком. Его раскрытый рот слегка кривился, и он издавал глухое рычание, словно разозленный фокстерьер. И мать понимала, что победила.

Она знала, что позже за это заплатит, но эта победа была важна для нее. При этом внешне мать не испытывала торжества; как ни в чем не бывало она возвращалась к своей обычной амебной деятельности.

Так вот, Мускатка понесла, и мы с Жилем возбужденно ждали наступления отела. Караулили малейшие признаки скорых родов.

Он смеялся, выслушивая мои объяснения по поводу процесса появления козлят на свет.

– Они вылезают из ее пиписьки. Будет похоже, как будто она какает, но вместо какашек появятся два ребеночка-козленка.

– А как они оказались в ее животе?

– Они не то чтобы там оказались, они их сделали вместе с тем козлом. Они были очень влюблены друг в друга.

– Но козел-то был у нас всего один день, козочка с ним даже толком не познакомилась, как они тогда могут быть влюблены?

– А, вот ты о чем… Так это и называется любовь с первого взгляда.

* * *

Если пройти через лес Повешенных детей и через поле таким образом, чтобы не заметил фермер, попадаешь на большой желтый песчаный холм. А если спуститься с него, цепляясь за торчащие корешки, попадаешь в лабиринт сломанных машин. Тут тем более нельзя допускать, чтобы тебя заметили.

Это было огромное кладбище металла. Я очень любила это место. Я гладила рукой каркасы и представляла себе сваленных в кучу зверей, неподвижных, но не утративших чувствительности. Иногда я разговаривала с ними. Особенно с новоприбывшими. Я говорила себе, что их, вероятно, нужно приободрить, успокоить. Жиль помогал мне. Вдвоем мы часами играли там, разговаривая с машинами.

Некоторые лежали здесь уже давно, поэтому с ними мы были хорошо знакомы. Одни – почти не испорченные, иные слегка поврежденные. Были и совершенно развороченные – капот всмятку, ходовая разбита. Словно их прожевала огромная собака. Больше всего я любила зеленую машину, у которой не было ни крыши, ни сидений. Такое впечатление, что всю верхнюю часть сдуло напрочь, как пену с пивного бокала. Я вот думаю, что же могло ее снести без остатка? А Жиль очень любил Бумбуляку. Вот как он ее называл. Бумбуляка. Она и правда была прикольная.

Казалось, что ее поместили в гигантскую стиральную машину без воды. Она была помята повсюду, со всех сторон. Мы с Жилем залезали внутрь и представляли, что нас крутят в стиральной машине.

Я садилась за руль и кричала:

– Бумбуляка! Бумбуляка! Бумбуляка! – прыгая на сиденье, чтобы машина затряслась. И чудесный смех Жиля несся вверх – выше и выше, выше, чем вершина песчаного холма.

Мы знали, что в случае чего нам придется драпать: если хозяин нас услышит, он обязательно прибежит. Лабиринт принадлежал ему, а он не любил, что туда приходят играть.

Взрослые из Демо говорили нам, что он ставит волчьи капканы, чтобы ловить детей, играющих возле его машин. Так что мы все время внимательно глядели под ноги.

Когда ему удавалось нас услышать, он прибегал с воплем: «Это что такое?» И нужно было бежать как можно скорее, чтобы он не мог нас схватить, нужно было перемахнуть через холм, цепляясь за торчащие корни, борясь со страхом, сковывающим дыхание, и бежать-бежать-бежать как можно дальше от страшного «Это что такое?».

Он был жирным и тяжелым и не мог так же быстро, как мы, вскарабкаться по песчаному склону.

Однажды Жиль уцепился за слишком тоненький корень, и тот обломился. Жиль съехал вниз, оказавшись в нескольких сантиметрах от громадных ручищ, которые потянулись схватить его. Он вскочил ловко, как кошка, я поймала его за рукав и потащила наверх, и мы избежали возмездия.

Когда мы оказались в безопасности, от перенесенного ужаса нас охватил безудержный смех. Мы побежали к Монике под сень плюща, чтобы рассказать ей эту историю.

Она посмеялась вместе с нами, но предупредила, что лучше ему не попадаться.

Моника встала перед нами – от нее, как всегда, пахнуло солнцем и пляжем – и своим гнусавым голосом, напоминающим старый клаксон, сказала:

– Маленькие упрямцы, вы должны знать, что есть люди, с которыми лучше не связываться. Зарубите это себе на носу. Есть люди, которые хотят испортить вам жизнь, омрачить вашу радость, хотят сесть вам на шею, чтобы вы не могли летать. Держитесь подальше от таких людей. А он как раз из их племени.

Я засмеялась, потому что представила, как владелец автомобильного кладбища садится на шею к Жилю.

Потом мы вернулись в Демо, потому что услышали музыку. «Вальс цветов» Чайковского. Грузовичок продавца мороженого, точного как часы, появился в этот вечер, как в любой другой.

Мы пошли просить у отца денег.

Жиль всегда брал два шарика. Клубника-ваниль.

Я покупала шоколад-страчателла с кремом шантильи.

Но крем шантильи мне было брать запрещено. Не знаю уж почему, отец не разрешал мне его заказывать. Поэтому я быстренько слизывала его, пока мы шли до дома.

Это был наш секрет – его знали я, мой брат и милый месье из грузовичка. Очень старый человек – лысый, высокий и тощий, в коричневом вельветовом костюме.

Он всегда говорил нам своим рокочущим голосом, улыбаясь одними глазами:

– Ешьте побыстрее, волчата, а то растает, потому что солнце яркое, ветер сильный, для мороженого нет ничего хуже.

* * *

Однажды летним вечером мама приготовила персики с тунцом, мы ели их на террасе из голубого камня, выходившей в сад. Отец уже вышел из-за стола и расположился у телевизора с бутылкой «Гленфиддиха».

Он не любил проводить время с нами. Я думаю, что в этой семье никто не любил момент, когда вечером все собираются вместе за ужином. Но отец навязал нам этот ритуал, как и навязал его себе. Потому что так надо. Семья должна ужинать вместе, в радость это или нет, все равно. Он видел это по телевизору. Вот только там у людей был счастливый вид. Особенно если они ужинали в пабе. Все спорили, смеялись. Люди были красивыми, они любили друг друга. Время, которое человек проводит с семьей, преподносилось как награда. Подобно конфетам «Ферреро Роше», это было лакомство, на которое человек имел право после долгих часов, проведенных на работе или в школе.

У нас эти семейные трапезы больше походили на наказание – вроде большого стакана мочи поутру, который уринотерапевты предлагают выпивать ежедневно для здоровья. Каждый вечер мы свято следовали ритуалу, будто это был церковный обряд. Отец смотрел новости, растолковывая матери каждый сюжет так, словно она не способна воспринять никакую информацию без его объяснений. Для отца выпуски новостей имели большое значение. Когда он комментировал их, ему казалось, что он принимает в них участие. Как будто мир ждет его заключений, чтобы начать развиваться в правильном направлении. Когда новости заканчивались, мать кричала:

– За стол!

Отец вставал с дивана, не выключая телевизора, и мы усаживались за стол, чтобы поесть в полной тишине.

Момент, когда отец вставал из-за стола, чтобы вернуться на диван, был для нас мигом освобождения. И этот вечер ничем не отличался от всех других.

Мы с Жилем вышли из-за стола, чтобы пойти играть в сад.

Этим вечером солнце ласкало землю нежным светом с запахом теплого меда.

В холле мать убирала клетку попугая, которого звали Коко. Я как-то попыталась ей сказать, что жестоко держать его в клетке. Тем более что попугаев в саду было полно. Они даже создавали некоторую проблему, поскольку съедали пищу маленьких птичек, вроде воробьев и синиц.

У нас они склевывали вишни на дереве прежде, чем те успевали созреть. Они появились в саду потому, что в нескольких километрах от Демо был зоопарк. Маленький зоопарк. Но он прогорел, поскольку недалеко от него построили парк аттракционов, который переманил всех посетителей.

Зверей продали в другие зоопарки. Но на попугаев всем было наплевать – и вдобавок их транспортировка стоила слишком дорого. Так что человек, который за все это отвечал, решил просто открыть клетку. Может быть, он думал, что они все равно умрут от холода. Но они не умерли. Наоборот, они адаптировались к местным условиям, свили гнезда, вывели птенцов. Они по-прежнему перемещались группой, тогда в небе появлялось большое зеленое облако. Было красиво. Шумно, но красиво.

Я никак не могла понять, почему же этот бедняжка Коко должен торчать в клетке и смотреть, как другие развлекаются без него. Мать говорила, что это совершенно разные вещи, что он куплен в магазине, что он не приспособлен к жизни на улице. Да ну…

В общем, мать убирала клетку Коко.

Настал час «Вальса цветов» и мороженого.

Грузовичок остановился неподалеку от нашего дома.

Старый мороженщик был уже там, вокруг него толпился десяток детей.

Моника мне сказала, что он не такой, как владелец склада автомобилей. Он добрый. Когда она заговорила о нем, я заметила, что в ее глазах промелькнуло что-то необычное. Поскольку они оба были старыми, я сказала себе, что, возможно, в молодости между ними что-то было. Может быть, какая-нибудь красивая история любви, не получившая продолжения из-за древней семейной ссоры. Я в тот период глотала книжки издательства «Арлекин» одну за другой.

Когда мороженщик протянул Жилю его рожок клубника-ваниль, я посмотрела на его руки. Мне нравится смотреть на руки стариков – представлять себе, что такое тонкое, детальное устройство превращает их в отдельный механизм, что эти руки слушаются пожилого месье сами собой, никогда не подводя. Эта иллюзия внушала мне веру в нечто такое, что не выразить словами. Но это нечто меня успокаивало. И потом они были красивые. Тоненькая кожа обтягивала суставы, голубые вены бежали по запястьям, как ручьи.

Мороженщик поглядел на меня, улыбаясь одними глазами, и спросил:

– А тебе, маленький волчонок?

Он обращался ко мне. Заготовленный ответ уже пять минут вертелся у меня в голове. Не знаю уж почему, но, когда я просила мороженое, я не любила импровизировать. Мне обязательно нужно было, чтобы кто-то стоял в очереди передо мной, тогда у меня появлялось время выбрать то, что я хочу, и правильно построить фразу. Чтобы она вылетела бойко, без колебаний. Сегодня мы были в очереди последними, все остальные дети уже получили свое мороженое и ушли.

– Шоколад-страчателла в рожке с кремом шантильи, пожалуйста, месье.

– С кремом шантильи, мадемуазель! Уж конечно…

Он подмигнул мне при слове «шантильи», чтобы подтвердить, что это наш с ним секрет.

Тогда его руки, два верных пса, принялись за работу, вновь, в стотысячный раз, повторяя свой маленький танец. Рожок, ложечка для мороженого, шарик шоколадного, бокал теплой воды, шарик страчателлы, сифон… Настоящий сифон, с домашним кремом шантильи.

Старик склонился, чтобы положить изящный завиток крема поверх моих шариков. Его большие голубые глаза широко открыты, взгляд прикован к воздушной спирали, щека его почти касается сифона, жесты – точны и грациозны. Рука – совсем рядом с лицом. В тот самый момент, когда он укладывал последний мазок крема, в тот самый момент, когда его палец почти ослабил давление на кнопку, в тот самый момент, когда старик уже собирался выпрямиться, сифон взорвался. Бабах. Я помню шум. Прежде всего меня испугал шум. Стены домов в Демо сотряслись от него. Мое сердце замерло и на миг перестало биться. Взрыв, казалось, было слышно даже в глубине леса Повешенных детей, возле самого дома Моники. А потом я увидела лицо милого пожилого месье. Сифон врезался в него, как машина в фасад здания. Снесло буквально половину. Лысый череп остался нетронутым. Но лицо представляло собой месиво из костей и мяса. Остался только один глаз в орбите. Я хорошо его рассмотрела. У меня было время это сделать. В нем застыло удивленное выражение, в этом глазу. Старик еще две секунды стоял на ногах, словно телу нужно было привыкнуть к мысли, что его венчает месиво из костей и мяса. Потом он рухнул наземь.

Это походило на какую-то глупую шутку. Я даже услышала смех. Но это не был реальный смех. И это был не мой смех, вот уж точно. Думаю, это была сама смерть. Или судьба. Или что-то подобное, что-то огромное, гораздо больше, чем я. Сверхъестественная сила, которая все решает и которая была в этот день шаловливо настроена. Она решила немного посмеяться над лицом старика.

А потом я уже ничего не помню. Я закричала. Прибежали люди. Они кричали тоже. Пришел отец. Жиль стоял на месте не шевелясь. Его огромные глаза были широко распахнуты, маленькая ручка стискивала рожок с мороженым клубника-ваниль.

Какого-то мужчину вырвало дыней с пармской ветчиной.

Прибыла «Скорая помощь», за ней санитары.

Отец отвел нас домой. По дороге мы молчали.

Мать подметала перед клеткой Коко.

Отец вновь уселся на свое место перед телевизором.

Я взяла Жиля за руку и отвела в загон к козочкам. Глядя в одну точку и приоткрыв рот, он шел за мной как сомнамбула.

Все казалось мне каким-то нереальным. Сад, бассейн, розмарин, наступающая ночь. Или, вернее, все выглядело озаренным какой-то новой реальностью. Дикой реальностью мяса и крови, боли и безжалостного, прямолинейного хода времени. И главное, эта реальность принадлежала той силе, чей смех я услышала, когда старик свалился на пол. Этот смех, который звучал из ниоткуда. Смех, который был везде, во всем, так же как эта сила. Она могла отыскать меня где угодно.

Никуда не спрячешься. А раз я не могу спрятаться, ничего не существует. Ничего, кроме крови и ужаса.

Я захотела пойти к козочкам, поскольку надеялась, что их травоядная невозмутимость как-то вернет меня к реальности и успокоит.

Они втроем паслись в загоне. На ветвях вишни сидели несколько попугаев. Ничто больше не имело смысла. Моя реальность рассыпалась в прах. Головокружительное небытие, выхода из которого не видно. Настолько осязаемое небытие, что я чувствовала, как его пол, стены и потолок давят на меня. Меня охватила жуткая паника, я задыхалась. Мне так хотелось, чтобы кто-то взрослый взял меня за руку и отвел в кровать. Восстановил прежние реперы в моем существовании. Объяснил мне, что у этого дня будет завтра, а потом послезавтра, и со временем моя жизнь обретет прежний вид. Что ужас и кровь постепенно забудутся.

Но никто не пришел.

Попугаи ели вишни, которые еще не успели созреть.

Жиль стоял рядом, по-прежнему – с открытым ртом и выпученными глазами, стиснув в кулачке рожок с потеками растаявшего клубничного и ванильного мороженого.

Я сказала себе, что раз уж никто не отведет меня за руку в постель, я могу сделать это для Жиля. Мне хотелось поговорить с ним, успокоить, но я не могла произнести ни слова. Страх все еще сковывал мое горло. Я отвела его в свою комнату, и мы вдвоем улеглись в кровать. Окно выходило в сад, на загон с козами и на лес. Ветер качал дуб, и его тень плясала на полу комнаты.

Я не могла уснуть. В какой-то момент я услышала, как мать поднялась в спальню. Через час туда же прошел и отец. Они никогда не шли спать одновременно. Но всегда спали в одной постели. Я думаю, этот обычай входил в пакет «нормальная семья», как и совместные обеды. Я иногда задавалась вопросом, бывают ли между ними моменты нежности. Как между Жилем и мной, например. Я желала им чего-то подобного, но не слишком в это верила. Невозможно представить себе жизнь без нежности, особенно в такие вечера, как этот.

Я смотрела, как каждая следующая секунда прогоняет предыдущую на моем радиобудильнике. Они казались все более долгими. Меня тошнило. Но не хотелось вставать, ведь я могла разбудить Жиля, если он уже заснул. Он повернулся ко мне спиной, и я не видела его глаз.

К пяти часам утра меня что-то поманило наружу, сработала интуиция.

Я спустилась в сад. Темнота пугала меня больше, чем обычно. Я представляла себе Жутких Существ, таящихся в сумраке под деревьями, и как они готовы сожрать мое лицо, чтобы оно походило на лицо того мороженщика.

Я дошла до загона с козочками.

Мускатка стояла несколько в стороне. Под ее хвостом появился длинный слизистый след. ***

Я вернулась в свою спальню.

«Жиль, детишки уже на подходе».

Эти слова – первые, которые я произнесла с того момента, как заказала мороженое с шантильи, – прозвучали как-то странно. Словно прилетели из прежнего, исчезнувшего мира.

Жиль никак не отреагировал.

Я пошла и разбудила мать, она сразу очень возбудилась и побежала вниз.

Не знаю, как описать перевозбужденную амебу. Это что-то беспорядочное, суетливое и неловкое. Оно много и громко говорит, носится туда-сюда. Теплая вода. Камфорный спирт. Изобетадин. Марлевые салфетки. Тачка. Солома…

Я вынула Жиля из постели, чтобы он пошел и посмотрел.

Пока я за ним ходила, вылезли два маленьких копытца. Потом мордочка. Мускатка тужилась и блеяла, тужилась и блеяла. Видно было, что ей больно. И очень трудно. Потом внезапно козленок выскользнул и упал к ее ногам. Она снова принялась тужиться и блеять, блеять и тужиться. И мы почувствовали странный запах. Приторный запах тела и внутренностей. Вывалился второй малыш. Мускатка встала на ноги, и, пока она вылизывала козлят, из нее выползла какая-то жирная и тягучая коричневатая масса и тяжело упала на землю. Мускатка обернулась и начала пожирать эту массу, вылезшую из ее тела.

Приторный запах сделался сильнее. Казалось, он исходит из живота Мускатки и заполняет всю земную атмосферу. Я никак не могла уразуметь, как может такая маленькая козочка производить столько запаха.

Мать встала на четвереньки и начала целовать козлят. Два мальчика. Она обцеловывала их липкие тельца, терлась о них лицом.

Потом, не вставая с колен, она обернулась ко мне (лицо ее было перепачкано околоплодными водами) и объявила:

– Назовем их Кумин и Паприка.

* * *

В следующие дни было жарко. Белое солнце шпарило с пустого высокого неба.

Отец нервничал. Он возвращался с работы, хмуря лоб. Я уже заметила, что он становится таким, если долго не ездил на охоту.

Он хлопнул входной дверью, бросил ключи и сумку, потом начал искать… повод, чтобы выплеснуть весь накопившийся гнев. Он заходил во все комнаты, внимательно осматривал все углы, пол, мебель, мать, Жиля, Коко и меня. Вынюхивал, как гончая собака. В эти моменты мы все понимали, что нужно разойтись по комнатам, замереть, исчезнуть. Но мать не могла этого сделать, она должна была готовить еду. Иногда он удовлетворялся тем, что злобно бурчал что-то себе под нос, и отправлялся на свое место перед телевизором. Так могло продолжаться несколько дней подряд. Атмосфера накалялась.

И в конце концов он всегда находил, к чему придраться.

– Это еще что?

Свой вопрос он обычно задавал тихо, едва слышно.

Мать знала: что бы она ни ответила, будет плохо. Но она всегда отвечала.

– Макароны с сыром и ветчиной.

Он по-прежнему говорил тихо-тихо.

– А почему ты приготовила макароны с сыром и ветчиной?

И чем тише он говорил, тем ужасней был грядущий гнев.

Я думаю, для матери именно этот момент был самым страшным. Когда она знала, что это вот-вот случится, а он смотрел на нее в упор, наслаждаясь ее страхом. Он представлял дело так, словно все зависело от ее ответа. Это была такая игра. Но мать проигрывала в ней при любом исходе.

– Ну потому что все их любят, и потому…

– КТО ЭТО ВСЕ? КТО ЖЕ ЭТО ТАКИЕ «ВСЕ»?

Все, партия. Теперь она могла надеяться только на то, что гнев отца выльется исключительно в крик. Вернее, это скорее заслуживало названия «рев». Голос отца был оглушителен, он вырывался из глотки и пожирал мать целиком. Он разрезал ее на кусочки, и эти кусочки исчезали один за другим.

И мать соглашалась окончательно исчезнуть.

А если рева оказывалось недостаточно, в ход вступали кулаки. Они работали до тех пор, пока гнев окончательно не покидал отца. Мать после этого всегда неподвижно лежала на земле… Она была похожа на пустую наволочку.

После этого мы могли быть уверены, что у нас впереди несколько недель спокойной жизни.

Думаю, отец не любил свою работу. Он был бухгалтером в том самом парке аттракционов, который привел зоопарк к краху. Как говорится, «сильные поедают слабых». Казалось, ему это нравится. «Сильные поедают слабых».

Мне казалось невероятным, что отец работает в парке аттракционов. Утром, когда я уходила в школу, я говорила себе: «Мой отец проведет целый день в парке аттракционов».

Мать не работала. Она занималась козами, садом, Коко и нами. Ей было наплевать, есть у нее личные деньги или нет. Пока можно было оплатить по кредитной карте.

Казалось, мать совсем не смущает пустота. И отсутствие любви в том числе.

Грузовичок мороженщика так и оставался долгое время припаркованным возле нашего дома.

Я по этому поводу задавалась множеством вопросов.

Кто будет в нем убираться? И когда там наконец уберутся, что сделают с ведром, в котором вместе с пеной и водой окажутся кровь, кусочки костей и мозгов? Выльют ли воду на могилу старика, чтобы все его кусочки были вместе?

И растаяло ли все мороженое, которое было в холодильнике?

И если оно не растаяло, будет ли кто-то его есть?

И может ли полиция посадить в тюрьму девочку за то, что она попросила крем шантильи на мороженое?

И расскажут ли они об этом отцу?

Дома мы никогда не говорили про смерть старого мороженщика.

Может быть, мои родители подумали, что лучшей реакцией будет сделать вид, что ничего не произошло.

Или может быть, они подумали, что рождение козлят отвлекло нас и мы забыли про лицо, превратившееся в кусок мяса.

Но я думаю, что в действительности они об этом даже не задумывались.

Жиль за три дня не произнес ни слова.

Я не решалась даже взглянуть в его огромные зеленые глаза, потому что уверена была, что увижу в них крутящийся на повторе фильм про взрывающееся лицо.

Он больше не ел. Картофельное пюре и рыба в панировке стыли на тарелке.

* * *

Повсюду веяло приторным духом Мускаткиного чрева.

Я думаю, что на самом-то деле веяло в основном в моей голове. Но я сохранила от этого лета воспоминание об этом прилипчивом, стойком запахе, который преследовал меня даже во сне.

Стоял июль, но ночи казались темнее и холоднее, чем зимой.

Жиль приходил ко мне в кровать каждый вечер. Зарываясь носом в его волосы, я практически слышала его кошмары. Я бы отдала все на свете за то, чтобы повернуть время вспять, чтобы вновь вернуться в тот момент, когда я заказала мороженое. Я представляла себе эту сцену тысячи раз.

Сцену, когда я говорю мороженщику: «Шоколад-страчателла, в рожке, пожалуйста, месье».

И он спрашивает меня: «Сегодня без шантильи, мадемуазель?»

И я отвечаю: «Нет, спасибо, месье».

И мою планету не засасывает черная дыра. И лицо старика не взрывается перед моим домом на глазах у моего маленького брата. И я вновь слышу «Вальс цветов» на следующий день и все следующие дни, и история на этом заканчивается. А Жиль – улыбается.

Я вдруг вспомнила фильм, который видела когда-то давно, в нем ученый, немного сумасшедший, изобрел машину, с помощью которой можно путешествовать во времени. Он построил ее из какой-то старой колымаги, там была куча проволоки, и надо было ехать быстро-быстро. Но у него получилось.

Тогда я решила, что я тоже изобрету машину, и буду путешествовать во времени, и наведу порядок во всей этой истории.

Начиная с этого момента я стала видеть свою жизнь не более чем тупиковой ветвью развития, черновиком, который нужно переписать набело, и мне стало как-то полегче.

Я сказала себе, что, пока машина еще не готова и пока еще невозможно вернуться назад в тот момент, мне необходимо выдернуть братика из безмолвия.

Я привела его в лабиринт, прямиком к Бумбуляке.

– Садись.

Он покорно сел.

Я заняла место за рулем, встала коленями на сиденье и стала изо всех сил прыгать на нем. Я трясла машину сильно, как никогда.

– Бумбуляка! Бумбуля-аааака! Бумбуля-аааааака! Давай, Жиль! Бумбуля-аааака!

Он сидел рядом безучастно, не реагируя ни на что, и его большие зеленые глаза были пусты. Он выглядел таким усталым…

Хорошо, что нас не услышал владелец лабиринта, – в таком состоянии Жиль дал бы себя поймать, даже не попытавшись оказать сопротивление.

Дома я наделала новых марионеток, сочинила новые истории. Он садился передо мной, мой маленький зритель. Я рассказывала ему о принцессах, которые путаются в своих длинных пышных юбках, прекрасных принцах, которые неожиданно пукают, о драконах, которых охватила икота…

В конце концов, сама не знаю почему, я отвела его в комнату трупов. Отец был на работе, а мать ушла в магазин за продуктами.

Когда мы вошли в комнату, я спиной почувствовала взгляд гиены. Я старательно избегала встречаться с ней глазами.

Именно в этот момент я все поняла.

Эта мысль обрушилась на меня, как изголодавшийся дикарь, царапая спину острыми когтями. Смех, который я слышала, когда взорвалось лицо старика… Это ведь она смеялась. Нечто жуткое, чему я не могла подобрать имени, но что висело в воздухе – оно жило внутри гиены.

Набитое соломой тело таило в себе монстра. Смерть жила среди нас. И она сверлила меня своими стеклянными глазами. Ее взгляд впивался мне в затылок, она упивалась медвяным запахом моего маленького брата.

Жиль отпустил мою руку и повернулся к зверю. Он подошел к нему и положил руку на оскаленную морду. Я остолбенела. Сейчас она проснется и сожрет его.

Жиль упал на колени. Его губы дрожали. Он погладил гиену по мертвой шерсти, обнял за шею. Припал головой к огромной пасти.

Потом он начал всхлипывать, его воробьиное тельце сотрясалось от горя и ужаса. Словно абсцесс, который долго созревал, теперь вскрылся – и страх выплескивался ему на щеки.

Я поняла, что это хороший знак, что в нем что-то сдвинулось, что внутренний механизм снова начал работать.

Несколько дней спустя на место мороженщика взяли другого человека. «Вальс цветов» вернулся под наши окна. Каждый вечер. Каждый вечер лицо, превратившееся в кусок мяса, возникало в моей голове. Каждый день – нечто мелькало, словно трескалось, в глазах моего брата. Эта музыка воздействовала на какой-то элемент внутри него, на какую-то центральную деталь механизма, производящую радость, с каждым днем разрушая его больше и больше, все безвозвратнее и непоправимее.

И каждый вечер я повторяла себе: ничего страшного, это всего лишь тупиковая ветвь моей жизни, и все в конце концов будет переписано набело.

Когда проезжал грузовик с мороженым, я старалась находиться рядом с Жилем. Я видела, что все его маленькое тело начинает дрожать, когда он слышит эту музыку.

Как-то вечером я не нашла Жиля ни в своей комнате, ни в моей, ни в саду. Тогда я вошла в комнату трупов, бесшумно, потому что отец был в гостиной.

Я нашла его там, сидящим рядом с гиеной. Он шептал что-то в ее огромное ухо. Я не расслышала, что он ей говорил. Когда он обнаружил мое присутствие, то посмотрел на меня как-то странно. Мне показалось, что это гиена на меня посмотрела.

А вдруг взрыв сифона с кремом открыл какой-то тоннель в голове Жиля? И гиена воспользовалась этим тоннелем, чтобы проникнуть в голову брата и там поселиться? Или внедрить туда что-то зловредное?

Выражение, которое я увидела на лице Жиля, было ему не свойственно. Оно отдавало кровью и смертью. Зверь живет в этой комнате, он спит, потом просыпается и бродит по дому, об этом нельзя забывать. И я поняла, что теперь он живет внутри Жиля.

Мои родители ничего не заметили.

Отец был слишком занят новостями, растолковывая их матери. Мать была слишком занята тем, что боялась отца.

* * *

Надо начать строить эту машину для путешествий во времени как можно раньше. Я пошла к Монике, поскольку была уверена, что она сможет мне помочь.

Я спустилась в коготь дракона, дом стоял на своем месте, его, как всегда, ласкали солнечные пальцы.

Она открыла мне дверь в одном из своих длинных разноцветных платьев, с яркими цветами и порхающими бабочками. Она пригласила меня войти. Здесь по-прежнему пахло корицей. Я села на скамеечку, покрытую бараньей шкурой. Я любила гладить ее – она была такая приятная на ощупь. Как та слоновая кость в комнате трупов: за ней чувствовалась какая-то мощь. Словно дух сильного животного еще жил в ней и мог чувствовать мою ласку.

Моника налила мне яблочного сока.

Ее лицо тоже как-то изменилось со дня смерти мороженщика. Что-то исчезло из него… Я не решилась сказать ей, что это моя вина, что это я тогда попросила крем шантильи. Об этом никто никогда не должен узнать.

Я рассказала ей о Жиле и о моей идее путешествия во времени.

– Понимаете, в фильме была машина, и ей нужно было невероятное количество энергии. Они применяли плутоний. А когда у них не было плутония, они использовали порох. Я могу найти машину и перестроить ее как надо, но я не могу сделать порох. Вы не знаете, можно ли вызвать грозу?

Она слегка улыбнулась, ее грусть сразу куда-то улетучилась.

– Да, я думаю, это возможно. Задницу порвать придется, работенка тяжелая, но я думаю, что это возможно. По крайней мере я о таком слыхала. Это смесь науки и магии. Если хочешь, я займусь грозой. Тебе придется много чего выучить по ходу пьесы. Но если ты этого и правда хочешь, у тебя получится, на это уйдет много времени, больше, чем ты предполагаешь, но у тебя получится. Как у Мари Кюри.

Я закусила губу.

– Батюшки мои, да ты не знаешь, кто такая Мари Кюри? Что там с вами целыми днями делают в школе? Бардак. Мари Кюри, ясно же! Мария Саломея Склодовская, вот ее настоящее имя. Она стала называться Кюри, когда вышла замуж за Пьера Кюри. Это первая женщина, которая получила Нобелевскую премию. Единственная и неповторимая в нобелевской истории, поскольку премий у нее было две: одну, по физике, она получила в 1903 году вместе с мужем за исследования в области радиации, потом Пьер умер – и бац – в 1911-м новая Нобелевка, на этот раз по химии, за работы о свойствах полония и радия. Именно она открыла эти два химических элемента. Полоний она назвала в честь своей родной страны, Польши. Ты небось таблицу Менделеева тоже никогда в жизни не видела?

Я отрицательно помотала головой.

– Эх, позор твоей школе. Она работала как безумная, всю жизнь. Вот ты когда-нибудь что-нибудь ломала? Руку? Или ногу?

– Да, ломала руку, когда мне было семь лет.

– Тебе делали рентген, чтобы определить, какой перелом?

– Да.

– Вот скажи спасибо Мари Кюри.

– А вы думаете, она сможет мне помочь? Где она живет?

– Нет, конечно. Она уже умерла. Из-за радиации. Но я рассказала тебе это для того, чтобы ты поняла: если ты много работаешь над чем-то, у тебя может все получиться.

– Значит, если я доделаю машину, вы поможете мне с грозой?

– Чтоб мне пусто было!

Я вернулась домой. Успокоенная. У меня было решение, и я была не одинока.

Начала я прямо на следующий день. Я собрала все возможные источники о Мари Кюри, а также нашла трилогию «Назад в будущее». Я знала, что на это уйдет много времени. Но состояние Жиля каждый день напоминало мне о моем долге.

Лето закончилось. Потянулся учебный год, скучный и нудный, как и все остальные. Все свободное время я тратила на осуществление моего плана.

* * *

Настало следующее лето.

Состояние Жиля не улучшилось. Пустота в его глазах постепенно сменилась каким-то раскаленным, пронзительным, режущим светом. То, что жило внутри гиены, постепенно перекочевало в голову моего бедного братика. Там расположилась колония диких существ, питающаяся клетками его мозга. Эта прожорливая армия разоряла все на своем пути, сжигая девственные леса и оазисы, превращая их в выжженные равнины и болотистые пустоши.

Я любила его. И собиралась исправить все это. Ничто не могло мне помешать. Несмотря даже на то, что он больше не играл со мной. И на то, что смех его стал зловещим, как кислотный дождь над маковым полем. Но я любила его, как мать любит свое больное дитя.

Его день рождения был 26 сентября. Я решила, что к этому дню все должно быть готово.

* * *

Отец только что вернулся из Гималаев, с охоты. Он привез с собой голову бурого медведя, которую триумфально повесил на стену. Чтобы освободить место, он вынужден был снять несколько голов оленей. Медвежью шкуру он положил на свой диван и валялся на ней каждый вечер перед телевизором.

Его не было дней двадцать. Мы все испытали облегчение, когда он уехал, и немного отдохнули за это время.

Несколько недель, предшествующих его отъезду, он был еще более нервным, чем обычно.

Как-то раз мы все вместе сидели за столом, и я знала, что сейчас он начнет гневаться. Мы все знали это: я, Жиль, мать и сам отец. Уже несколько дней подряд он возвращался с работы, напряженно сопя, сжав кулаки, и был готов взорваться в любую секунду. Каждый раз мы с Жилем прятались по комнатам, уверенные в том, что сегодня он не выдержит. Но ничего не происходило. И его нервозность накапливалась, как метан в шахте.

И вот в один такой вечер мы сидели за столом. Каждый молча ел свою порцию. Жесты наши были продуманными и лаконичными. Никто не хотел быть ответственным за искру, которая вызовет взрыв.

Единственный звук, который был слышен в комнате, издавал отец – его мощные челюсти, перемалывающие большие куски мяса.

Стручки фасоли и картофельное пюре в его тарелке напоминали два атолла посреди моря крови.

Я пыталась заставить себя есть, чтобы максимально слиться с окружающей обстановкой. Но внутренности словно завязались в тугой узел. Я искоса поглядывала на отца, предчувствуя наступление катаклизма.

Он отложил приборы.

Тихо-тихо, едва слышно, на выдохе, он произнес:

– И ты называешь это «бифштекс с кровью»?

Мать побелела так, что можно было подумать, вся ее кровь перелилась в тарелку отца.

Она ничего не ответила. На этот вопрос просто не существовало ни одного правильного ответа.

Отец настаивал:

– Ну так что?

Она прошептала:

– В твоей тарелке полно крови.

Он процедил сквозь зубы:

– Значит, ты довольна собой?

Мать закрыла глаза. Эх, попалась.

Он схватил тарелку двумя своими жуткими кулачищами и вдребезги разбил об стол.

– КЕМ ТЫ СЕБЯ ВОЗОМНИЛА? НУ И БАРДАК.

Он схватил мать за волосы, ткнул ее лицом в пюре с осколками фарфора.

– ЭЙ! КЕМ ТЫ СЕБЯ ВОЗОМНИЛА? ЗНАЕШЬ, КТО ТЫ? ТЫ НИКТО! НИКТО!

Мать повизгивала от боли. Она не умоляла отпустить ее, не отбивалась, она знала, что это абсолютно бесполезно. На ее искаженном лице, разбитом неумолимой рукой отца, я могла теперь различить только кривившийся от ужаса рот. Мы все знали, что в этот раз будет хуже, чем во все остальные.

Жиль и я сидели неподвижно, словно приклеенные к стульям. Нам и в голову не пришло уйти в наши комнаты. О таких вещах нужно было думать заранее, пока «это» не началось. Обычно гнев отца прорывался после ужина, и никогда – во время. Поэтому мы довольно редко были его свидетелями.

Он схватил мать за волосы и несколько раз приложил ее об стол, в одно и то же место, на осколки тарелки. Я уже не понимала, на столе кровь из стейка или это кровь матери. А потом я вспомнила, что все это не имеет значения, потому что я вернусь в прошлое и все переделаю. И ничего подобного в моем новом будущем не будет.

Когда отец успокоился, я взяла Жиля за руку, и мы поднялись в мою комнату. Спрятались под одеяло. Я рассказала ему, что мы находимся в яйце страуса, потому что играем с Моникой в прятки. Что все это игра, не более чем игра. Просто игра.

На следующий день отец отправился охотиться в Гималаи, и мы снова могли дышать полной грудью.

* * *

Через несколько дней после возвращения отца мы с Жилем вместе с матерью отправились за покупками.

Мы прошли через зоомагазин, потому что ей нужно было купить витаминизированную добавку к корму для коз. Магазин представлял собой огромный склад, в котором можно было найти что угодно: и товары для домашних животных, и для скота. Мать любила поболтать с одним продавцом. Это был сын фермера, он знал о животных абсолютно все. Мы с Жилем пользовались этим, чтобы пойти порезвиться на тюках соломы. Они были навалены на площади нескольких квадратных метров, это была неприступная крепость. Только надо было опасаться дыр. Один месье рассказал мне, что в его семье случилось несчастье: ребенок умер, провалившись в отверстие между тюками.

В магазине раздавали щенков маленькой собачки, которая жила при складе, порода – что-то вроде жесткошерстного джек-рассела. Мне казалось, что она похожа на старую щетку для обуви. Я спросила мать, не хочет ли она взять одного щенка. Она была, похоже, не против, но окончательное решение было за отцом.

В тот же вечер я пришла в гостиную поговорить с ним. Поскольку он некоторое время назад добыл своего медведя, он был спокоен.

Время от времени, вместо того чтобы смотреть телевизор, он ставил музыку. Клода Франсуа. Это случалось редко. Но в тот вечер было именно так. Я подошла к дивану, стараясь производить как можно меньше шума. Папа этого не любил, всякий там шум. Он был действительно очень-очень спокоен. Сидел прямо, руки на коленях, и не шевелился.

Начинало темнеть, и дневной свет уже почти не проникал в комнату. Лицо отца тонуло в полумраке. Клод Франсуа пел «Телефон плачет». У отца на щеке плясал солнечный отблеск. Я присела рядом с ним на диване.

– Папа?

Он подпрыгнул от неожиданности, провел рукой по отблеску, чтобы смахнуть его с лица, потом ругнулся, но не так ужасно ругнулся, как обычно. Гораздо более мягко, спокойно.

Я потом спрашивала себя, почему же он тогда плакал. Особенно когда играла эта песня. Я знала, что он никогда не видел своего отца, но никто не объяснил мне почему. Может, он умер? Или бросил семью и сына? А может, от него скрыли, что у него родился сын? Во всяком случае, отсутствие отца, казалось мне, проело дыру в груди отца, под рубашкой, и никому не удавалось ее заткнуть. Эта дыра засасывала и размалывала все, что попадалось ей на пути. Наверное, поэтому он никогда не брал меня на руки. Я понимала его и никогда на него за это не обижалась.

– Папа, скажи, а вот сегодня в зоомагазине были щенки, и я хотела спросить тебя, можно ли мне взять одного?

Он внимательно посмотрел на меня. Вид у него был усталый, словно он только что проиграл сражение.

– Хорошо, крошка моя…

Крошка моя… Я подумала, что мое сердце разорвется на части. Крошка. Отец назвал меня: «Крошка моя». Эти два маленьких словечка крутились у меня в ушах, как светлячки, а потом нырнули мне в грудь и там угнездились. Я еще несколько дней ощущала внутри их неяркий свет.

* * *

На следующий день мать пошла с нами за щенком.

Жиль погладил их всех по очереди. Он не улыбался, но вроде ему это было на пользу, ему, похоже, нравилось трогать руками теплые пушистые комочки.

Я сказала ему:

– Ты выбираешь щенка, а я выбираю ему имя, хорошо?

Он приподнял того, что лежал у него на коленях.

– Вот этого.

Продавец со склада сказал:

– Это девочка.

Я сказала:

– Назовем ее Кюри. Как Мари Кюри.

Я подумала, что это принесет мне счастье. Возможно, это привлечет внимание Мари Кюри – там, наверху, в раю, если рай действительно существует, – и она поддержит меня.

Когда мы вернулись домой, я увела Жиля и Кюри в лабиринт мертвых машин. Во-первых, чтобы познакомить с этим местом Кюри, а во-вторых, потому что мне надо было выбрать машину, на которой я смогу путешествовать во времени.

Пересекая кукурузное поле, мы встретили детей из Демо. Банду Дерека. Я не очень-то их любила. Им лишь бы подраться. Не то чтобы я так обожала скакалочки и кукол Барби, мне тоже нравилось драться, но понарошку. Чтобы увидеть, кто сильнее, а не для того, чтобы причинить боль. А эти кусались и наносили болезненные удары в солнечное сплетение. Особенно Дерек. У него был странный шрам возле рта, оттого на лице застыла недобрая гримаса, словно вечная кривая улыбка, не исчезавшая, даже когда он был в ярости. А он всегда был в ярости, ярость укоренилась в нем, свила гнездо в белокурых волосах.

Кроме того, Дерек и его банда обижали Жиля, потому что он был маленький. Поэтому если мы их видели, то старались избежать встречи.

Они увидели нас издали, и Дерек закричал: «Хей, богатые детки!»

Он говорил так потому, что наш дом был немного больше, чем остальные дома в Демо. И потому что у нас был надувной бассейн.

Мы сделали вид, что не заметили их, и побежали в сторону лабиринта.

Там было множество новых машин, которые появились недавно, и я пыталась их все опробовать до самого вечера. Потому что их было много, а еще потому, что Жиль не хотел мне помочь. Он сидел в стороне и чертил на песке палочкой какие-то узоры.

Я заметила каркас машины, который выглядел поцелее остальных. Красивая красная машинка, немножко похожая на «Делореан» Дока Эметта Брауна. Мне представилось, что она умерла от старости, а не от поломки.

Теперь мне нужно было снова идти к Монике.

* * *

На следующий день после появления в нашем доме Кюри мать отправилась к гравировщику. Она заказала ей именной ошейник. Мать всегда была очень внимательна к животным. Я сидела и смотрела на маленький кружок металла, на котором с одной стороны был выгравирован наш номер телефона, а с другой имя – Карри. Curry.

Я никогда не испытывала никаких особенных чувств к матери, кроме глубочайшего сострадания. Но в ту секунду, когда мой взгляд упал на эти пять букв, все сострадание немедленно растворилось в луже черного зловонного презрения.

Я решила переименовать щенка в Склодовску. Может, Мари Кюри понравится еще больше, если я назову свою собачку ее девичьей фамилией.

Но Склодовская – это как-то слишком длинно, трудно выговаривать. И для простоты я ее сократила до Довки.

Это рассмешило отца, который стал называть ее Водка.

Конечно же, я выбросила жетон с именем и сказала родителям, что Довка его потеряла.

* * *

Я снова пошла в гости к Монике. Я примерно поняла, что нужно делать с автомобилем, чтобы переделать его в машину времени.

Когда я подошла к ее дому, она сидела у крыльца, оплетенная солнечными лучами. Она устроилась на толстом стволе дерева, покрытом разноцветным вязаным пледом, и лепила на гончарном круге вазу. Некоторое время я тайком наблюдала за ней.

Ее худые мускулистые руки, усыпанные веснушками, ее золотистая кожа, пахнувшая кардамоном, ее длинные глаза и взгляд индейской принцессы, наверное, когда-то служили причиной пополнения сумасшедших домов за счет безнадежно влюбленных.

Когда она увидела меня, она поздоровалась своим глубоким голосом, напоминающим о морских просторах:

– Ух ты! Давненько она не появлялась в наших краях. Как жизнь, девчонка?

Я рассказала ей все, что узнала о путешествиях во времени, и о цели, намеченной на 26 сентября.

Читая биографию Мари Кюри, я поняла, что хочу быть как она – человеком, который не боится занять свое место в жизни, сыграть предназначенную ей роль и добиться прогресса в науке.

Она засмеялась:

– О. Круто, детка!

Я спросила, удалось ли ей что-то предпринять по поводу грозы.

Она сказала, что ей нужен какой-нибудь магический предмет.

– Что-то незаменимое. Неважно, насколько дорогой будет это вещь, главное – незаменимая. Драгоценный для тебя или для кого-то из твоих близких предмет. Чем больше эта вещь будет наполнена эмоциональным и чувственным содержанием, тем более мощной получится магия и тем больше шансов, что все получится. Когда ты найдешь этот предмет, приходи ко мне. Кроме того, знай: я могу вызвать грозу только в полнолуние.

В голове немедленно зародилась идея. Я знаю идеальный предмет. Кровь застыла в жилах от ужаса. Это была безумная идея – но при этом единственно правильная.

– Тогда я снова приду к вам и принесу предмет, когда машина будет готова. В конце лета.

Я отправилась в сторону дома. Мне хотелось прогуляться с Довкой по полям. Может быть, Жиль захочет пойти со мной. Даже учитывая, что в последнее время он не отрывается от своего геймбоя. Иногда он все-таки соглашается поиграть со мной в прятки в кукурузном поле. Огромные острые листья режут нам щеки и руки. Вечером после таких пряток в кукурузе кожа моя горит, и я обещаю себе никогда больше этого не делать.

Когда я вернулась, я не нашла Довку в саду. Я проверила, нет ли ее на подушечке в гостиной – она там любила спать, щенки много спят. Но там ее тоже не было.

Я спросила у матери, но она только вернулась из магазина и тоже ее не видела. На ее лице все еще были видны следы великого гнева отца. Дольше всего заживал глубокий порез под правым глазом.

Она помогла мне искать Довку, мы обшарили весь дом, сад, загон для козочек – никаких следов. Жиль тоже ее не видел. Он опять сидел возле гиены. Мать отругала его, ведь он не имел права там находиться. Если отец узнает…

Железные пальцы паники сомкнулись на моем горле, сжимая его все сильнее. Точно так же, как в тот вечер, когда погиб мороженщик. Почему я не взяла Довку с собой, когда пошла к Монике?

Надо было расширить область поисков. Если ее нет на нашей территории, далеко уйти она не могла. Где-то в Демо или в лесу. Но надо спешить.

Мать отправилась в сторону леса. Мы с Жилем пошли по поселку. Я подумала, что она, возможно, встретится с Моникой. При других обстоятельствах я бы охотно оказалась там, чтобы увидеть эту встречу. Но сейчас были дела поважнее.

День был жаркий, душный. Один из тех летних дней, когда небо в конце концов становится свинцово-серого цвета и разражается гроза, пахнущая горячим асфальтом.

Мы с Жилем бежали и звонили во все двери.

Я была счастлива, что он согласился мне помочь.

Как маленькие коммивояжеры, мы переходили от порога к порогу, повторяя одни и те же фразы.

Люди были по большей части добры к нам. Особенно одна молодая пара. Нам открыла дверь девушка, высокая и тоненькая, как тростинка, хрупкая и нежная, с крохотным младенцем на руках. Она приятно пахла пластилином. Тростинка позвала своего жениха, парня еще выше ее ростом, с обнаженным татуированным торсом, очень мускулистого. С гордостью влюбленной женщины Тростинка сказала: «чемпион по карате». Она восхитилась, какие мы с Жилем хорошенькие и воспитанные дети. Они дали нам апельсинового сока. Я заметила, что Жиль пристально смотрит на ребенка, он давно ничего так внимательно не рассматривал. Чемпион по карате явно был обеспокоен судьбой Довки. Я не могла удержаться и внимательно вглядывалась в топографию его торса, рельефные мускулы под кожей, выступающие вены… Я подумала, что он похож на дикого мустанга. Мощное, нервное, но ласковое животное. Мне захотелось, чтобы он взял меня на руки. Что-то теплое, приятное разлилось у меня в животе.

Я тут же поняла, что эта разливающаяся теплота и приятность как раз такого рода, что может отвлечь меня от моих целей, поэтому я загасила это ощущение, сжав свои внутренности изо всех сил. Мы допили апельсиновый сок, поблагодарили, попрощались и вновь отправились на поиски.

От одного дурацкого уродливого дома к другому у нас оставалось все меньше и меньше надежды. Я уже представляла себе, как моя бедная маленькая собачка валяется раздавленная на обочине дороги или становится добычей лисицы.

И вот что интересно: все эти одинаковые домики на самом деле были не совсем уж одинаковыми. Да вообще разными, по сути дела. Архитектурный проект был один и тот же, нечто вроде контейнера из серого полипропилена, увенчанного черепичной крышей, в котором прорезаны немногочисленные окна. Но в этой идентичности каждая разнящаяся деталь бросалась в глаза. Личность обитателей дома и их образ жизни выглядывали из-за каждой занавески, вылезали из каждого цветочного горшка, светились на каждом фонаре. Некоторые дома, казалось, вопят об одиночестве и о головокружительной бессмысленности их существования. Как, например, дом пожилой дамы, с лужайкой, населенной фарфоровыми созданиями: гномами, оленятами, кроликами.

Мы подошли к дому, казавшемуся еще более серым, чем другие. Я знала этот дом. В нем жил Дерек.

В пожухлой траве маленького сада валялась старая шина, рядом лежал бак для песка блеклого красного цвета в форме скорлупы. Возле двери на песке гнили остатки того, что когда-то было сборным шкафом – словно раздувшийся труп утопленницы, выброшенный рекой на берег.

Я позвонила, несмотря на инстинктивный страх, который грыз меня изнутри.

Из-за двери грубый голос прорычал:

– Кто там еще?

– Здравствуйте, месье, мы ищем нашу маленькую собачку, которая куда-то исчезла, вы ее, случайно, не видали?

Дверь открыл какой-то неприятный тип в спортивных штанах, который сильно вонял смесью дешевого алкоголя, крепкого табака и мочи. Часть его мозга старалась уяснить, что мы от него хотим, в то время как другая с трудом удерживала тело в горизонтальном положении. В руке, придерживая ее на уровне груди, он держал Довку.

Увидев меня и Жиля, щенок задергался и начал вырываться. Человек качнулся.

– О, вы нашли его! Спасибо, месье!

Мерзкий тип на это состряпал довольно странную гримасу – сложил губы куриной гузкой и прищурил глаза. Он произнес:

– Скажите отцу, что я отдам вам шавку, если он пустит меня и моего парнишку поплавать в вашем бассейне.

Он немного отклонился в сторону, чтобы мы могли увидеть Дерека, который стоял в коридоре в паре метров от него.

Тип смотрел на нас запавшими глазками из-под набрякших век. Теперь уже все функции его мозга были направлены на то, чтобы не допустить падения туловища. Довка попискивала и брыкалась все отчаяннее. Я подумала о том, что с собачьим нюхом пребывание в этом доме особенно невыносимо. Даже мне уже было тяжело дышать. В мозгу у типа пригоршня нейронов высвободилась из процесса борьбы с силой тяготения и послала руке приказ захлопнуть дверь.

Я не решалась посмотреть на Жиля. Потому что я знала, что, если встречусь с ним взглядом, слезы, которые я сдерживала изо всех сил, немедленно прольются. А я не хотела, чтобы он видел, как я плачу. Но не из страха, что мое горе передастся ему, нет: я опасалась, что мои слезы послужат пищей червю, который поселился в его голове.

Мы молча пошли по направлению к дому.

Как только я пришла, я объяснила матери, что произошло. Она немного смутилась, глаза ее забегали, а потом она сказала:

– Надо поговорить об этом с отцом, когда он вернется с работы.

Я представила себе, какие муки, какие страдания испытывает Довка.

Не могло быть и речи о том, чтобы оставить ее там до возращения отца.

Я вспомнила о Чемпионе по карате и его теле дикого мустанга. Что-то теплое вновь разлилось у меня в животе, на этот раз даже сильнее, чем тогда. И я не стала противиться, потому что почувствовала, что это ощущение никак не вступает в противоречие с моей целью любой ценой вытащить оттуда Довку.

Я вновь помчалась в Демо. Жиль побежал за мной. Тростинка открыла нам дверь – немного, впрочем, удивившись. Чемпион выслушал нашу историю. Его челюсти сжались, внизу, под ушами обозначился красивый рельеф. Он был похож на Кларка Кента в тот момент, когда он превращается в супермена. В нем проснулся инстинкт супергероя.

Даже не удосужившись надеть майку, Чемпион велел нам следовать за ним и направился к дому, который был еще более серым, чем все остальные.

Он постучал в дверь своим кулачищем. Ему открыл Дерек. Он даже не успел понять, что происходит, – Супермен оттолкнул его и вломился в дом. Я влетела за ним. Отец парня возлежал на старом диване, который явно представлял собой идеальную экологическую нишу для обитания всяких паразитов и различных видов плесени. Довка дремала у него на руках. Супермен бережно взял щенка и передал его мне. Пьяница открыл один глаз. Он успел увидеть, как кулак Супермена обрушивается на его челюсть. Обрабатывая кулаками папашу Дерека, как боксерскую грушу, Супермен приговаривал при этом: «Ах ты старый говнюк!» Каждый удар производил глухой звук, словно колотили по мешку с песком. Дерек зацепил руку со вздувшимися мускулами, мощную, как инструмент глубокого бурения, и впился в нее зубами. Супермен подхватил его другой рукой и отшвырнул в дальний угол комнаты.

Когда его ярость поутихла, вылившись целиком на старого пьяницу, он с удивленным видом оглядел свой кулак, словно спрашивая себя, его ли это вещь. Тип был размазан по своему дивану, как кролик по асфальту деревенской дороги. Кровь стекала изо рта ему на футболку, смешиваясь с другими пятнами, которые уже были на ней раньше.

Я заглянула в глаза Жиля и увидела, что червяк в его мозгу ликует, наслаждаясь увиденным. В голове моего маленького брата он начал открывать, захватывать и обрабатывать небольшой участок земель, еще пока живых и плодородных. Я взяла Жиля за руку и сказала «Спасибо, месье» Супермену, который в ответ улыбнулся, поглаживая Довку по голове.

Он сказал: «Все нормально, детка». Дерек в углу комнаты в ужасе смотрел на него, не осмеливаясь сдвинуться с места.

Мы вернулись домой. По дороге мимо нас проехал фургон мороженщика, грохоча «Вальсом цветов». Я снова взяла Жиля за руку. Она была холодной и твердой, как мертвая птица. Где-то привычно раздался смех гиены, разрывающий мне душу.

* * *

В книге «Юный ученый» было сказано, что среди теорий, обосновывающих возможность путешествия во времени, самой правдоподобной считается теория «червоточин» (их еще называют кротовыми норами). В целом требовалось создать такую вот червоточину, чтобы перемещаться из одного пространственно-временного континуума в другой. А чтобы ее создать, нужно заставить элементарные частицы двигаться с невероятной скоростью, что требует огромного количества энергии.

В свалке, окружающей склад машин, я нашла старую микроволновую печь.

Я попробовала соединить ее с батареей автомобиля. Если моя теория верна, достаточно было задать программу на микроволновке на день и час гибели мороженщика, завести машину и вызвать грозу, да еще чтобы было полнолуние.

Мне оставалось принести Монике предмет, в котором она нуждалась для призыва грозы.

Следующее полнолуние должно было наступить 29 августа. Я знала, что к этому моменту буду готова.

* * *

Дни, последовавшие за похищением Довки, оставили у меня ощущение долгой агонии. Лето, едва успевшее родиться, уже было поражено тяжелой формой рака. Сад, полный цветов, стал напоминать больничную палату.

Я ждала 29 августа.

Жиль проводил все больше и больше времени в комнате трупов: разговаривал с гиеной. Червь в его голове окончательно овладел территорией. Даже внешность моего брата изменилась. Глаза запали, словно ушли вглубь, а все лицо вокруг как-то раздулось – это, вероятно, был результат размножения паразитов в его мозгу.

Тем не менее я была уверена, что кое-где, в глубине его души, существовал бастион, который еще сопротивлялся. Поселение непокорных галлов, не желающих подчиниться захватчику. Я была в этом уверена, потому что каждый вечер он приходил ко мне в кровать. Он ничего не говорил, просто сжимался в комочек в нескольких сантиметрах от меня. Я слышала, как его слезы разбиваются о матрас, словно маленькие тельца насекомых о стекло. Я поняла, что шум его слез – это зов той галльской деревни, который доносился издалека и раздавался сразу, как только засыпал червь. Я обнимала его, прижимала к себе, хотя что-то внутри меня говорило, что вот так лежать вместе, когда ему уже семь, а мне одиннадцать – несколько странно.

Но мне было на это наплевать. Я надеялась, что с помощью индукции у меня получится найти и подпитать его зону сопротивления. Я представляла себе самолеты, которые выкидывают ящики с провизией над деревней – для мужчин, женщин и худых, но крепких и здоровых детей. Племя сильных духом, сплоченных, отважных, жизнерадостных людей с несгибаемой волей. Мужчины, одетые в кожаные набедренные повязки, все поголовно мускулистые и безупречно сложенные, как Чемпион по карате из Демо, с татуированными торсами, бронзовой кожей, просоленные морским ветром, готовые к битве, горящие желанием уничтожить червя. Пока живо это племя, мой брат еще не окончательно потерян.

Но однажды утром я поняла, что племя проиграло сражение.

В комнате Жиля жила шиншилла Гельмут. Большой шарик серой шерсти, который вел травоядное существование, сидя в пластмассовой клетке.

Древесная стружка, поилка с водой, колесо, немного сена, ничего особенно оригинального.

Мать в какой-то момент принесла его из зоомагазина, охарактеризовав эту лавочку как «ад на земле», где звери живут в «абсолютно ужасающих условиях».

Так вот, этим утром, за несколько дней до начала учебного года, я в своей комнате распаковывала новые школьные принадлежности, которые мы с матерью только что купили. Я всегда любила хлопоты и приготовления к началу учебного года. Запах новых тетрадок, карандашей, ластиков, закладки, обложки и картонные папки, список, с которым время от времени кидаешься сверяться, – все эти вещи, которые впервые попали тебе в руки (в этом году я еще с радостью обнаружила компас).

Я любила все, что связано было с началом – с началом чего угодно. Любила тот момент, когда ты представляешь, что события будут происходить по заранее намеченной схеме, что каждый новый элемент будет поступать на движущуюся ленту, как бандероль на сортировке, на него наклеят бирочку и положат в определенное место.

Заголовки синим, подзаголовки красным. Ластик для карандаша, замазка для авторучки. Контейнер для полдника в передний карман ранца, фляжка в боковой кармашек.

Рабочий блок по математике с четырьмя вкладышами: один с дробями, один с таблицей умножения, тетрадь по геометрии и тетрадь по алгебре.

Эти несколько часов, теплых и уютных, как пребывание в материнской утробе, я могла поддерживать иллюзию, что каким-то образом управляю ходом своего существования. Словно создавалось укрепление, защищающее меня от гиены.

Ясное дело, в конце концов я замечала, что некоторые листочки не поддаются классификации, не относятся в чистом виде ни к алгебре, ни к геометрии, ни к упражнениям на умножение. Что жизнь представляет собой гигантский суп-пюре, сбиваемый миксером, внутри которого важно постараться не попасть под лезвия-лопасти, шинкующие все и вся, увлекающие тебя в глубину.

Я старательно складывала фломастеры в пенал, когда из комнаты Жиля до меня донесся странный звук. Какое-то попискивание. Я бесшумно приблизилась к полуоткрытой двери. Он стоял на коленях. Одной рукой он придерживал Гельмута, а другой втыкал ему в лапу кнопку. Шиншилла корчилась от боли и отчаянно визжала.

– Что ты творишь?

Он посмотрел на меня большими пустыми глазами. Я не увидела в них ни малейшего огорчения или чувства вины. Я поняла, что всего-навсего ворвалась в разгар игры и помешала. И поскольку он уже так давно ни от чего не получал удовольствия, я почувствовала укол совести, испортив ему долгожданное развлечение.

Я закрыла дверь.

Я никому ничего не сказала.

Я думаю, что я убедила себя в тот момент, что нервная система шиншиллы – вещь достаточно устойчивая, и, если это все может помочь моему маленькому братику обрести улыбку в ожидании 29 августа, жертва того стоит. А если посмотреть на это с точки зрения цикла реинкарнаций, это было бы прекрасно для кармы Гельмута.

Кстати, Гельмут умер спустя несколько недель после этого. Сердечный приступ.

* * *

И вот наступило 29 августа. Я проснулась рано. Из окна своей спальни я видела лес Повешенных детей, плавающий в розовой дымке. Я подумала, что Монике наверняка захотелось нарядить этот день в магические цвета.

Она попросила меня принести ей важный предмет утром, чтобы у нее было время заколдовать его в течение дня. Я тщательно обдумала этот вопрос, рассмотрела все возможности и решила, что самый мощный предмет в нашем доме, и притом единственный, имеющий духовную ценность, – это слоновий бивень. Если бы случился пожар, отец, наверное, бросился спасать свой трофей прежде, чем Жиля или меня.

Это было единственное слабое место моего плана. Мне надо было принести слоновий бивень Монике с утра, и чтобы при этом отец не заходил весь день в комнату трупов. Но была суббота, а он в этот день не работал.

Я даже не могла себе представить, как он может себя повести, если заметит пропажу.

Весь дом спал. Весь Демо спал. Даже козочки спали в своем загоне.

Я должна была подождать, пока все проснутся, чтобы встать. Все должно было выглядеть как можно естественней. Первой всегда просыпалась мать. Она сначала шла поздороваться с Коко, который отвечал своими гортанными вокализами. Потом шла кормить козочек.

Это был тот сигнал, которого ждали мы с Жилем, чтобы наконец встать.

Я долго и терпеливо ждала, глядя в потолок. Я думала о черве в голове Жиля. Думала о гиене. Сегодня вечером битва будет выиграна. Всего этого не станет, словно оно никогда и не существовало.

Это был последний день моей черновой жизни. Конечно, у отца по-прежнему будут его приступы гнева и моя мать всегда будет амебой. Но зато я вновь обрету моего младшего братика. И его чудесный смех с белыми молочными зубками.

Коко закричал.

Я встала.

Одежда моя была сложена на стуле, я приготовила ее с вечера.

Я спустилась вниз, чтобы позавтракать.

Отец еще спал.

Я быстро проглотила тарелку мультизерновых хлопьев.

Жиль вышел к столу и маленькими глотками выпил стакан молока, глядя в пространство.

Я не могла удержаться и сказала ему:

– Вот увидишь, все наладится.

Он наморщил брови над молочными усами.

– Это ты о чем?

– Да ни о чем, потом увидишь.

* * *

Комната трупов примыкала к комнате родителей. Было рискованно идти за бивнем, когда отец спал в нескольких метрах. Но еще более рискованно ждать, когда он проснется.

Я бесшумно прокралась на второй этаж. До этого я изучила расположение половиц, которые могут скрипнуть, и тщательно их избегала.

Я вошла в комнату и закрыла за собой дверь. Гиена, как обычно, впилась в меня глазами. Мне казалось, что через нее на меня глядит отец.

Слоновий бивень висел на двух крючках. Я приподняла его. Оказалось – неприятный сюрприз, – что он весит гораздо больше, чем я могла себе представить. Я как раз собиралась завернуть его в банное полотенце, как вдруг услышала шум из комнаты отца. Он уже встал.

Я затаила дыхание. Он двинулся в коридор, массивный и опасный, как мастиф, и под его ногой скрипнула половица. Он вышел из комнаты.

Его фигура в утреннем свете бросила тень под дверь. Тень остановилась на несколько мгновений. Я не сводила глаз с дверной ручки.

Он принюхался, кашлянул, потом направился в ванную. Я услышала шум душа и только тогда осмелилась пошевелиться.

Держа завернутый в полотенце бивень под мышкой, я спустилась по лестнице.

Мать была на кухне. Мне удалось выйти так, чтобы никто меня не заметил.

Я помчалась со всех ног в лес, к дому Моники. Постучала в ее дверь. Она открыла. Вид у нее был несколько заспанный. Она показалась мне еще более красивой, чем обычно. Ее седая длинная грива была в полном беспорядке. Она улыбнулась мне:

– О, привет, девчонка! Хочешь войти?

Я вошла и предъявила ей бивень. Она широко раскрыла глаза:

– Погоди-ка! Это что еще такое?

– Это самый ценный предмет в нашем доме. Мой отец убил этого слона на охоте, он очень дорожит этим бивнем.

– Стоп! А он разрешил нам его использовать?

– Ну нет, конечно! Но он никогда не узнает, мы же вернемся в прошлое.

– Тоже верно…

Она задумалась на несколько секунд, поглаживая слоновую кость.

– Но знаешь, мне не нужен настолько могучий предмет. Я думала скорее о каком-нибудь плюшевом медвежонке или тому подобной хрени.

Она опять призадумалась.

– Давай ты сейчас отнесешь этот бивень туда, где взяла его, и принесешь мне какого-нибудь пупсика, хорошо?

– Боюсь, это гораздо опаснее. Там отец уже встал, и я не смогу войти в дом с этой штукой в руках. Если я попадусь, он может…

Мой рот перекосился, слова застыли на губах, из глаз выкатились две большие, тяжелые слезы.

Я ненавидела это все. Я в принципе терпеть не могла плакать, но когда это накатывало на меня внезапно – как я злилась на себя в этот момент!

– Я не могу нести назад эту штуку. Нам надо вернуться в прошлое, это единственный выход.

Моника посмотрела на мои слезы так, словно они были ее собственные. Ее глаза быстро бегали туда-сюда, вправо-влево. Это напомнило мне одно слово, которое я выучила в школе: «замешательство». Она была в замешательстве.

– Но ведь… ты ведь понимаешь, что это только игра?

Я даже не поняла, что она мне сказала, но ее слова ударили меня, как пощечина. Мой мозг, не успев расшифровать значение слов, различил, что в этой фразе содержится нечто ужасное. Игра? Да все что угодно, только не игра. Я сделала над собой сверхчеловеческое усилие, чтобы унять слезы и сдержать ярость.

– Машина готова, я все сконструировала как надо, мне нужна только гроза. И вы мне сказали, что можете вызвать эту грозу. И все получится! Что сегодня вечером мы возвращаемся назад и спасаем моего братика! Вы мне это сказали! Мы спасаем брата, мы спасаем мороженщика, и эти образы прекращают разъедать мою голову. Вы же мне сказали!

И тут уже слезы потекли у нее. Она взяла мое лицо в ладони и отрицательно помотала головой.

– Прости… Мне так жаль.

– Но вы же волшебница…

Она еще раз помотала головой: «Нет».

Надо бежать. Бежать как можно быстрее. Лишь бы скрыться от этой фразы: «Но ведь… ты ведь понимаешь, что это только игра?»

Я выбежала из дома, пробежала участок леса и выскочила на кукурузное поле. Я бежала так быстро, что мне казалось, мои ноги за мной не успевают. Острые листья хлестали и царапали щеки, но мне было наплевать.

Ох, если бы они могли окончательно разрезать меня на кусочки, чтобы я вообще исчезла, настругать меня на маленькие ломтики плоти, чтобы они кровавым дождем пролились на кукурузное поле и впитались в землю, я была бы им благодарна. Я дошла до песчаного холма и прыгнула. И теперь я старалась прыгнуть так, чтобы разбиться внизу, чтобы все это закончилось. В последний раз услышать крик гиены внизу, и потом тишина. Тишина и мрак.

Но я всего лишь приземлилась на несколько метров ниже, на желтый песок. И рыдала там несколько минут.

Я вонзала пальцы в песок, скребла влажную почву, ломая ногти. Утреннее яркое солнце явилось, чтобы высушить слезы. Теплый, легкий, как облачко, ветер ерошил мои волосы. Видимо, они хотели меня успокоить. Не сработало. Раскаленная ярость проникла в меня так неотвратимо, словно меня заставили ее выпить. Я пришла на склад к машине, которая должна была совершить путешествие во времени. Я нашла монтировку и начала крушить. Разбила лобовое стекло, разбила капот, разбила микроволновую печку, разбила весь этот год работы, рисунков и схем, научных изысканий и надежд.

– Так-так!

Пришел владелец склада. Я посмотрела ему в глаза, держа в руках монтировку. Мне захотелось ударить и его. Надо было, что он расплатился за все это, чтобы хотя бы кто-то за все это расплатился. То, что разрывало меня изнутри, должно было вырваться и кого-то пожрать.

Я ринулась на владельца. Но он одной рукой вырвал у меня монтировку, а другой саданул мне прямо в лицо. Я отлетела и ударилась спиной о какую-то машину.

Удар был таким сильным, что я несколько секунд не могла дышать. Владелец склада смотрел на меня. Он ужасно покраснел, на его шее надулись вены. Монтировку он по-прежнему держал в руке. Он подошел, поднял ее над головой и заорал:

– Вали отсюда, мерзкая девка!

Я вскочила и помчалась к песчаному холму, вскарабкалась, цепляясь за корни, пробежала кукурузное поле, лесок – и наконец выбежала к дому. Впервые в жизни дом показался мне убежищем, и я вовсе не была уверена, что это хорошая новость.

Я проскользнула аккуратно, чтобы никто меня не заметил. Жиль играл в своей комнате. Тихо, бесшумно.

Я бросилась на кровать, вытянулась и почувствовала, как все ощущения во мне замирают.

Потом наконец я обрела способность думать. Моей самой большой проблемой было возвращение слоновьего бивня. Нужно было сходить за ним к Монике и положить его на место так, чтобы отец ничего не заметил.

Я встала. Идея вернуться к Монике вызвала у меня двойственное чувство. Что-то между тягой и отвращением.

Я спустилась, прихватив с собой Довку. Чаще всего родители не задавали вопросов, куда я иду, когда я уходила. Но в целях предосторожности мне на всякий случай нужен был предлог: прогулка с собакой. Я вышла из дома.

На веранде отец сидел с чашечкой кофе и наблюдал за матерью, которая кормила коз сеном.

Она пела им песни. Говорила, что им это полезно. Особенно Кумину, у которого, как она считала, был несколько нервный характер.

Это было мерзкое животное – что правда, то правда.

Порочный и агрессивный козел.

Но он не был в этом виноват, он, как и Коко, просто ненавидел находиться в клетке. К тому же эта загородка была слишком мала для пяти козочек. Но мать отказывалась расстаться хотя бы с одной из них.

Поэтому она и пела им песни.

А отец за ней наблюдал.

Его, похоже, эти песни ничуть не успокаивали и не умиротворяли. Напротив. У него было очень своеобразное выражение лица. Он поджал губы, скривил рот. Справа уголок опустился вниз, как у ребенка, который собрался заплакать, а слева верхняя губа угрожающе поднялась, как у собаки, намеревающейся зарычать.

И еще он как-то странно двигал челюстью.

Я вышла в сад.

Сзади прогремел голос отца:

– Ты куда?

Я так и подпрыгнула.

– Погулять с Довкой.

– У тебя есть парень, так?

Он сухо рассмеялся.

– Нет, нет.

– Ах ты партизанка! Думаешь, я тебя не раскусил? Есть, есть у тебя парень!

И он опять засмеялся.

– Нет же, я только…

И тут я предпочла скрыться.

Он знал, что я что-то скрываю. Не знал, что именно, но чувствовал. От страха я снова разревелась.

Так я и пришла к Монике, с горящими и мокрыми от слез щеками. Мне было наплевать, что она может подумать. Мне хотелось только как можно скорей забрать этот бивень.

Она поджидала меня на улице, сидя на стволе. Бивень, замотанный в полотенце, лежал рядом с ней.

Я взяла его, пробормотав:

– Мне нужно положить его на место.

Моника взяла меня за руку.

– Погоди, девчонка! – Голос у нее был упавший. И у нее тоже были мокрые красные щеки. – Я тебя надула с грозой, но вовсе не со всем остальным. Не с Мари Кюри. У тебя есть башка на плечах, малявка. Такая башка, как у тех, кто потом совершает крутые вещи. Тебе, конечно, сегодня попало мордой об стол, но… сопротивляйся! Мне очень жаль, что я не волшебница, не фея. Но и ты тоже, мадам, не хрен с горы. И тем, кто будет говорить тебе обратное, можешь сказать им от моего имени, чтобы шли в задницу.

Мне не хотелось слушать, мне хотелось только, чтобы этот бивень занял свое законное место на стене – то место, которое он ни в коем случае не должен был покидать.

Она сильнее сжала мое запястье.

– А ты зайдешь меня проведать?

Я кивнула головой, твердо зная про себя, что я этого не сделаю. Мне просто хотелось, чтобы она меня уже отпустила.

И вот я отправилась назад в Демо.

Из маленького лесочка я увидела наш дом и сад. Я пряталась среди кустов, и меня не было видно.

Мать по-прежнему что-то пела в загоне козочкам, но отца на террасе больше не было. Я не могла рисковать и возвращаться домой с бивнем под мышкой, не зная точно, где он. Сделала круг по улице. Узкая аллея, ведущая ко входу, по бокам поросла кустарником, и я могла спрятать там свою ношу.

Я бесшумно вошла. Был слышен голос диктора, шел выпуск новостей, и я поняла, что отец находится именно там, где я надеялась его обнаружить: на диване в гостиной, перед телевизором. Я вернулась за бивнем в кусты.

Когда я раскрыла входную дверь, Коко радостно закричал, приветствуя меня. Я закрыла дверь, стараясь не хлопнуть.

В прихожей было прохладно по сравнению с уличной жарой. Ноги покрылись гусиной кожей. Когда я кралась к лестнице, мне показалось вдруг, что меня преследует гиена. Я почти чувствовала спиной ее горячее дыхание. Раскаленный добела комок тоски и тревоги ожег грудь. Не получалось вдохнуть.

Я поднялась на самый верх лестницы.

– Так-так…

Голос отца пригвоздил меня к месту.

Я почувствовала, что растекаюсь лужицей по паркету. Он смотрел на меня из гостиной, стоя в дверном проеме. Я подняла на него глаза. Мое тело превратилось в лужу крови, которая водопадом выплеснулась на ступеньки. От меня остались только два голых глазных яблока, лежащих на паркете, которые уставились на отца.

Я наконец почувствовала все, что испытывала мать, когда его гнев обращался против нее. Я поняла, что значит быть амебой. Я тысячу раз предпочла бы стать амебой, чем терпеть ту судьбу, которую он мне уготовил.

Я не могла произнести ни звука. Лужи крови обычно не разговаривают.

– Ну что, он был рад тебя видеть, твой парень? Ха-ха-ха-ха!

Его смех. Его смех был как кольца питона, которые мягко обвивают вас перед тем, как удавить.

Я должна была кивнуть, иначе беда.

– А это что?

Он подбородком указал на полотенце у меня в руках.

– Да всякие штуки… Я нашла в лесу, нам нужно для школы, чтобы мастерить поделки…

Он прищурил левый глаз, скривил рот. Посмотрел на меня так же, как смотрел на мать, поющую песни козам. Потом перевел глаза на полотенце. Сделал шаг вперед.

Попугаи закричали в саду, Коко им ответил. Я уже не видела перед собой никакого будущего. Обычно я могла предвидеть свое ближайшее будущее: что я буду делать в этот день, на следующей неделе, что я съем, что прочитаю. Но сейчас все заволокло белой пеленой.

Отец обнаружит бивень, и все посыплется, полетит в тартарары, а каков будет результат – я даже представить себе не могу.

И тут пропикал сигнал часовых новостей, эхом отозвался в коридоре.

Отец застыл на месте. Голова его несколько раз повернулась, обращаясь то к телевизору, то к полотенцу. Потом он повернулся и вновь присел на медвежью шкуру.

Поскольку я много читала, я знала, что гормон стресса и страха называется адреналин. У меня, видимо, была передозировка адреналина, потому что я почти ничего не видела. В моей голове царил непроглядный черный туман, в котором светились несколько сияющих ослепительных точек.

Я воспользовалась сенсорной памятью, чтобы подняться по лестнице и дойти до комнаты трупов: в конце концов, я же ходила в темноте по дому, когда хотела в туалет. Я вошла в комнату. Жиль был там, возле гиены. Я достала бивень и повесила его на крючки. Он смотрел, как я это делаю, но на его лице отсутствовало какое-либо выражение. Мне не хотелось ничего ему объяснять. Это было слишком сложно, слишком долго.

Вечером я ждала, что он придет и ляжет в мою кровать, как обычно. Но он не пришел. И не приходил все следующие дни. Мы больше никогда с тех пор не спали вместе.

Это лето закончилось так же, как и началось. Долгой агонией. Я ждала его конца, зная точно, что он не принесет мне никакого облегчения.

У меня ушло несколько недель на то, чтобы я поняла слова Моники: «Тебе, конечно, сегодня попало мордой об стол, но… сопротивляйся!»

А что, если я просто технологически ошиблась в процессе?

А что, если я просто проиграла одну битву, но не войну?

Что, если моя борьба только началась? Борьба, которая будет длиться долгие годы.

В конце концов, ну и наплевать, проблема ведь в том, чтобы вернуться в прошлое, преодолеть время. Поэтому время не имеет никакого значения. Ничто не имеет никакого значения. Вот только я не могла смотреть, как червь пожирает мозг моего маленького братика. Я не хотела потерять его навсегда. Даже если придется подчинить этому все мое существование, я все изменю. Или умру. Третьего не дано.

Значит, наука. Только наука. Магия умерла. Это все детские игрушки. А я уже больше не ребенок.

Вновь начался учебный год. 26 сентября Жилю исполнилось восемь лет. Отец подарил ему на день рождения абонемент в тир.

* * *

В этом году я уже пошла в колледж. Все было немного по-другому. Мальчики бегали за девочками, а девочки делали вид, что они уже женщины. Весь этот маленький мирок пребывал в возбужденном состоянии, полностью погрузившись в свое великое гормональное строительство. Каждый выносил, словно трофей, на всеобщее обозрение свои признаки вступления в пубертат. Зародыш усика там, набухшая почка груди тут. Я чувствовала себя немного чужой в этом царстве животного буйства. Особенно когда стадное чувство делало их агрессивными. В моем классе была одна девочка. Я не знаю почему, все остальные над ней издевались. Постоянно. Без каких-то видимых причин. Я полагаю, что им нужно было просто спустить избыток эмоций. И вылился он на эту девочку.

Я же в это время увлеклась естественными науками. И особенно уроками физики. Я хотела узнать, как функционируют законы темпоральности и принцип каузальности, что такое метапсихологический парадокс и пространственно-временной сдвиг. Согласно принципу каузальности (учению о причинно-следственной связи, другими словами), результат не может предшествовать причине. И это теоретически делает невозможными путешествия во времени. Но некоторые ученые отвергали эту теорию и говорили об «обратной причинности». Если существовала хоть крохотная вероятность вернуться во времени назад, я должна ее найти и использовать.

Чтобы вновь обрести смех Жиля, его молочные зубки, его большие зеленые глаза…

Учителя были в восторге от моей любознательности и того, что они называли «живостью ума».

На самом деле это был всего лишь вопрос мотивации. Если бы они узнали, что от этого зависит смех маленького мальчика… Но не могла же я им это объяснить.

* * *

Наступило следующее лето, и с началом каникул начали пропадать кошки. Домашние кошки.

Везде в Демо были расклеены объявления о пропаже. Мальчики и девочки в отчаянии обегали поселок, стучась во все двери, глядели заплаканными глазами, показывали фотографию четвероногого друга, вели многодневные расследования – ну точно как мы с Жилем, когда пропала Довка.

Я никому ничего не сказала.

Но я знала.

Что Жиль стал серийным убийцей.

Джеком-Потрошителем для кошек поселка Демо.

Я нашла доказательство, когда как-то вечером пошла выгуливать Довку.

Жиля дома не было. Он ушел с отцом в тир. Это стало их субботним вечерним ритуалом. Между ними установились какие-то новые отношения.

С того момента, как он смог держать в руках оружие, Жиль, видимо, стал достоин внимания отца.

Они вели долгие беседы, в которых я ничего не понимала, речь шла о Смите и Вессоне, Беретте, Пьере Артизане и Браунинге… Такой-то калибр для такого-то животного. А как пробить кожу носорога? Как поразить жизненно важный орган с нескольких сотен метров?

А теперь брат, должно быть, волнуется: ведь ему предстоит впервые участвовать с отцом в большой охоте. Прежде всего нужно было научиться стрелять по неподвижным мишеням.

Его лицо продолжало меняться. В нем уже не было ничего от маленького мальчика. Ему было восемь лет, и химический состав его организма поменялся. Я была уверена, что это все из-за червя, который продолжал свою разрушительную работу. Даже запах у Жиля стал другим. Словно человек сменил парфюм. Он источал легчайший аромат чего-то очень тревожного и опасного, почти незаметный, но я его чувствовала. И еще эта его улыбка… То, что я называла про себя «его новая улыбка». Гримаса, говорящая: «Только попробуй сделать ко мне шаг, и я тебе всю морду разобью».

Улыбка моего брата издавала тлетворный запах.

Но я хранила свой секрет.

В тот день я хотела найти старую кассету, на которой записала сборник группы Cranberries. Не найдя ее в своей комнате, я пошла посмотреть в комнате Жиля. Пластинка лежала в ящике его письменного стола.

Я поставила ее в плеер, позвала Довку и вышла на улицу.

Я ходила с ней гулять каждый вечер. Мне нравилось ходить по лесам и полям. А ей нравилось гоняться за зайцами. Так она проявляла свой инстинкт терьера, норной собаки.

Я любила природу, любила ее величественное безразличие. Ее способ осуществлять по четкому плану свои программы выживания и воспроизведения – и тот факт, что все это могло происходить и без меня. Мой отец изничтожал мою мать, а птицам было на это наплевать. Меня это как-то успокаивало. Они продолжали чирикать, деревья – скрипеть. Ветер пел свои песни в листве старого каштана. Рядом со всем этим я была ничто. Только зрительница. И эта пьеса разыгрывалась непрерывно, двадцать четыре часа в сутки. Декорации менялись в зависимости от времени года, но каждый раз было одно и то же лето, со своим светом, своим запахом и ягодами шелковицы, зреющими по обочине дороги рядом с кустами терновника.

Иногда я встречала Тростинку, которая гуляла со своим маленьким мальчиком, Такеши, в колясочке. Тогда мы прогуливались вместе. Она по-прежнему пахла пластилином.

Я в конце концов вычислила ее привычки и постаралась подстроить часы своих прогулок под ее распорядок, чтобы встречаться с ней почаще. Она много говорила, мне нравился ее голос. У нее был легкий забавный акцент, выдающий южанку из Прованса, как мне показалось.

Прежде чем я начала отдавать себе в этом отчет, моменты, проведенные вместе с Тростинкой, стали мне насущно необходимы.

Она рассказала, что работает воспитательницей в лицее неподалеку и что Чемпион по карате служит там учителем гимнастики.

– Он был настоящим чемпионом, представляешь? Несколько лет назад его даже выбрали в сборную для чемпионата мира в Сиднее. Но накануне отъезда он поскользнулся, выходя из душа, и упал. Сломал копчик. На этом его карьера закончилась. Он до сих пор до конца не оправился от этой истории.

Так вот, в этот день я пошла погулять с Довкой и прошла через Демо, надеясь встретить Тростинку.

Чем больше было солнца, тем более серыми казались фасады зданий. На контрасте поселок выглядел еще более уродливым в ясные дни.

Свет выявлял весь масштаб его убожества. Неумолимо констатировал факты. Даже в самую хорошую погоду это место будет безнадежно унылым. Я прошла мимо маленького садика, там очень толстый мужчина в купальных трусах спал на грязном пластмассовом шезлонге. Его кожа сверху была красной, а снизу белой-белой. Я подумала о панна-котте с клубникой. Неподалеку еще один мужчина, тоже очень толстый, с обнаженным торсом, мыл свою машину.

Я вспомнила торс Чемпиона по карате и подивилась, как возможно существование двух таких разных конфигураций внутри одного вида. Я начала подбирать научные обоснования, проводить анализ.

По дороге мне попалась маленькая девочка, сверстница Жиля, может быть, чуть помладше.

Она подошла к телеграфному столбу, повесила на него объявление с фотографией кота, опустила глаза и ускорила шаг.

Я подошла к дому Тростинки. Как раз вовремя: она выходила гулять с коляской.

Когда я догнала ее, она мне улыбнулась. Мы вышли из Демо и пошли в поля.

Такеши быстро уснул в своей коляске. Я подумала, что вот так засыпать, прогуливаясь при этом в коляске, – вероятно, одна из самых больших радостей в жизни.

Тростинка мотнула головой, отбросила волосы назад.

– Я беременна, у меня будет девочка.

Что-то в ее голосе превратило мое сердце в снежный ком. Она встряхнула его, и миллионы сверкающих кристаллов закружились во мне.

Этот ребенок еще даже не родился, а уже вызывал у своей матери такое количество любви, которое я не могла вызвать у обоих родителей, вместе взятых, за все двенадцать лет моего существования. Но я вовсе не испытывала горечи или злости, я, наоборот, увидела в этой любви некий вариант утешения, поддержки. В этот момент я осознала, что люблю Тростинку.

Мы ходили и разговаривали почти час, потом вернулись в Демо, и я проводила ее до дома.

Мы с Довкой той же дорогой отправились домой. На этот раз тип в трусах спал в своем шезлонге лицом вниз. Теперь он стал красным с обеих сторон. Я вскользь подумала о скоротечной меланоме.

Тут я вспомнила, что взяла с собой плеер. Сунула в уши наушники, нажала на «воспроизведение» и услышала такое, отчего кровь застыла в жилах. Это был не голос Долорес О’Риордан из Cranberries. Это были крики. Крики кошек, которых мучили. Я уловила то же отчаяние, какое слышала в попискивании шиншиллы Гельмута. Я вырвала из ушей наушники. Меня едва не вырвало.

Я заметила, что каждый раз, когда мимо проезжал грузовичок мороженщика, Жиль слушал свой плеер. Я знала, что он делает это, чтобы не слышать «Вальс цветов». Но я думала, он просто ставит музыку.

Я не понимала, что же мне теперь делать с этой кассетой. Первой моей мыслью было уничтожить ее, чтобы помешать червю в голове Жиля питаться ужасом и болью этих криков. Я вспомнила ту сцену в «Парке юрского периода», которая меня ужаснула: там корову спускают с помощью лебедки в загон с велоцирапторами. Видно было только, как шевелятся кусты. Через несколько секунд лебедка поднялась наверх, болтаясь в воздухе, совершенно пустая. Червь в голове моего брата был таким же жадным и прожорливым, как велоцирапторы из «Парка юрского периода».

С другой стороны, я боялась, что, не обнаружив своей кассеты, он захочет записать новую. Мое молчание и без того делало меня соучастницей, мне не хотелось иметь на своей совести еще больше замученных животных.

Когда я вернулась, то едва успела положить кассету на место в ящик стола до возвращения Жиля с отцом из тира.

Сближение, произошедшее между ними, усиливало мое тягостное одиночество. Отношения с Жилем были безнадежно испорчены – до тех пор, пока не удастся изменить прошлое. И я знала, что невозможно надеяться на сближение с отцом, потому что я девочка. Даже если бы я захотела заинтересоваться оружием и охотой, меня бы не приняли в их клуб.

Иногда я пыталась ввернуть словечко в их разговор и неизменно на это получала: «Тебе этого не понять».

Меня это нисколько не возмущало. Я принимала как должное тот факт, что мальчик стоит больше, чем девочка, и что есть области, в которые мне доступ закрыт. Это нормально, так было всегда, это определено генетически. И потом я действительно плохо представляю себе Мари Кюри с АК-47 в руках.

У отца был наследник, ребенок мужского пола. Я знала, что у него двое детей, потому что он обязательно хотел, чтобы мать родила ему мальчика. Если бы Жиль родился девочкой, матери пришлось бы выносить третьего младенца.

Больше всего меня поразило, что отец стал проявлять интерес к Жилю, только когда в его голове поселилась гиена.

Думаю, он любил червя и делал все от него зависящее, чтобы его откармливать. Я все сильнее отдалялась от них и чувствовала себя все более и более одинокой.

И тут, в течение этого года, мое тело заметно изменилось. Все как-то округлилось. Ну, грудь-то понятно, но еще ляжки, бедра, ягодицы. Я не знала, что со всем этим делать. Да и не придавала этому слишком много значения. Но я ощущала, что чужие взгляды изменялись соответственно тому, как менялось мое тело. Особенно взгляд отца. Я сменила статус с «малоинтересная маленькая штучка» до «противная маленькая штучка».

У меня создалось впечатление, что я делаю что-то плохое. Иногда я ловила на себе взгляд Жиля, он смотрел на мою грудь, выпирающую под майкой, и в его глазах я видела что-то, напоминающее упрек. Мне казалось, что я превращаюсь в отвратительное создание.

Логика требовала, чтобы я в этот момент сблизилась с матерью, но как вы себе представляете взаимоотношения с амебой?

Нет, я даже попыталась, но все беседы с ней касались базовых потребностей. «Доедай свое пюре», «тебе пора покупать новые туфли», «сегодня солнечно, может, полегче станет псориаз у Мускатки?», «животные гораздо приятнее, чем люди».

Несмотря на все, мне нравилось иногда помогать ей в саду. Когда мы вместе после обеда ожесточенно выпалывали сорняки, у меня появлялось ощущение некой общности.

* * *

Каждый год в последний уик-энд августа в Демо происходила распродажа. На улицах появлялась горстка ярмарочных торговцев, и они разворачивали свои прилавки, источающие острые, пряные или сладкие запахи. Неваляшки Барбапапа, аттракцион «Удочки для уточек», стрельба из карабина, аттракцион с машинками. Люди из нашего поселка стаскивали ненужные вещи со своих чердаков и выкладывали возле домов. Они выходили на улицу, здоровались друг с другом, и я начинала верить, что все же что-то может измениться, что люди теперь начнут видеться друг с другом, создавать связи, которые хотя бы отдаленно напоминают дружбу или любовь.

Но как только ярмарочные торговцы уезжали, каждый погружался в прострацию, плюхался перед телевизором, терзаемый муками выбора, депрессией, желчью, мизантропией, апатией или диабетом.

Мы с матерью и братом гуляли по ярмарке каждый год. Я обожала смоутболлены – пончики, припудренные замороженной сахарной пудрой, – хотя после истории со старым мороженщиком и побаивалась за людей, которые работали рядом с большими чанами кипящего масла.

Я всегда хотела, чтобы мне купили двенадцать смоутболленов. Мать каждый раз говорила, что мне вполне достаточно будет восьми, но я упиралась – мне нужно было двенадцать. И тогда она покупала двенадцать, каждый раз. И я съедала только шесть, каждый раз.

В прошлом году брат побил рекорд в стрельбе из карабина в тире. Он схватил ружье, быстро положил в него свинцовые пульки, и все попали в цель – хотя он, кажется, даже не особенно старался. Похоже, идея поразить неживой объект его больше не особо интересовала.

В этом году его вообще не привлекали подобные детские забавы. Ведь он теперь ходил в настоящий тир, с настоящим оружием. Жиль впервые отказался идти на ярмарку вместе со мной и матерью.

Проходя перед стендом «Удочка для уточки», мать возмущенно поглядела на торговца, который предлагал детям золотых рыбок в пластмассовом пакете. Именно поэтому я никогда не играла в «Удочку для уточки». Нельзя было, чтобы хотя бы одна монетка досталась этому мучителю животных.

Невдалеке я увидела Тростинку. Она продавала одежду маленького Такеши, который играл в конструктор, сидя на тротуаре рядом с ней. Ее живот заметно округлился по сравнению с началом лета. Я подошла поближе, чтобы поздороваться, но тут сзади раздался знакомый голос, и я застыла на месте.

– Ох, да это же Довка!

Я обернулась. Чемпион по карате. Он сидел на корточках возле Довки, гладил ее и щекотал, а она была явно очень довольна. Неужели вспомнила?

Чемпион перевел на меня глаза и поднялся, развернув свое тело дикого мустанга. Тот самый теплый ком, который я чувствовала в прошлом году, немедленно вновь образовался у меня в животе. Но на этот раз он отдавался в моем организме не только жаром, к ощущению добавилась какая-то сладость, какая-то влажная нежность, в которую хотелось погрузиться целиком.

Непонятно почему, но у меня возникло чувство, что я предаю младшего брата, разрешая своему телу производить этот странный жар. Зато я инстинктивно знала, что это непонятное нечто, происходящее внутри, питает зверя, способного победить гиену. Мощного, кровожадного зверя, послушного только моему удовольствию.

Чемпион подошел поближе. Он смотрел на меня, и его взгляд тоже изменился. Он заметил этот жар в моем теле, я чувствовала. Но у него, похоже, это не вызывало отвращения. Мои шорты внезапно показались мне слишком короткими и узкими. Я ощутила себя голой среди людской толпы. Он мне улыбнулся. Мне вспомнилось выражение его лица, когда он молотил кулаками по голове пьяницы, валяющегося на вонючем диване. Эта жуткая, чудовищная ухмылка садиста, возбужденного от вида крови, так не вязалась с его нынешним приятным обликом цивилизованного человека… Я спросила себя: было ли все это на самом деле?

– Собачка-то твоя подросла…

– Да.

– Но в ней осталось что-то от щенка, это так приятно.

– Мама, это тот самый месье, который помог мне вернуть Довку, когда ее похитили.

– А, в самом деле… Как мило…

Она представления не имела, о чем я говорю. Ее взгляд был устремлен на что-то вдали, но я знала, что она ни на что особенное не смотрит. Ее мозг существовал в режиме ожидания. Я подумала, что, вероятно, только удары, которые она терпела от отца, включали ее мыслительные способности.

Чемпион смотрел на меня несколько секунд. Я по-прежнему чувствовала себя голой. Потом его окликнула Тростинка. Все разошлись по своим делам. В этот день мне не захотелось смоутболленов. Мать купила несколько кустиков гипсофилы для сада, и мы отправились домой.

Лето так и закончилось. Кошки продолжали исчезать. Потом, когда кошки кончились, на столбах появились объявления о пропаже собак. Я стала запускать Довку на ночь к себе в комнату.

Жиль стал для меня чужим. Но я была уверена, что где-то в самой глубине мой маленький братик еще существует. Иногда – и это было совсем мимолетно – я видела какой-то отблеск чувств на его лице, намек на улыбку, блеск в глазах и понимала, что не все еще потеряно. И потом я верила в возможность вернуться во времени и изменить весь ход нашей жизни. Поэтому я была счастлива вернуться в школу и продолжить учебу.

* * *

В конце учебного года учитель естественных наук позвал в школу моих родителей. Пришла только мать. Преподаватель попросил, чтобы я тоже присутствовала на встрече. Я не слишком-то его любила, потому что от него вечно пахло скисшей сметаной. И потом, он обожал проводить параллели и пускаться в пространные философские рассуждения о природе научных явлений, это было интересно, но тормозило процесс. А программа и без того была слишком неспешной. Как и курс математики. Я скучала на его предметах.

Другие ученики отвлекались на влюбленности, романы и выдавливание прыщей, поэтому им подходил такой ритм. Они никогда не слышали смех гиены. Если бы они его услышали, они бы, наверное, поняли всю бессмысленность их занятий. А мне хотелось двигаться вперед. Мне было тринадцать, а я по-прежнему слушала лекции о строении клетки.

А еще я не любила этого учителя за то, что он был мягкотелым. Он существовал на обочине жизни. Запах был первым свидетельством его наплевательского отношения к себе, а все остальное из этого следовало. Да все в школе казались какими-то невнятными, мягкотелыми. Ученики, учителя. Одни были жутко старыми, а другие собирались ими стать. Россыпь прыщей, первые сексуальные опыты, учеба, детишки… и хоп – они уже старые и ничего при этом не достигли, ни для чего не пригодились. А я хотела быть Мари Кюри. Мне нельзя было терять время.

Но в этот день мой преподаватель естественных наук, похоже, мог принести некоторую пользу.

Он ждал нас в своем кабинете, меня и мать. В пронизанном синеватым искусственным светом пространстве кабинета витал едва уловимый запах сырого лука. Преподаватель заговорил с матерью.

– Так вот. Мы поговорили с советом класса. У вашей дочери исключительные способности к естественным наукам и математике.

Он посмотрел на меня.

– Мы подобного никогда не видели. Я не знаю, откуда у нее такая страсть, но тут можно употребить только это слово: «страсть». В начале года она уже знала материал всей программы вплоть до конца сентября. Мы бы хотели, чтобы с начала следующего учебного года она училась по программе классом старше.

У матери был такой вид, словно она корова, которой объясняют принцип неопределенности Гейзенберга.

– А, ну это очень хорошо…

Тут уже он обратился непосредственно ко мне и протянул мне клочок бумаги.

– У меня есть друг, который живет неподалеку от твоего дома. Как правило, я посылаю к нему отстающих учеников, чтобы он их подтянул. Я думаю, тебе надо с ним повидаться, вам будет что обсудить. Он преподавал квантовую физику в университете в Тель-Авиве. Вам стоит познакомиться, уверяю тебя.

Он взял мою руку, вложил в нее листок, сжал крепко и повторил:

– Вам надо познакомиться.

Меня удивила его настойчивость. Я впервые увидела, чтобы он на чем-то настаивал. Мать поблагодарила его, и мы с ней вернулись домой.

* * *

В этот вечер я помогла матери приготовить ужин. Я заметила, что, когда мой отец начинал нервничать, она готовила красное мясо. Словно надеялась, что кровавая плоть утихомирит его. Я-то знала, что кровь его не успокоит. Для этого необходимо было, чтобы он проник в живую, трепещущую плоть кулаком или пулей.

Я вспомнила ту историю со стейком и разбитой тарелкой. Мать тоже ее вспомнила. Шрам под глазом напоминал о ней каждый день. С тех пор она не решалась прожаривать мясо. Она обжаривала только сверху, а внутри оно было сырым и холодным. В этот вечер она готовила баранью ногу.

Когда мы сели за стол, отец спросил мать, почему их вызывали в школу.

– Потому что у нее хорошие отметки по математике, и они хотят, чтобы она перескочила через класс.

– У меня не хорошие оценки, а самые лучшие из возможных. И не только по математике, а по всем естественным наукам.

– Зубрила несчастная… – Это Жиль вставил слово.

Я старалась игнорировать его атаки, которые становились все более и более частыми. Я чувствовала, что это как-то связано с моим меняющимся телом. Но я знала, что это говорил не мой маленький братец. Это говорила мерзость в его голове. А она только усиливала мою решимость.

Отец холодно рассмеялся. Потом, тем самым тихим голосом, который обычно предшествовал приступам бешенства, он прошипел:

– Ну прекрасно! Нам только высоколобых в семье не хватало.

И так странно двинул челюстью. Это движение означало, что ему хочется ударить и бить, бить. Дальше мы продолжали в молчании есть сырого ягненка. Но я поняла, что отныне тоже стала добычей. Как моя мать.

* * *

На клочке бумаги, который дал мне мой преподаватель, было имя и адрес: «Профессор Йотам Юнг, улица Бало, 11». Это было в Демо, неподалеку от нас, на противоположной стороне улицы.

Я пошла туда на следующий же день и взяла с собой Довку, потому что Жиль остался дома и я не хотела оставлять ее с ним одну.

По дороге я прошла мимо дома Тростинки и Чемпиона. Я не видела ее несколько месяцев; вероятно, она уже родила свою долгожданную девочку.

Стайка зеленых попугаев пролетела в небе.

Я прошла по улице до дома 11. Это был серо-черный дом, похожий на все остальные. Но сад был ухоженный, а на окнах висели корзины с геранью. Я позвонила в дверь. Дверь открыл мужчина среднего роста, с седыми волосами и черными бровями, с рассеянным взглядом. Бороденка заплетена в косичку, стянутую заколкой с зеленой жемчужиной.

– Да?

Я объяснила ему, зачем пришла. Он пригласил меня войти. Прихожая была погружена в полумрак.

– Йа, надень маску, у нас гости.

Я не видела, к кому он обращается, но заметила движение и звук радио в комнате справа от меня. Играла классическая музыка. Я последовала за преподавателем в столовую. Массивный стол из мореного дуба, букет красных роз на буфете, по стилю подходящем к столу, огромная белая лакированная доска, покрытая схемами и формулами, написанными черным фломастером.

Профессор указал на стул, и я села. Он смотрел на меня несколько секунд, насупив густые брови. Я тоже на него смотрела. Что-то странное было в этом человеке. Смесь уверенности и робости. Но никакой агрессии.

Он покрутил зеленую жемчужину в пальцах:

– А почему ты интересуешься физикой?

– Не знаю. Просто она мне нравится.

– А вот и нет, ты знаешь.

Я не опустила глаза.

– Но это не мое дело, да?

У него была странная манера произносить слова, я раньше такую не встречала. Но она мне очень нравилась.

– Ну а что ты можешь мне сказать по поводу корпускулярно-волнового дуализма?

– Ну… это две категории, разделенные в обычной, классической механике. Но в квантовой физике это, можно сказать, две ипостаси одного явления.

– Какого, например, явления?

– Ну, скажем, света. Он может вести себя как совокупность частиц, фотонов – а может как волны. Это зависит от контекста эксперимента.

– Это ведь не входит в школьную программу, откуда ты это знаешь?

– Прочитала «Квантовый мир» Стефана Делижоржа.

Он смотрел на меня еще несколько секунд. Я подумала, нужно ли мне его опасаться или нет. Я уловила мятущийся дух, и еще ясно было, что этот человек, как и мой отец, видит меня насквозь, легко читает мои тайные мысли.

– Ты можешь приходить ко мне раз в неделю, я помогу тебе продвинуться дальше. А ты можешь дать мне свой номер телефона? Я хотел бы поговорить с твоими родителями.

Он протянул мне ручку и блокнот.

– А зачем вам говорить с моими родителями?

– Потому, что мне нужно их согласие. И еще я хочу поговорить с ними об оплате, это платные уроки.

– Мама даст вам свое согласие. Но платить они не будут. Я как-нибудь сама с этим разберусь.

Я написала свой номер телефона в его блокнот.

– Если вас не затруднит, позвоните, пожалуйста, в дневное время. Мне хотелось бы, чтобы вы поговорили с моей матерью, а не с отцом.

Инстинкт подсказывал мне, что не стоит лишний раз напоминать отцу, что я увлечена наукой. Я видела его реакцию накануне за ужином, и ясно было, что я ходила по тонкому льду. Его страсть к уничтожению и разрушению обязывала меня строить свою судьбу тихо, на цыпочках.

Профессор проводил меня до входной двери.

Неизвестная личность, которая находилась в маленькой гостиной, не сдвинулась с места, я слышала звук радио, он не прерывался. Я украдкой глянула в ту сторону, но с того места, где я стояла, невозможно было что-то рассмотреть.

Профессор попрощался со мной, он явно был уверен, что я вернусь на следующей неделе.

Надо было срочно заработать денег. Этот профессор был единственным человеком из тех, кого я лично знаю, с кем можно было бы поговорить о корпускулярно-волновом дуализме, эффекте Ааронова – Бома, опыте Штерна и Герлаха. Все эти темы были мне интересны, я читала про них в книгах, но еще не могла понять до конца.

Я решила поработать няней. Можно было начать с Тростинки. У нее двое детей, так что ей наверняка требуется помощь.

Я пришла, позвонила в дверь. Она была счастлива меня видеть. Чемпиона по карате не было дома. Я ощутила в груди легкий укол разочарования. Тростинка показала мне свою маленькую дочку, Юми. Такеши изрядно подрос. Я рассказала ей про свою идею, она тотчас же кивнула.

– Да, с детьми у нас совершенно не остается времени на себя.

Она сразу же предложила мне один вечер на следующей неделе. Как раз накануне занятия с профессором Юнгом, вот мне повезло.

Я спросила, могу ли я прийти с Довкой.

– Я не могу оставлять ее дома одну.

Это немного удивило Тростинку, но она согласилась.

Осталось только убедить отца. Занятия с профессором Юнгом проходили днем, пока отец работал в парке аттракционов, а сидеть с детьми нужно было вечером. И это уже будет невозможно от него скрыть. К этому времени я начала понимать, что любое проявление воли с моей стороны могло вызвать у него приступ ярости.

Отец ожидал, что я стану такой же, как мать. Пустая оболочка, лишенная собственных желаний. Он даже не подозревал, что собой представляет его дочь. Но мне было тринадцать лет, и я была целиком ему подвластна. Значит, нужно научиться его обманывать до тех пор, пока я не достигну совершеннолетия.

На следующий день Жиль и мать куда-то ушли, и я решила воспользоваться этой возможностью.

Отец уселся на террасе и проверял свое оружие. Это было его обычное занятие, для которого он отводил вторую половину дня в воскресенье, если не ходил в тир или не отправлялся на охоту.

Оружие… Это была единственная вещь, за чистотой которой в нашем доме следила не моя мать. А так она должна была чистить щеткой и протирать тряпкой даже набитые соломой чучела.

Я обрадовалась, что он вынес ружья на террасу, потому что все эти масла ужасно воняли, когда он занимался этим в доме, запах неделями не выветривался.

– Папа?

– Ммм…

– Я… я вот тут подумала, что в этом году, на день рождения Жиля, я бы хотела сделать ему подарок. Ему все-таки исполняется десять лет, важное событие…

Он чистил ствол ружья специальной маленькой щеткой.

– Так. И что?

– Поэтому мне нужны деньги. Я уже достаточно большая, чтобы зарабатывать. Я бы могла работать няней…

Он положил ружье и посмотрел на меня так же, как в тот день, когда я украла слоновий бивень. Он чувствовал, что я вру. Я опустила глаза, повторяя про себя, что это на самом деле даже не совсем ложь. Все это я и правда делала для Жиля. Я попыталась воспроизвести позу матери, постаралась выглядеть как можно более прозрачной…

Он обронил «о’кей», взял ружье и принялся снова его натирать.

Я наклеила объявления, предлагающие услуги няни, по всему Демо.

* * *

Наконец пришел тот самый вечер, когда я первый раз вышла на работу. Я пришла к Тростинке. Она впустила меня в дом. Чемпиона не было – как оказалось, у них была назначена встреча в ресторане.

Их гостиная не особенно изменилась с тех пор, как я заходила к ним по поводу пропавшей Довки. Разве что теперь здесь было немного больше беспорядка. Такеши сидел на диване и смотрел «Короля Льва». Заметив Довку, он разразился радостными криками. Юми что-то лопотала, лежа в манежике.

Тростинка оставила мне список рекомендаций.

– Иногда у Такеши болят ноги. Это потому, что он растет.

Она показала мне флакончик с массажным маслом, если вдруг что. Потом она ушла на встречу с Чемпионом, поцеловав напоследок нас троих, как будто я тоже была одним из ее детей.

Я села рядом с Такеши и стала смотреть – Симба как раз разговаривал с призраком отца на небесах. После этой сцены я поняла, что диснеевские мультипликаторы, похоже, вдохновлялись Гамлетом, когда писали сценарий. Призрак отца, который говорит сыну: «Не забывай, кто ты на самом деле»; брат короля, который его убил, чтобы получить трон; герой в изгнании; вечно повторяющееся изображение черепа; отсылка к безумию, представленному в образе обезьяны. Ну и Горацио в виде жизнерадостного бородавочника.

Когда мультфильм кончился, Такеши начал немного хныкать, не желая идти спать, но я справилась при помощи пары песенок и двух сказок. Юми уснула у меня на руках с бутылочкой в руках. Я переложила ее в кроватку, и она даже не проснулась. Зато немного позже проснулся Такеши, потому что у него заболели ноги. Я помассировала их с маслом, которое мне дала Тростинка. Его большие черные глазки закрылись, и малыш погрузился в спокойный сон.

Несколько минут я завороженно наблюдала за этим чудесным зрелищем и спрашивала себя, сможет ли этот мальчик когда-нибудь осознать, как ему повезло, что он родился именно здесь, что он сын Тростинки и Чемпиона по карате, что его окружают такой любовью.

Я вернулась в гостиную и оставшуюся часть вечера смотрела какую-то ерунду по телевизору. Подумала при этом, что, будь в моем распоряжении еще бутылочка «Гленфиддиха», я выглядела бы достойной дочерью своего отца. Я уже начала проваливаться в сон, когда вернулась Тростинка. Чемпион ждал меня в машине, чтобы отвезти домой. Она дала мне деньги и поцеловала на прощание.

Я села в «Фольксваген-Гольф» Чемпиона.

Сказала:

– Я могла бы вернуться пешком, я живу совсем рядом.

Он улыбнулся мне и ответил:

– Мало ли что.

Горячий ком в животе раздулся до самого горла, дыхание стало тяжелым и прерывистым. Я села в машину, мое тело было в нескольких сантиметрах от его тела. Когда он положил руку на рычаг коробки передач, она случайно коснулась моего колена. Ком переместился ниже, между ног. Что-то начало там дрожать и трепетать. Я подумала, что, если Чемпион меня сейчас коснется, я потеряю сознание. То, что он сделал с тем пьяницей, пугало меня. Я ощущала страх, граничащий с отвращением. И несмотря на это, жар и трепет…

Он спросил:

– Ну как прошло, все хорошо?

Я ответила:

– Да.

Двести метров, отделяющие их дом от нашего, мы проехали секунд за пятнадцать. Абсурдно было проделывать такой путь на машине. Он остановил свой «Гольф» на обочине возле живой изгороди. Мне не хотелось уходить. Существование Чемпиона внезапно показалось мне необходимым элементом моего выживания. Мне хотелось попросить его всегда быть рядом, всегда. Я бы ничего не говорила, ни о чем не просила. Просто быть рядом и чувствовать его тепло. Ощущать его тело рядом с моим. Чувствовать, как эта штука трепещет между ног.

Но он сказал:

– Большое спасибо. До свидания!

Я ответила:

– Вам спасибо. До скорого!

И быстро побежала домой.

Я легла и стала представлять себе, что бы было, если бы его губы соприкоснулись с моими губами. И его руки начали бы трогать мое тело. Я знала, что я не имею права даже думать о таких вещах, что это нехорошо. Но когда я мечтала о Чемпионе, то уносилась далеко-далеко от гиены и на какой-то миг вообще забывала о ее существовании.

* * *

На следующий день я вернулась к профессору Юнгу.

Я услышала звук радио в маленькой гостиной.

Это незримое присутствие интриговало меня.

Профессор увел меня в столовую, приготовил нам чай.

– Так что же ты хочешь узнать?

Я растерялась так, что закружилась голова, я не знала, с чего начать. Я и не подозревала, сколько вопросов у меня возникло по поводу квантовой физики. Так и началось наше занятие, совершенно хаотическим образом. Я спрашивала, профессор начинал отвечать, рисуя схемы на своей белой доске, но я не давала ему времени продолжить объяснение и спрашивала что-то еще. Вела себя как оголодавшая девчонка, которую привели в кондитерскую.

В школе моя страстная тяга к знаниям постоянно наталкивалась на препятствия, каждая дверь, которую я хотела открыть, была заперта, потому что мои преподаватели знали слишком мало. А тут передо мной стоял человек, который терпеливо открывал их передо мной, одну за другой, и при этом показывал, что впереди еще непочатый край того, что предстоит изучить. И я чувствовала, что он разделяет мою радость от этого процесса. Когда профессор говорил о физике, мне казалось, что я вижу артиста на сцене, он практически входил в транс, опьяненный своей страстью. Он учил меня не только физике как таковой, но и рассказывал о жизни великих ученых.

Он как раз рассказывал мне об Исааке Ньютоне, когда в темном холле я заметила какое-то движение. Я различила силуэт, который медленно двигался по направлению к нам. Когда он вышел из сумрака, я едва не заорала от ужаса.

Это оказалась пожилая женщина в бело-голубой клетчатой пижаме, а на месте лица у нее была маска. Гипсовая улыбка накрашенных алым губ, провалы глаз, перья и блестки. Застывшее гладкое лицо, вечно юное, и тело старушки.

– Йа, у нас новая ученица. – И потом, обратившись ко мне, сказал: – Это Йаэль, моя жена.

Она кивнула. Я не могла различить ее глаз в черных прорезях маски. Она открыла коробку на буфете, достала оттуда несколько печений и протянула мне одно.

Я сказала:

– Спасибо, я не хочу.

Она развернулась и пошла в свою маленькую гостиную. Каждый шаг, казалось, давался ей с трудом. Я не осмелилась ничего спрашивать про нее у профессора.

Это первое занятие длилось три часа, и я вернулась с него взволнованной и расстроенной. Меня взволновала встреча с Йаэль, и я была расстроена, что теперь так долго нужно ждать новой встречи. Меня расстраивало, что нельзя сделать свою жизнь сплошным занятием с профессором Юнгом.

* * *

Этим летом постоянно шел дождь. Как будто небо было в трауре. Долгие унылые дни и долгие сырые ночи с этим вечным глубинным гулом и постоянным потрескиванием, таким унылым, что кажется, сама природа начинает задумываться о самоубийстве. Даже гиена больше не смеялась. Даже Жилю было неохота мучить животных.

Но я сохранила об этом лете самые лучшие воспоминания благодаря профессору Юнгу. И еще благодаря нескольким вечерам, когда я сидела с Такеши и Юми. Всего-то получилось раза три, не больше, но для меня они были как источник, бьющий посреди пустыни. Я любила малышей, как если бы они были моими братом и сестричкой. Я любила Тростинку. И я любила Чемпиона по карате. К тому же каждый вечер заканчивался так же, как и тогда, в первый раз, этим моментом, принадлежащим нам, только нам двоим. Мне и ему. Его руки случайно касались моего колена, когда он переключал рычаг скоростей, и мое тело воспламенялось. Это было как катание на американских горках, смесь восторга и страха, ощущение необъяснимого наслаждения, природа которого опасна и непредсказуема.

* * *

Когда дождь позволял себе сделать передышку, я с огромным удовольствием отправлялась походить босиком в загоне для козочек.

Земля, пропитавшаяся водой, превращалась под их маленькими копытами в настоящую трясину, в которой я бродила, утопая по щиколотку. Цель игры состояла в том, чтобы не упасть, поскольку чмокающая грязь была очень скользкой. Я обожала это ощущение соприкосновения влажной земли с голыми ногами. Я играла с Паприкой, и наши догонялки обычно кончались тем, что я поскальзывалась и падала, хохоча до упаду. Довка тявкала, а козлик прыгал вокруг нее. Иногда Кумин перевозбуждался, и я должна была опрометью убегать из загородки, чтобы спастись от его рожек. Я приходила из загона, измазанная в грязи с ног до головы.

Мать попыталась объяснить мне, что в тринадцать лет я уже должна вести себя как маленькая женщина. «Мужчины не любят замарашек». И это, конечно, была чистая правда. В школе девочки уже больше не дрались и не играли в догонялки. Это были занятия для мальчиков. Девочки следили за собой, принимали изящные позы. Иногда я наблюдала за ними. Они хихикали, прикрывая рот ладошкой, или откидывали волосы назад, или закладывали прядь волос за ухо. Движения были изящные, грациозные, как у Тростинки.

А я понимала, что изящество и грация не вошли в мой генетический код.

* * *

Постепенно и другие семьи начали приглашать меня приглядывать за их детьми – сарафанное радио. Я работала все больше и больше, и это позволяло мне, с одной стороны, неплохо зарабатывать, а с другой – избегать участия в семейных ужинах. И благодаря этому я могла оплачивать уроки с профессором Юнгом. Я буквально пожирала новые знания и переваривала их со страшной скоростью, поскольку меня жгло желание все начать сначала.

Я быстро продвигалась вперед. Профессор Юнг, смеясь, говорил, что такими темпами я получу Нобелевскую премию по физике прежде, чем мне исполнится двадцать пять лет. Но за его шутками я угадывала реальное восхищение перед тем маленьким феноменом, который он творил из меня.

Я по-прежнему боялась Йаэль и ее маски, но не осмеливалась задавать вопросы. Я понимала, что она не разговаривает, но не понимала почему. И не понимала, почему она носит эту маску.

* * *

Как-то на исходе дня, возвращаясь от профессора Юнга, я почувствовала странную тревогу, какое-то неприятное чувство, когда подошла к дому. К чему такая мертвая тишина? Попугаи не кричали. Даже ветер затих. И что означало поведение Довки, которая застыла у моих ног, поджав хвост, тогда как обычно она стремглав неслась к дому мне наперерез? Я не знала. Но там явно бродила гиена, я была в этом уверена.

Однако в этот день я чувствовала себя хорошо. Даже очень хорошо. Я только что случайно встретила Чемпиона, когда проходила мимо их дома. Он выходил из машины. Когда он меня увидел, он улыбнулся и поздоровался со мной. Потом подошел, положил руку на спину, в самом низу, и поцеловал в щеку. От прикосновения его руки я превратилась в живой факел, почувствовала себя как персонаж мультфильма, который засовывает два пальца в электрическую розетку. Мне показалось, что Чемпион разом воспламенил всю мою кожу. Словно отпечаток его руки распространился на все тело, которое стало нежнее и податливей.

Вот в таком я была состоянии, когда подходила к дому. И если бы гиена не вмешалась, состояние это, думаю, могло продлиться несколько часов. Я зашла в дом. Мама гладила белье в гостиной. Я поднялась наверх. Жиль играл в свою приставку в комнате трупов. Все казалось нормальным.

Зайдя в свою комнату, я уселась на подоконник, чтобы в очередной раз отдаться мыслям о торсе Чемпиона, о его взгляде, о его руке, опустившейся на мою спину. Я постепенно знакомилась с этим странным, горячим и нежным существом, жившим в моем животе. Я бы могла сидеть так часами – в состоянии прострации, переполненности чувствами, абсолютного погружения в свое тело.

И тут я услышала страшные вопли матери в саду под окном. Я не могла увидеть ее, мне мешали ветви дуба, но я поняла, что она в загоне для коз.

Я привыкла к другим крикам, которые случались, когда отец терял контроль над количеством выпитого «Гленфиддиха» и над своим гневом. То были отрывистые вскрики амебы. Ничего общего с теми воплями, которые теперь прорезали тишину безветренного летнего вечера.

Я спустилась и побежала в сад.

Вбежав в загон, я увидела мать со спины, она стояла на коленях в грязи, склонясь над чем-то, что я не могла разглядеть. Я подошла поближе.

Кумин. Козлик лежал в луже собственной крови. Мама, прильнув губами к его рту, тщетно пыталась вдохнуть в него жизнь. Вместо глаз зияли две окровавленные орбиты. Уши были вырваны и болтались в нескольких сантиметрах от настоящего места их расположения. Горло было разрублено так глубоко, что голова держалась только на позвоночнике. Тело истыкали ножом так, что на нем не нашлось бы и квадратного сантиметра кожи, не залитого кровью.

Мама исступленно продолжала делать искусственное дыхание. Я несколько секунд смотрела на нее, размышляя, стала бы она так яростно биться за жизнь Жиля или за мою. Я схватила ее за плечи.

– Все кончено, пошли отсюда.

Она снова страшно завыла. И потом начала рыдать. Она повернулась ко мне, обняла и плакала так довольно долго. Конечно, она нуждалась в утешении, но не только. Я почувствовала еще что-то. Любовь. В этом жесте мне даже почудился страх: «А если бы что-то случилось с тобой, моя девочка?»

Может быть, я ошибалась. Мы стояли так несколько минут и плакали, обнявшись. Я плакала, потому что вновь услышала смех гиены и была этим ужасно напугана. Но еще и потому, что я чуть-чуть поняла мою мать, соприкоснулась с ней душой и внезапно полюбила ее. И еще я плакала оттого, что окончательно потеряла своего младшего брата. Заставив его растерзать Кумина, червь нанес мощный удар по бастиону сопротивления, деревне отважных и несокрушимых повстанцев, и я сомневалась, что там остались выжившие.

На меня навалилась волна усталости. Я спросила себя, а стоила ли игра свеч, может, я слишком мала и слаба, чтобы всему этому противостоять – всему этому отвратительному хаосу, который, видимо, решил охватить мою жизнь целиком. Мне хотелось уснуть и никогда больше не просыпаться.

Потом мне стало холодно. Какое-то глупое ощущение. Я замерзла, и мне захотелось вернуться. Я обняла мать и повела ее домой. Она послушно пошла за мной. Она тоже устала, наверняка даже больше, чем я. Я подумала: а как она держится, как она способна все это вынести? Я уложила ее на диван, и она продолжила тихо всхлипывать. Я включила телевизор, чтобы он составил ей компанию, и отправилась в комнату трофеев, чтобы поговорить с Жилем.

Он был там. Сидел на полу возле гиены. Отсюда, с этого места, он не мог не слышать воплей и рыданий матери.

– Зачем ты это сделал?

Он, не поднимая глаз от игровой приставки, спросил:

– Зачем я что сделал?

– Сам прекрасно знаешь.

Он ничего не ответил.

– Ты не слышал, как мама кричала?

– Я был в наушниках.

Он по-прежнему сидел, склонившись над приставкой.

Я ударила его ногой по ляжке. Сильно стукнула, даже слышно было глухой звук удара.

Он засмеялся.

Жиль подрос. Его худощавый силуэт напоминал теперь большую птицу. Стервятника. Волосы у него тоже стали гуще. Он их отращивал, от этого у него был какой-то семидесятнический вид, донельзя старомодный. Несмотря на все это, он оставался красивым. Особенно глаза, они были какого-то невероятного, необычного зеленого цвета. Он походил на героя Стивена Кинга. Я подумала: а каким бы он был сейчас парнем, если бы не случилась эта история с мороженщиком.

Я посмотрела на набитых соломой животных вокруг нас. Он, казалось, принадлежит к их семейству. Представитель человеческого рода среди представителей фауны других видов. Его поглотила игра, и он явно забыл о моем присутствии.

Я вновь спустилась в комнату к матери. Она по-прежнему сидела на диване. Плакать она перестала, но пребывала в странном состоянии: сложив руки на груди и постанывая, раскачивалась взад-вперед. По телевизору реклама расхваливала достоинства бифштекса из рубленого мяса. Я выключила его.

Именно в этот момент отец вернулся с работы. Я рассказала ему, что произошло.

– Так это, должно быть, собака. Дегенераты из соседних домов не умеют воспитывать своих ублюдков.

– Нет, это не собака. Собака не вырывает уши, собака не мучит свою жертву. И главное, как собака оставит такой ровный разрез на горле?

Первый раз в жизни я попыталась возразить отцу, и по его лицу было видно, что я совершила большую ошибку.

Мать внезапно пришла в себя.

– Твой отец знает, что говорит. Он привык к такому, он ведь постоянно видит убитых животных.

– Но он не видел Кумина!

– Собака, говорю тебе.

Все. Конец истории.

Отец похоронил останки Кумина в лесу Повешенных детей.

Дождь в конце концов кончился, и наступила осень.

* * *

Я солгала отцу, сказав, что я хотела заработать денег, чтобы купить подарок на день рождения Жилю. Значит, мне нужно было найти ему подарок.

Я терялась в догадках. Все, что могло бы доставить ему удовольствие, было опасно тем, что питало бы червя в его голове. Я постоянно наблюдала за ним в те дни, которые последовали за убийством Кумина. Он буквально слизывал каждую капельку горя нашей матери. Она бродила по дому как обезумевшая кошка, потерявшая котят. Время от времени она слегка попискивала, когда боль становилась невыносимой. Эти звуки вырывались из нее, как пар из кокотницы. Она сдерживалась как могла, но давление было слишком сильным. В конце концов она вывела из себя отца, который проворчал:

– Ну что ты тут сантименты разводишь, хватит уже.

При этом он специальным образом двинул челюстью, и мать это заметила. Страх сумел пригасить горе.

Но братец наслаждался ее страданиями. Он как завороженный наблюдал за матерью. Рот его приоткрывался, шея вытягивалась, и он всасывал, как пиявка, каждую слезинку, которую она проливала.

В конце концов я подарила ему «Данки Конг», новую игру для его геймбоя. Когда он играл, он по крайней мере никому не причинял зла.

Началась школа, я шагнула через класс. Все ученики были на год старше меня, но мне они по-прежнему представлялись армией жестоких и развязных кретинов. Они обнюхивали друг друга, не решаясь приступить к решительным действиям. Девочки боялись прослыть шлюхами, а парни – сексуальными маньяками. Хотя на самом деле они были всего лишь юными организмами, оглушенными какофонией гормональной системы в состоянии активной мутации. И в этом не было ничего постыдного.

Моя школа представляла собой огромный блок черного бетона, окаймленный несколькими деревнями. Она чем-то напоминала дома в Демо. Очарование бункера, окруженного одомашненной растительностью. Природа, которую еще как-то терпят, но которая уже давно проиграла сражение.

В классных комнатах были прорезаны немногочисленные окна – узкие, словно бойницы. Настолько узкие, что человеческое тело не могло протиснуться в такое окно. Это была прекрасная метафора всей педагогической системы этого учебного заведения. Темница, которая даже не старалась предоставить какую-то иллюзию свободы. Я оценила тонкую иронию: по крайней мере все ясно и очевидно, никакого лицемерия.

Действительно, образ темницы напрашивался сам собой. Дети, торчащие за партами, словно овощи на грядке, пригвожденные к одному месту, которых заставляют целыми днями слушать утомленных учителей. Во всем этом было ощущение наказания, исправительного учреждения. В любом случае мы были страшно далеки от «счастья познания» и «радости обучения», о которых вещал наш директор в ежегодной речи, посвященной началу учебного года.

Я с большим трудом переносила неподвижность. Час, который приходилось просидеть на стуле, превращался для меня в ужасное мучение. Мне необходимо было движение. У профессора Юнга я никогда не сидела на месте. Я ходила взад-вперед по столовой, как атлет перед соревнованиями. Как будто знанию нужно было движение, чтобы угнездиться в нужном месте. Все мое тело было вовлечено в процесс обучения. Чем взрослее я становилась, тем больше понимала, насколько этот процесс сложен и важен. Поэтому, естественно, в классе я страдала. Мое тело не имело права на существование, мой страждущий дух посадили на хлеб и воду.

Ну он и вылетал через бойницы на волю, носился по лесам.

Я мечтала о Чемпионе. Он брал меня за руку и смотрел на меня так, как смотрел в тот ярмарочный день, когда я почувствовала себя голой посреди толпы народа. И я понимала, что он позволяет мне коснуться его. Мои пальцы осторожно притрагивались к его руке. В том месте, где начиналась татуировка. Мне никогда не удавалось как следует рассмотреть, что же на ней изображено. Но я представляла себе, что это могучий первобытный символ, который говорит обо мне. Может, мое имя. Как будто он ждал меня всю свою жизнь, предчувствовал, предугадывал нашу встречу и выгравировал меня на своей коже прежде, чем даже познакомился со мной.

Я знала, что мое тело тоже, как у других, варится в великом гормональном супе. И что этот суп приводит к идее воспроизведения себе подобных. Потому что именно так продолжается человеческий род. И я в этом правиле не исключение. И мысли о Чемпионе для меня служат своего рода заменителем полового акта, и в результате в мозгу высвобождаются эндорфины, и от этого мое тело немного успокаивается. До следующего урока по крайней мере.

* * *

В начале следующего лета отец за ужином сделал странное объявление. Он решил взять меня и Жиля на ночную игру. Это была такая штука, которую он время от времени организовывал вместе со своими приятелями, чтобы закалить детей: пусть привыкают к ночным прогулкам по лесу.

– Это может произойти в любой момент, я специально не буду вас предупреждать, вы должны быть всегда готовы.

Он дал мне и брату по рюкзачку, в котором лежали дорожная фляжка, непромокаемый плащ, бинокль, несколько злаковых батончиков и ножик фирмы «Опинель».

Эти рюкзаки должны были лежать у нас рядом с кроватью, и мы должны были быть готовы схватить их, натянуть джинсы, свитер и кроссовки и отправиться в ночь.

Я не понимала, почему он вовлек меня в их мужские занятия, но я радовалась, что меня хоть раз приняли в их круг. Несмотря даже на внушающую мне ужас мысль о том, что я могу оказаться посреди леса в полной темноте с отцом и братом. Я знала, что гиена где-то недалеко и что она следует за мной по пятам.

Этим летом каждый раз, как я ложилась спать, в животе замирал страх. Я внимательно прислушивалась к любому шуму, любому движению в доме. Довка спала у меня в ногах мирным сном, не сознавая повисшей в воздухе опасности. Я завидовала ее беззаботности. Засыпала я только очень поздно ночью, когда убеждалась, что вряд ли кто-то придет и вытащит меня из постели.

* * *

Жиль остался на второй год. Он не проявлял ни малейшего интереса к учебе. Он не проявлял ни малейшего интереса ни к чему на свете, кроме смерти. Я думаю, что на самом деле он уже ничего больше не чувствовал. Его машинка по производству эмоций сломалась. И единственным способом хоть что-то ощутить было убивать и мучить. Я так предполагаю. Что нечто подобное происходит с тобой, когда убиваешь. Ты как бы перемещаешь элемент в великом равновесии мироздания, и это рождает ощущение могущества.

Жиль скучал. Я знала, что в один прекрасный момент мне удастся изменить прошлое. Но это займет какое-то время, и в ожидании этого события жизнь моего брата будет представлять собой длинное тоскливое шоссе, уставленное скелетами животных.

Моя жизнь была совсем другой. У меня были цели. И даже случались моменты могучей радости. Каждая моя встреча с профессором Юнгом становилась прогулкой по новой планете, которая целиком принадлежала только мне и на которой не было гиены. И даже возвращаясь от профессора, я продолжала ее навещать, отрабатывая материал дома. Я занималась не покладая рук, пыталась расщелкать самые сложные уравнения, читала научные публикации современных исследователей. Иногда мне даже удавалось удивить профессора Юнга, когда я откапывала какие-то открытия, о которых он не знал. Я мечтала присоединиться к одной из команд молодых ученых, которые экспериментировали с темпоральностью. Я оказалась не единственной, кто грезил о путешествиях во времени, и я страстно надеялась наконец узнать этих «других», настолько сумасшедших, чтобы тоже об этом мечтать. Я много думала о Мари Кюри. Она незримо сопровождала меня на моем пути. Она всегда была рядом, у меня в голове. И мы разговаривали с ней. Я постоянно представляла, что она смотрит на меня и взгляд у нее доброжелательный, заботливый. Я даже придумала себе, что в царстве мертвых она решила стать чем-то вроде крестной матери для меня. Она ратовала за мое дело.

Профессор Юнг не приветствовал идею путешествий во времени. Но он принадлежал к тем ученым, которые считали, что это возможно. Научное общество разделилось во мнении по этому вопросу. Стивен Хокинг, например, предположил, что, если бы путешествия во времени были возможны, мы бы уже давно встречались с путешественниками, прибывшими из будущего. Сам факт отсутствия таких визитов демонстрировал невозможность темпоральной разведки. Мне этот аргумент представлялся надуманным и бесчестным. Если, допустим, это стало бы возможным, я с трудом могла представить себе людей будущего во вьетнамках и гавайских рубашках, вываливающихся из аппарата, чтобы побыть туристами в девяностых годах двадцатого века. И к тому же столько было необъяснимых происшествий, которые самые наивные склонны были приписывать визитам инопланетян, что и не исключено, что путешественники во времени у нас все-таки появлялись.

Профессор Юнг, во всяком случае, был уверен, что такое изобретение теоретически возможно, но считал при этом, что оно относится к таким территориям науки, на которые лучше не ступать.

Он говорил: «Путешествие во времени, как и бессмертие, – это человеческая мечта, которая вполне объяснима. Но нужно учиться принимать то, что кажется неприемлемым. Человек хочет все понять, во всем разобраться, это в его природе, в его натуре любопытного ребенка. Наблюдая, понимай, объясняй – вот твой труд как ученого. Но не вмешивайся. У вселенной свои законы, эта система работает, самовоспроизводится, она сама себе архитектор, инструмент и материал, ты никогда не обхитришь ее. Я пробовал до тебя, так что знаю, о чем говорю».

Если бы он знал Жиля до истории с мороженщиком, он никогда бы не сказал ничего подобного. Есть вещи, которые невозможно принять. Иначе просто умрешь. А мне умирать совсем не хотелось.

Я начала представлять себе, как же будет прекрасно жить без ощущения, что в голове засел человек без лица.

Профессор Юнг был когда-то знаменитым ученым, снискавший уважение научного сообщества своими работами об относительности. Но он утратил доверие из-за одной теории, которую так и не смог доказать, касающейся дисперсии тел. Если тело может раздробиться на частицы, а потом опять сложиться, то становятся возможными предположения типа путешествий во времени и телепортации. И профессор был в этом убежден. Он говорил, что подобное происходит при особенных обстоятельствах, например, во время оргазма.

Каждый атом человеческого тела рассеивается по четырем углам вселенной, происходит полная дезинтеграция субьекта на исключительно короткое время. А потом все опять встает на место. Этот феномен длится где-то около аттосекунды, то есть одну квинтильонную секунды. Это невозможно замерить.

Он выдвигал еще и теорию о том, что чем мощнее оргазм, тем дольше это время. Чтобы доказать обоснованность этой теории, необходимо было добиться оргазма атомной силы в теле, сплошь покрытом спектроскопическими датчиками, позволяющими уловить явление дезинтеграции.

Стоит ли говорить, что он благодаря этой теории стал посмешищем для коллег. Он опубликовал несколько статей на эту тему в научных журналах. Все его обращения по поводу финансирования проекта, рассмотренные компетентными комиссиями, были отвергнуты и утонули в раскатах смеха. С тех пор он обиженно забился в угол и сидел там, отказываясь от вакансий преподавателя в разных университетах. Но я чувствовала, что где-то в глубине души он надеялся в один прекрасный день восторжествовать над всем научным сообществом.

И возможно, его реваншем была я.

Я часто видела Чемпиона этим летом. Иногда я его встречала в Демо, когда шла к профессору Юнгу или выгуливала Довку.

А потом был этот вечер.

Он попросил меня, чтобы я пришла посидеть с детьми. Обычно меня звала Тростинка. Но тут он был один, она уехала на несколько дней к матери на юг. Ему нужна была моя помощь.

Вечер прошел прекрасно, как всегда. Детям было уже три года и год. Теперь у маленькой Юми болели ножки от интенсивного роста. Но Такеши тоже просил, чтобы я сделала ему массаж, тогда я организовала солидный спа-салон в их комнате, называла их на «вы»: «месье Такеши», «мадам Юми», «о, простите, я вас пощекотала, это получилось совершенно непроизвольно!».

Достаточно было чуть сильнее сжать их толстенькие гладкие ляжки между указательным и большим пальцами, как они начинали звонко хохотать. Я положила их спать гораздо позднее, чем нужно, но мне необходимо было это тепло и нежность. Когда они окончательно заснули, я не захотела включать телевизор. С некоторых пор я его не переносила. Думаю, он слишком сильно напоминал мне об отце. И о запахе виски.

Таким образом, я просто стала слоняться по дому. Начала изучать все детали, все книги, безделушки, фотографии, пытаясь методом дедукции узнать что-либо о жизни хозяев, об их вкусах и привычках. Я улыбнулась, когда увидела приставку «Сега Мега Драйв» с игрой «Мортал Комбат II». Дети были слишком маленькие, чтобы в нее играть. К консоли был подключен один джойстик, а второй лежал на этажерке, покрытый тонким слоем пыли. Я предположила, что Чемпион и Тростинка уже давно не играли в приставку вдвоем.

В библиотеке книги стояли вперемешку: Пол Райзер, комиксы Волински, Жорж Санд, Мопассан, Золя, Агата Кристи, Джейн Остин, Дюма-отец, Александр Жарден, Луи Беллемар. И еще одна книжка, спрятанная за остальными: «Сексуальность супружеской пары: как поддерживать огонь?»

Я невольно зачиталась, сознавая, конечно, что не имею на это никакого права. Там были советы типа: «удивите вашего партнера», «занимайтесь любовью где угодно, кроме супружеской кровати», «разрушьте рутину повседневности», «путешествуйте по выходным», «используйте различные предметы». На полях были записи карандашом, писала, как мне показалось по почерку, Тростинка. Кстати, большинство советов, казалось, были адресованы женщинам: «носите сексуальное белье», «применяйте тотальную эпиляцию».

Я так погрузилась в чтение, что не услышала, как подъехала машина Чемпиона.

Там была одна иллюстрированная глава со схемами. И в конце небольшой дневник с игрой. На каждой странице был рисунок пары в определенной позиции. Надо было открывать наугад и имитировать то, что увидишь. На некоторых страницах Тростинка поставила крестики.

Я задалась вопросом: это для того, чтобы пометить то, что она предпочитает, или то, что ей меньше всего нравится. Тут-то я и почувствовала присутствие Чемпиона. Я вскрикнула от испуга. Он стоял рядом, недалеко от дивана.

Его мускулистое тело было затянуто в голубые джинсы и белую майку. Лицо покраснело, и я не понимала – от растерянности это или от гнева. Он просто сказал:

– Убери это, пожалуйста.

Я думаю, он не рассердился по-настоящему. Но воздух в комнате как-то странно сгустился. Каждое наше движение словно перемещало в воздухе большие количества вещества. Я спрятала книгу, сказав:

– Извините, я…

Потом я пошла к двери, вынужденно приблизившись.

– Я могу вернуться домой сама, вы вовсе не должны меня отвозить.

Этот вопрос, казалось, застал его врасплох.

– Ну хорошо. Все было нормально?

– Да, да. Очень хорошо.

Когда я прошла мимо него на выход, он схватил меня за запястье.

– Подожди.

От него пахло алкоголем. Но это был не запах виски, как у моего отца, он пил что-то более легкое. Возможно, пиво.

– Я ей ничего не скажу про книгу. Это останется между нами.

Он по-прежнему держал меня за запястье.

– Хорошо. Спасибо.

Воздух был таким густым, что с трудом входил в легкие. Мое тело никогда не было так близко к его телу. Теперь я знала, что это непонятное, что трепещет у меня между ног, – это мой половой орган, который призывает его половой орган.

Я напомнила себе, что нахожусь на тупиковой ветке развития своей жизни. Когда-нибудь я вернусь в прошлое. А потому я могу пробовать что угодно, ведь я ничем не рискую. Я вернусь в то лето, когда мне было десять лет, и все то, что со мной происходило, растает как дым.

Поэтому я приблизила свое лицо к его лицу. Ощутила его дыхание. Да, точно пиво.

Мои губы коснулись его щеки. Если бы я отняла их тотчас же, если бы они отдалились столь же быстро, как приблизились, это можно было расценить как невинный дружеский поцелуй. Но словно два магнита, которые приблизились друг к другу слишком близко, наши губы притянуло друг к другу. Словно был перейден порог опасной индукции.

Я целовала эти губы, которые за несколько лет до этого выкрикивали пьянице на диване: «Ах ты старый кусок дерьма».

А сейчас они произнесли:

– Что это ты делаешь?

Вместо ответа я начала целовать его еще более страстно.

И тогда губы открылись, и язык Чемпиона начал ласкать мой рот, медленно и нежно.

Его руки сомкнулись вокруг моего тела, привлекая меня к себе. Я почувствовала себя хрупкой, как спичка. Его губы спустились ниже, к моей шее. Его руки поднялись к моим плечам, потом опустились на грудь. Тут его дыхание участилось, стало громким и прерывистым, руки сжали грудь сильнее. Потом он взял меня за плечи и резко отстранил.

– Нет. Возвращайся домой.

Он не осмеливался больше посмотреть на меня. Я вбирала в себя его молчание. И я не хотела уходить. Мои глаза уперлись в его подбородок.

Я не думала, что делаю, все случилось само собой. Я просто не представляла себе силу, настолько мощную, чтобы она могла нас разделить. И я не понимала, почему нам запрещено делать то, что мы только что делали. Я любила его. И он меня тоже определенным образом любил. И точка. Его язык еще раз прошелся по моему рту, из груди вырвался стон, но потом он снова отстранил меня.

– Хватит!

На этот раз его голос прозвучал жестче, уверенней.

Он посмотрел на меня. В его глазах было что-то… ну вроде как умоляющее.

Я совершила над собой сверхчеловеческое усилие, отошла от него и вышла из дома.

Ночь над Демо была светлой и ясной. Я чувствовала, что нечто зовет меня куда-то далеко отсюда. Мне захотелось бежать, состояние было одновременно радостным и тревожным. Меня переполняла энергия, которая звала за собой и способна была творить чудеса.

Но сейчас я должна была возвращаться домой.

Домой. К отцу, к матери, к брату и к смерти.

Я спустилась по улице к своему дому и зашла в прихожую. Отец в одиночестве сидел на диване, на медвежьей шкуре, в полутьме, и лицо его освещал голубоватый отблеск телевизора. Я поднялась к себе, стараясь не шуметь.

Мне совершенно не хотелось спать. Я даже втайне надеялась, что ночная игра состоится сегодня вечером, мне по силам было сейчас выдержать что угодно.

Когда я разделась и легла в постель, я заметила, что от моей вагины исходит необычный запах. Запах удовольствия. Я заснула словно бы в объятиях Чемпиона. Я так пылко желала, чтобы он был рядом, что могла почти наяву ощущать его тело рядом с моим. Ну он и спал всего лишь в паре сотен метров от меня. И спал один.

* * *

Отец никогда вновь не заговаривал об этой истории про ночную игру, так что я почти поверила, что он о ней забыл. Но, несмотря на это, я каждый вечер была начеку. Я отслеживала любой шорох в ночной тишине дома.

За окном пугающим силуэтом маячил дуб. Иногда ветер качал его, и ветви танцевали зловещий танец в изножье моей кровати. Я смотрела на этот жуткий балет и сжималась в комок, тревога давила на горло. Я ждала, когда на будильнике появится надпись 3.00, чтобы уснуть.

Ночью, ближе к концу августа, это все-таки случилось.

На часах было 0 часов 12 минут. Я услышала какое-то движение в комнате родителей, потом тяжелую поступь отца в коридоре. Открылась дверь в мою комнату, отец произнес: пора. Я быстро оделась. Довка с любопытством смотрела на меня. Джинсы, крепкая обувь, майка, кофта с капюшоном, рюкзак.

Довка хотела побежать за мной, но я сказала ей «нет», и она осталась лежать на моей кровати. Я тогда еще не могла предположить, до какой степени буду завидовать ей этой ночью.

Внизу, в прихожей, мой брат ждал нас, уже готовый. Отец внимательно смотрел на меня, когда я спускалась по лестнице, словно изучал каждую часть моего тела. Словно проверял, какую он прибьет на деревянную рейку на стене с трофеями. Я поняла, что не надо бы мне с ними идти, что не надо входить с ними в этот лес. Но выбора у меня не было. Моего мнения никто не спросил.

Мы вышли на темный двор и залезли в отцовский джип.

Ехали куда-то целый час, вокруг были деревья, мы направлялись в гигантский лес. Такой, который простирается на много километров, который может поглотить вас целиком. Такой, про который некоторые рассказывают, что в него вернулись волки.

На небе не было ни облачка. По мере того как мы удалялись от огней человеческих поселений, звезды высыпали на небе, как тысячи зрительниц, пришедших поглазеть на представление. Я не знала, ни какова моя роль, ни какова роль других персонажей, но я точно знала – мне не надо выходить на эту сцену.

Дорога стала узкой, запетляла по лесу, погружаясь во мрак. Высокие ели стояли по краям, как часовые.

У меня было ощущение, что они меня поджидают. Проехав несколько минут по узкому шоссе, машина свернула на грунтовую дорогу, которая слегка поднималась в гору и углублялась в ночное безмолвие. Мутный свет луны разливался по верхушкам деревьев, но земля была погружена в кромешную тьму. Свет фар отражался от стволов, они выскакивали из темноты, как великаны, готовые нас схватить. Я подумала, что, если бы хищник прогуливался по лесу, он легко заметил бы нас издалека. С ярким светом фар мы представляли собой движущуюся мишень.

Наконец мы выехали на полянку, где нас ждали еще два джипа, двое мужчин и трое мальчиков.

Выйдя из машины, мой брат направился к мальчикам. Я догадалась, что это скорее всего его приятели по занятиям в тире. Впервые в жизни я увидела брата, проявляющего к кому-либо дружеские чувства. Он, казалось, даже обрадовался, что они будут его товарищами по игре. Дикий гнев разлился в моей груди. Гнусный маленький ублюдок. То, что он не хочет больше со мной играть, – это одно, но он вполне нормально развлекается с другими детьми, и от этого у меня возникает непреодолимое желание врезать ему. И это после всего, что я для него сделала.

Но потом я вспомнила, что это не он. Что это просто миазмы, ядовитые испарения, распространившиеся в его мозгу, превращающие его в маленькое движущееся облачко из липких брызг и молотых костей.

Мужчины обнялись, постучали друг друга по спинам, обменялись рукопожатиями. Я и отца впервые увидела в каких-то социальных отношениях, помимо семьи. То есть они с Жилем позволили мне заглянуть в их мужскую вселенную, и мне это в какой-то мере польстило.

Двое мальчиков явно были братьями, им по виду было десять и двенадцать лет. Они выглядели поджарыми и жилистыми. В своих черных маечках они напоминали два готовых расправиться хлыстика.

Тоненькие, сильные, тренированные. Их слова щелкали в воздухе, как удар кнута, точные и взвешенные. Ни тени колебания, никаких сомнений. Младший бросил на меня быстрый взгляд, и я поняла, что он меня просканировал. Детали он изучит позже, не торопясь, раскладывая их в иллюстрированном мужском журнале своей памяти.

Старший из двух был в центре внимания, поскольку показывал ружье, которое ему только что подарили. Я-то в этом ничего не понимала, но, очевидно, это было какое-то потрясающее оружие, судя по восторженным возгласам других ребят.

Третий парнишка казался полной противоположностью двум первым. Если в тех все напоминало о тренировках и дисциплине, этот, похоже, рос как хотел, по воле своих капризов. Он был бледным, жирноватым, словно выращенным в бутылке кока-колы, как в инкубаторе. Он что-то говорил – громко и напористо внушал отцу, что хочет такую же «пушку». Пожалуй, даже не просто внушал, а приказывал. Его папа нервно похахатывал, пытаясь объяснить, что деньги-то это не маленькие – но видно было, что он уже проиграл сражение.

Отец двух хлыстиков смотрел на них со смесью отвращения и жалости. Он был похож на дрессировщика сторожевых собак. Мне показалось, что он сейчас достанет ультразвуковой свисток, чтобы отдать приказ своим сыновьям.

Но главарем всей банды был мой отец. Это было очевидно. Наверное, из-за слоновьего бивня. Без сомнения, в мире охотников главный тот, кто убил самого большого зверя. Или больше всего зверей. В обоих случаях отец побеждал с большим преимуществом.

Аделин Дьедоне Настоящая жизнь

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Аделин Дьедоне

Настоящая жизнь