Отречение, дело нечистое, тёмное, на собачий час пришлось. Огонь растравили в яме, Мураш кинул туда по листку белены, вороньего глаза, молочая. Все сидели, смотрели, дышать забыв. Мураш снял с шеи малый кружель, пресветлого солнышка-Ра образ нательный, задержал в руке, греясь в последний раз…

Потом плюнул на него. Сказал:

– Отрекаюсь и проклинаю тебя, Ра…

Горло перехватило, не досказал похабную фразу. Просто бросил кружель в огонь. Кожа и береста вспыхнули жарко.

За ним и другие снимали образы, кто на шее носил, или из кишеней поясных доставали, а Манилка – и вовсе из заплечного мешка. Раскладная кинига тихо плакала в руках у Манилки, он в неё смотрел, шевеля губами, потом выронил из рук в огонь – и долго был как мёртвый… Рысь свою Рось ясную бесценную в руках измяла, изорвала; бросила, проклиная. Не сдержалась, ушла от огня. Беляна следом – утешать. Кто бы её утешил… У Барока, веру сохранившего прежнюю, образок Единого; долго смотрел Барок, что-то думал; последним плюнул, швырнул в огонь с силой.

Теперь они все были почти и не людьми, а так – беззаконными сиротами. И за злодейства за все свои отвечали сами и только перед собой, не срамя своих богов.