Я знал его так хорошо, что вполне мог бы записать эту историю от первого лица. Но нельзя себе приписывать те события, которые хотя и происходили с твоим вторым Я, но все же не совсем с тобой. Да и вообще, кот может записывать увиденное, но не может участвовать в событиях как человек. Когда он засыпал и я пристраивался на подушке рядом с его головой, то все его мысли и воспоминания прошедшего дня становились мне так понятны, как, наверно, даже сам он не мог осознать. Что мне в Кире всегда нравилось, так это то, что он, как кот, всегда хотел ходить сам по себе. Он всегда говорил, что не хотел бы быть персидским владыкой, да и вообще не хотел бы иметь никакой власти. На родителей, однако, за имя не сердился, привык к нему. Я знал, что у него были те, кого люди называют друзьями, я их знал, знал и жену, но друзья потом поразъехались кто куда (не то, что в его любимых «Трех мушкетерах»), и уже не собирались вместе никогда. Главный его друг тех лет живет в Бостоне и порвал с Киром все отношения, потому что стал миллионером. А с женой Кир сам расстался. Вы спросите, где я сейчас сам живу, раз семья распалась, и как давно это было. Да и кто меня кормит… Скажу для начала, что история эта произошла сорок лет назад, а живу я в институте для умеющих писать котов. Нам здесь дана полная свобода, хотя кормят чем-то необычным, поэтому я и жив до сих пор. Конечно, не правительство о нас, о котах, заботится. Оно бы и котов построило по ранжиру и учило поворачиваться и шагать строем по команде. Нет, я думаю, что это инопланетяне подобрали наиболее выдающихся особей нашей породы, а мы им записываем про людей, что хотим. Никто нас не заставляет писать на определенные темы (поэтому это наверняка не спецслужбы). Нам дана свобода. А свобода способствует творчеству. Но надо представиться. Меня зовут Март (это потому что я в марте родился), я черно-белого окраса, несмотря на мои сорок пять лет, еще хорош собой и кошечки обращают на меня внимание.

Но, впрочем, не о себе взялся писать. О себе как-нибудь в следующий раз.

Итак, он, Кир Галахтин, т. е. мое второе Я, был наполовину еврей, полтинник, к 1970 г. женат, у него был сын, а в прошлом году он закончил университет и собирался поступать в аспирантуру. Как я люблю писать, так он все время читал.

Как говорили его родственники, что как только он научился складывать слоги, то книжки из рук не выпускал. Проблема, которая его в тот момент волновала, называлась армией, куда его вдруг решили забрать. До прошлого года было постановление людского правительства, что тех, кто получил высшее образование, да еще имеет малого ребенка, в армию забирать не будут. Армия – это заведение, как я понимаю, где недоучившиеся взрослые дяди заставляют молодых людей бегать по двадцать пять километров, подтягиваться на турнике, отжиматься по пятьдесят раз, спать мало, есть плохо, выполнять даже идиотские приказы командиров и ни на минуту не разрешать им оставаться наедине с самим сбою. Все это называлось воспитанием настоящего мужчины, и служба считалась делом чести. Это была хорошо отлаженная машина в те годы. Сейчас, правда, рассказывают, что недавно министр обороны Сердюков разворовал и распродал армейское имущество. Но тогда такого не было, или было, но без особого шума.

Короче, мой Кир, мое Я, был в душе абсолютным одиночкой, хотя друзья его скорее любили, а уж женщины несомненно. Кир, как и я, старался избегать всяких сообществ и групп. Какая уж тут армия! На вопрос, почему он не участвует в политической жизни, в жизни государства, он всегда повторял одну и ту же фразу, где– то им вычитанную, что он хотел бы быть сознанием эпохи, а не ее персонажем.

Тщеславие, скажете вы? Наверно. Но это такая странная вера в свое предназначение, которая держит человека, требует от него оставаться независимым.

Впрочем, хватит кошачьей болтовни. Поведу рассказ по порядку.

Кот Март

Университет Кир закончил в начале лета 1969 г. Ему было 29 лет. Осенний призыв прошел мимо него, поскольку попал он в больницу с острым аппендицитом, пролежал долго. После неудачной ночной операции полупьяным хирургом он лежал недели две, температура не уходила, а все лезла вверх. Почему-то валили на воспаление легких. По счастью, матери удалось отпроситься с работы в служебное время, она застала заведующую отделением и потребовала, чтобы провели консилиум. Вокруг Кира, который лежал в палате, что-то бормотали врачи, от жара он плохо понимал, о чем речь. Оказалось, что в результате у него развился острый перитонит, его снова вскрывали и откачивали гной. Глубокий шрам, где можно разглядеть след выводной трубки, остался на всю жизнь. Когда его выписывали, завотделением, позвала его в свой кабинет и сказала: «Интересовались вами из военкомата, но я им написала, что в этот призыв вы не годны. Но вообще благодарите свою мать, она вас словно заново родила, потребовав консилиум. А то могли вас ей вернуть через другое здание», – и она кивнула на видневшийся за окном одноэтажный домик морга.

Дома мама сказала: «Хорошо, что такое не в армии произошло. Там матери нет, чтобы проследить за всем. Чтобы в следующем году поступил в аспирантуру. Оттуда вроде не берут».

Но даже я, кот Март, знал, что высшее образование для советского военного командования и правительства не было никакой ценностью. Это царская Россия берегла образованных. А советские знали завет, что государству ученые не нужны, от них смуты в государстве. Царя свергли образованные, и с каким трудом потом удалось их приструнить. Хотя Кир говорил своей умной жене, что традиции были, что один правитель въехал в город на белом коне, сжег гимназию и упразднил науки. Я потом эту книжку тайно прочитал, никто ведь не знал, что я кот ученый, но столько спать на подушке с Киром или у них обоих в ногах – многого наслушаешься. Но все же Салтыков пугал соотечественников, а те, что после пришли к власти, взялись за дело всерьез. Но это я опять отвлекся на свои кошачьи соображения.

В марте Кир отпраздновал свое тридцатилетие. Собрались те, кого он называл своими друзьями. Жена Мила пела песни под гитару. Стояли бутылки и рюмки, пили портвейн и водку. Андрей Дубков, звавший себя Энди на американский лад, ровесник Кира, сосед с верхнего этажа, как всегда, напился. Говорили о призыве на военную службу тех студентов, в чьих институтах не было военных кафедр – их на два года, а тех, у кого кафедры были – на год. Но Кир после операции аппендицита и грядущей аспирантуры чувствовал в себе что-то вроде иммунитета. И в разговоры не вслушивался. Его больше тревожило недовольство бабушки, что внук ее не занимается каким-нибудь общественно полезным делом, а пьянствует. Человек должен служить, это смысл человеческой жизни. Бабушка была у Кира не простая, а член партии большевиков с тысяча девятьсот третьего года. Она сидела в царской тюрьме, много лет провела в эмиграции, потом воевала в Испании в гражданскую войну, имела боевые награды, преподавала историю партии и обладала такой властной натурой, что ее недовольство Кир чувствовал сквозь две запертые двери. Но в быту была порой наивна донельзя. Как-то приходящая ее домработница сказала, что опоздала из-за мужа, который «так нажрался», что лег поперек входной двери, и она не могла его никак сдвинуть. Бабушка ответила: «Зачем же он так много ест. Вы бы последили за ним, это вредно».

Наступил апрель, суббота; утром, возвращаясь из магазина, Кир из почтового ящика достал две газеты – «Комсомолку» и «Известия» и повестку о необходимости явиться в военкомат. На душе стало скверно, словно с ним такого произойти не могло. И вдруг словно злой мальчишка выстрелил в него из духовушки и попал маленькой пулькой в заднее место. Жил раньше у них такой в соседнем подъезде недоросль Андрей Артемьев, у него все было импортное, ему все покупали, раньше прочих он начал «харить чувих» и, развлекая их, стрелял из духового ружья со своего четвертого этажа в попы пожилых людей, чужих, проходивших через их двор. Они вскрикивали, хватались за пораненное место, оборачивались, но его уже на балконе не было. Чуть позже таких молодцев начали называть плейбоями. Он любил спрашивать ребят младше его: «Шла старушка с тестом, упала мягким местом. Чем ты думаешь?» Была такая шутка в тогдашнем детстве. Обычно отвечали – задницей, а надо было отвечать, что думаю головой.

Почему при получении повестки ему припомнилась духовая винтовка, он тогда понять не мог. А потом было стыдно видеть в этом символ.

Итак, несмотря на то, что как от дробинки в заднице, тело заныло, думать надо было головой. Он, конечно, был одиночкой. Строем ходить не любил, в компаниях всегда был на отшибе, тем более не хотел в армию, уже вкусив университетской жизни, где профессора говорили ему «вы», не хотел, чтобы ему «тыкали» и принуждали. Но помощь нужна и одиночке, ведь одиночка – это не значит отшельник, пустынник, анахорет. Нужен был белый билет, для этого, как показал опыт с аппендицитом, нужна была болезнь, по которой в армию не брали. Жена с сыном уехали еще вчера к тестю с тещей. Значит, не посоветуешься, а у Энди мать была врачом, скорее всего и медицинская литература имелась. Человек книги, он искал опору в книге. Выпив стакан чаю с бутербродом, он посмотрел на часы, и увидев, что уже около одиннадцати и Энди, даже если у него была бурная ночь, должен уже проснуться, он поднялся этажом выше. Энди не только встал, но уже был в костюме и галстуке, на выходе то есть.

«Ты куда намылился?»

«Иду одну тут харить. Любовницу военкома, Юльку Поджидаеву, надо же дело с повесткой как-то закрыть».

Кир про себя поразился этой простоте человеческих отношений: как женщина может просить любовника нарушить свой долг за человека, который ее харит. Вроде своей бабушки он в практических делах мало что понимал.

Но сказал: «Мне тоже повестка сегодня пришла. Хотел с тобой посоветоваться. У тебя же мать врач». Энди кивнул: «Без проблем. Мне-то они десять дней назад прислали, вот я и подсуетился. Давай ко мне к шести. В шесть военком работу кончает, она к нему, чтобы он ее до жены попользовал, а до шести мое время.

Возьми пока вон медицинскую энциклопедию, полистай». Он вынес ему толстый том и побежал к своей «одной», а Кир пошел читать медицинскую энциклопедию. Все болезни были хороши, каждая по-своему, но имелось два неизвестных: во-первых, какая освобождает от армии, во-вторых, как заполучить нужное заболевание.

Тут вдруг позвонил Юрка Мостовой, по прозвищу Мост, ныне бостонский миллионер, а тогда аспирант МАИ, бывший ленинградец. «Как дела?» – спросил он. «Хреново, – ответил Кир. – Повестка в военкомат пришла. Думаю, что делать». Мост ответил: «Понимаю. Начинается борьба человека с бездушным механизмом. Если воли хватит – победишь». Мост был поклонник американской фантастики, где человек всегда побеждал машину. Почему-то о телефонной прослушке Кир не думал. Хотя по поводу нашей московской прослушки был у него разговор с бывшим одноклассником Шуриком Родиным, который в этой конторе работал. «Да хрен, не бойся, Кир. Там все наворачивается на бобины, а бобины складывают в подвал. Там все перепутано. Никто ничего не найдет. Ну, если за тобой, спецслежки нет». Кир был уверен, что нет, и продолжал говорить, как будто жил в свободной стране. Впрочем, годы спустя он понял, что она и впрямь, при известных допусках, была свободной. «Надо выбрать болезнь», – ответил Кир. Мост засмеялся: «Только будь осторожнее. Ты помнишь Лёньку Усвяцова из Питера с Кирочной, так тот, когда решил мотать, придумал себе заикание. Причем выяснил, что бывает заикание на гла-а-а-сные и с-с-согласные. В совершенстве освоил оба заикания. Пришел в военкомат, сел под дверью, а там почему-то шахматы стояли. Ты же знаешь, у Лёньки был разряд мастера, от нечего делать фигурки расставил и стал сам с собой играть. Подходит мужичок в темном костюмчике, белой рубашке и галстуке. Не скажешь, что военком. И говорит: “А что, слабо три пятиминутки? Чья возьмет? Глядишь, я тебе пригожусь”. Ну, Лёнька вошел в азарт, про заикание забыл и трижды мужичка сделал. Тот заходит в кабинет, через полчаса Лёнькина очередь, а в кабинете длинный ряд врачей, медкомиссия, ну Лёнька тряс мудями и заикался на гласные и согласные. Дошел со своим заиканием до военкома, который бумаги подписывал, а военкомом, как ты догадался, был тот самый мужичок, которого Лёнька только что ободрал. Ну и получил наш друг Забайкальский округ, а военком еще приговаривал: “Скажи спасибо, что в вечную мерзлоту не отправил”. Так Лёня три года и отслужил без выходных и отгулов».

Кир ответил, что это не совет, но, может, он к нему еще заглянет. И сел ждать возвращения Энди, который, как и обещал, пришел сразу после шести. «Ну пойдем ко мне, мне Юлька, ну та, которую я харил, что-то подсказала. Вообще ты замечал, что все Юльки – активные давалки, но добрые?» Кир поднялся с ним этажом выше, где раньше они слушали Вертинского «на костях» – на рентгеновских снимках. Оказывается, Юлька Пожидаева сказала, что точно не берут с гипертонией. Они открыли том медицинской энциклопедии, внимательно прочитали симптоматику. Но оставалось главное: как добиться, чтобы тонометр показал нужные цифры. Энди ухмыльнулся: «Бабки есть? Беги за чем-нибудь покрепче. Юлька сказала, что наутро с давлением будет тип-топ. Только не жмись». Кир возразил, что завтра воскресенье, но, возражая, уже подумал, что так будет выглядеть натуральнее, раз врача в воскресенье вызвал. И Энди подтвердил, что это как раз неплохо. Кир сбегал в магазин, купил бутылку коньяка, две бутылки водки, какой-то «капитанский джин». Купил хлеб, масло, лимон, сайру, бычки в томате, российский сыр и колбасу «Отдельную». И они накирялись изрядно, Кир еле сполз на свой этаж. Бабушка смотрела на него как на конченного человека, жены, слава Богу, не было. Она с сыном еще оставалась у тещи.

Утром он набрал номер поликлиники, где был вызов врача на дом. Пока врач шла к дому, он по возможности прополоскал рот и зажевал чем-то пахучим. Бабушка вдруг что-то сообразила и ушла в свою комнату. Пришла сравнительно молодая женщина-врач, померила давление. У него было 165 на 95. «У вас гиперкриз, – сказала она, – надо пару дней полежать. В среду придете в поликлинику. Больничный нужен?». Он даже удивился вопросу: «Конечно. – ответил он. – Как же иначе». На работу ему не надо было. Но он понимал, что больничный – это для военкомата. Вечером позвонил Энди: «Ну как? Порядок? Чего написала?» «Гиперкриз», – ответил Кир. Он хмыкнул: «Старичок, это только начало. В среду никуда не ходи. Снова вызывай». Кир и сам думал то же самое, но снова напиваться во вторник ему не хотелось. Тяжело было. Но в понедельник вернулась жена Мила. «Конечно, в поликлинику не надо, – сказала она, – пить тоже не надо. Я тебе такой кофе заварю, что врач поразится твоему давлению». Милка была кофезависимой и прекрасно разбиралась в этом напитке. Утром в среду я вызвал снова врача из поликлиники. Давление показывало уже 180 на 90. Бюллетень Киру продлили до понедельника. Но он продержался еще неделю. За это время пришли еще три повестки.

В следующий понедельник он все же отправился в поликлинику, три остановки на автобусе вдоль парка. Очередь была небольшая, но Кир сидел, изображая больного, и впрямь чувствовал себя скверно.

Врач, молодая женщина лет двадцати трех, показалась ему красивой. Сам Кир был молод и нравился женщинам. Она улыбнулась Киру, померила давление, оно по-прежнему было высоким. И она велела ему идти домой, побеспокоилась, дойдет ли, и сказала, что, видимо, придется в четверг явиться на консилиум, будет известный кардиолог. «Как вы думаете, что послужило причиной такого мощного гиперкриза? Вы же еще такой молодой, а давление, как у пятидесятилетнего», – ласкового спросила она. Видимо, пятьдесят для нее – это была уже глубокая старость. «Думаю, перезанимался, у меня через месяц экзамены в аспирантуру», – ответил Кир голосом книжного мальчика, каким он и был на самом деле, хоть и не до такой степени. Она засмеялась: «Так трудно? А я собираюсь через год в ординатуру». Кир улыбнулся ей своей самой обаятельной улыбкой (не только красивая, но с той же ценностной ориентацией): «Желаю удачи!» Она улыбнулась в ответ: «Вы осторожнее с таким давлением. Если в четверг будет плохо, позвоните мне в кабинет, – она написала что-то на бланке и протянула эту бумажку – с телефоном ее кабинета, – постараюсь послать за вами перевозку».

Кир пришел домой, все рассказал жене Милке. «Нравишься ты женщинам, – сказала она. – А за что, сама не пойму». Зато мне, Марту, все было понятно. Он был почти такой же обаятельный, как я, и такой же красивый. Каждой хотелось его приласкать. У людей считается, что мужчина должен быть груб, некрасив и суров, но мы, коты, думаем иначе. Обаяние и красота еще никому в мужском роде не вредили. Особенно если ты одиночка, и у тебя нет шайки, которая поможет. Вот я красив и обаятелен, и все меня любят просто так, ни за что. А стоит помурлыкать, так получишь все, что хочешь.

Кир сел за стол читать литературу к первому экзамену, первый был по философии. Учебники Кир не любил, поэтому читал историю философии по книгам, написанным самими философами. У него дома были Фейербах и Гегель. С русской философией было хуже. Он только слышал о книгах Шпета, Зеньковского и Флоровского. Достать их было невозможно. Поэтому читал без конца «Былое и думы» и «Развитие революционной мысли в России» Герцена, а также почему-то оказавшуюся в домашней библиотеке «Историю Молодой России» Гершензона, изданную в Госиздате в Советской России аж в 1923 г. Эту книгу торжественно принесла ему бабушка, достав из своих закромов. «Посмотри, – произнесла она, – эту книгу любил твой дед. Я просмотрела ее, в ней ничего вредного и антисоветского нет. А фактов много. Тебе нужно как следует подготовиться. Ты должен поступить в аспирантуру. Ты же внук профессора. Я понимаю, что два года армейской жизни не пойдут на пользу научным занятиям». Так Кир обрел союзника, совсем, как ему казалось, неожиданного. Хотя если бы подумал, то сообразил бы, что бабушке не нравились их посиделки именно потому, что они мешали науке. Даже я, кот Март, это понимал.

Но на следующий день началось наступление, защита, и все по нарастающей. Рано утром в дверь позвонила соседка с первого этажа и протянула жене повестку со словами: «Я за нее расписалась, пожалуйста, не подведите меня». Милка взяла записку, посмотрела и сказала: «Придется мне отстреливаться. Не родителей же твоих туда посылать». Повестка требовала явиться в 16.00 кому-нибудь из родственников Кира на комиссию в военкомат. Родители жили далеко, да и не очень были в курсе происходящего. Уже в полшестого вернулась Милка, полная задора, ощущения своего успеха и хохота: «Прихожу. Сидят три начальника в форме, тебя курирует капитан Квасов. Квасов и говорит мне, иронически говорит, мол, кто я и кем тебе прихожусь. Отвечаю, что женой. Он говорит, что повестка имела в виду родителей. “Знаете, говорю, тридцатилетний женатый мужчина с ребенком от меня естественно самым близким своим родственником считает жену, я вполне совершеннолетняя, как вы понимаете, могу все объяснить”. Квасов сопит: “Почему он не приходит по повесткам?” Говорю: “Разве вы не выяснили в поликлинике? Он болен. У него тяжелая гипертония”. Он кивает: “Выяснили, разумеется. Ну, вы как к этому относитесь?” Я ему отвечаю: “Плохо отношусь. Думаете, мне, молодой женщине, приятно почти каждую ночь вызывать мужу неотложку, вместо того, чтобы заниматься совсем другими делами”. Он аж смутился, бедный: “У меня тоже гипертония, однако я хожу на работу”. Тут я его добиваю: “И вы хотите сказать, что вам или вашей жене ваша болезнь доставляет удовольствие?” Он смутился даже: “Нет, конечно. Но вы должны мне обещать, что как только приступ пройдет, он явится к нам на медкомиссию”. Тут я не удержалась, подняла руку в пионерском салюте и сказала: “Торжественно клянусь”. Они переглянулись, но ничего не сказали. Придется тебе в четверг серьезно подготовиться к твоему консилиуму. Самый крепкий кофе я тебе обещаю, но хватит ли его?»

И тут неожиданно в комнату вошла бабушка. Как у Пушкина про царя Салтана: «Во все время разговора он стоял позадь забора». Она была одета как всегда в красный байковый халат с глубокими карманами. Войдя, она сказала: «Я подумала и все-таки купила. В обычных аптеках этого нет, а в нашей – Четвертого управления – продают без рецепта, особенно пожилым людям, у которых гипотония». И она протянула меленькую пачку кофеина, сказав, что для повышения давления достаточно одной таблетки, чтобы Кир не злоупотреблял. И ушла к себе. Милка взяла пачку, внимательно рассмотрела и сказала: «Все-таки у старых большевиков всегда была смекалка, и они знали, на чьей стороне правда». Надо добавить, что жена и бабушка не то что враждовали, но всегда демонстрировали разные моральные установки. Но в случае Кира они сошлись.

Наступило утро четверга. Самое смешное, что тонометра дома не было – люди здесь давлением не страдали. Милка, правда, считала себя гипотоником, поскольку, когда не надо было бежать на работу, спала до двенадцати, а то и до часу. Поэтому и пила без конца кофе. Она поставила ему одну за другой две большие чашки очень крепкого кофе, подумала, налила третью. Кир отпил, но немного, уже не хотелось, да и без того в голове шумело, а еще надо было таблетку кофеина выпить. На автобусе доехал до поликлиники, находившейся на краю Тимирязевского парка, вошел в ворота, сквозь которые дорога вела в поликлинику. Уже войдя в ворота, он вдруг испугался, что кофе и таблетка кофеина не подействуют, разжевал и без воды проглотил вторую таблетку кофеина. Консилиум проходил на четвертом этаже, лифта не было, и Кир вдруг почувствовал, что каждый этаж дается ему с все большим трудом. К четвертому этажу он обливался потом, а ноги дрожали от слабости. Когда он вошел в кабинет, то поразился тому, как заволновались врачи, даже побледнели. «Вам плохо?» – спросила красивая участковая врач. «Да, чего-то еле дошел. Вроде с утра ничего не предвещало, а сейчас даже ноги дрожат», – честно рассказывал Кир то, что чувствовал. К нему подсел мужчина в халате, надел ему на руку манжету, начал нажимать рукой грушу, так что руку сдавило, приложил трубку к сгибу локтя, слушая его давление (тогда электронных приборов не было). Потом еще раз перемерил. Предложил сделать это же заведующей отделением. Потом долго сам слушал сердце. Потом сказал: «Немедленная госпитализация». Кир с трудом поднял голову, но сказал твердо: «Нет, у меня через десять дней экзамены в аспирантуру». Мужчина пожал плечами: «А вы доживете?». Кир был уверен, что доживет, и сказал честно: «У меня и давление оттого, что хочу в аспирантуру». И добавил поспешно: «Занимаюсь много». Врачи сошлись в кружок подальше от Кира и что-то говорили. И заведующая сказала, чтобы Кир подписал бумагу, что отказывается от госпитализации добровольно.

И Кир ее, конечно, подписал. Ему хотелось узнать, какой ему поставили диагноз, но, понятное дело, спрашивать это было неудобно. Поэтому он спросил только: «Очень высокое давление?» Мужчина сказал, что он услышал, мол, верхнее за двести сорок, а нижнее выше ста. Стоявшая рядом докторша попыталась урезонить пациента: «Может, передумаете, пока не ушли. Пришлем перевозку, больница рядом. Вам далеко до дома добираться?» Кир твердо помнил, что как раз напротив поликлиники – через шоссе – живет его друг Юрка Мостовой, квартира которого совсем невысоко, всего на втором этаже. «Доберусь», – сказал он довольно уверенно. Вышел из кабинета и, держась за перила, тихо спустился по лестнице. Его шатало, но все же он набрался решимости и вышел из поликлиники. Подошел к шоссе и очень внимательно, как никогда не делал, поглядел в обе стороны. Потом, осторожно переступая ногами, чтобы не завалиться, перешел на другую сторону. Мост увидел его из окна, и ждал его уже у подъезда. «Кир, ты рехнулся! Разве можно себя до такого состояния доводить. Я как из окна тебя углядел, даже испугался, что ты сандалии отбросишь, не дойдя до подъезда». Кир еле улыбнулся: «Ты же сам говорил, что борьба человека с бездушным механизмом сложна, но необходима». Мост покачал головой и, поддерживая за локоть, довел до своей квартиры.

Юрка Мостовой – отдельная тема. Гений человеческой судьбы. Киру он очень нравился, но он еще не понимал, что второго такого уже не увидит никогда, человека такой решимости и внутренней силы. Юрка был инженер, но любил гуманитариев. Когда они познакомились, он только перебрался из Питера, там его бросила жена, в Москве оказались общие друзья-филологи. Они разговорились вдруг на университетском психодроме. Мост говорил напрямую, что привыкший к длинным гуманитарным экивокам Кир оценил вначале как прямолинейность, а потом принял как настоящее общение. Но подражать даже не пытался, понимая, что по-другому устроен. Первая почти фраза, которую произнес Мост, глядя ему в глаза, была даже непонятной: «У тебя друзья есть? Ты в них уверен?» Кир удивился: «Есть, конечно. Я многое готов для них сделать». «А поехать ночью на другой край города по телефонному звонку, если друг просит?» Кир подумал, потом кивну: «Наверно, да». Мост сжал его плечо: «Это хорошо, что ты задумался, прежде чем ответить. Правильно. Но все же настоящий друг – это не только тот, для которого ты все сделаешь, но и который для тебя все сделает. Такие есть?». И снова Кир задумался, перебирая своих приятелей: «Не знаю, наверно, нет». Мост протянул руку: «Теперь есть. Ты, похоже, настоящий».

И вот они уже дружили два года. Разговоров много было. Мост был еврей, но с удивительным лицом крутого бойца, стригся почти наголо, так что в метро к нему как-то наклонился странного вида мужик и спросил: «Давно от хозяина?». Мост отпихнул его плечом и сказал: «Пошел вон!» И тот на следующей станции вышел. «Что он хотел?» – спросил Кир. «Он решил, что я от хозяина, ну из лагеря». Такие лица были у американских актеров вроде Кирка Дугласа, Грегори Пека – решительные, но не жестокие. Кстати, странно, что оба эти актера тоже были евреи, как, кстати, и Юл Бриннер из «Великолепной семерки», любимец всей подростковой молодежи в России. С женщинами, правда, он не церемонился, сказался печальный опыт женитьбы, когда молодая жена ушла к его другу. Близкому, добавим, другу. Но потом он нашел питерскую филологиню из славного семейства Тамарченко, женился и стал думать об устроении своей жизни. Он жил в коммуналке, вторую комнату занимали муж и жена, вечно оравшие друг на друга, жена временами уходила ночевать в ванную комнату. Для начала он умудрился отселить эту парочку, и они с Веркой и Веркиной дочкой Анулей получили двухкомнатную квартиру. Это был второй этаж, и одно из их окон выходило на крышу магазинчика, располагавшегося на первом этаже. Мост придумал там что-то вроде гостиной, где летом он устраивал отмечания разных событий. Он научил Кира пить спирт. «Какой же ты Галахтин, если спирт пить не умеешь! Евреи всё должны уметь, тем более полтинники». А потом он стал говорить об эмиграции в Штаты. «Я и без того внутренний эмигрант, мне здесь ничего не нравится, а я хочу нормально жить и нормально зарабатывать. Получать столько, сколько я стою». Кир писал какие-то полудиссидентские тексты в стол и возразил: «Но есть же высшие интересы». На что Мост ответил: «Ты гуманитарий, это твои проблемы. А я хороший математик и дорого стою. Здесь же я обречен всю жизнь крутиться вокруг ста двадцати рублей». Это «дорого стою» было для Кира открытием, он никогда про себя так не думал. Потом Мост занялся йогой, перешел на вегетарианство, и вся семья приняла новый образ жизни. Правда, Веркина дочка Анулечка играла с подругами в «колбасу», но Верка была в полном подчинении у мужа и полна веры в него, а дочка ее возразить Мосту боялась.

Мост довел Кира до кресла, посадил его туда, быстро расстелил постель, раздел друга, укрыл одеялом, поставив ему на пятки и затылок горчичники. Это было его универсальное лекарство. Сел около него и время от времени щупал ему пульс. Телефона у него не было. Выйти на улицу, позвонить Милке из телефона-автомата он не решался. Видно, Кир производил плачевное впечатление. «Знаешь, – сказал он, – борясь с бездушным механизмом, надо себе не навредить. Воякам что, если ты помрешь! А Милке, а сыну твоему, не говорю уж о твоих родителях». К пяти пришла Верка, быстро сварила куриный бульон (это было еще до их вегетарианства), напоила Кира и пошла в детский садик за Анулей. К шести вечера Кир вроде пришел в себя, вскоре прибежала Милка, ей по дороге в садик позвонила Верка. Посидев еще немного, выпив чаю под комический рассказ Милки о ее визите в военкомат, Кир с женой уже смогли отправиться домой.

Но пик еще не был пройден. Далее нужно было подавать документы в аспирантуру, а среди этих необходимых бумаг должна была присутствовать известная всем советским студентам форма № 286, которую выдавала поликлиника и которая подтверждала, что абитуриент здоров и может учиться. Без нее остальные документы не принимались. А ведь он считался тяжело больным. Можно было бы потянуть время, сказать, что стало лучше и просить эту форму. Но время поджимало. Более того, чтобы получить эту форму, Кир должен был отказаться от бюллетеня, который был его охранной грамотой. Но делать было нечего, он пошел в поликлинику к очень ему нравившейся врачихе, такой молодой и интеллигентной. «Как вы себя чувствуете? – спросила она, – лекарства пьете?». Кир ответил, что ему уже гораздо лучше, снял пиджак и закатал рукав, чтобы она могла надеть ему на руку манжетку тонометра. «О! – воскликнула она. – Несравнимо лучше, сто семьдесят на девяносто. Продолжайте принимать то, что вам прописал кардиолог, а ко мне через неделю». Кир спросил: «А какой он мне диагноз поставил?» Она покачала головой: «Нельзя, но все равно ведь рано или поздно будем писать вам диагноз, хотя со временем он может улучшиться. А пока у вас признана гипертония второй степени и стенокардия». Оба наименования его более чем устраивали для военкомата. Тем более их надо было оставить и не менять диагноз.

Кир улыбнулся ей улыбкой по возможности обаятельной, виноватой, смущенной и не оставляющей места для возражения. Он еще не очень понимал, что есть тип улыбки, действующий на женщин. Уже потом он с Милкой, свояченицей и сыном отдыхали в Гурзуфе.

На пляж шли не рано, родственницы спали долго, в киоске, где выдавали пляжные зонтики, женщина разводила руками: «Уже кончились. Раньше вставать надо». Сначала так отвечала жене, потом свояченице. Последним подходил Кир и, улыбаясь извиняющейся улыбкой спрашивал: «Опять проспали. Может, остался хоть какой-нибудь зонтик?» Она всегда отвечала: «Ну, только для Вас. Он вообще-то директорский, но директор на пляж уже сегодня не придет». И она отдавала ему последний большой зонт. Кир благодарно улыбался и догонял своих спутниц. Феномен обсуждался не раз. Наконец, Милка определила его улыбку как «смущенно-наглую». Без ответа оставался вопрос, почему она так действовала на выдавальщицу зонтов. Кир не удержался и спросил об этом женщину из киоска, она ответила: «Потому что вы как-то сами по себе. У меня любимый кот так же себя ведет. Придет, муркнет и все для него сделаешь».

Он улыбнулся и сказал: «Но мне надо закрыть больничный. У меня послезавтра первый экзамен в аспирантуру. Я же не могу сдавать экзамен на бюллетене». «А если вам плохо станет?» – неуверенно спросила она. «Это невозможно, – ответил Кир, – я ведь ради аспирантуры так напряженно работал. Давление ведь не случайно. Неужели в следующем году все по новой? – И, наглея, добавил: – мне ведь не только закрыть больничный надо, но форму двести восемьдесят шесть получить, без нее до экзамена меня не допустят». Она оторопело посмотрела на Кира: «Но я ведь не могу там написать, что вы здоровы…» Он наклонился над столом: «Вы просто не пишите о гипертонии, а все остальные болезни, которые я перенес, оставьте. Никто же не требует полного перечня, просто добавьте слова о том, что я могу учиться в аспирантуре». Она вопросительно посмотрела на Кира: «Я вас понимаю и сочувствую. Я понимаю, что наука – это ваш выбор. И выбор неплохой. А вообще вы из меня веревки вьете. Хорошо, что мой муж такого не видит, он тоже врач, и очень строгий». Она взяла бланк, заполнила требуемую форму, закрыла больничный и сказала: «И на бюллетень и на форму печать поставите в регистратуре. Желаю удачи!». Это был подарок жизни. Кир понял это позже, хотя спасибо и сказал, но имени спасительницы так и не узнал, глупо, по-мужски обрадовавшись (был тогда верным мужем), что она замужем, и не надо заводить романа. Она помогла и еще раз. Но через неделю. События не медлили.

Весь вечер и половину следующего дня он сидел за книгами. После обеда начал нервничать. Впрочем, нервность оказалась благотворной. Дело в том, что позвонил Энди и рассказал, что за его приятелем, который так же, как и они, косил от армии, ночью приехали менты, загрузили в ментовозку и сдали с утра в военкомат. Но до этого у себя подержали, сбили на пол кулаками, да еще несколько раз по почкам сапогами въехали, чтобы не увиливал от священной обязанности гражданина. «Ты еще на больничном?» – спросил приятель с верхнего этажа. «Уже нет, вчера закрыл», – ответил Кир. «Ты что? А потянуть еще не мог?» Объяснять про экзамены Кир не стал, просто сказал, что не мог больше. «Ну, тогда поопасайся, подумай, что делать, если придут. В деревню уехать не к кому?» «Нет», – ответил Кир, но сам задумался. А потом сказал жене: «Завтра экзамен вступительный. Не хочу рисковать. Поеду ночевать к родителям». Милка вспылила: «Что за советская трусость! Они не имею права вламываться в квартиру без ордера!» Кир ответил: «Когда вломятся, поздно будет ордер спрашивать. Ты же не будешь отстреливаться и тому подобное». На мой кошачий взгляд, Кир был прав. Всегда знал, что сначала тебя ногой пнут, а потом и еще наподдадут, не разбираясь, ты ли разбил какую-то там чашку. И Кир настоял на своем, позвонил отцу и спросил, может ли он приехать с ночевкой, а отец погоняет его по вопросам, в которых он не уверен. Первый экзамен был по философии, отец – профессиональный философ. И он уехал, мама покормила их ужином, а далее они действительно весь вечер говорили то о Гегеле, то о Декарте. Но и о военкомате и призыве тоже говорили. «Ты знаешь, – сказал отец, – я, как началась война, пошел добровольцем. Понимаю, что сейчас ситуация другая. Но все же подумай. Если аспирантура тебя освободит, то хорошо, но я против всяких иных способов освобождения. Вот почитай письмо твоего деда, которое он послал мне в первые дни войны. Может, пригодится для раздумий о жизни! Как ты слышал, он был в концлагере по ложному обвинению, но перед войной его выпустили, как невинно оклеветанного. Но он не озлобился, а остался преданным идеалам своей страны». Легли спать поздно, почти в два ночи. Кир, правда, прочитал письмо только следующим вечером. Однако никак не комментировал, даже жене не показывал.

Я письмо тоже читал, Кир оставил его на столе открытым. Как вы понимаете, раз кот умеет писать, то и читать он умеет. Письмо стоит того, чтобы включить его в мои записки.

Письмо

«Дорогой мой сын! Я, старый профессор, который уже не может держать оружия в руках, горжусь, что мой любимый младший сын сражается с проклятыми оккупантами, которые посмели топтать нашу землю, разрушать наши фабрики и заводы, грабить и убивать советских людей. Убей как можно больше врагов, не щади их. Если так получится, то не щади и своей жизни во имя Победы!»

А в начале шестого зазвонил телефон в коридоре, Кир выскочил первым к звонку, который, по счастью, никого не разбудил. Шнур был длинный, и он унес телефон в комнату, где спал. Звонила Милка: «Только что ушли!» «Кто?!!» Она замолчала, видимо поудобнее устраиваясь с телефоном и закуривая. Потом, затянувшись, сказала: «Как кто? Менты! Двое явились – полковник и при нем сержант. Полковник с любезной улыбкой извинился за такой ранний визит, но потом сразу: “Где Галахтин?” Я распахиваю дверь в нашу комнату, где супружеская расстеленная постель, а супруга нет. “Как видите, его нет”. Тут полковник допустил ошибку, говорит: “Но он же виноват!”. Тут я упираю руки в боки и говорю: “Почему вы думаете, что он виноват? Может, это я. Может, он из-за меня домой не приходит!” Он даже растерялся: “Да я о другом. Он перед Родиной виноват!” (Тут Милка хихикнула, для нее с ее абсолютно антисоветской установкой слова полковника и впрямь могли показаться забавными.) Я и говорю ему: “Ах это! Какие пустяки!”. Полковник вначале даже остолбенел: “Но он должен в военкомат явиться. Это священная обязанность”. Я его спрашиваю: “А вы священник?” Он растерялся и говорит: “Я в переносном смысле”. Короче, мы почти разговорились, и, предложи я ему чашечку кофе, он бы пошел со мной на кухню. Но сержант устыдил его своим присутствием, и они ушли». Милку переполняла гордость, и поступок стоил того.

В то же утро за экзамен он получил пятерку, других вариантов у Кира не было. Только победа, иначе всё зря. Как в приключенческих фильмах, поезд мчится через горящий мост, но путь, чтобы выжить, только один – вперед. Горящий мост надо преодолеть. На удачу Кира экзамены шли один за другим, в три дня – три пятерки. Результатов ждать было некогда, да и так было ясно, что он прошел. Но официальное зачисление в аспирантуру было через месяц, а то и полтора, за это время вполне могли забрать на службу, ведь он был пока никто. Ему вернули паспорт и сказали, чтобы в момент зачисления он пришел с паспортом. Теперь его не защищала никакая бумажка, оставалось одно (да другого варианта и не было): взять справку в поликлинике и идти в военкомат на медкомиссию.

И он снова отправился к красивой молодой докторше. Сказав, что чувствует себя вполне прилично, что экзамены он сдал на отлично, что спасибо за добрые напутствия, что зачисление через полтора месяца, но теперь ему нужна медицинская выписка из истории болезни для военкомата, потому что пришла повестка. «Ну кто же на первую повестку ходит! – улыбнулась она ему как несмышленышу, с которым их связывало полтора месяца болезни, и она, как врач, чувствовала ответственность за больного, продолжала его опекать. – У меня муж только на четвертую пошел. Так что ничего страшного. Не волнуйтесь». Но не рассказывать же было ей о дюжине повесток, о вызове жены в военкомат, о ночном визите милиции… И Кир, приняв абсолютно законопослушный вид, чем даже немного разочаровал, как ему показалось, красавицу (красавицы любят дерзких), сказал: «Вы знаете, я привык сразу выполнять необходимые формальности». Она пожала плечами, взяла историю болезни и принялась выписывать одну болезнь за другой, начиная со скарлатины, которой он переболел в трехлетнем возрасте. Выяснилось, что болезней было немало: две операции (гланды и аппендицит, дважды каждая повторенная), трижды дифтерит, корь, ветрянка, бесконечные фолликулярные ангины, стоматит и пр. Она, похоже, раньше не читала его историю болезни, а тут, выписывая, с удивлением невольно глянула на стоящего перед ней рослого, симпатичного и на вид вполне здорового мужчину. И спросила: «Последние заболевания записываем?» И тут Кир чуть себя не выдал: «Еще бы!» Она снова посмотрела на него, в глазах промелькнуло вдруг понимание, но тут же наклонилась над листком, записывая и это тоже, становясь с написанием каждой буквы соучастницей. Ведь совсем недавно она писала, что он абсолютно здоров и гипертонию со стенокардией по его просьбе пропустила. Протянув ему листок, сказала: «Печать внизу, только учтите – дама, которая там сидит, порой ведет себя странно. Но вы будьте потверже. Хотя, кажется, вы это умеете». Тетка была уже в возрасте и, казалось, здесь посажена не печати ставить, а отлавливать прогульщиков и уклоняющихся от работы и воинской обязанности. «Не буду ставить печать! Это же для военкомата. Пусть доктор перепишет справку и уберет два последних диагноза. Симульнуть армию хочешь? Бери, неси назад, пусть переписывает». Кир разумно до бумаги не дотронулся и сказал вежливым, но железным тоном: «Знаете, не нам с вами судить, что правильно, что нет. Диагноз поставил консилиум во главе с заведующей отделением. А в военкомате все диагнозы проверяются, как вы знаете. И попросил бы мне не тыкать. Вы мне не родственница, я вам не подросток, и вы не имеете права называть меня на ты!» Последнее требование, видимо, убедило ее, что Кир достаточно силен. Она шлепнула на справку печать: «Надеюсь, вас разоблачат!» Кир взял справку и ответил строчкой Пушкина: «Несчастью верная сестра надежда…» И ушел.

Зашел к Мостовому, тот был дома. Провел на кухню, налил чаю. «Может, глоток спирта?» Вдруг ощущение, что именно этого ему не хватало. «Давай». Юрка плеснул Киру, потом себе. «Я с тобой за компанию, а то я сегодня тоже нервный». Он знал уже о пятерках Кира. Но был скептичен: «Не воображай, что победил, – сказал Юрка. – Считай, что ты на диком Западе, и можешь стать жертвой любого негодяя, поэтому все время будь настороже. Впрочем, место, где мы родились и живем, пострашнее дикого Запада будет. Я вчера зашел в МГУ, на филологический, Верку ждал, у нее семинар был по Достоевскому. Не понимаю, что она в нем нашла. Да и курс! Клиника психическая – один кривой, другой горбатый, прыщавые, узкие шейки, но есть и качки, тем не до филологии, но зато у всех бесконечные крики о патриотизме. На меня смотрели вопросительно, почему молчу. Потом один тонкошеий все же влез: “Простите, а вы Пушкина знаете?” Я отвечаю, что читал, мол, кое-что. “А Онегина?” Я киваю. “Помните там эпиграф: и жить торопится, и чувствовать спешит. А мы переделали. Еврейчики ведь ныне устроили массовый исход из России. Теперь мы этот эпиграф так произносим: и жид торопится, и, чувствую, сбежит. Как вам? Нравится?” Пришлось ему ответить, что если бы он не был такой убогий, то я бы ему попортил физиономию, но она и так природой испорчена: “Я и есть тот самый жид, и, конечно, сбегу, пока тут такие ублюдки”. Он отодвинулся: “Извините, я не знал, что вы из этих”. Подошел, сжимая кулаки, качок, я сунул руку в карман: “Только подними лапу, пусть опять к хозяину пойду, но тебя попишу за милую душу”. Он сразу к перилам: “Да это не еврей вовсе”. Тут Верка вышла, я к ней: “Пойдем отсюда, пока я их всех не урыл”. И мы вышли, у нее встреча с научным руководителем, а я домой поехал, во временное наше жилище». Кир удивленно поднял глаза: «Почему временное? Вы же здесь прописаны». Мост рассмеялся: «Кир, ты все же странный, я тебе столько раз говорил, а ты все не веришь. Не хочу я здесь жить, не хочу ждать, пока придут фашисты и повесят меня перед подъездом». Кир аж плечами вздернул: «Ты что? Фашизм у нас невозможен. Тридцать лет назад страна разбила немецких фашистов, ты что, забыл?» «А ты забыл, что у нас была Колыма, что всю интеллигенцию либо перестреляли, либо опустили, как в лагерях делают. Это что, не фашизм?» – Мост даже рассмеялся. Кир возразил: «Но это все происходило не под расовыми лозунгами!» Мост продолжал смеяться: «Я ведь тебе свой разговор с филологами не зря рассказал. Перейдут и к расовым. Я ждать этого не хочу и не буду. Но ты не обращай на меня внимания. У тебя свои дела сейчас». «А польза Родине?» – пытался возражать Кир. «А чего же ты от армии бежишь?» – смеялся Мост. «Знаешь, мой отец воевал в авиации дальнего действия, имеет несколько боевых орденов. Но пользу по-разному можно приносить, я хочу как ученый и писатель!» – это Кир для себя решил. «Ну-ну, посмотрим, кому ты будешь нужен! Да этой стране интеллигенция на хрен не нужна. Еще убедишься в этом. Еще уедешь, как и я». Кир помотал головой: «А родители? Я даже кота Марта не смогу оставить!»

Было приятно, что про меня, про кота, он тоже думал и беспокоился.

Домой Кир вернулся не в лучшем настроении. Но он не мог себе представить, что когда-нибудь покинет свой дом, свой двор, своих друзей, он был все же очень домашний мальчик. Да и свои задачи надо было решать, Юрка был прав. И на следующий день он со всеми документами был в военкомате, записался на медкомиссию. Было много парней примерно возраста Кира, были они все коротко стрижены, почти как Мост. «От хозяина?» – вспомнил он выражение Моста. И когда, ожидая своей очереди, вышел на крыльцо покурить, спросил у белобрысого парня, который уже курил там, прислонясь к стене: «Давно от хозяина?» Тот с любопытством уставился на Кира: «Откуда знаешь? Ну да, три года волкам отдал, еще два – не буду. Мы здесь все такие, с одной судимостью. А ты за что был?» Кир отрицательно покачал головой: «Я там вообще не был». Парень удивился: «А как с нами попал?» «Случай». Тот хлопнул Кира по плечу: «Так мотай отсюда, пока не поздно». Кир посмотрел на него так, будто тот мог что-то посоветовать. «Разденемся, я на тебя посмотрю, – сказал белобрысый. – Может, что и присоветую». Поразительно, но это было общее, чаще молчаливое, но почти всехнее сопротивление военной машине. Все знали о постройке дач для генералов, об использовании солдат как рабской силы, о чудовищной дедовщине, о том, что нет военной опасности, а потому и нужды нет в огромной непрофессиональной неповоротливой армии. Родине можно ведь служить по-разному. Наука тоже ей во благо, – добавлял про себя Кир. Хотя и помнил слова военного министра Николая I генерала Сухозанета: «Без науки побеждать возможно, без дисциплины – никогда». Потом проиграли войну в Крыму. А потом в Афгане и особенно стыдно в Чечне. О том, что через тридцать лет министр обороны Сердюков будет торговать имуществом министерства, никому и в голову прийти не могло, хотя все к тому шло. Пасквилянты писали, что в Чечне офицеры продавали чеченцам своих солдат в рабство. Призывники все уже разделись до трусов и толпились перед входом в первый медкабинет, за которым шла целая анфилада кабинетов, а на выходе военные начальники принимали уже проверенный человеческий материал. Тут к Киру белобрысый подвел крутоплечего парня, в сущности уже мужика, видимо, местного лидера. Тот оглядел Кира с головы до ног, протянул руку, взял Кира за локоть: «Ну-ка повернись. Точно. Пацаны правильно сказали, что плоскостопие тебе косить надо». Что было моему Киру ответить, что, мол, он и сам знает, что делать? Нет, конечно. И он сказал: «Спасибо».

В первом кабинете измерили его рост, взвесили на весах, послушали трубочкой грудь, пару раз попросив вздохнуть, врач сказал, что в армии он наверняка сбросит лишние килограммы. И его отправили в следующий кабинет к окулисту. Со зрением все было в порядке. Следующий был хирург, который пощупал руки, ноги, велел снять трусы, взвесил на руке яйца Кира, посмотрел, ровно ли они висят, написал, что норма, и отправил дальше к лору (ухо, горло, нос). Здесь ему немного пофартило. Лором оказалась мать его бывшего одноклассника. Не глядя на вошедшего, она принялась листать принесенные ей медицинские бумаги. И вдруг вслух прочитала: «Галахтин Кир Павлович». Она удивленно посмотрела на Кира, узнавая его: «О, повзрослел! А чего с призывом подзадержался? Мой Василий уже оттрубил свою пару лет, теперь на втором курсе МАДИ…» Кир улыбнулся ей и постарался ответить нейтральным голосом: «Да я ведь сразу в университет поступил на исторический. А теперь вот сдал экзамены в аспирантуру. Но в этот поток допризывников попал случайно». Она спросила с интересом: «Как сдал-то?» Он, немного гордясь, ответил: «Все на отлично». Она улыбнулась дружески: «Молодец! Всегда был умный, мой Василий всегда говорил, что ты историю лучше всех знаешь. Чем же могу помочь? Когда зачисление в аспирантуру? Скоро?» Он грустно возразил: «Если бы! Через два месяца». Она снова пролистала его медицинское дело. Увидев последний диагноз, она взяла красный карандаш и жирно подчеркнула его: «Гипертония II степени. Стенокардия». И расписалась, что, мол, врач подчеркнул: «А то сделают вид, что не заметили. Ну, удачи тебе. Спаси Бог!» Далее врач за врачом признавали его здоровым и годным, но потом кардиолог запнулся на подчеркнутом диагнозе, позвал невропатолога, который уже пропустил Кира, постучав ему по коленкам и проверив реакцию, то есть заставив призывника достать пальцем до носу с закрытыми глазами. У Кира все было в норме, врач написал, что он годен, а тут его позвал кардиолог и ткнул карандашом в подчеркнутый диагноз. Они попросили Кира отойти, что-то написали в его деле, расписались, и кардиолог сказал: «Полежишь в больнице дня четыре в нашем отделении. Там тебя как следует проверят».

Да, надо сказать, идя на военную медкомиссию, Кир впервые за последние два года побрился. Так требовалось военными правилами. Милка смеялась: «Словно лысый стал». Даже мне, коту, было непривычно видеть голое лицо Кира. А он больше всего боялся встречи с капитаном Квасовым. Он понимал, что тот ему ничего не сделает, но заранее он с тоской чувствовал, что ему будут говорить «ты», орать на него, а если бородатый, то шквал ругательств возрастет. Если сейчас борода – это признак правоверного мусульманина, то в те времена – это «западнический» вызов общественному строю. Объяснять, что все русские классики носили бороды, было бессмысленно. «Ты что, Чехов? Или Ленин? Высоко занесся!» Но в этот раз Киру повезло. За столом с военкомами вместо трех сидело двое, они тут же подписали ему направление в больницу, пожелали, чтобы его признали здоровым, и он мог послужить. Когда Кир уже вышел в коридор, мимо него прошмыгнул в эту же дверь полный капитан, и из-за двери Кир расслышал свою фамилию: «Галахтин уже был?» «Да, его в больницу направили». «Ну ладно, я до него еще доберусь!». Кир быстрыми шагами пошел прочь из военкомата, думая: «Что за странная привязанность и нелюбовь? Чем я его так достал?» В больницу велено было отправиться сегодня же. Но прежде он отправился домой. Может, чувствовал Квасов его сознательное неприятие представляемой им структуры.

Дома были и жена Милка, и бабушка, сын еще оставался в детском саду. «Надо собираться в больницу, – сказал Кир, – в специальное отделение для призывников. Будут разоблачать». Милка ухмыльнулась: «Ничего, мы их снова кинем. Каждый день с утра термос кофе, и порядок! Я и сейчас тебе на дорогу покрепче заварю. А потом сумку с бельем соберу, пока кофе пить будешь». Он взял пару детективов и вестерн на английском, а также Эрнеста Хемингуэя «A farewell to arms». (Это был период, когда Кир почему-то решил выучить английский как следует, чтобы читать свободно, о свободном разговоре он и не думал – не с кем.) Детективы и вестерн дал ему Мост, а «Прощай, оружие» на английском случайно купил в букинистическом иностранной литературы. Уж очень роман был в тему. Уже когда он собрался, открылась дверь бабушкиной комнаты и, видно, что не очень соглашаясь со своим поступком, она протянула ему пачку кофеина со словами: «Будь осторожен, принимая это». Что творилось в душе и голове старой большевички, помогавшей внуку избежать призыва в советскую армию, мне, коту, описать не под силу. Могу только констатировать этот факт. А Кир не задумывался о том, что думала его бабушка, давая ему пачку кофеина; удивлялась только его жена, видевшая в бабушке идейную врагиню.

Надо сказать, и Кир это знал, что поликлиника, где ему ставили диагноз, и больница, где находилось отделение для призывников, были сообщающимися сосудами. Поликлиника была от этой больницы. Он надеялся, что больница не будет оспаривать диагноз поликлиники. Встреча в приемном покое сулила плохое продолжение, словно гадание старухи-колдуньи, которую не позвали на праздник рождения принцессы, и она напророчила всяческие неприятности бедной девочке. За столом сидел человек лет шестидесяти, коротко стриженые усики под носом, коричневые от табака, коричневые редкие ресницы, желтые глаза и тонкие губы. Он листал медицинское дело Кира, и взгляд его вдруг стал неуловимо и непонятно почему неприязненным и даже злым. «Это твой дед профессор Галахтин похоронен в Тимирязевском парке? Слыхал, что там есть кладбище? Или, может, даже видал? Так твой? Или однофамилец?» «Мой!» – ответил Кир, не очень понимая, гордиться этим обстоятельством или для этого человека быть внуком профессора, захороненного на Тимирязевском кладбище, все равно что быть парией. Видимо, последнее. Кир почувствовал волну ненависти, вдруг хлынувшую на него. «Твой дед, когда его хоронили в месте, не предназначенном для кладбища, месте, которое выделили только для профессуры Академии, хотя я был против, наверно и вообразить не мог, что его внук будет от меня зависеть!» – засмеялся сидевший. «Но дед-то ни при чем, не виноват, что его там похоронили», – возразил Кир не очень уверенным голосом. «Просто профессора, хоть зарплаты у них были небольшие, себе вечно льготы выбивали, – угрюмо сказал доктор. – А теперь профессорский внучок хочет уклониться от службы в нашей армии, хочет на диване полеживать да книжечки читать. Но это у тебя не получится. Ну-ка расскажи, что ты чувствуешь? Почему тебе такой диагноз поставили?» Кир рассказал о своем самочувствии, причем напирал на тот случай, когда ему и в самом деле было худо и он у Моста отлеживался. Желтые глазки сузились: «Хорошо излагаешь, прямо по медицинской энциклопедии, грамотный, начитанный паренек.

Ну, давай я тебе давление померяю, что там у тебя на самом деле». Он надел манжету Киру на руку и начал качать грушу, как насосом, манжет сжимал руку все больше и больше, так что, казалось, он больше не выдержит. Потом отпустил грушу, воздух медленно выходил, он внимательно прислушивался, потом сказал: «Ну вот, как я и думал, сто двадцать на восемьдесят, давление, как у космонавта. Симулируем! Но мы тебя здесь быстро распознаем». Кир понимал, что надо защищаться: «Вы уж простите, но я в вашей поликлинике наблюдался. Мне там диагноз поставили, были приглашенный кардиолог и заведующая отделением». «Надеешься, что на них управы не найдется! Найду, не сомневайся. Иди пока в палату».

Что-то в Кире надломилось, настроение упало, как у бойца, ожидающего поражения. Он, правда, старался уверить себя, что врач приемной палаты не важнее заведующей отделением, но ведь смотря что он предъявит ей. В палате было еще трое парней, спустя годы он не мог вспомнить ни лиц их, ни диагнозов. Но, кажется, такая мощная симуляция была только у него. Кир разложил свои вещи, в тумбочку книги, термос с кофе на тумбочку, и сразу допил весь кофе, что там оставался. Взял вестерн про ковбоя Хондо, на Хемингуэя сил не было, хотелось полностью отключиться. Кофеин он пока не пил, решил оставить его на утро, когда придет ведущий врач палаты. Пока же пришла сестра, померила давление и сказала ободряюще: «Ну вот, видишь, давление нормальное. Если так еще подержится пару дней, то и отпустим тебя. Иди спокойно в армию». Кир побледнел: «Не может такого быть, у меня диагноз гипертония и стенокардия». Сестра беззлобно возразила: «Ну в этом доктор разберется, мое дело давление вечером измерять. А оно у тебя хорошее». И ушла. Через час явилась жена с огромным термосом: «Еле пропустили! Рассказывай, как дела. Нормальное давление? Два раза уже? Не может быть!» Кир мрачно кивнул: «Не знаю, почему». «Пей кофе и успокойся, – сказала Милка. – Завтра я с утра на работе. Не забудь кофеин приять, а днем тебе Верка, ну жена Мостового, еще баллон с кофе принесет. Друзья не оставят».

Далее три дня прошли так однообразно и быстро, что в деталях он не помнил их. Но пара разговоров и несколько эпизодов из памяти уйти не могли. Утром пришел дежурный врач из приемного покоя и, глядя на Кира желтыми глазами, спросил: «Ну что, симулянт, не разоблачили еще тебя?» Единственно, что сумел ответить Кир: «На каком основании вы говорите мне ты?». Усатый врач ухмыльнулся только: «Сейчас поговорю с твоим палатным врачом». И он дождался палатного врача. Это оказалась очень милая, даже красивая молодая интеллигентная женщина, чем-то напомнившая ему районную докторшу. Желтоглазый и усатый строго сказал подошедшей: «Вот хочу вас предупредить по поводу этого молодого человека, это профессорский внучок, который очевидно симулирует, чтобы не пойти в армию. Как ему удалось обойти нашу поликлинику, не знаю. Но я проверил, давление абсолютно нормальное». Она ответила односложно: «Да, я видела вашу запись. Спасибо!» Врач– доносчик ухмыльнулся торжествующе, кивнул покровительственно его палатному врачу, красивой молодой женщине, и вышел. Она была синеглазой шатенкой, это Кир запомнил, но взгляд ее был внимательный и немного строгий. Она присела на стул рядом с его кроватью, улыбнулась: «Как давно у вас повышенное давление?» Кир смущенно улыбнулся в ответ и повторил версию, которую он проговорил в районной поликлинике, но с добавлением, вполне правдивым (он давно понял, что маленькая ложь должна быть в оболочке из правды, тогда и она становится правдой): «У меня и в самом деле дед профессор, он был геолог, работал в Тимирязевской академии, дружил с Вернадским и Ферсманом, похоронен в Тимирязевском парке, там есть маленькое кладбище для профессуры академии». Она откликнулась, довольно оживленно: «Да, я слышала об этом кладбище, это как бы местная достопримечательность. Меня туда наш заведующий водил, – она немного покраснела. – Показывал окрестности больницы. Так ваш дед там похоронен? Ну а вы что?» И Кир рассказал, что после университета напряженно готовился в аспирантуру, куда непременно хотел поступить, потому что хотел быть ученым, а не солдатом. Она кивнула головой: «Я в этом году тоже в ординатуру поступила. Тоже были очень трудные экзамены. Мне, правда, наш заведующий очень помог. Он хороший человек», – она снова немного покраснела, а глаза засветились благодарностью, как подумал Кир, неизвестному ему заведующему. Он подумал о возможном романе: молодая женщина была хороша собой, стати и под халатом угадывались. «Ну, давайте я вас послушаю, а потом давление померяю».

Кир согласился вполне спокойно. Термос кофе он уже выпил, таблетку кофеина тоже проглотил. Но желтоглазый доктор оказался чем-то вроде злого волшебника: давление снова было в норме. Докторша растерялась не меньше Кира, померила ему давление на другой руке. И на правой руке – норма. «Я через пару часов еще к вам зайду», – сказала она, свернула свою трубку и измерительную манжету. И вышла. А Кир остался в ожидании нового термоса с кофе. «Чо, бля, закосить хочешь? – сказал лежавший наискосок от него приблатненный толстяк. – Не выйдет. Они здесь всех здоровыми признают. Я с сотрясением лежу. Не верят. Глаз наметанный. Я по-настоящему, как парни советовали, сотрясение побоялся сделать». Кир удивился: «Как это – по-настоящему?». Толстомордый как-то глупо захехекал: «Год назад, один керя не хотел служить. Мы ему и предложили сотрясение. Он начал спрашивать, что да как, а я тем временем на четвереньки за его спиной встал, а один наш здоровяк, балдоха, ему в челюсть со всего маха. Он через меня кувырнулся, затылок в крови, скорую вызвали. Ну и комиссовали его по язве, даже во время проверки, как у нас сейчас, спохватились и на операционный стол увезли. По всем линиям не подошел».

Кир закрыл глаза, сделал вид, что спит, потом через время взял роман Хема, начал читать эпизоды в больнице. О том, как молодая медсестра оставалась у героя на ночь. Правда, понимал, что здесь ему такое не светит. Пришла жена Моста, пробралась в неурочное время, принесла ему термос с кофе, а пустой забрала, чтобы отдать Милке. Он выпил чашку, запил еще одну таблетку кофеина. Но самочувствие оставалось вполне приличным, будто он все возможное повышение давления выдал, пока ходил в поликлинику и делал себе диагноз. А теперь организм отдыхал, сопротивляясь стрессам. В злого волшебника Кир все же не верил. В палату снова вошла молодая докторша: «Давайте еще раз попробуем. У меня одна идея появилась». Она измерила ему давление на левой руке, потом на правой. На обеих руках была норма – сто двадцать на восемьдесят. Просто идеальное давление. И тогда она, смущаясь, сказала: «Хочу попробовать померить давление вам на бедре». Кир тоже смутился, но все же откинул одеяло. Она быстро добавила: «Давайте не смущаться, все же я врач. Это я и себе говорю». Он засучил пижамные трусы на левой ноге. Манжетка с трудом обхватила мужскую ногу, Кир был не из щупленьких. Но и на левом, и на правом бедре давление было все так же нормальным. «Ну ладно, – сказала докторша, – три дня мы должны вас проверять. Посмотрим, что будет». Эта процедура повторялась еще три дня. Утром, днем и вечером она измеряла его давление. Кир понимал, что она хочет ему помочь, хотя не имеет права произнести это вслух. Но давление стабилизировалось, несмотря на кофе и кофеин. Он был просто в отчаянии. Бабушка съездила в свою аптеку, купила новую пачку кофеина, Милка принесла ее в больницу. Но проку не было никакого. Единственное, на что он мог полагаться, – это на выписку из поликлиники. Не может же больница оспорить заключение своей поликлиники.

Наступил день выписки. В палату быстрыми шагами вошел усмешливый, даже иронический с виду, молодой и симпатичный быстроглазый доктор лет тридцати. Это и был заведующий отделением. Он раздавал результаты исследований. Одного он направил в гастроотделение, двух других признал здоровыми. «Вот, бля, так и думал», – сказал мордатый понуро. Получившие выписку о годности начали собирать вещи. Тогда он подошел к Киру, взял с тумбочки вестерн, который со вчерашнего вечера читал Кир, желая набраться мужества у ковбоев, и сказал: «Американские вестерны читаем? Полезно. Нужно привыкать к ожидающей суровости жизни. Марш-бросок на двадцать пять километров, скатка по жопе бьет, автомат по спине, пот, грязь, без душа придется, ведь марш– бросок рассчитан дня на три-четыре». Кир не очень уверенно ответил: «Невозможно. У меня гипертония второй степени и стенокардия». «О стенокардии не может быть и речи. Ее просто нет. А вот гипертонию мы оставили», – сказал усмешливый врач. Тут разговор стал на редкость откровенным. «Но ведь с гипертонией заберут», – полувопросительно произнес Кир. «Я понимаю, что делаю, – ответил врач. – Все в порядке. С таким диагнозом в армию не берут. Скажите своему палатному врачу спасибо». Кир оделся и пошел в ординаторскую, там ее не было, он подошел к дежурной медсестре и спросил: «А мое дело уже сдали?» «Нет, но на руки не выдаем». «Да мне бы на секунду, только взглянуть», – и, не дожидаясь возражения, открыл папку. Все дни она писала ему давление сто восемьдесят на девяносто, иногда сто девяносто на восемьдесят пять. К диагнозу придраться было теперь нельзя. Аспирант помог аспиранту.

На следующий день он пошел по указанному адресу сдавать документы и выписку. Это действо происходило в подвальном помещении рядом с военкоматом. Подвал был полон бывших зэков, признанных годными к военной службе. У стены стоял стол, на нем лежали разные бумаги, в углу ящики, куда складывали паспорта, медицинские выписки и личные дела. Личные дела заполнял сидевший за столом невысокий мужичок, стриженный «под ёжик» с ничего не отражающими глазами. Когда он поднимался, он напоминал невысокий пенек. Подходившие называли фамилию, имя, отчество, год и месяц рождения, место рождения, количество судимостей, учебное заведение, место и год рождения родителей и т. д. Все это, замечу, безо всякой проверки и подтверждения документального. Подошла очередь Кира. Он сдал свой паспорт, медицинскую выписку, назвал фамилию, имя отчество, год, месяц, число и место рождения. Потом последовал такой диалог:

Чиновник: «Сколько судимостей?»

Кир: «Ни одной».

Чиновник: «Как так – ни одной!»

Кир: «Так получилось».

Чиновник: «Что кончал?»

Кир: «МГУ».

Чиновник: «Номер?»

Кир: «Не понял. Какой номер?»

Чиновник: «Какой номер ПТУ?»

Кир: «Это МГУ, Московский государственный университет. Думаю, у него нет номера. Он главный в Советском Союзе».

Чиновник: «А… Понятно. Где отец родился?»

Кир: «В Буэнос-Айресе».

Это была чистая правда. Так получилось, что отец родился в семье политэмигрантов в Аргентине.

Чиновник: «Чего? Это где?»

Кир: «Аргентина».

Чиновник: «Чего? Азербаджан?»

Кир: «Нет. Аргентина. Это в Латинской Америке».

Чиновник: «А что он там делал?»

Кир: «Он? Просто родился. А его родители были политэмигрантами из царской России, как Ленин. Там они и родили отца».

Чиновник: «А зачем они вернулись?»

Кир (чувствуя зыбкость разговора): «По приказу товарища Ленина».

Чиновник (вдруг переходя на вы): «Понял. Ну идите. Паспорт получите назад вместе с военным билетом».

Кир: «А нельзя ли сейчас? Мне гонорар получать. А без паспорта это невозможно».

Чиновник: «Че-его получать?»

Кир: «Гонорар. Это деньги за статью, которую я написал, а ее опубликовали».

Чиновник: «Ну, тогда возьмите. Не забудьте с собой принести, когда придете получать воинские документы».

Он поставил галочку около фамилии Галахтин и обратился к следующему. Кругом стояли бывшие зэки, смотря на Кира с удивлением и даже, как ему показалось, с уважением. Сунув паспорт в боковой карман, он сделал было шаг от стола, как открылась дверь, сквозь которую они спускались в подвал, и сверху раздался громкий, начальственный голос: «Галахтин здесь?». Кир поднял глаза, наверху стоял полный офицер – капитан Квасов. Кир стоял, не шевелясь, чтобы не привлекать к себе внимания. Поведение на уровне инстинкта. Чиновник-пенек посмотрел в свои бумаги, увидел галочку, стоявшую против названной фамилии, и ответил: «Уже ушел». Квасов хлопнул себя по бедру и воскликнул: «Опять ушел!» После чего Кир начал двигаться и прошел мимо Квасова, а было ощущение, что он, как в фантастических фильмах, проходит сквозь стену, исчезая с глаз своих врагов.

Через день он пошел получать свой военный документ. В зале собралось около сотни человек, бывших зэков и будущих солдат, все стулья были заняты. Лица показались Киру опухшими, очевидно, пили все эти дни, как положено перед призывом. Да и вообще все они в этот раз выглядели почему-то какими-то рахитичными и маленькими, Кир сам себе казался Гулливером. На эстраду вышел широкоплечий, коротко стриженый полковник, строго сказавший: «Ждите, сейчас вам раздадут ваши документы». Он сел за стол. Через пару минут в зал вошла полногрудая с толстыми икрами секретарша, неся поднос с грудой разных бумаг. Мало за эти годы видевшие женщин, бывшие зэки проводили взглядом каждый ее шаг, невольно выдохнув одним дыханием: «У-у! Вот это телка!» Нисколько не смутившись, секретарша вышла. А полковник вдруг встал, снял китель, повесил его на спинку стула, вышел на середину эстрады, засучил рукава рубахи и, показывая собравшимся мощные бицепсы, даже немного играя ими, сказал: «Вот посмотрите на меня. Мне сорок лет, а я силен, здоров, могу любому из вас бока намять. А почему? Потому что никогда не пил, не курил и не смотрел на женщин с половым любопытством!» Мужики в зале подавились смехом. Полковник все же произнес речь о чести служить в рядах доблестной Советской армии. Слушали его плохо, переговаривались, кто-то даже закурил в рукав, двое разливали по пластмассовым стаканчикам водку, третий все вертелся, он был на ряд впереди, боялся, как бы его не забыли. Похоже, они привыкли к таким речам и клали на них с прибором. Полковник обвел глазами зал и не увидел ни одного нормального лица, нормальной фигуры, кроме лица и фигуры Кира. Прямо с эстрады он вдруг обратился: «Ну а ты, орел, в какой род войск собираешься?» Кир понял, что к нему, но в зале было более ста человек и все завертели головами, ища того, к кому обратился полковник. Так что тянуть одеяло на себя было неудобно. Полковник это тоже понял. Вдруг сошел с эстрады, вошел в зал, прошел по рядам и сел рядом с Киром. Обнял за плечи: «Ну, орел, повторяю вопрос, плечи у тебя сильные, любой род войск подойдет. Но могу помочь. Куда хочешь? Морфлот? Авиация?» Отец у него был летчиком, все детство он хотел стать настоящим моряком. Но мечты эти ушли с возрастом. А теперь и вообще это звучало для него дико. И он ответил: «Не, никуда. Гипертония у меня второй степени». И добавил зачем-то: «И стенокардия». Полковник оторопел, как-то отстранился, посмотрел почему-то уважительно и, перейдя «на вы», сказал: «Тогда вам надо по партийной линии идти».

Самое смешное, что о карьере он вообще не думал никогда, тем более о такой прямолинейной карьере. И, получив военный билет, в котором говорилось, что он не годен в мирное время, в военное же годен с ограничениями, Кир отправился домой. Дома его уже ждали друзья и накрытый стол. Он сразу позвонил родителям, трубку взяла мама и, узнав новости, сказала: «Я рада. Что бы ни говорил отец, я теперь спокойна. Если что случится, сможем тебе помочь». А гости выпивали, смеялись его рассказам. В этот раз и бабушка сидела за молодежным толом. «Я всегда хотела, чтобы мой внук был ученым, – сказала она. – Если бы была война, я бы сама направила его в армию. А пока пусть хранит традицию и будет профессором, как его дед». Бабушка подняла рюмку: «Я предлагаю выпить за мир во всем мире».

А я, умный и ученый кот, сидел в углу и ел куриную печенку, купленную мне в честь победы Кира. И что теперь? Его бабушка умерла, умерли отец и мать. С женой он развелся, Энди спился, а Мостовые живут теперь в Бостоне. Сам он вряд ли будет рассказывать эту историю. Будет стесняться, что избежал службы в армии. А мне, коту, все можно. Скажут, намурлыкал Бог знает что, может, и выдумал все. Но все равно, кроме меня, никто это не расскажет. А мне интересно, для меня это и необходимая письменная работа. Мне знакомый кот рассказывал (он сам слышал), как один чиновник говорил: «Работать с интеллигенцией – все равно что котов пасти». Да, нас пасти трудно, мы каждый сам по себе, не бараны какие-нибудь. Оценок нам за наши сочинения в институте не ставят, но комментируют. Об этих моих записках руководители института сказали, что они не очень похожи на реальность, что интеллигенты, по их сведениям, в трудные минуты друг другу не помогают. Но смотря в какие моменты! Поэтому завершаю свои записки честным словом благородного кота, что все рассказанное в них – чистая правда.