Зачем только эта девушка, Александра, сразу накинулась? И как она могла говорить, что выслушает моё мнение, когда её от всех моих слов кидало в ярость? Получается, говори то, что думаешь, но думай, как я. Ночь, путь до реки, шахматный тротуар, кабак какой-то… Что мне это напоминает? Где это было? Что это была за блондинка? И вот ещё: чем это в тот раз кончилось?

Всё уже когда-то с кем-то было и чем-то кончилось. Кончится и в этот раз. Почему я не сказала ей о Вале? Сказала бы, что у меня есть другой… И не сказала бы, что как только он всё узнает, его у меня не будет? Бедный Валь. Я уже сняла тебя с баланса. (Христина пила грог, согревалась, и мысли её становились спокойнее.) Надеюсь, ты обидишься достаточно сильно, чтобы не сделать мне сцены. Какая пошлая история: она его соблазнила и не вышла замуж. Просто романс! Ах, на окраине городка жил бледный юноша с прозрачными глазами. Дитя душой, дитя годами, невинен был и чист. Но встретилась она. (Душещипательный проигрыш.) Она пила коньяк, курила и смеялась, она в него влюблённой притворялась. Но то была коварная игра. (Трагичный аккорд.) В ненастный вечер тот они в лесу гуляли. Предчувствие томило грудь его. И не напрасно: бросив одного, она с другим ушла. (Снова проигрыш.) Идут года. Ребёнок подрастает. Но, ах, увы, он матери не знает! (Трагичный аккорд, а лучше даже два.) Не знает и отца… Он умер от тоски. О, пусть злодейку небо покарает!

– Ещё грогу, – сказала Христина бармену, развеселившись от собственного экспромта.

Люди не меняются. Пусть они научились за час облетать земной шар. Пусть пультом домашнего управления они могут стирать, убирать, готовить, гладить, не вставая из кресла. Пусть они могут даже отправиться при этом в джунгли, всего только надев очки и наушники аудиовизуальной системы. Пусть они меняют климат планеты, свой облик и пол, плодятся любыми способами… Всё равно. Они сидят в стенах собственных страхов и условностей, как древние египтяне. Что хорошего, в сущности, они придумали, кроме Бога и презумпции невиновности? Но Бог наплевал на них. А они сами наплевали на презумпцию. Все это тривиальные мысли. Да и при чём тут презумпция? Она свою вину признаёт без доказательств.

Христина с кисло-сладкой усмешкой посмотрела на бармена. Он давно уже втихомолку поглядывал на неё. Она кивнула: «Что?» Бармен на мгновение изобразил ртом улыбку и мотнул головой. Христина приподняла брови. Мол, как хочешь. Тогда бармен передумал, подошёл и признался, наклонившись над стойкой:

– Я давно за вами смотрю.

– Вы детектив? Психолог? Или нравлюсь?

– Нравитесь. Я поэт. Я смотрел, как меняется ваше лицо. Завораживает.

– Напишете с меня «Незнакомку»?

– Предпочту познакомиться, – улыбнулся бармен.

– Все поэты таковы!

– Не все. Только плохие. Ещё грогу?

– Конечно. Хотя я уже захмелела. Впрочем, я захмелела с утра. С тех пор не могу ни протрезветь, ни напиться.

– Хотели бы напиться?

– Меня и без того блевать тянет, – призналась Христина.

Бармена слегка передёрнуло. Но он быстро справился и затянул профессионально, речитативом:

– Рекомендую закусить. Сосиски: свиные, куриные, рыбные, вегетарианские; в тесте, жареные, варёные, в горшочках, с грибами, с луком, с хреном…

– Ладно, – прервала Христина, – давай этот чёртов луковый хрен и сосиску, с каким хочешь запахом, а лучше и без запаха вовсе. Кстати, из чего вы варите кофе? Из цикория или из жареной морковки?

– Я так сварю, что вы от настоящего не отличите, – резво заявил бармен и скромно добавил: – Я умею.

Он отвернулся и стал колдовать у бар-компьютера. Христина улыбалась безмятежной хмельной улыбкой. Щёки её горели. Она думала: как странно, бывают дни длиннее года или даже нескольких лет. В эти дни всё меняется. Встаёт с ног на голову. Голова больше не болела. В баре играла музыка. И всё казалось ерундой. Как можно всерьёз думать об этих чёртовых блондинах? Обсуждать брак, не произнося ни слова не то что о любви, но даже о симпатии. От денег сестрица отказалась так оскорблённо, что всех птиц в парке перебудила. Потом дёргалась всю дорогу, срывалась, ушла не простившись. И таким способом она набивается в золовки? Вряд ли. Что же она тогда хотела? Зачем этот брак без любви, без расчёта? Из-за ребёнка.

Но как можно позволить одному нерождённому маленькому человечку испортить жизнь двум большим живым людям? Или я рассуждаю не по-женски?

Вернулся бармен.

– Ваш кофе, мэм. Меня вообще-то зовут Христофор.

– А-а-а! Очень польщена знакомством. А я – Мария Магдалина.

– Ваш ужин, Магдалина. Меня на самом деле зовут Христофором.

– Меня тоже никогда не зовут без дела, – сказала Христина, расчленила вилкой сосиску и принялась возить её в хрене.

Помолчали.

– Почитайте свои стихи.

– Ни за что. Я плохой поэт – никому своих стихов не читаю.

– Ни за что? Готова поспорить, что мы сторгуемся.

– Поцелуй за строчку, – по-деловому предложил бармен.

– Сомневаюсь, что вы станете со мной целоваться после того, как я попробовала вашей стряпни, – невозмутимо ответила Христина, отправляя кусок сосиски в рот.

Бармен проследил путь вилки. Посмотрел на месиво неопределённого цвета, припахивающее уксусной кислинкой. На жующий рот. И с сожалением проговорил:

– В другой раз…

– Другого раза не будет! – Не очень-то учтиво, но очень уверенно заявила Христина и вдруг перестала жевать. – Слышишь? Что это?

– Гром как будто… – недоумённо предположил бармен.

Тёмное небо за стеклянными дверями на мгновение озарилось электрическим синим светом.

– Гроза в марте, – без интонации констатировала Христина и отпила кофе. – Будет снег или дождь?

– Осадки, – зло сказал бармен. – Как вместо мужчин и женщин у нас есть некое народонаселение, во множественном числе – потребители, в единственном – электорат. То же самое и с осадками.

– Да, – задумчиво отозвалась Христина, – а ведь я про кару небесную как будто в шутку подумала.

– На кого кара?

– На меня, – Христина посмотрела ему прямо в глаза, в упор. – Грехи молодости знаешь, что такое?

Глаза бармена стали испуганными, недоверчивыми, и он их потупил. Потом заговорил, непонятно, обращаясь к ней или в пустоту:

– Всё и вся притворяются не собой. Кофе из морковки. Кофеин в капсулах отдельно. Пиво безалкогольное, зато кока-кола от трёх до двадцати градусов. Искусственное оплодотворение. Синтетическая кровь любой группы, на розлив… – бармен взглянул на Христину испытующе и продолжал, обращаясь теперь именно к ней: – Эта стойка с позолотой, как ты понимаешь, из металлопластика. Ничто не хочет оставаться собой.

– Да ты и впрямь поэт! – вместо ожидаемого признания похвалила Христина.

– Я соврал, – сердито сказал бармен. – Я не пишу стихов.

– Это неважно. Не все же поэты пишут стихи, – утешила Христина, доставая запищавшую в кармане трубку.

– Христина. А который час? Догадываюсь, что не рано. Конечно, зайду. Как будто нет. До скорого, Андерс.

– Тебя кто-то ждет?

– У Патриота консервы кончились.

– Ты его так называешь?

– Нравишься ты мне, Христофор! Кого его?

– Нравишься – это значит нравишь себя. Я действительно хочу себя тебе понравить. Получается?

– Не знаю.

Снова раздался гром. И небо, в который раз за этот день, озарилось сначала с одной стороны, потом с другой. Гроза взяла Родинку в кольцо. Христина торопливо допила кофе. Встала, застегнула куртку. Махнула рукой Христофору.

– Ты промокнешь, – сказал он.

– Как промокну, так и высохну, – бросила она и пошла к выходу.

– Магдалина!

Христина обернулась.

– Возьми меня с собой.

«Только тебя мне ещё не хватало для коллекции», – грустно подумала Христина, а вслух сказала:

– Прости, Христофор, но зачем ты мне?

И решительно вышла, хлопнув дверью пустого бара. За порогом подумала, что жестоко это, пожалела, оглянулась. На стеклянных дверях прочла: «Кофейная „Валгалла“». Прочла и пошла прочь. Не стала возвращаться.