Дорогой Владимир!

Думаю, что сама мысль о подобной переписке возникла не случайно. Тени Великолепного Вячеслава и смиренного Михаила Осиповича Гершензона осеняют нас, поскольку мы стремимся продолжить их дело, как они продолжали дело своих предшественников по сохранению и приумножению русской культуры. Они не сетовали на времена неблагоприятные. Они трудились, не покладая рук, невзирая на враждебные ветра. Их наследие приходит в сегодняшнюю Россию и заставляет нас более пристально всматриваться в происходящие перемены и в самих себя. Вечные вопросы продолжают беспокоить нас. Кто мы? Зачем мы здесь? В чем заключается наша задача?

Да и времена предельно схожи. Они затеяли свою переписку в самое, казалось бы, неблагоприятное время, когда умирало то, что составляло славу России. Во время Гражданской войны умирали от недоедания поэты, ученые, живописны и композиторы. Мартиролог третьей русской революции до сих пор не составлен. Мы живем во время пятой русской революции, которая длится без малого вот уже четверть века. Мой духовник, православный священник Александр Мень, считал, что хрущёвские перемены следует считать четвертой русской революцией. Видимо, он был прав. Горбачёв стоял у истоков пятой, которая продолжает менять лик современной нам России. Многие из тех, кто покинул страну в начале горбачёвской перестройки, уже не узнают ее лика. Кто-то считает, что России после таких катаклизмов не суждено возродиться.

Хотя считаю, что деление, предложенное Гегелем, на страны «исторические» и «неисторические» не потеряло своей актуальности. Россия, несмотря ни на что, остается «исторической» страной. А это означает, что у нее может быть будущее. Великая русская культура вполне может ассимилировать поток варваров, хлынувших на ее просторы после развала империи под аббревиатурой СССР. Историческая закономерность, на мой взгляд, заключается в том, что прорывы, подобные тому, который предпринял Петр I или Михаил Горбачёв, на десятилетия опережают инерционность масс. Государственные деятели, приходящие на смену реформаторам, боязливо отступают, пытаясь реставрировать прошлое. Иногда кажется, что эти попытки приносят успех, как это происходит в сегодняшней России. Увы, это только иллюзия. Странно, что дело Петра продолжила немка Екатерина II. Причем не только продолжила, но и во многом завершила его замыслы. В этом – смысл надписи на памятнике Петру, изваянном Фальконе: «Петру Первому Екатерина Вторая». Мне кажется, прав был академик Александр Панченко, первым отметивший это духовное родство.

Сергей Бычков

Дорогой Сергей!

Ты сразу задал высокую планку (и дело не в параллелях с классикой – «перепиской из двух углов»), это мы обговорили заранее, а в том соображении, которое сквозит в твоих строках: что, несмотря на бесконечные перемены последних десятилетий, Россия остается равна себе. Не могу не согласиться, что самый решительный прорыв, выводящий страну из ситуации внеисторического существования, совершил Петр Великий (тут, разумеется, и Екатерина Великая, и Александр Освободитель – три фигуры, прокладывавшие европейский путь для России). Но начало – Петр. За это, кстати, бранил его Шпенглер, писавший о «псевдоморфозе» Петра, «втиснувшего примитивную русскую душу» в чуждые ей европейские формы. И далее каркнул, как ворон, что «примитивный московский царизм – это единственная форма, которая впору русскости еще и сегодня». Впрочем, писалось это уже после победы большевиков, совершивших антипетровский переворот, символически подкрепив его перенесением столицы в Москву. Я бы поэтому говорил не о равенстве себе, а о своего рода маятнике, амплитуда которого слишком велика. Хотя Французская революция тоже была своего рода возвратом в варварство, начиная от гильотины, уничтожения высшего сословия (хоть и не в российских безмерных масштабах) и, главное, уничтожения священников, отказа от христианской парадигмы. Русские революционеры отчасти подражали французским якобинцам, но шагнули в пропасть много решительнее (как называл эту пропасть Степун, «преисподнюю небытия»).

Петра бранят за уничтожение патриаршества, но даже Хомяков снял с него это обвинение, заметив, что независимость Церкви была «уже уничтожена переселением внутрь государства патриаршего престола», который был независим в Константинополе, но не мог быть свободным в Москве. Сам же Петр, конечно, был фигурой, несшей в себе основные христианские инициативы, что так тонко описал Пушкин:

Как ты понимаешь, слова выделены мной.

Пока Бог в советское время писался с маленькой буквы, советский читатель мог воспринимать эту фразу как старинную манеру выражения, но для Пушкина это было очень серьезно. Преисподняя небытия означала не только истребление русских мыслителей и писателей, но массовые расстрелы священников, чтобы не было возврата к христианству, которое, худо ли, хорошо ли, но устанавливало и поддерживало нормы нравственной жизни. Понемногу возрождавшаяся в хрущёвское время интеллигенция снова искала этих норм, чтобы можно было противопоставить их людоедству сталинского режима. И, конечно же, это должны были быть не «ленинские нормы партийной жизни», ибо лагеря уничтожения (скажем, Холмогорский), расстрелы заложников были устроены с благословения Ленина. Россия так или иначе вписана в парадигму христианской цивилизации и вне христианства, пусть секуляризованного, развиваться цивилизованно не может. Сегодня молодым людям трудно это представить, но Библия в советское время была абсолютно недоступна для чтения, если не хранилась в семейной библиотеке. Но был еще ход, этим ходом я как раз и прошел. Для меня учителями христианства стали русские писатели. Священникам я не доверял, зная их сервильность сталинского периода. Пока в конце семидесятых не познакомился с отцом Александром Менем, человеком абсолютно свободным, интеллектуалом, при этом православным священником. Познакомился я с ним у нашего общего приятеля Льва Турчинского, собравшего самую полную библиотеку русской поэзии начала века. И тогда, к своему стыду, я впервые услышал о катакомбной церкви, независимой, существовавшей вопреки всем советским жестокостям, ее-то воспитанником и оказался отец Александр. Мы как-то сдвинулись на край стола и проговорили несколько часов. Причем я услышал и его рассказ о юности, о том, что все свои последующие идеи он в семнадцать лет записал в школьную тетрадку.

Но я знаю, что ты много больше общался с отцом Александром, занимался и церковными делами. Поэтому, думаю, пришла пора рассказать о катакомбной церкви и как туда попал отец Александр. Сережа, я разболтался. Но ты должен внести строгую ноту специалиста.

22 февраля 2014

ВК

Дорогой Володя!

Во многом мы единомышленники. И, во-первых, в области российской истории. Что бы ни говорили о России, но ее цивилизация в основах своих зиждется на христианстве. Не будем забывать, что Русь приняла крещение в те времена, когда Европа еще пребывала в младенческом состоянии. А учительницей Руси была Византия, сохранившая и приумножившая откровения иудейской и эллинской мысли. Эта страна в Х веке была наиболее высокоразвитой как в культурном, так и в богословском плане. И наши предки оказались способными учениками. Уже в XVIII столетии они положили начало великой русской литературе. И в годы сталинщины, на которые выпало наше формирование, русские писатели зажигали в наших девственных сердцах христианские идеалы, так яростно уничтожавшиеся в 20-30-е годы большевиками-богоборцами. Не будем забывать, что вплоть до конца 50-х годов в СССР Достоевский оставался запрещенным писателем.

Сергей Бычков и о. Александр Мень, 1985 год

До 20 лет я жил в провинции. Библию видел лишь однажды, у странницы, которую приютила на ночь в Красноярске моя мать. О Евангелии впервые узнал из романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», когда он в изуродованном цензурой виде был опубликован в журнале «Москва» в конце 1966 года. Летом 1967 года я приехал в Москву поступать в Московский университет. Жил у своего друга, ныне покойного художника Андрея Сперанского. У него было дореволюционное карманное издание малинового цвета Четвероевангелия. Я повсюду таскал с собою эту книжицу. Читал и перечитывал, пытаясь понять, почему евангельский образ Христа так разительно не совпадает с образом Иешуа га Ноцри. Именно Булгаков привел меня к отцу Александру.

С трудом сдал документы в МГУ: с меня вдруг потребовали трудовой стаж. Когда я сидел в очереди у дверей приемной комиссии, то, экономя время, читал Евангелие. Очередь была многочисленной. Я погрузился в чтение, но ощущал, что кто-то внимательно смотрит на меня. Оказалось, что две девушки не отрывают от меня глаз и что– то обсуждают. После того как я сдал документы, они подошли и познакомились со мною. Мы спустились в сквер на Охотном ряду, где стоят памятники Герцену и Огарёву, и разговорились. Москвички Галя Носановская и ее подруга Эля Разинкова так же, как и я, решили поступить на филологический факультет. Накануне вечером они яростно спорили. Галя посещала храм в Тарасовке, где служил отец Александр Мень. Эля убеждала ее, что религия – признак отсталости и мракобесия. И приводила, на ее взгляд, неопровержимый аргумент: разве можно сегодня встретить молодого человека, который бы читал Евангелие? Поэтому обе были потрясены, когда в здании МГУ на Охотном ряду увидели юношу, внимательно читающего Новый Завет.

Мы подружились, часто встречались. Галя отвезла меня в Тарасовку и познакомила с отцом Александром. Мне было трудно в храме. Тогда Евангелие воспринималось мною совершенно отдельно от Церкви и ее истории. Я не переставал постоянно сравнивать евангельские тексты с булгаковским романом. В 21 год мне было трудно отделить художественный вымысел писателя от подлинного евангельского текста. Мысль о том, что все люди изначально добры, усвоенная от булгаковского Иешуа, гвоздем засела в моей голове. Проблема зла оставалась неразрешенной. Отец Александр принял меня радушно, хотя в моем сознании не соответствовал образу православного священника. Хотя откуда мог взяться в тогдашней моей голове подлинный образ православного священника? Время почти начисто стерло из моей памяти образ молодого отца Александра. Много лет спустя я посмотрел фильм Калика «Любить», который снимался в годы его служения в Тарасовке, и вновь поразился его живости и молодости. В нем не было той степенности и сознания собственной значимости, которые отличали многих его собратий. Он оставался самим собой и тем самым разрушал тот привычный образ священника, который формировался скорее в подсознании, нежели в сознании советского человека. Этим он шокировал не только меня. Архиепископ Афанасий Сахаров, знавший его мать и тетку, отсидевший в концлагерях 33 года, весьма критично отнесся к нему, узнав, что он коротко стрижет волосы и бороду. Но вынужден был изменить свое мнение, когда возникла потребность причастить в больнице одного из умирающих христиан. Отец Александр без каких-либо препятствий проник в больницу и причастил его. Будь он в сапогах и с копной волос на голове или с косичкой, в длинном подряснике и фетровой шляпе, его бы не пустили на порог советской больницы. А ведь все перечисленные мною внешние атрибуты почему-то считались в те годы, да и гораздо позднее, необходимыми для священника.

Летом 1967 года мы часто дискутировали с ним, хотя я был зеленым юнцом, о «Мастере и Маргарите» в то время, когда я сопровождал его на требы. Мы шли тропинкой вдоль речки Клязьмы, поворачивали по кривым улочкам и переулкам поселка, живо обсуждая булгаковский роман. Я не понимал уклончивости отца Александра. Перечитывая Евангелие, я подмечал слишком много несоответствий булгаковского Иешуа евангельскому Иисусу. В Евангелии он представал человеком, который подчинял Себе не силой убеждения, а внутренней силой и мощью. Он исцелял без каких-либо усилий, совершал чудеса, после которых люди готовы были сделать его царем. Он говорил слова, которые не умещались не только в головах и сердцах современников, но и в моем. Многие казались чрезмерно жестокими, требовали от меня неслыханных жертв, хотя сердце мое безмерно тянулось к Нему. Почему же булгаковский Иешуа так сильно отличался от евангельского Иисуса? Его образ я впервые воспринял через Булгакова, поэтому ждал от отца Александра ясных и простых ответов. Но, увы, не получал. Много позже, в середине 70-х годов, я как-то спросил его о причинах тогдашней уклончивости. Он ответил, что в то время сам не до конца разобрался в романе. Неудивительно – он был опубликован в журнале «Москва» без нескольких глав и вдобавок искорежен цензурой. А самое главное – мы тогда еще не знали, что Булгаков не успел завершить работу над романом. Поэтому концовка романа противоречила многим главам и вызывала столько вопросов.

В Тарасовке, благодаря отцу Александру, я познакомился с семьей Беляковых-Покровских, которые снимали там на лето дачу. Ксения Покровская и ее муж Лева были прихожанами отца Александра. Мать Ксении, Татьяна Евгеньевна, оставалась равнодушной к религии, занимаясь младшим сыном – Петей и внуком Женей. На даче часто бывал отец Александр, поскольку настоятель храма, отец Серафим Голубцов, родной брат его покойного духовника, отца Николая, матерый стукач, запрещал ему принимать прихожан в сторожке. Мне несколько раз пришлось говорить с ним. Кстати, он вполне соответствовал образу православного священника – благообразный, в сединах, неспешный. Бывал я у него и на исповеди. Видимо, был излишне откровенен с ним. Думаю, что в моих поздних московских злоключениях сыграли роль и его доносы.

До сих пор в памяти запечатлена картинка из тех далеких времен: на обрыве, над Клязьмой, неподалеку от храма маячат фигуры юношей, ожидающих отца Александра. Чаще всего это были Евгений Барабанов и Михаил Аксенов-Меерсон. Женя уже тогда важничал и держался в стороне: он нелегально переписывался с Никитой Струве и помогал ему в формировании «Вестника русского христианского студенческого движения». «Вестник» издавался в Париже, и приходилось прибегать к конспирации, чтобы пересылать материалы по русской культуре и богословию. Женя пришел к отцу Александру еще в период его служения в Алабино и вскоре стал доверенным лицом. Это был замысел отца Александра – чтобы «Вестник» формировался главным образом в России. Главный редактор журнала Никита Струве оказался человеком конгениальным. Он подхватил начинание отца Александра и создал один из самых интересных и захватывающих журналов своего времени. В нем печатались Надежда Мандельштам и Александр Солженицын, протопресвитер Александр Шмеман и Франсуа Мориак, российские неославянофилы и неозападники. Отец Александр познакомил Женю с Александром Солженицыным. И Женя немало помогал писателю в отправке его книг за рубеж. Тогда это было уголовно наказуемое деяние. Отец Александр умел различать знамения времени и задолго до расцвета демократического движения проторил конспиративную дорожку на Запад. «Вестник» благодаря его заботам из эмигрантского тоненького, умирающего журнала превратился в толстый, интересный журнал.

Покровские взяли надо мной опеку, поскольку на втором вступительном экзамене – по русскому языку – я получил тройку и стало ясно, что не пройду по конкурсу, который был достаточно высоким. За три года учебы в мединституте я изрядно подзабыл школьные уроки. А в Москве новая жизнь настолько мощно подхватила меня, что я почти не готовился к экзаменам. Думаю, что отец Александр попросил своих прихожан приютить меня. Немало моим образованием занимался Миша Аксенов-Меерсон. Он постоянно привозил на дачу в Тарасовку к Покровским запрещенную литературу. Там я познакомился с произведениями Солженицына и Евгении Гинзбург, Шаламова и Синявского. Я испытал подлинное потрясение. До этого я был вполне советским человеком, не подозревавшим, что общество, в котором приходится жить, во многом сродни нацистскому. В начале 60-х годов еще в Оренбурге я читал воспоминания бывших зэков, но нас уверяли, что ужасы тоталитаризма давно позади, что общество вернулось к ленинским нормам демократии. Я не подозревал, что словосочетание «ленинские нормы демократии» – набор несовместимых понятий. Благодаря Мише многое в моей голове прояснилось. Как-то он отвез меня на заброшенную дачу Покровских в Перово и опорожнил толстый портфель, с которым никогда не расставался. В полном одиночестве в течение нескольких летних дней я поглощал его содержимое. Изредка я выходил в сад, уже окруженный бетонными новостройками, срывал созревшие сливы и наслаждался августовским солнцем. Тогда мне трудно было отличить подлинно пережитое от художественного вымысла. Не все подряд нравилось из отечественного самиздата. Главы из «Ракового корпуса» Солженицына уже тогда навевали на меня скуку смертную. Рассказы Даниэля и Синявского не произвели на меня большого впечатления, хотя это было нечто новое. Позже появился термин «фантастический реализм». Хотя многие талантливые произведения самиздата напоминали мне «Записки из подполья» Достоевского. Лишь позже я понял, что иначе и не могло быть. Атмосфера в стране напоминала душное и полутемное подполье. Позже это ощущение выразил генерал Григоренко, написав книгу под заглавием «В подполье можно встретить только крыс».

Для того чтобы рассказать о катакомбной церкви, мне придется сделать небольшой исторический экскурс. Эдакое мини-эссе. Но это в следующий раз.

22.02. (18.45)

Дорогой Сережа!

Польза от компьютера очевидна, можно в один день обменяться не одним письмом. Конечно, Гершензон с Ивановым жили в одной комнате. Но, чтобы один мог писать, другой уходил. А здесь мы в одиночестве и творческом спокойствии, и не прерываем общения. Ладно, и от техники есть польза.

Надо тебе сказать, эта школьная тетрадка, где, по словам отца Александра, он записал свои основные идеи, а потом всю жизнь просто их развертывал, запала мне в сознание. Он был ровно на десять лет старше меня. А когда тебе тридцать с небольшим, то человек старше на десять лет, особенно уважаемый, воспринимается как тот, кого хочется слушать и информацию впитывать и переваривать. Я тут же задумался, а есть ли у меня такая тетрадка, где были бы записаны основные идеи моей будущей деятельности? Да, были тетрадки с неоконченными повестями и рассказами, мне казалось тогда, что я нашел свое понимание того, как я должен писать, даже термин где-то вычитал и пытался к себе применить – «субъективная эпопея». То, что я хотел писать. Но отец Александр в голове ворочал почти мирозданием, я же в тот момент считал, что это дело давно прошедших лет, когда жили Соловьёв, Бердяев, Франк, Федотов. С дочерью Франка мне к тому времени посчастливилось пообщаться, она даже мне подарила первый мюнхенский сборник о нем 1954 года. Но все это было тогда, все эти попытки философически противопоставить христианство тоталитаризму, а тут вдруг твой современник спокойно рассуждает на таком же уровне, а главное, всерьез, как над делом своей жизни, а не по-студенчески, по-аспирантски. Не просто пересказывает чьи-то взгляды, а пытается понять структуру мысли своих предшественников и идти дальше. Это поражало, и это придавало энергии самостоятельности. Среди прочего я отцу Александру благодарен за это – за то, что разбудил желание самостоятельно смотреть на мир, а не воображать себя маленьким. При этом мы сидели за столом у Левки Турчинского на Сходне, выпивали, закусывали. Левка даже нас сфотографировал – так мы увлеклись беседой. Не знаю, показывал ли я тебе это фото. Если сейчас найду, то пошлю. Нашел. Посылаю.

Владимир Кантор и о. Александр Мень, 1984 год

Но вот что поразительно. Он же был из еврейской семьи, ставшей истинно христианской, то есть это культурный факт, о котором писал Владимир Соловьёв как о важном моменте в развитии христианства. Но, значит, были смелые, раз ушли в катакомбную церковь. Эта смелость была и в отце Александре, так мне казалось.

Мой покойный друг Володя Кормер в романе «Наследство» описал отца Ивана, служителя катакомбной церкви. Роман этот он раздал нескольким друзьям на случай обыска, чтобы хоть у кого это текст сохранился. С 1975 года он больше десяти лет лежал у меня дома. В романе, кстати, один из персонажей, отец Владимир, у которого в его маленьком домике при церкви в Новой деревне висел портрет Владимира Соловьёва, был списан с отца Александра. Уже позже, попав в этот домик, я оценил писательскую точность и зоркость Кормера. Приведу его описание, чтобы не повторять уже написанного: «На столе стояла пишущая машинка, накрытая вышитой салфеткой, полка с книгами (были видны несколько роскошно переплетенных красных томов “Добротолюбия”), проигрыватель, маленький приемник, какие-то бронзовые вещицы, подсвечник, череп, в середине на полке выделялась голова Данте из черного металла или тонированного гипса. На этой же стене, над столом и вокруг, висели большое резное распятие, фотографии и картины в рамочках: два или три портрета Владимира Соловьёва, репродукция с картины Нестерова “Философы”, изображающая Сергия Булгакова еще в пиджаке и плаще и Флоренского в рясе, а также бесчисленные портреты каких-то неизвестных седобородых монахов, старух монахинь и священников. По левую руку от стола в торцовой стене пристройки было окно, задернутое легкими шторками с современным веселеньким абстрактным геометрическим рисунком, и дальше в углу – киот и складной аналой с большою Библией, заложенной широкими лентами. Иконы, в основном старые, без окладов, развешены были также и над окном, и на другой стене, слева, возле стеллажа с книгами. Уставленные ровно, корешок к корешку, книги выдавали библиофильские наклонности хозяина». В те ранние (для меня) годы я знакомился и с отцом Александром, и с героями катакомбной церкви сквозь призму литературы. В романе был описан герой катакомбной церкви отец Иван. К тому моменту я вроде бы уже выбирался из марксистско-советской парадигмы, опять же с помощью литературы – Достоевского. Но возможность увидеть въявь существующих людей из другого мира, я бы даже сказал, другого измерения, не живущих по нормам советского общества и в силу этого казавшихся совершенно свободными, придавала некую бинокулярность взгляду на мир. В романе, кстати, был и портрет Жени Барабанова, юного адепта отца Александра (с ним я познакомился в начале 90-х, а подробнее общался в Германии в 1992 г.).

Но вернусь к теме. Как ты полагаешь, насколько было опасно быть прихожанином катакомбной церкви? Так что твое мини-эссе все же необходимо.

ВК

25.02.2014

Дорогой Владимир!

Одна из ключевых тем, затронутых тобой, – катакомбная церковь, в лоне которой воспитывался отец Александр и идеалам которой оставался верен всю свою жизнь. Но нынешнее поколение читателей вряд ли знакомо с этим феноменом. Поэтому придется прибегнуть к историческому исследованию. Большевики отличались основательностью. Особенно в делах разрушения. Недаром в «Интернационале» звучали строки: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья…» Им это удалось сделать довольно быстро. К 1922 г. были разрушены все социальные институты царской России. Оставалась лишь Русская Церковь. Богоборец Ульянов-Ленин решил, воспользовавшись страшным голодом 1921 г., уничтожить и Церковь. Кстати, голод был следствием так называемой «продразверстки» и Гражданской войны.

В июле 1921 г. при подотделе пропаганды Агитпропотдела ЦК возникла Антицерковная комиссия. Она была призвана координировать антирелигиозную борьбу во всероссийских масштабах. Секретарем комиссии с июля по август 1921 г. был Емельян Ярославский. В состав весьма внушительной комиссии входили чиновники из Агитпропа, Московского комитета РКП(б), VIII ликвидационного отдела Народного комиссариата юстиции, ЦК РКСМ (Российского коммунистического союза молодежи), а также Народного комиссариата просвещения и Главного политического управления (недавнего ВЧК). Комиссия быстро выродилась в чиновническую структуру, которая занималась утверждением всевозможных антирелигиозных брошюр, листовок, плакатов. Весной 1922 г. Ленин решил реорганизовать эту комиссию (поначалу она громко называлась «Комиссия по проведению отделения церкви от государства при ЦК РКП(б)», а позже проще – «Антирелигиозная комиссия») и слить ее с другими антисектантскими и антицерковными комиссиями.

14 и 15 марта 1922 г. Ленин написал программную статью «О значении воинствующего материализма». Через три дня – 19 марта – направил поразительное по цинизму «Письмо В. М. Молотову для членов Политбюро ЦК РКП(б)». Эти дни стали началом той массированной и тотальной войны против религии и прежде всего Русской православной церкви, которая без передышек продолжалась 10 лет, вплоть до 1931 г. Весной же 1922 г. по всей России прокатилась кампания по изъятию церковных ценностей. Большевики декларировали, что ценности будут проданы, а вырученные деньги пойдут на закупку хлеба для голодающих россиян. Кампания сопровождалась массовыми арестами епископов, священников и мирян. На осень 1922 г. были намечены показательные процессы над духовенством, которое оказывало сопротивление при изъятии церковных ценностей. В связи с этим было принято решение реорганизовать Антицерковную комиссию. 13 октября 1922 г. на заседании Оргбюро ЦК РКП(б) с докладом об учреждении Антирелигиозной комиссии выступил заведующий Агитпропом ЦК А. С. Бубнов. 19 октября на заседании Политбюро ЦК РКП(б) с участием Ленина утверждается решение Оргбюро и оговаривается состав этой комиссии, сразу же ставшей засекреченной. Все протоколы заседаний этой комиссии с самого начала своего существования помечены грифом «Совершенно секретно».

Был арестован патриарх Тихон, который, как мог, сопротивлялся натиску большевиков. Его пытались сломить в течение года. В свое время мне удалось обнаружить архив чекиста Евгения Тучкова, который с момента возникновения секретной Антирелигиозной комиссии при ЦК ВКП(б) в 1921 г. вплоть до 1929 г., когда ее ликвидировал Сталин, был ее бессменным секретарем. Именно он допрашивал патриарха Тихона и добился от него текста, известного как «Покаяние». Но поставить Русскую Церковь под полный контроль государства не удалось вплоть до смерти патриарха. В последний год жизни он часто повторял: «Я не могу отдать Церковь в аренду государству». Тогда же, в 1922 г., чекистами было инспирировано движение обновленцев, которые клялись в верности большевикам и строчили доносы на верных патриарху священников и епископов.

Но лишь в 1927 г. большевикам удалось сломить сопротивление митрополита Сергия (Страгородского), который объявил себя преемником патриарха Тихона, и он опубликовал знаменитую Декларацию, из-за которой возник раскол в Русской Церкви. Митрополит Сергий призывал российских христиан к «лояльности» по отношению к большевистскому государству. Тех епископов и священников, которые не признали Декларации, называли «катакомбными». С 1927 г. начали уходить в подполье наиболее активные и дальновидные священники и епископы. Среди них был и будущий наставник отца Александра, архимандрит Серафим (Битюков), человек глубоко духовный и укорененный в русской культуре. Именно он в 1935 г. в городе Загорске (Сергиевом Посаде) в небольшом рубленом доме на окраине города тайно крестил Елену Мень, мать будущего священника, и младенца Александра.

СБ.

Дорогой Сергей,

история эта, да и вообще история, всегда ухитрялась подминать массу, волочь ее за собой, но всегда были люди, шедшие наперекор потоку, наперекор мейнстриму, и поразительно, что именно они-то и остались в истории. Поразительно, что евреи почти всегда оказывались на острие этих процессов, при всех своих комплексах. Они были среди большевиков, но именно они сумели наиболее полно выразить неприятие нового мира. Достаточно вспомнить Мандельштама.

Как справедливо написал Ив Амман, очевидно, был комплекс у крестившихся в XIX веке евреев, что они примыкают к определяющему жизнь большинству. Хотя Владимира Соловьёва очень радовало это обращение евреев в христианство. Но в годы советского террора это соображение не могло действовать, тем более что речь шла о гонимой катакомбной церкви. После падения советской власти и крушения идеологии власть судорожно начала искать новую или хотя бы эрзац-идеологию. Поначалу на эту роль предложило себя евразийство. Но оно годилось либо для элиты, либо для зондеркоманд, для широких слоев народа евразийство выглядело невнятицей. И тогда вернулись к привычному – к православию. Но это место, если говорить о свободном и новом православном взгляде на мир, было занято. Был отец Александр Мень, окружающие его церковные слои, идеология катакомбной церкви. Казалось бы, власти было на кого опереться. Но в России во все времена власть не любила мыслящих независимо людей, предпочитая холуев. Если уж даже в политике царь сдал нужного государству Столыпина, то что уж говорить о духовной жизни. Помню, как в патриотических листках конца 80-х, когда православие уже принималось властью как замена коммунистической идеологии, звучало раздражение, что отец Александр Мень не имеет права быть православным священником, поскольку он еврей. Все это напоминало нацистскую идею о борьбе арийского Христа с иудейским Моисеем. Но нацисты преследовали, тем не менее, и евреев, и христиан, достаточно взглянуть на списки уничтоженных священников в нацистских лагерях. Поэтому справедливо написал еще в годы нацистских гонений Семен Франк: «Мы с Ним как вечно гонимым…» Идея арийского Христа в послевоенной Германии стала смотреться как варварство.

Но вернемся к катакомбной церкви и поймем, как воспитался такой характер, как у отца Александра: при полной политической лояльности к существующей власти очевидная духовная несломленность и сопротивление. Дело в том, что катакомбная церковь не преследовала политических целей. Я вспоминаю свой разговор с отцом Александром. Всякое неофитство нелепо. Как человек, увидевший другую жизнь, я хотел привести свою внешнюю жизнь в соответствие со своими взглядами. Выражаясь модными словами Солженицына, «жить не по лжи». А работал я тогда уже в «Вопросах философии», журнале, который казался мало знавшим его команду абсолютно советской структурой. Я и задал отцу Александру этот вопрос, не уйти ли мне из журнала. На что он ответил вопросом, женат ли я и есть ли у меня дети. Я ответил, что да. «На какие деньги вы будете содержать семью, если уйдете? У вас есть другой вариант работы? Потом я знаю, что там работают очень достойные люди». И смысл его дальнейших слов был очень прост: на каждом месте можно приносить пользу, а что приходится отдавать кесарю кесарево, так это всегда было. Главное – не забывать отдавать Богу Богово. И добавил, что он ушел из катакомбной церкви в РПЦ, поскольку получил тем самым возможность нести свое слово гораздо более широким слоям паствы. Не изменяя своим идеям и идеалам, которые воспитала в нем катакомбная церковь, – независимость и верность своему пониманию мира.

Опускаю здесь его публикации на Западе, рассказ об издательстве «Жизнь с Богом», о том, что отец Александр Мень был одним из зачинателей христианского самиздата начиная с 60-х годов, о его псевдонимах, из которых наиболее известен был Эммануил Светлов. Во всяком случае, под этим именем я читал все его книги.

Но он сумел сделать и еще одно дело, которого до него не сделал, мне кажется, никто.

Кормер немного иронически изобразил в романе отца Владимира, «большеголового дородного мужчину лет сорока или даже моложе, похожего на ассирийского царя Ашшурбанипала», как тонкого культуртрегера, интеллигента, который все знает. К которому приходят интеллигенты разного сорта с вопросами о том, что такое Армагеддон и как надо жить в этой стране. На все он дает спокойные и разумные ответы, защищает науку от покушения на нее диких неофитов и т. п. Аверинцев назвал его «миссионером для племени интеллигентов». Но так бывает, что ирония порой высвечивает суть человека, причем не иронически, а выявляя его сущность. Сервантес думал посмеяться в своем Дон Кихоте над рыцарством, а создал образ идеального рыцаря. Так, назвав отца Александра культуртрегером, писатель дал нам ключ к великому открытию отца Александра.

После книги «Сын человеческий» он обратился к духовной истории человечества. Не только к Ветхому Завету как истоку Нового. Об этом писали многие. Но он сумел написать и проанализировать разные человеческие эпохи как исток новозаветного прорыва человечества.

В обезбоженной, потерявшей благодать стране, где только сатана Воланд помнит о Христе (думаю, ты не случайно вспомнил «Мастера и Маргариту»), отец Александр сумел показать всем, желающим это узнать, что христианство – это результат тысячелетнего развития человечества. Я бы назвал это подвигом отца Александра. Это то, что семнадцатилетним юношей он задумал, записал в тетрадку, а потом Бог дал ему сил реализовать этот замысел.

Кажется, это и правда был духовный подвиг.

ВК

Дорогой Владимир!

Наша переписка становится все напряженнее и интереснее. Многое подмеченное тобою в отце Александре верно. Да, действительно, он всегда шел против течения, как шли любимые им Алексей Константинович Толстой (вспомни его стихотворение «Против течения…») и Владимир Соловьёв. В разгар торжества позитивизма в России он уезжает в Сергиев Посад и вольнослушателем поступает в Духовную академию. А потом пишет фундаментальный труд «Критика отвлеченных начал». В нем он опровергает основные догмы позитивизма. Отец Александр еще юношей приобрел у букиниста полное собрание сочинений Владимира Соловьёва, естественно, из-под прилавка. И проштудировал его. Его всегда отличали высокий профессионализм и основательность. Он искренне считал себя и на самом деле был учеником Соловьёва. Его шеститомник «В поисках пути, истины и добра» – это неосуществленный Соловьёвым замысел о духовном пути человечества, о поисках им истинного Бога. Отец Александр не только подхватил этот замысел, но и блистательно осуществил его.

Помню множество упреков в его адрес. В конце 70-х годов я написал шутливое стихотворение, которое показал ему:

Когда я показал это стихотворение отцу Александру, он вполне серьезно отнесся к нему. Более того, откомментировал. Он сказал: «Все верно. Я католик. Потому что в переводе с латыни кафоликос означает православный. С детства я был воспитан на Иисусовой молитве, которую не оставляю и доныне. Да, я – иудей. Такой же, как и Нафанаил, о котором Господь сказал: “Вот иудей, в котором нет лукавства”». Признал он и свое ученичество у Соловьёва. Что же касается последних двух строк, кратко ответил: «Есть и такое мнение». Самое забавное, что консервативный публицист Геннадий Шиманов, призывавший в начале 70-х годов коммунистов принять православие как идеологию, оказался пророком. Он был среди обличителей отца Александра, называя его «иудейским потаковником». Сегодня мы наблюдаем, что даже ярые коммунисты типа Зюганова бьют себя в грудь и громогласно объявляют, что они православные.

Но я не могу согласиться с тобой, когда ты ставишь знак равенства между религией и идеологией. Они антиподы. Религия освобождает человека, а идеология закрепощает его. Они несовместимы. Каждый из нас, тех немногих, которых называли диссидентами или инакомыслящими, в советское время на своем месте противостоял коммунистической идеологии. Сегодняшние вожди стремятся превратить христианство в идеологию. Как говорят юристы, эта попытка – «покушение с негодными средствами». Пойми меня правильно, это не спор о словах. Хотя мы должны быть предельно точны не только в делах, но и в словах.

Вот еще один светлый и любимый образ из жизни будущего священника – схиигуменья Мария, которая неподалеку от Троице– Сергиевой лавры создала небольшой катакомбный женский монастырь. Детство и отрочество Александра Меня прошли под сенью преподобного Сергия. Он часто в летнее время жил у схиигуменьи Марии, которая во многом определила жизненный путь и его духовное устроение. Любимым занятием у матушки Марии было забраться с книгой на дерево и запойно читать. Так было удобнее: никто не мешал и забывалось непрестанное чувство голода. Позже он вспоминал: «Подвижница и молитвенница, матушка была совершенно лишена черт ханжества, староверства и узости, которые нередко встречаются среди лиц ее звания. В ней было что-то светлое, серафическое. Всегда полная пасхальной радости, глубокой преданности воле Божией, ощущения близости духовного мира, она напоминала чем-то преподобного Серафима или Франциска Ассизского. Она недаром, всегда, в любое время года, напевала “Христос воскресе”… Она была монахиней с ранних лет, очень много пережила, много испытала в жизни всяких тягот, но полностью сохранила ясный ум, полное отсутствие святошества, большую доброжелательность к людям, юмор и, что особенно важно, – свободу Когда еще был маленьким, матушка говорила: “Сходи в церковь, постой, сколько хочешь, и возвращайся”. Шел в Лавру и стоял довольно долго. Наверное, если бы матушка сказала: ”Стой всю службу”, – я бы томился. Не очень любил длинные лаврские службы. Но чаще всего стоял всю службу, потому что была дана возможность уйти когда угодно». О ней помнил всегда и вспоминал с особой теплотой. Он не уходил из катакомбной церкви. В 1945 г., когда на патриарший престол был избран Алексий (Симанский), епископ Афанасий (Сахаров), отбывавший очередной лагерный срок, написал общинам, которые почитали его своим епископом, что настало время вернуться в лоно Церкви. Он считал, что избрание митрополита Алексия прошло в соответствии с церковными канонами и что раскол изжит.

Еще в отроческие годы Александр Мень уяснил важную жизненную истину: «Я, мальчишкой еще, слава Богу, догадался, что жить надо крупно. Крупно и просто. Не усложнять, не мельчить жизнь, не дробить – она и так на клочки раздираема… В делах своих, в побуждениях, в ценностях – все надо соединять. Соединяй и властвуй!» Окружающие поражались его умению беречь время. Быть может, поэтому ему удалось сделать так много. В одном из писем он так раскрыл секрет своих взаимоотношений с быстро ускользающим временем: «Я одним делом всю жизнь занимаюсь. И не я его делаю, но оно меня. Дело – дерево: один ствол на корнях, дальше ветви и ветки, мельче и мельче. Задачи разветвляются на дела, дела на делишки – как кровообращение: от сердца до капилляров. На каждый обозримый период стараюсь держать не более пяти дел, как пальцев на руке, потом только одна работа главная, как большой палец, а остальные сопутствующие, но их сумма по значимости примерно равна основной. Стараюсь соблюдать иерархию – отличать делишки от дел, дела от задач, задачи от Цели: если низшее наезжает на высшее, а не служит ему – к ногтю. Все, в общем, просто: ствол расписания крепкий, ветви бытия гибкие. Конечно, энтропия взимает налог, зряшные потери все равно происходят. Если в пределах примерно одной пятой от времени в целом – еще ничего. Когда ясно себе представляешь, к чему стремишься, то знаешь, чего и хотеть в каждый миг, что предпочесть, от чего отказаться, что предоставить случаю, – когда идешь верной дорогой, время само себя бережет».

Очень важно тобою подмечено отношение отца Александра к диссидентству как явлению. Но думаю, что это разговор для следующей темы.

Твой С. Б.

Дорогой Сережа,

ты подлинный летописец этого эпизода нашей духовной жизни. К своему стыду, я как писатель многое записывал, но многое просто запоминал, думал, что запоминаю. Так и с фразой о том, что отец Александр ушел из катакомбной церкви. Так мне запомнилось, а поскольку он все время старался быть открытым как можно большему числу людей, то это у меня срослось без противоречий. Но вот и польза беседы, когда один из собеседников может уточнить нечто, что другой запамятовал. Но при этом беседа – это и место для споров.

Ты твердо пишешь, что религия и идеология – антонимы. Я бы не был столь категоричен. В первоначальном смысле, идеология – это всего-навсего сумма идей, поэтому я позволил себе сказать об идеологии катакомбной церкви. Но последние несколько столетий это понятие приобрело смысл вполне монструозный. Именно этот монстр тебя и насторожил. И в этом смысле идеология – это ложное сознание, иллюзия, искаженное отражение социальной действительности – как правило, искаженное в интересах той или иной социальной группы, чаще – власти, так что она манипулирует массами. А христианство обращается к конкретному человеку («В доме Отца моего…» и т. д.), ибо в доме христианского Бога есть место каждому. Тем самым мы вроде бы выходим на некое определение. Но ведь бывает и религиозная идеология. Скажем, крестовые походы – это в чистом виде манипуляция массовым сознанием. И второй момент. Христианство как атрибут государства (так бывало много раз), как атрибут некоего племени приобретает, разумеется, идеологические черты. Русское самодержавие, а потом послевоенный Сталин именно так и старались использовать православие. Для меня пафос работы отца Александра как раз и состоял в преодолении идеологической составляющей православия, в обращении не к толпе, а к каждому. Была такая замечательная книжка Фомы Кемпийского «О подражании Христу». Именно о подражании, не о подмене, нет. Просто надо идти Его путем. А это очень личный путь, когда много званых, но мало избранных.

Почему так не любило отца Александра, как бы помягче сказать, «церковное воинство»? Эти «воины» суть идеологи в самом дурном смысле слова. Типа фарисеев нашего времени, если не хуже. Они не любили Меня, потому что он преодолел и в проповедях своих, и в своем богословии, и в пастырском служении идеологизм, который, как тень, сопутствует любой религии, даже христианству. Я бы даже осмелился сказать, что антихрист и есть выразитель именно идеологии как ложного сознания, присутствующего и в христианстве как социальном явлении. Для этих идеологов любое отклонение от того, что они считают нормой, – преступление. А тут таких отклонений много было. И еврейство, и то, что этот еврей был лучший православный богослов, был при этом и великий пастырь. Ты приводишь замечательный разговор о кафоличности отца Александра. Некий похожий вопрос я ему тоже задал, типа, как он относится к католичеству. Он немного снисходительно улыбнулся и ответил: «Нормально. Наши перегородки до Бога не доходят».

Ты предлагаешь вспомнить об отношении отца Александра к диссидентству. Мне трудно об этом говорить, ибо для советской власти почти любой инакомыслящий был диссидент. В том числе и отец Александр, печатавший свои труды за рубежом. Но здесь я уступаю место тебе, ты лучше знал этот круг отца Александра.

Но все же картина наша была бы неполной, если не сказать о его пастырском служении. И этот рассказ не может быть рассуждением вообще. Только через конкретные судьбы высвечивается работа пастыря. Я позволю себе остановиться на истории моего очень близкого приятеля, с которым, как было сказано когда-то, «делил пополам судьбу». Его любимый сын в пубертатном возрасте перестал воспринимать родителей как людей, заслуживающих уважения. Он стал хиппи. Отец же работал в «советском» философском учреждении, получал «советские» деньги (будто были здесь другие), а сын про учебу и слышать не хотел. Все разговоры отца о необходимости учиться воспринимались лишь как попреки. И вдруг мой приятель услышал от сына одну неожиданную вещь, что только один приличный человек есть в наших окрестностях – отец Александр Мень. Как уж слух об отце Александре дошел до хиппозных компаний, объяснить не берусь. Но для него это был шанс. И он спросил: «А хочешь, я тебя отвезу к отцу Александру?» Сын ошалело посмотрел на отца: «А ты что, знаешь его, что ли?» Мой приятель был для него уже ниже плинтуса, а тут вдруг из-под плинтуса поднялась его голова.

И они поехали в Новую Деревню.

Но эту историю в следующий раз.

Сейчас твой ход. А я на день отключаюсь от нашей переписки.

ВК

Дорогой Владимир!

Жаль, что наш разговор-воспоминание приближается к концу. Отец Александр был настолько многогранной личностью, что ему стоило бы посвятить не одно биографическое исследование. Каждый общавшийся с ним видел его таким, каким он открывался ему. Среди его прихожан было немало диссидентов. Хотя себя он не причислял к этой категории. Безусловно, он был инакомыслящим. Но он очень органически, хотя не без усилий, вписывался в существующую в жестких рамках богоборческого режима структуру РПЦ. Помню, как в его присутствии кто-то из интеллигентов начал поносить Русскую Церковь и обвинять ее в приспособленчестве. Отец Александр напомнил ему биологическую истину о том, что приспособляемость – свойство живого организма. Если Церковь приспособляется – значит, она жива.

Один из прихожан раскрылся перед ним и рассказал о клятве, которую он вместе со своим другом, подражая Герцену и Огареву, принес на Воробьёвых горах – бороться до конца дней с коммунизмом. Отец Александр абсолютно серьезно ответил ему: «Я не знаю более антисоветской книги, чем Евангелие!» Советским диссидентам приходилось особенно тяжело в советском обществе. Лишенные работы, преследуемые сотрудниками КГБ, обремененные собственными проблемами, они все свои горести несли ему. Он был бесстрашным человеком. Казалось, читал все, что происходило в душе пришедшего к нему человека. И не просто читал, но всегда стремился помочь найти выход из затруднительного положения. Проблемы, которые казались неразрешимыми до разговора с ним, разрешались с его помощью мгновенно. Крайне редко я видел его усталым или раздраженным. Казалось, что его терпению нет предела. Основную часть прихода составляли интеллигенты. Пастырская работа с ними чрезмерно затруднена: российские интеллигенты всегда ощущали себя избранниками, часто без каких-либо серьезных на то оснований. Амбициозность, неоправданные претензии, отсутствие духовной трезвости – все это требовало колоссального терпения от пастыря. Всегда помогал прихожанам, причем не только словом утешения, но, когда требовалось, и деньгами.

СБ

Дорогой Сергей, должен перехватить слово, иначе моя история про приятеля и его сына будет некстати, а так она просто картинка к твоим словам.

Итак, они по Ярославской дороге доехали до станции Пушкино, оттуда надо было проехать одну остановку до Новой Деревни. Но можно было и пешком. Они пошли пешком. Сын спросил: «А он будет со мной говорить? Или я только буду присутствовать при вашем разговоре? Тогда я не хочу». Приятель примиряюще сказал: «Думаю, что ты будешь равноправным собеседником». Пришли они в церковь к окончанию службы и вперед пробираться не стали. Но отец Александр, уже сходя с амвона, заметил моего приятеля, кивнул ему, но продолжал отвечать на вопросы прихожан. Потом подошел, благословил моего приятеля и повел их в свой домик рядом с церковью, предложив выпить чаю. Сын шел, на лице его было написано, что он понимает важность происходящего и с кем он идет. Скорее всего, вообразил, как будет рассказывать приятелям, что пил чай с САМИМ Александром Менем, ради этого готовясь терпеть скуку взрослых разговоров. В то, что с ним будут говорить как с самостоятельной личностью, он вдруг разуверился. Они вошли в комнату, где на стенах висели портреты, в углу икона, горела лампадка. Отец Александр ушел хлопотать по чаевному делу, достал чашки, блюдца, деревянное блюдо с пряниками, сахарницу. «Ну что, по глотку чаю? А потом я хотел бы поговорить с молодым человеком. Но наедине… Папа не возражает?» Мой приятель кивнул: «Конечно, не возражаю». Они выпили по чашке чая, и мой приятель вышел на улицу, прихватив недоеденный пряник. Потом, как говорил, пожалел, что не взял больше. Ходить пришлось долго. «Казалось, что больше часа хожу, но вряд ли. Однако не меньше минут сорока», – говорил приятель.

Вдруг выглянул из домика сын, помахал ему приглашающе рукой, лицо прямо светилось. Похоже, что разговор получился более чем удачным.

Приятель вошел, и отец Александр сказал: «А теперь мне надо пару слов сказать твоему отцу. Не возражаешь?» Сын вышел беспрекословно, к чему мой приятель не привык. Потом, когда за ним закрылась дверь, он спросил отца Александра: «Спасибо, отец Александр. Он уже немного изменился. Вы собираетесь его крестить?» Мень усмехнулся: «Разве в этом дело? И Сталин, и Гитлер были крещеные…. А что толку! Нет, здесь надо другое». «А что?» Приятель удивился, но потом с каким-то придыханием повторял слова отца Александра, который произнес: «Я беру его на себя!» Приятель, рассказывая, говорил: «Ты понимаешь? Он это сказал как о само собой разумеющемся. А ведь сколько внутренних сил надо иметь, чтобы такое сказать!» А Мень добавил: «Он будет ко мне ездить раз в неделю, будем заниматься. Он у вас хороший». Они пошли к поезду. Мой приятель попытался задавать какие-то вопросы. Но сын неожиданно мягко ответил: «Папа, не надо. Не надо об этом говорить». Прошло время, рассказывал приятель, перемены начались далеко не сразу. Поначалу уменьшились нашествия хиппи в квартиру, потом стали появляться религиозно-философские книги. У моего приятеля они были, но тут важно, что это были находки сына. А через полгода сын вдруг сказал, что его можно поздравить, что его сегодня утром отец Александр крестил, что это как ход к новой жизни. У приятеля была фотография рядом с отцом Александром. Сын повесил ее в рамке на стенку, надписав: «Отцы». То есть один земной, другой духовный. Потом приятель ушел из семьи, женился второй раз. С сыном отношения осложнились, но 9 сентября сын вечером позвонил ему из Семхоза: «Папа, сделай что-нибудь. Сегодня кто– то убил отца Александра. Все его ученики здесь». Приятель позвонил друзьям в «Мемориал», но что мог тут «Мемориал»! Отец Александр должен был стать ректором православного университета, то есть получил бы некую власть. Интеллектуально с ним бороться стало бы много труднее. Проще было устранить.

Вот история. Далее слово тебе! Тут ведь невероятно не только пастырское служение, но и сколько при всем этом отец Александр написал! Почти университет!..

ВК

Дорогой Владимир,

что ж, подхватываю эстафету.

Он и вправду был необычайно трудолюбив и успел сделать много. Его день был всегда жестко расписан. Отец Александр был харизматической личностью. Это не означало, что он не был сторонником строжайшей дисциплины. И прежде всего по отношению к самому себе. Помню, как во время разговора у него в саду, в теплый летний день у него запищали ручные часы. Я с удивлением спросил: «Что это?» Он хитро улыбнулся и ответил: «Напоминание!» Он прекрасно знал, что среди бытовых забот, встреч и разговоров забывается молитва и важные дела. Он был прекрасным организатором и сумел иерархически выстроить приход. В разное время он отбирал прихожан, которые в разные периоды исполняли функции секретаря. Это не означало, что отец Александр был необязательным человеком – при том непосильном каждодневном грузе, который он нес, трудно было удержать в памяти все необходимое. При огромной занятости он поддерживал отношения со старшим поколением христиан, пережившими гонения «катакомбниками» – друзьями его матери и тети. Все они были людьми преклонного возраста, обремененными различными болезнями. Их необходимо было навещать, причащать, когда они оказывались в больнице. Когда после празднования тысячелетия Крещения Руси открылась возможность проповеди, его постоянно приглашали выступать. Необходимо было планировать дневной и недельный циклы таким образом, чтобы успеть как можно больше. В этот период он начал заметно седеть.

Отца Александра трудно было смутить: с любым он находил общий язык. Этому помогала не только харизма общения, которой он был щедро наделен, но и высокая культура. Он был, по евангельским словам, настоящим ловцом человеческих душ. Часто уже после первой встречи с человеком он понимал, что ему нужно и отчего он страдает. В общении с людьми, еще не пришедшими ко Христу, отец Александр был особенно бережным. Он избегал малейшего насилия над разумом и совестью человека. Хотя мне неоднократно приходилось наблюдать, как иной человек начинает в очередной раз исполнять перед ним «ритуальные» танцы. Отец Александр прекрасно понимал внутренние трудности человека и терпеливо ждал. Недаром он сравнивал себя с акушером. «Маевтика» Сократа была его специальностью. В одном из интервью 1988 года он признавался: «Я чувствую в себе больше сил, даже физических. До рукоположения я был значительно слабее физически. Это парадокс – я был моложе… на 30 лет. После рукоположения я стал способен выносить нагрузки в пять раз большие. Кроме того, за каждой литургией я получаю таинственный квант духовной энергии; в общем, я могу чувствовать такую близость Божию, которую раньше не ощущал.»

И последнее в этом послании. Я вновь возвращаюсь к идеологии. Вернемся к примеру о крестовых походах. Мне кажется, что первоначальный импульс был вполне христианским – освободить Палестину, Святую землю от мусульман, для которых она тоже была Святой, но без христиан. Но часто благие замыслы мостят дорогу в ад. Сегодня мы видим, как новоявленные православные из недавних партаппаратчиков пытаются втиснуть христианство в прокрустово ложе идеологии и навязать его государству. Они не представляют, как может государство существовать без идеологии. Ничего, кроме отвращения, эти попытки не вызывают.

Отец Александр как-то говорил, что основной расклад сил остается тем же, каким был при жизни Христа. Фарисеи, для которых буква закона дороже всего. Саддукеи, для которых жизнь завершается на земле. Иродиане, всегда готовые служить новому хозяину и идти за новыми веяниями. Книжники, не желающие видеть перемен в жизни. Они не узнали Христа. Более того, вынесли ему смертный приговор. Все претензии, которые предъявлялись ими к Христу, предъявляются и поныне отцу Александру, который подражал (опять вспоминается Фома Кемпийский!) не только своей жизнью, но и насильственной смертью Спасителю. Поэтому до сих пор его книги являются камнем преткновения для современных фарисеев, саддукеев, иродиан и книжников. Для одних он ретроград, для других – чуть не ниспровергатель Типикона, монашеского устава, по которому вот уже тысячу лет пытается жить Русская Церковь.

Идеология всегда идет рука об руку с пропагандой. Коммунистическая идеология в прошлом столетии уничтожила десятки миллионов жизней в различных концах света. Прошло четверть века с того момента, когда рухнула «империя зла». Но до сих пор в столице и в различных уголках огромной страны стоят идолы в кепке с протянутой рукой. Это означает, что осознания содеянного зла и покаяния не произошло. Проповедь Иоанна Крестителя заключалась в том, что он призывал иудеев к покаянию, поскольку он-то знал, что Христос уже пришел на землю. Что такое покаяние? Глубинная перемена мыслей. Когда она происходит, меняется человек и его жизнь. Вот почему не меняется наша сегодняшняя жизнь. А «совок» остается идеалом не только для народа.

Цель идеологии – оболванивание человека, превращение его в послушный винтик государства. Для идеологии жизнь личности – пустой звук. Для Христа каждая личность бесценна. Будь это сборщик налогов, хиппи или блудница. Об этом постоянно говорил и писал отец Александр. Суть христианства – ответ человека на призыв Христа, который зовет его следовать за Собой.

Куда?

На Голгофу!

Зачем?

Чтобы распяться вместе с Ним, но вместе с Ним и воскреснуть!

02.03.2014

СБ