Лёгкие, невесомые барашки облаков, украсившие собою голубой купол, казались столь же подвижными и безобидными, как барашки на гребнях волн. Их можно было бы сравнить с кружевами сливок, расползавшимися по верхнему слою кофе в кружке, если б кофе был синего цвета. Капитан яхты даже слегка застеснялся такой метафоры, вдруг пришедшей ему в голову. Хотя стесняться, казалось, было некого. Весь экипаж состоял из одного капитана.

На большом бермудском парусе колыхались единица и семёрка. Те же цифры покачивались на волнах, нарисованные на обоих бортах. Семнадцатый номер был последним. Но капитан был намерен оказаться на финише первым. Без такого намерения не имело смысла и стартовать в гонке с призовым фондом в целую кучу денег. Гонка состояла всего из двух этапов. От Плимута в Англии до Кейптауна в Южной Африке и оттуда до Перта в Австралии. Гонка безрассудно-отважных и сумасшедших капитанов-одиночек на небольших яхтах, которые и в городской пруд выпускать боязно.

Юркая и неустойчивая, склонная к качке и неуверенности в выбранном курсе, яхта помимо номера несла на своем корпусе нежное имя «Глория Лабор», полученное в честь жены спонсора Тео, скончавшейся от меланхолии.

Капитан яхты № 17 Тео фон Конюхофф, породистый немец, стоял, крепко сжимая мозолистыми черноволосыми руками штурвал, и с удовольствием вдыхал несущийся навстречу холодный мокрый воздух. Барометр говорил о падающем давлении, о надвигающейся буре, но Тео совсем не хотелось верить барометру. Паруса поймали отличный северо-западный ветер и резво несли яхту к мысу Доброй Надежды, где она могла немного передохнуть и получить мелкий ремонт. В оливковых, навыкате глазах немца плясали бесенята азарта. Рация сдохла накануне. Но он успел получить сообщение от агента из Кейптауна о том, что, согласно авиационной разведке, идёт третьим за англичанином и итальянцем. Паруса итальянца он видел в тот же день и надеялся, что на такой скорости обойдёт его до промежуточного финиша.

Ах, думал иногда Тео, от хронического одиночества высказывая эти мысли вслух, вот была бы у него не рация на дрянных калиево-натриевых батареях, а такой телефон с антенной, которая улавливала бы сигнал через надёжный ретранслятор, находящийся, скажем, на околоземной орбите. И было бы у него такое электронное устройство, которое само бы контролировало и вовремя поворачивало рею, натягивало и сворачивало паруса, следило бы за балластом, такелажем и осадкой… Но стоял далёкий 1928 год, головы лучших умов человечества были забиты одним фашизмом, Коминтерном и географическими рекордами. И кудрявая голова Тео фон Конюхоффа не была исключением.

Нелюдимый аутист Тео одним своим происхождением был обречён ставить перед собой абстрактную цель и достигать её путем невероятного напряжения конкретных собственных сил. Прапрапрапрадед Тео Жан Франсуа Лаперуз, циклоидный психопат, несколько лет метался по всему Тихому океану в попытках что-нибудь открыть, пока не нашёл уютное, никем после него не найденное место для своей могилы. Прадедушка по материнской линии Роберт Оуэн, величественный бредоносец, был несколько ленив на подъём и открывал новые коммунистические земли непосредственно на старых. Зато двоюродный брат фон Конюхоффа, небезызвестный и неутомимый параноик Руаль Амундсен, особенно сильно вредил сознанию одинокого мореплавателя своим выдающимся примером – поплыл открывать Северный полюс, но всем назло взял и открыл Южный. Что уж говорить о бедном троюродном племяннике Тео Илье Усыскине, которому ещё только предстояло добраться до стратосферы, открыть её невозможные азотные красоты и упасть оттуда.

Два могучих паруса хлопали на свежем ветру, как все восемь матушкиных пододеяльников, сушившихся на крыше родного дома в Гамбурге. Трудолюбиво скрипели мачта и рея. Чёрно-красно-жёлтый флаг Веймарской республики весело плескался на кончике мачты и напоминал о пиве с ржаными сухариками на закате. Тео было хорошо одному в океане мчаться в известном направлении, рассекая волны, и он, может быть, даже запел бы. Только фон Конюхофф был начисто лишён музыкального слуха, в песнях запоминал один припев, и даже когда слушал сам себя, это казалось ему отвратительным.

Желудок напомнил, что получил утром лишь кружку кофе с галетами и парой кружочков жёсткой брауншвейгской колбасы. Но так не хотелось бросать управление и терять приятное ощущение, когда ты проглатываешь одну морскую милю за другой. Тело не могло насытиться условными милями. Душою бы он продолжал рваться к цели. Но без тела душа не могла найти решения своим зачастую бессмысленным задачам. Поэтому Тео закрепил руль и подвижную рею шкертиком и отправился в крохотную каюту.

По пути бросил взгляд на барометр. Тот по-прежнему бубнил о грядущем шторме. Тео даже щёлкнул пальцем по бронзовому позеленевшему корпусу, но показания не изменились.

Электроплитка на амортизационном, гасящем качку столике, питавшаяся от калиево-магниевой батареи, тоже барахлила. Но, в отличие от рации, всё-таки функционировала. И сырая пресная вода в кастрюльке вскоре заявила о готовности проварить сушёные овощи и мясо с приправами до приемлемого для голодного человека состояния.

Готовка пищи, а потом и её потребление при резвом попутном ветре требовали каждые несколько минут высовываться, забывая о гастрономии, над крышей каютки и следить за состоянием океана и ходом яхты со всеми её снастями. А сон вообще превращался в настоящую пытку. В короткие урывки отключения трезвомыслящей коры мозгов в голове Тео регулярно снился огромный спящий на волнах кит, невидимый в темноте и неслышимый из-за постоянного морского плеска. Лёгкая яхточка неуворачиваемо, катастрофически неслась на забывшегося гиганта… Тео просыпался, тряс вечно гаснущий фонарь, тревожно вглядывался в сырую звёздную тьму и не видел ничего дальше задорного носа «Глории Лабор». Неизбежный сон снова погружал его в свою пучину. И ему снилось, что курс яхты вот-вот закончится на стальном борту крейсера, причём непременно английского.

От такой вечной вахты любой нормальный человек давно бы свихнулся, заорал бы в отчаянии, моля хоть кого-нибудь о помощи, или просто прекратил бы свои мучения в ближайшей бирюзовой волне за кормой. Любой, но не Тео фон Конюхофф, неоднократно в одиночку преодолевавший сотни и тысячи зыбких морских миль. И последние десять лет – всё на этой, ставшей родной, яхте «Глория Лабор».

Верхняя морщинка его загорелого лба – это гонка от Бристоля до Бильбао через вечно чем-то недовольный, как баски по его берегам, Бискайский залив. Морщинка прищура у левого глаза – обжигающий солнцем маршрут от Занзибара до Бомбея. Морщинка отвращения на носу – путь от Констанцы до Синопа поперёк чреватого сероводородом Чёрного моря. Морщинка оскала с правой стороны рта под седой щетиной – страшная гонка вокруг Огненной Земли от Монтевидео до Вальпараисо. Внимательная жена могла бы по лицу спящего рядом супруга изучать гидрографию Земли. Но у Тео фон Конюхоффа не было жены. Он был крещён в море, обручён с ним, подобно давно отставленным венецианским дожам, и практически на нём женат. Только это был печальный брак. Стихия океана явно не замечала Тео, не обращала на него внимания, как не замечает настоящий морской волк ничтожную морскую блоху.

Некоторое время назад Тео встретил своё пятидесятилетие в привычном окружении волн, неба и облаков. Высосал на две трети бутылку виски и выбросил остальное в воду. С отвращением допел до конца какую-то весёлую кабацкую песню и заснул, упав на палубу и подложив щёку под череп. Вопреки ожиданиям, ничего с ним за время пьяного забытья не случилось – ни кит не встретился, ни крейсер, ни шторм не случился. Мексиканский залив, где он парился в тот момент, спокойно рожал свой очередной ураган, не обращая на Тео ни малейшего внимания.

Только во сне его заметил Бог, иногда сочувствовавший чужому одиночеству, похожему на собственное. И почти неуловимыми, как инфлюэнца, намёками дал понять, что никогда сухопутный человек не постигнет великую душу океана, никогда не окажется с ней на равных, сколько бы в неё ни плевал. Слишком велика для него эта стихия. Ему, слабому, короткоживущему, понять бы тех, кто его окружает…

Но проснувшись, Тео, разумеется, всё забыл. Только болела голова в парнике Мексиканского залива.

Кипевшая в кастрюльке похлёбка на языке запахов подсказала капитану, что еда готова, как бы океанский бриз ни старался унести аппетитный аромат куда-то в сторону Африки. Тео выключил быстро остывающую плитку и начал есть стальной крупповской ложкой прямо из кастрюльки, подставляя галету под калорийные капли.

Но вскоре пришлось отвлечься. Похоже, барометр не врал, обещая шторм. Солнце чаще скрывалось за быстрыми облаками, чем показывало свой сияющий лик океану. Волнение, а с ним и качка усилились так, что человек, даже присев на полубанку, с трудом удерживал равновесие. Тео пришлось немного подвинуть рею вправо. Так, казалось, яхте уже не грозило опрокидывание.

Однако не успел отважный одиночка проглотить и две ложки варева, уже совершенно не ощущая вкуса, как резкий удар ветра в паруса и опасный скрежет корпуса заставили его броситься к рулю. Опыт и приборы показывали, что он выдерживает правильное направление. Вот-вот должен был показаться африканский берег. Только крепчающий ветер устроил с волнами какой-то хаотический танец. Курс яхты менялся поминутно. И в эти минуты всё меньше умещалось секунд, в которые Тео фон Конюхофф мог бы перехватить хоть малую толику необходимого удовольствия в виде овощной похлёбки.

Вытирая рукавом брызги с лупоглазого лица, мореплаватель уже подумывал: не пора ли сворачивать мокрые паруса и обречённо отдаться на волю волн? Он уже подумывал совсем забыть о еде и выплеснуть содержимое кастрюльки рыбам, пока оно не разлилось по крохотной каютке, как вдруг послышался скрипучий деревянный голос:

– Закрепи руль на румб с четвертью влево от зюйд-оста и ешь спокойно. Ветер устанавливается постоянный.

Тео вздрогнул и немного вспотел. Оглянулся. Охватил взглядом все доступные ему триста шестьдесят градусов. Только он и яхта со всем содержимым, море и небо. Ни рыб, ни птиц. Тео даже усмехнулся, пережив немного испуга. Он вспомнил последнюю статью о самом себе, напечатанную в «Гамбургер альгемайне», где журналист пять раз употребил фразеологизм «опыт подсказал капитану». И даже пробормотал:

– Значит, со временем опыт начинает подсказывать вслух.

– И я, – тут же послышался какой-то уже другой голос, резкий, металлический.

Поёживаясь от страха и одновременно усмехаясь, Тео подвинул руль на румб с четвертью и закрепил. Удивительно, но целых полчаса яхта стремительно неслась по волнам, уже не виляя влево-вправо, и Тео успел доесть похлёбку, облизать ложку, вскипятить небольшой чайник и напиться бодрящего мате.

Набранные шикарные узлы скорости позволили Тео уйти от настоящего шторма, всё-таки накарканного старым барометром, но разразившегося уже где-то за спиной у мореплавателя. Перескакивая с волны на волну, гарцуя на вираже, где Атлантический заворачивает в Индийский, Тео всё-таки обогнал итальянца на чуть-чуть и под аплодисменты публики и флагов на Кейптаунском пирсе отдал концы портовым мальчикам вторым, следом за англичанином.

Во время двухдневного отдыха, пока технический состав команды германского гонщика приводил в порядок повреждённую за время пути яхту с такелажем и парусным вооружением, менял калиево-натриевые и калиево-магниевые батареи, Тео фон Конюхофф отнюдь не отсыпался и не отъедался, как другие яхтсмены, пользуясь преимуществами суши и сервиса. Тео был очень обеспокоен отчетливо слышавшимися ему голосами. При всём своем аутизме таких явлений он за собой прежде не наблюдал. Ему хватало до сих пор в океане своего собственного общества и общества стихии, с которой он состоял в условной сексуальной связи, как иногда казалось.

И поэтому капитан «Глории Лабор» отправился на консультацию к психологу команды, которым служил профессор Берлинского университета Курт Левин, уже две недели живший за счёт спонсора в лучшей кейптаунской гостинице «Амбассадор».

Усевшись в удобное кресло, посверкивая выбритыми до блеска загорелыми скулами, благоухая кёльнской туалетной водой, Тео зачем-то огляделся по сторонам, словно был в океане и опасался неизвестно чего неизвестно откуда, и шёпотом сказал:

– Профессор, на последнем участке маршрута я начал слышать какие-то голоса.

Курт Левин поправил очки на переносице, пригладил редеющие волосы и уточнил:

– Какие голоса, капитан?

– Не знаю.

– То есть незнакомые?

– Абсолютно незнакомые, профессор.

– Значит, кто-то в Плимуте тайно пробрался к вам на борт и только у самого Кейптауна решил вам открыться.

Тео, имевший мало опыта общения с психологами, даже задохнулся от возмущения, словно несущийся навстречу свежий ветер вдруг резко сменился полным штилем с запахом аудитории. Очевидно, психолог команды даже не удосужился взглянуть на «Глорию Лабор».

– На моей посудине негде спрятаться, герр Левин.

Для лучшей ориентировки в устройстве яхт профессор Левин бросил несколько быстрых взглядов на свой номер.

– Даже… э-э… в стенном шкафу?

– На моей посудине нет стенного шкафа, а также туалета, ванной комнаты и балкона, – просветил мореход учёную сухопутную крысу.

– Очень хорошо, – кивнул профессор Левин, не показывая виду, что в действительности всё очень плохо. – Попробуйте описать услышанные голоса.

– Один такой скрипучий деревянный, а другой звонкий железный, но слегка тронутый ржавчиной.

– О, а вам не чужды поэтические метафоры, герр капитан, – улыбнулся профессор. – Но голоса, я надеюсь, были неразборчивыми?

– Нет, как раз очень разборчивыми. Один даже дал мне весьма дельный совет, благодаря чему мне удалось поймать хороший ветер и выбрать наилучший галс.

Тео фон Конюхофф, как законченный аутист, был, конечно, не в курсе достижений современной ему науки, даже психологии. Откуда ему было знать, что профессор Левин относился к новомодной школе гештальтпсихологии, все явления человеческой психики объяснявшей законами физики.

– Значит, у вас внезапно заработала сломанная рация, немножко поработала, в случайной передаче давшая ценный совет, а потом опять сломалась, – предположил Левин.

– Моя рация способна передавать только некий писк, представляющий собой азбуку Морзе.

– Значит, это было радио на проезжавшем мимо пароходе.

– Никаких пароходов мимо не проезжало, профессор. А голоса звучали совсем рядом.

– А мог кто-нибудь упасть с парохода, проезжавшего накануне, и дать дельный совет, цепляясь за спасательный круг где-нибудь неподалёку?

– Я думаю, профессор, человеку в таком положении как-то не до дельных советов идущему мимо яхтсмену.

– Вот как. Психологически вы, возможно, и правы. Тогда, значит, это очень сильный ветер донёс голоса из-за горизонта. С африканского берега. А может, даже и с южноамериканского.

– Так не бывает, профессор.

– Значит, это был Господь Бог или кто-нибудь из его ангелов… Хотя нет. Они же не существуют, – грустно поправил самого себя Курт Левин, законченный атеист, которым его сделала ещё в детстве зубрёжка в хедере городка Морсбах-Вальдбрель.

Тео так и не получил никакого объяснения происхождению голосов от профессора Левина. Всех психологов гештальтской школы отличала одна особенность. И Левин, и Эренфельс, и Брентано, и Гуссерль, и даже Макс Вертхаймер весьма сдержанно относились к спиртному.

Через день был дан старт второму этапу гонки. Теперь маршрут лежал через Индийский океан. А Индийский – это вам не Атлантический, изрезанный торговыми и пассажирскими маршрутами, как тело проститутки, побывавшей под ножом Джека Потрошителя. Это попутное течение и зона зарождения свирепых циклонов южных сороковых широт. И немногим более приветливых тридцатых. Это безлюдье субантарктических вод, самых плодородных и губительных, самых любимых вод Мирового океана.

Уже на третий день пути Тео фон Конюхофф потерял из виду южноафриканский берег и взял курс на восток в открытое пространство. А на следующий день сдохла свежая ещё калиево-натриевая батарея в рации, вкупе со всеми запасными залитая шаловливой волной. Калиево-магниевые для электроплитки тоже пострадали, но продолжали кое-как давать энергию. К сожалению, для рации они совершенно не годились из-за противоположной полярности и ориентации. Путешественник, благодаря достижениям науки, знал своё местоположение в пространстве и во времени, но перестал знать местоположение соперников. И профессор Курт Левин не мог больше ему дать ни единого психологического совета.

Зато спустя ещё какое-то время капитан «Глории Лабор» снова услышал голоса и тяжко вздохнул, приняв параноидную шизофрению как закономерный итог одиночных плаваний.

– Не унывай, Тео! – весело воскликнул отдалённо знакомый голос откуда-то из каюты, хотя в действительности из правого полушария головного мозга. – Всё в порядке. Погода отличная. Ветер попутный. Давление ртутного столба не хуже артериального.

Но Тео уныл. Он крепче сжал штурвал худеющими руками, удачно вырулил с волны на волну и раздражённо дёрнул подвижную рею, чуть меняя курс.

– Кто так обращается с парусами? Кто так дёргает? Перевернуться захотел, салага? – тут же последовал язвительный комментарий.

«По крайней мере, идти будет веселее, – нашел положительное в новых обстоятельствах капитан. – Но вернусь в Гамбург, сразу же лягу в лучшую психиатрическую клинику».

– Какие мы нежные, дёрнули её разок – и сразу же заохала, – вмешался какой-то звякающий голос. – Вот потерпела бы с моё.

Болезнь стремительно набирала симптомы. Голоса в голове Тео теперь уже разговаривали не с ним, а между собой. В точности как нагловатые гости, переставшие замечать хозяина. У мореплавателя возникла мысль приложиться к бутылке рома, припасённой на случай простуды или особенно хорошего настроения. А вслед за тем возникла ещё более приятная мысль: желание приложиться ни один из голосов не прокомментировал, не стал подначивать или корить, как это иногда встречается в мозгах любителей опьяняться разной величины просторами. Значит, в его сознании ещё оставались трезвые, не поражённые болезнью участки.

– Надо отвлечься, отвлечься, – произнёс капитан вслух, чтобы ещё больше отвлечься. – Заниматься своими обычными делами. Следить за курсом, погодой…

И тут же деревянный голос поинтересовался:

– Дождь будет?

– Да. Мелкий, противный. При слабом ветре и небольшом волнении, – сообщил металлический.

– Не люблю мелкий дождь.

– А тебе не всё равно, идёт дождь или нет?

– А вот представь себе, не всё равно.

Тео фон Конюхофф вздохнул со всхлипом. Нет, не избежать психиатров, которые обязательно прикуют его к береговой тверди и залечат растворами неизвестных веществ в неизвестных жидкостях. Уж лучше сразу за борт, в жидкость куда более знакомую. Выиграть последнюю гонку, вымучить победу над внутренней стихией и потом – за борт.

Он запел от отчаяния из Оффенбаха:

– Кляйнзак, Кляйнзак, вуаля, вуаля, клик-кляк.

Фальшиво, конечно, запел, отвратительно. Но вдруг его поддержали металлический и деревянный голоса, у которых получалось гораздо лучше. От этого даже настроение слегка улучшилось. Тео оставил штурвал, прошёл пару шагов – на «Глории Лабор» особенно не расходишься, – протёр рукавом стекло барометра и сравнил его предсказания с собственными предчувствиями.

– Нет, не будет дождя. Врёт барометр, – заявил Тео.

– Я вру? – возмутился барометр. – Спорим на твою капитанскую фуражку, что будет?

– А что ты с ней будешь делать, если выиграешь? – усмехнулся капитан.

– Что, что… Носить.

Через полчаса Бари, как просил именовать себя старый надёжный метеорологический прибор, великодушно отказался от фуражки. Нудный мелкий дождь безуспешно опреснял морскую воду окрест. Океан был спокоен, точно поверхность гамбургского канала. Только вместо старых, дожидающихся своей авиабомбы домов по его берегам громоздились слуховые галлюцинации по краям сознания отважного и одинокого Тео.

Кастрюля, которую почему-то звали мужским именем Каспер, задирала неразговорчивые часы по имени Ортега-и-Гассет, обзывая их возбуждённым кататоником, и хвасталась перед капитаном, что в спокойных условиях стационарной кухни на берегу могла бы приготовить знаменитый суп из бычьих хвостов практически без человеческого участия. Романтическая яхта Глория Лабор страдала от мелкого дождя и едва семенила в сторону Австралии.

Ночью небо полностью очистилось от облаков и украсилось сотнями южных звезд. Погода установилась для этих широт и этого времени года просто удивительная. Дул лёгкий попутный ветерок. И к Тео пришёл удивительно спокойный сон. Точно сейчас он был не один и управление судном было кому доверить. Но в три часа ночи Ортега-и-Гассет, от рождения своего не издававшие иных звуков, кроме тиканья, пробили склянки. Капитан проснулся и спросил:

– Что случилось?

– Ничего, – ответила Глория Лабор. – Просто захотелось поболтать. Ты не против?

– В общем, нет, – был вынужден ответить мореход. Всё-таки он сильно зависел от яхты.

– Хочу рассказать тебе одну старинную притчу.

– Зачем?

– Просто так всё складывается, что в нижеследующем тексте самое место для старинной притчи.

Тео фон Конюхофф на всякий случай застегнулся на все пуговицы, вышел на нос судна и уселся на борт, глядя в непредсказуемую тьму.

– Однажды Честь и Достоинство что-то не поделили и объявили друг другу войну.

– Прости. Чьи честь и достоинство? – перебил Тео.

– Ничьи. Вообще. С заглавной буквы Честь и Достоинство. В ходе войны время мелких стычек и грязных пакостей быстро подошло к концу. Враждующие стороны этого не любили. Настало время генерального сражения. Сблизились, смело глядя друг другу в глаза. Честь дала залп из всех орудий по правому борту. Достоинство немедленно ответило залпом из всех орудий по своему левому борту. Уже через полчаса столь бескомпромиссного боя оба судна лишились доброй части мачт и получили серьёзные пробоины. Палубы окрасились кровью. Раненые жалобно стонали, прощаясь с жизнью. Но до поры до времени живые не отходили от орудий и продолжали посылать неприятелю смерть порцию за порцией.

– Ну у тебя и притчи, – поморщился капитан вслух.

А Глория Лабор продолжила:

– И вот настало время, когда Честь и Достоинство развалились на составные части. Тяжёлые пушки ушли ко дну. А в зелёных, растворяющих в себе всю злобу и жестокость волнах плавали только деревянные останки судов и последние оставшиеся в живых люди. И тогда всплыла из морских пучин огромная Справедливость. Раскинула все свои хищные щупальца, разинула все свои зубастые рты, дохнула своим ментоловым дыханием и пожрала всё, что осталось от сражения.

Воцарившуюся тишину нарушал только мирный плеск воды о деревянный корпус и низкий, почти неразличимый хрип в лёгких океана. Тишина затягивалась, и капитану даже закралась в подсознание мысль о выздоровлении. Но, точно почувствовав момент, яхта призналась:

– Тео, ты меня ещё слушаешь?

– Слушаю.

– Тео, мне кажется, что я начала сходить с ума.

– В чём это выражается?

– Со мною начала разговаривать мачта. А потом парус, якорь, шпангоуты и даже флажок Веймарской республики. Это плохо?

– Не знаю, Глория. По-моему, не очень.

– Ну и чудесно. Ложись спать, капитан. Ты в этом нуждаешься. Я держу правильный курс и разбужу тебя, если что.

Семнадцать крошечных обитаемых геометрических точек передвигались по Индийскому океану в восточном направлении, иногда становясь объектами спортивных интересов газет, радиостанций, кинохроники. Суровые бородачи шестнадцати точек связывались через свои исправные рации с берегами и кораблями, рассказывали о ветрах, волнах, курсе бодрыми голосами, просили передать привет женам и детям. А закончив сеанс, матерились от отчаяния или предавались молитве.

А на семнадцатой точке, лишённой связи, было весело. Припасённую бутылку рома Тео откупорил на дне рождения Бари, о чём по-немецки точно свидетельствовала металлическая заводская пластинка на задней крышке двадцатидвухлетнего старичка. Каспер за неимением бычьих хвостов приготовила ароматный рыбный супчик. Ортега-и-Гассет сыграли марш. Глория Лабор так ловко лавировала между волнами, что никто не чувствовал ни малейшей качки. А Тео фон Конюхофф, потупив взор в бутылку, произнес остроумный тост:

– За страх одиночества!

Послышались аплодисменты, производимые неизвестно чьими невидимыми ладонями.

После целой выпитой бутылки над вечерним океаном разносился нестройный хор пьяных голосов. Потом яхта ослабила свой контроль за качкой и кто-то весело блевал в солёную воду, перегнувшись через борт. Тео громко храпел в своей крошечной каютке, ему во сне хотелось пить, потому что ему снились говорящие струи фонтана на Увезеелерплатц.

Утром, едва мореплаватель продрал глаза, у плавучей скорлупки появился спутник, значительно превосходящий её в размерах. Синий кит шёл параллельным курсом, небрежно кормился, выбрасывая фонтанчики воды и ласково шлёпая огромной лопастью хвоста.

– Привет, красавчик! – окликнул кит капитана.

Голос морского гиганта оказался неожиданно высоким, словно принадлежал рослому жирному кастрату. По-немецки животное говорило так, словно родилось в Баварии, земле, далеко отстоящей от моря.

– Привет, – вяло отозвался Тео.

– Хочешь, я расскажу тебе старинную притчу?

– Настало время для притчи?

– Для неё время существует всегда, – обрадовал капитана синий кит и без дальнейших проволочек начал: – И было слово Господне к Ионе, сыну Амафиину: «Встань, иди в Вальпараисо, порт Чилийский…»

– Куда? – уточнил мореход, знаток разнообразных портов.

– В Вальпараисо, – сказал кит с некоторым сомнением. – У нас так рассказывают. Ну, вот. А Иона пошёл в Кальяо, чтобы сесть там на американское судно, уплыть в Калифорнию и избежать ответственности. Но в пути случилась страшная буря. Капитан спросил пассажиров: «Нет ли среди вас евреев?» А Иона честно ответил: «Я еврей, чту Господа Бога небес, сотворившего море и сушу»…

– Синий кит, я уже слышал эту притчу, – перебил Тео разговорчивое животное. – Извини, мне надо идти в направлении австралийского порта Перт. Я участвую в гонке с призовым фондом размером в целую кучу денег.

– Ты ошибаешься, путешественник Конюхофф, – возразил китообразный мудрец. – И порт, и Перт, и куча денег есть плод твоего больного воображения. В действительности существуют только ты, я, океан и Иона.

– А я? – как всегда вовремя подал голос барометр Бари, и тут уж морскому гиганту, не такому уж и мудрому, даже совсем не мудрому, нечего было возразить.

А ненасытная в своей страсти к пожиранию морских миль Глория Лабор всё шла и шла вперёд, подгоняемая попутным ветром. Где-то справа мелькнули невидимые из-за огромного расстояния островки Амстердам и Сен-Поль, и через несколько одинаковых суток ближайшей сушей оказался западный австралийский берег, украшенный портом с лаконичным названием Перт.

Велики, пространны и чудны южные сороковые широты и чуть более ласковые тридцатые. Сложны и загадочны сочетания ветров, морских течений и солнечной радиации. То идут бесконечной чередой штормы и бури, а то вдруг всё затихает так, словно Земле снится вещий сон о её будущем тихой кладбищенской планеты.

Это и случилось тогда, когда полоску австралийского берега можно было разглядеть в мощный морской бинокль. Лидировавший англичанин первым попал в зону абсолютного штиля. Паруса безвольно повисли, точно государственный флаг в бункере. Англичанину оставалось только раскурить трубку и развести руками. Если бы на яхтах, участвовавших в гонках, были предусмотрены моторы… Но они не были предусмотрены. Единственные источники энергии – ветер и калиевые батареи. И разные воображаемые, вроде силы воображения. С берега докладывали, что зону штиля обойти маловероятно. Антициклон диаметром тысячи миль, как пробка, заткнул атмосферу на западе от Зелёного континента.

Вслед за англичанином вмазались в штиль итальянец, американец и шедший, оказывается, четвёртым Тео фон Конюхофф. Затем и датчанин, француз, японец, американец, испанец и прочие. Капитаны в отчаянии грызли тросы и изрыгали ругательства. Победа с кучей денег была в прямой видимости, а мореходы чувствовали себя мухами, угодившими в море сметаны. Нетерпеливый испанец даже прыгнул в воду, чтобы подталкивать свою яхту к цели, шлёпая в спокойной воде ногами. Но эти движения только разбудили спавшую неподалеку ядовитую медузу, и дон мореплаватель принял мучительную смерть на миру.

– А так весело шли, – только и вздохнул вслух Тео.

– Ты помнишь притчу о Чести и Достоинстве? – спросила Глория Лабор.

– Помню.

– Теперь бы самое время рассказать притчу о Воздаянии. Ну, да ладно. Кто-нибудь расскажет тебе её в другой раз. А мы сотворим чудо. И не спрашивай, за что ты его получишь. Прощай, Тео фон Конюхофф.

– Прощай, Тео фон Конюхофф, – сказал Бари.

– Прощай, Тео фон Конюхофф, – сказала Каспер.

– Прощай, Тео фон Конюхофф, – сказали Ортега-и-Гассет.

– Прощай, великий мореплаватель, – сказали остальные, менее заметные продукты психоза.

И в тот же миг души предметов превратились в западный ветер, всего в пару кубических метров воздуха, целиком уместившихся в бермудском парусе. Но этого хватило, чтобы яхта сдвинулась с места и медленно поплыла в сторону Пертского причала.

Капитаны других яхт, увидев, что немец непонятным образом движется, принялись кричать, что у него незаконно установленный моторчик, доставленный в открытом море на незаконно эксплуатируемой вопреки Версальскому договору подводной лодке. Некоторые попытались начать маневрировать, чтобы тоже поймать случайный поточек подвижного воздуха, но ни у кого не получилось.

А Тео только поворачивал штурвал совсем ослабевшими черноволосыми руками, и из его оливковых выпуклых глаз лились и лились всепонимающие слёзы.

Он медленно причалил к пирсу, куда бросились, сметая заграждения, репортёры с контролёрами и руководителями гонки. Контролёры обнюхали всю мёртвую яхту внутри и снаружи и не нашли никаких признаков моторчика. Даже калиево-натриевые батареи были давно выброшены капитаном, как лишняя тяжесть. А на вопросы журналистов о том, как Тео удалось поймать ветер в полном безветрии, он ответил:

– Повезло. Опыт подсказал.

А на другой день, уже нормальный, уже с ветром и волнами, с уже всеми финишировавшими спортсменами, разбогатевший Тео фон Конюхофф нанял небольшой катер и отбуксировал «Глорию Лабор» в открытое море. Там он перебрался на свою яхту и прорубил топором несколько отверстий в днище. А потом вернулся обратно на катер и отвязал конец.

– Зачем вы это сделали, мистер Конюхофф? – спросил австралиец, владелец катера. – Чемпионскую яхту можно было бы сохранить хотя бы для музея одиночных гонок среди аутистов.

– Вы же хороните своих умерших близких и сохраняете только память о них. А моя яхта мертва, как наша планета в лучах бывшего Солнца, когда оно превратится в белого карлика.

– Ужас какой, – перекрестился австралиец.

Надо ли добавлять, что Тео фон Конюхофф навсегда остался в Перте и больше никогда никуда не поплыл? А познакомился со странной очкастой девушкой, обивавшей пороги патентных бюро со своим нелепым изобретением. Дело в том, что в домах Перта тогда устанавливали очень плохие водопроводные краны, из которых вечно капало. Девушка изобрела такие продолговатые ватные тампоны, которые легко засовывались в краны, впитывали в себя воду, а потом легко вынимались за оставшуюся снаружи веревочку.

Надо ли фантазировать о том, что изобретение девушки нашло-таки себе применение? Думаю, не надо. Важно лишь то, что она и Тео полюбили друг друга. Со временем у них родились дети. Первого мальчика назвали Бари. Близнецам дали имена Ортега и Гассет. Одну девочку назвали мужским именем Каспер. А другую – Глория Лабор. И только когда дети подросли и превратились в молодых здоровых парней и девок, Господь даровал Тео настоящую шизофрению и возможность найти себя.