Всякий человек живет в своем времени, обживает его, пристраивается к нему, сопротивляется ему, если хватает сил. Но есть люди, с которыми эпоха – рифмуется, без которых не понять ее глубинный смысл, ее пафос, направленность ее движения. К сожалению, но, как ни странно (хотя к этой странности мы привыкли), только смерть бросает яркий и окончательный свет на жизнь человеческую. Человек умер, и сразу по-другому он видится. И естественно, когда умирает большой человек, то начинаешь думать волей-неволей не только о том, что он значил в твоей жизни, но что вообще он значил в истории. Академик И. Т. Фролов как раз именно тот человек, который безусловно станет вскоре предметом исторического изучения. Это не о каждом можно сказать. Мне кажется, что Иван Тимофеевич – человек, через судьбу которого можно понять эпоху, ту большую эпоху, большую по времени, я уж не говорю – по значительности, которую мы прожили, и попытаться как-то ее определить. Сегодня наша задача (помимо сердечного соболезнования) оставить как можно больше штрихов к его жизни – для будущего историка.

Поразительно, у сколь многих людей жизнь их оказалась связанной с жизнью Фролова. Это не случайно. Мне очень многое объяснила фраза, сказанная им на его собственном семидесятилетии в Институте человека: я первый раз услышал от него так прямо выраженное кредо (хотя, казалось, общался с ним четверть века – по работе, разумеется, – и думал, что понимаю его). Фролов сказал: «Хочешь быть свободным, иди во власть – таково было мое кредо». Я был поражен афористичностью и емкостью фразы, за которой виделась продуманная собственная судьба, план и цель жизни. Ведь если определять всю постхрущёвскую эпоху как эпоху правозащитников и диссидентов, то позицию Ивана Тимофеевича Фролова можно определить как весьма своеобычную форму противостояния дикости и варварству власти, и в этом смысле как некий тип поведения, который вел к перестройке и попытке основанной на разуме демократизации страны. Я попытаюсь обосновать свой тезис.

Начну с того факта, что, став главным редактором, он сменил редколлегию, собрав самых сильных тогда философов – от Ойзермана до Лекторского, Мамардашвили, Митрохина и Зиновьева. Иван Тимофеевич был тот человек, который защищал право на неортодоксальную мысль (причем умело и удачно), для этого он выбрал свою форму защиты, а именно такую, без которой вообще было бы невозможно развитие общества (не забудем, что страх перед плебейским бунтом был тогда в крови у каждого российского интеллигента, поэтому искались пути движения без бунта). Это был способ защиты и отстаивания своей позиции, предложенный еще Христом и работавший во все темные заидеологизированные века, спасая философов и вообще свободную мысль. На вопрос, надо ли платить подать кесарю, Богочеловек попросил показать динарий и, указав на изображенный на монете лик кесаря, «сказал им: итак, отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» (Лк 20, 25).

По этой формуле себя вел и Фролов. Причем отстаивал он не только свою свободу, но свободу и возможность сравнительно независимого положения многих людей, а главное – дела. Поэтому столько разных людей оказались в орбите его жизни. И здесь все– таки без личного эпизода не обойтись. Я очень долго после аспирантуры ходил без работы – поскольку и Кантор, и беспартийный. О возможности работы в «Вопросах философии» мне сказал М. К. Мамардашвили, но добавил, что решает не он, а Фролов. Надо добавить, что сложность моего трудоустройства была в том, что секретарь МК по идеологии В. Н. Ягодкин дал разносную критику статьям моего отца (К. М. Кантора), опубликованным в «ВФ». Более того, Ягодкин грозился вообще журнал закрыть за эти статьи (еще попал под эту высокопартийную критику Борис Юдин). Так что, прежде чем меня приглашать для беседы, Фролов должен был принять вполне мужское и мужественное решение наплевать на критику вышестоящих инстанций, сделать вид, что и вправду у нас сын за отца не отвечает, а на самом деле ему было приятно взять на работу сына опального. Надо сказать, к этому времени уже стал работать в журнале Б. Г. Юдин. Когда я пришел в «ВФ» (это был январь 1974 г.), Иван Тимофеевич после очень короткой беседы предложил мне какую-то статью отредактировать, на какую-то дать отзыв, и еще я должен был показать свои публикации. Я все сделал – отредактировал, отрецензировал, принес свою статью о Каткове из «Вопросов литературы», сам не очень-то желая идти работать в журнал, хотелось вольной писательской жизни. Но деваться некуда, семью кормить надо – и я прихожу к Фролову, а он говорит: «Все хорошо, все в порядке. Работать можете. Один важный вопрос. Вы член партии?». Я не был членом партии. Я говорю: «Н-нет». «Что же делать?» – сказал он. Я задумался – что же делать, но все-таки стало вдруг как-то обидно, вроде хотел, вроде не хотел, но это были мои колебания. А тут – некая бессмыслица, злая объективность. И тут меня осенило: «Но я член ВЛКСМ». «Слава Богу», – сказал Фролов, и меня зачислили (с 4 февраля того же года). А через два месяца я благополучно вышел из рядов ВЛКСМ по возрасту и никуда больше не вступал. Я хочу сказать, что в «Вопросах философии» – и это поразительный факт – почти половина сотрудников была беспартийной.

Л. И. Греков. Да нет. Гораздо меньше.

В. К. Кантор. Давайте посчитаем.

Л. И. Греков. Я следил за этим.

Реплика из зала. Теперь хоть знаем, кто в редакции этим занимался. Но плохо следили. Вот сидящие здесь Борис Григорьевич Юдин и Владимир Карлович Кантор не были членами партии, между прочим. Борис вступил потом. А еще Кормер не был. Анатолий Яковлевич Шаров, руководитель отдела критики, тоже не был.

Л. И. Греков. Четыре.

В. К. Кантор. Извините, беспартийным был еще старейший наш сотрудник – Армен Арзаканян. А пять человек из двенадцати научных консультантов – это совсем немало по тем временам.

Л. И. Греков. Но они работали в журнале в разное время.

В. К. Кантор. Да нет, одновременно. И это заслуга Фролова. Было пять беспартийных редакторов, которые вели весьма ответственные разделы журнала – историю зарубежной философии, философию науки, эстетику и этику, современную западную мысль, критику и библиографию. Когда кому-нибудь я говорил, что я сотрудник «Вопросов философии», мне говорили: «Ну вам, как члену партии, я могу нечто рассказать». Я делал постное лицо и слушал. Порой много интересного слышал. Этому спокойному восприятию того, что глубоко не приемлешь, меня, скажем, тоже опять-таки Фролов научил. Раз ты считаешь, что я член партии – считай. Идея была простая. Кесарю то, что кесарю принадлежит, но дальше будем делать то, что мы хотим. А хотели мы делать простые вещи, но принципиально важные. По возможности показать нашим читателям на разных примерах, что человеческая и философская мысль не умерла, не застыла в советских формах, что на Западе мысль развивается, а не остановилась на марксизме. Фролов вводил в научный и общественный оборот темы, о которых до него казалось невозможным говорить в советской философии открыто. Вот мы сделали ритуальный жест, опубликовали важного начальника, а потом, пожалуйста, глобальные проблемы, проблемы общечеловеческие, а не чисто партийные или классовые. Или вдруг круглый стол «Наука и искусство», который мне предложено было вести сразу, как только я попал в журнал (1974). Какое отношение это имело к партийности искусства, народности искусства, критике западного вырождающегося искусства, которые тогда считались важнейшими для советской эстетики темами? Но журнал вольничал, поднимал не те проблемы, которые разрешено было поднимать.

Мои знакомые из литературной среды восхищались независимостью Ивана Тимофеевича, говоря, что только Твардовский и Фролов осмеливаются иметь свою позицию. Некогда ученые– естественники шарахались от философов, видя в философах прежде всего партийных догматиков, мешающих движению живой мысли. Именно Иван Тимофеевич Фролов сумел привлечь на сторону пробуждавшейся философской мысли крупнейших ученых нашей страны. В журнале стали печататься и Капица, и Гинзбург, и Астауров, и Волькенштейн и др. Пришли в журнал и писатели – В. Тендряков, В. Розов, Л. Зорин и др. На мой взгляд, Фролов был из плеяды тех русских людей, которые по-настоящему, сознательно, пытались строить русскую культуру, с ненавистью к халтуре, уважением к профессионализму и с очень широким европейским кругозором. Причем этот европейский кругозор имел для них всегда приоритетное значение. Выросший в советской среде, но воспитанный на европейской науке и отечественной классике Фролов относился к тому типу людей, которых обычно именуют русскими европейцами.

Причем Иван Тимофеевич оставался верен себе, перестав быть главным редактором, своим творчеством инициируя новую проблематику в журнале, а через журнал делая эти темы легальными в широком научном обороте. Как пример могу напомнить одну из его статей, напечатанных еще до перестройки – «О жизни, смерти и бессмертии» («ВФ», 1983. № 1, 2), опубликованную при Семенове. Прохождение этой статьи я хорошо помню, ибо был ее редактором. Надо сказать, В. С. Семёнов очень не хотел печатать эту статью, всячески препятствовал ее публикации, но отказать Ивану Тимофеевичу он все же не мог. Фролов говорил на редколлегии: «Оттого, что кто-то болен и готов умереть, мы что, не должны теперь печатать тексты». Это проглотили, а спустя энное количество времени после выхода в свет статьи – две или три недели – этот человек («товарищ Генеральный секретарь Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза Леонид Ильич Брежнев» – так, полностью, тогда писали в газетах и произносили с телеэкрана) действительно умер. Дальше получился совершенно гениальный сюрреалистический анекдот (как тому и положено – выросший из реальности быта), о котором я рассказывал не раз друзьям – классическая кухонная история за рюмкой. Семенов вызывает меня к себе и говорит: «Вы слышали? Скончался Генеральный секретарь. Это вы с Фроловым виноваты». Это было и смешно, и жутковато, такое анекдотически-мистическое мышление партийного человека.

Реплика из зала. Серьезно сказал?

В. К. Кантор. Абсолютно всерьез. Это была уже настоящая мистика партийного мышления, когда причину события искали не в реальности, а в том, что кто-то смел как-то не так (т. е. самостоятельно) подумать. Партийная психология была абсолютной силой, ломавшей и данного конкретного человека и любого, этому человеку встретившегося на пути. Вот Фролов был этой силе неподвластен, был сильнее этой безличной силы.

Когда Вадим Рабинович рассуждал – высокопоэтически, конечно, и очень умно – на похоронах Ивана Тимофеевича в Институте человека о том, откуда взялось такое название института, мне показалось, что нечто важное он все же упустил. Я хотел бы добавить одно соображение. Институты человека есть в других европейских странах, но для России появление такого института было равно переосмыслению всей прежней системы ценностей. Вдруг не ВПШ, не международные отношения, не рабочее движение, а некая в глазах тогдашних партократов абстракция – Институт человека. Что это за проблема человека такая? Откуда? Гораздо важнее для них были другие темы, связанные с политической и иной корыстью. Но почему проблема человека возникает? Это не просто человеческое в человеке. Вспомните эпоху, из которой Фролов вырастал – эпоху полной бесчеловечности. И сама идея человека, каждого, не только героя, признанного страной, – каждого простого человека, который-то и есть ценность, была поворотом в общественном сознании. Вот, собственно, в чем была его борьба с въевшимися в душу установками сталинского режима.

Иван Фролов – это резкая антитеза предшествующему режиму – не меньшая, чем Солженицын и Зиновьев. Кстати, именно он, работая у Демичева, сумел поддержать Солженицына. Да, говорили, что он отдает кесарю кесарево. Да, он и вправду ходил в ЦК. Но это было место поселения советских кесарей, которые ожидали услышать определенные ритуальные слова, после чего отпускали на свободную работу, на оброк. Наверно, были у Фролова завистники… Как же, связи, академик, член Политбюро, главный редактор всех важнейших изданий! Впрочем, на то и существует сильный человек, чтоб у его ног копошились всякие «недотыкомки». Но очевидно было, что и поделать с ним ничего нельзя, ибо, как я уже говорил, он нес в себе свой план жизни. И это чувствовалось и вызывало невольное уважение у самых разных людей.

Отличие Фролова от Солженицына и Зиновьева в том, что он, как это называлось тогда, «соблюдал правила игры», для того чтобы постепенно менять эти правила. И, как он полагал, марксизм опасен не для свободы, а скорее, для партноменклатуры. Не случайно некоторые тексты Маркса оставались не опубликованными и запрещенными к цитированию в СССР. Марксистский пафос свободной личности – то, что привлекало Фролова. Разве плохо было бы утвердить в стране эту идею? Но в конце концов, чего требовали правозащитники? Они требовали соблюдения тех законов, которые имеются, они же не выступали за новые законы. Давайте исполнять те законы, которые есть. Именно это и говорил Фролов. В пределах этой системы четким и твердым исполнением тех норм, которые записаны на бумаге, мы можем многое сделать. И он, действительно, многое сделал. Повторю, это была одна из важнейших форм преодоления тоталитаризма и всех его остатков в ментальности интеллигенции.

О его работах по философии науки надо говорить обстоятельно, но это отдельная тема, и я уверен, что о них не раз еще скажут специалисты. Но вот его тексты по общефилософским проблемам, хотя бы те уже упоминавшиеся статьи о духовном наполнении человеческого бытия в аспекте переживания жизни и смерти, безусловно сохраняют свою актуальность, глубину и, если так можно сказать, изящество в раскрытии проблемы. Считаю, что тексты Фролова – одни из интереснейших на эту тему, из тех, что у нас были. Да, строго говоря, до него эта тема в советской философии и не поднималась. И так во многом. Тем, как он руководил журналом, тем, что там печатал, просто своей позицией – широкой и раскованной – Иван Тимофеевич Фролов создавал атмосферу творчества и, если угодно, свободы. Практически создавал. Поле свободы и поле защиты этой свободы. А философия только и возможна в пространстве свободы, в рамках свободы.

Все, кто ни приходил к нам в журнал, говорили: «Ребята, да у вас оазис. У вас дышать можно, у вас говорить можно, у вас думать можно». Ибо здесь тоже работал принцип, с которым Фролов подходил к любому делу. Он отбирал в сотрудники тех, что способны были к самостоятельной оценке и работе, которые могли читать тексты незашоренно. Причем не было в нем даже малейшего признака ксенофобии – в редакции работали и тесно общались люди самых разных национальностей. Пусть без степеней, но свободнее, раскованнее, грамотнее, чем остепененные вузовские профессора, которые забывали, входя в редакцию, о своей важности, ибо здесь вступал в дело реальный критерий ценности текста – его оригинальность, талант, знание и профессионализм автора.

Далеко не про каждого человека скажешь, что он заслуживает искренней благодарности тех людей, с которыми сталкивался и которые, разумеется, способны на это чувство благодарности. Фролов сделал столько добра окружавшим его людям, что, несмотря на все трения и возникавшие с некоторыми из них взаимонепонимания, у меня нет ни малейшего сомнения в их очистившемся сейчас от мелких недоумений чувстве благодарности к этому выдающемуся человеку. Заканчивая свое выступление, хочу сказать, что мы еще долго будем вспоминать об этой эпохе длиною в четверть века, особенно если она не дай Бог завершится, мы будем помнить, что мы пережили в нашей истории самую свободную эпоху, которая в России была, а одним из создателей этой эпохи был Иван Тимофеевич Фролов. За это и за многое другое ему спасибо.