Об ответственности

На мне лежит не много ответственности. У меня нет детей, которые должны вовремя быть в школе, надевать ботинки из одной пары и учиться отличать верное от скверного. От меня не зависит благополучие компании, безопасность нации или чье бы то ни было здоровье. У меня есть пара растений, которые я должна поливать. Я стараюсь вовремя платить налоги. Я забочусь о себе, но это не стоит упоминания. По мере возможности я помогаю другим, но подобного рода помощь эти люди могли бы найти где угодно, если бы я, скажем, отправилась в отпуск. Когда думаю о том, за кого действительно отвечаю, то могу сократить этот список до моей собаки и моей бабушки, и так уж получилось, что на прошлой неделе они обе заболели.

Роуз – белая с рыжими ушами и чрезвычайно бдительным хвостом. Она весит семнадцать фунтов, хотя должна бы весить шестнадцать. Два месяца назад у нее на животе появились зловещего вида ранки, из-за чего мне пришлось везти ее к ветеринару. Я давала ей прописанные антибиотики, добавляя их в сырный крем или арахисовую пасту – смотря что было под рукой. Но воспаление не проходило, а затем обострилось оттого, что Роуз постоянно себя вылизывала, и я решила, мы должны вернуться и попробовать снова. Я слышала, в городе есть собачий дерматолог – его лист ожидания расписан на три месяца вперед, но подумала, лучше дать еще один шанс нашему постоянному ветеринару. Я совершенно уверена, что не пошла бы к дерматологу, если бы у меня были прыщи на животе, поэтому не видела причин тащить к нему мою собаку.

Моей бабушке девяносто четыре – всего тринадцать собачьих лет. Она живет в доме престарелых в трех милях от моего дома, в четырех кварталах от ветклиники. Иногда я беру ее с собой к ветеринару, хотя сопроводить в приемную напуганную собаку и практически слепую, крайне смущенную бабушку непросто вдвойне. Впрочем, ей нравится царящее там возбуждение, повсеместный лай и обнюхивание, а еще шанс приласкать Роуз, неизбежно трясущуюся, прижавшись головой к бабушкиной руке. Роуз не любит ветклинику, что было бы слишком очевидно, если бы не тот факт, что кот моей мамы обожает походы к ветеринару. Это его пятнадцать минут славы. По возвращении домой он мурлычет часами при одной мысли, что получил так много внимания.

– Все хорошо, – сказала моя бабушка Роуз на прошлой неделе, потрепав ее уши. – Никто тебя не съест.

Но Роуз, при всей ее неисчислимой мудрости, всего лишь собака, и мы не могли заверить ее, что ничего по-настоящему ужасного не произойдет. Возможно, она думала, что там, за дверью смотровой комнаты номер три, поджидает огромное, пускающее слюни животное, готовое ее проглотить. Она ходуном ходила от страха, втягивая голову и поджимая задние лапы до тех пор, пока не стала размером с грейпфрут. Как я могла объяснить ей, что все это для ее же блага, что я не оставлю ее здесь, что буду защищать ее так же свирепо, как она защищает меня от курьерского грузовика? У нас с Роуз есть свой тайный язык, но в тот раз он нас подвел, и все, что мне оставалось, – гладить ее снова и снова.

Бабушка сказала, что всю неделю не могла избавиться от боли в ноге. Под коленом у нее был синяк – неочевидное место для шишки, – и мы с мамой не спускали с него глаз. Вскоре после того, как мама улетела в отпуск, мне позвонила сиделка из дома престарелых. Бабушке нужно показаться врачу, срочно.

– Мы едем к тебе? – спросила бабушка, когда я затащила ее с внезапно никчемной саднящей ногой к себе в машину.

– Мы едем в больницу, – сказала я. – Твою ногу необходимо показать врачу.

– Да все нормально, – сказала она.

– Все нормально, потому что ты сидишь. Помнишь, как она болела раньше?

– Но сейчас-то не болит, – сказала она.

Ее нога раздулась, как летняя грозовая туча, на сгибе темная, как баклажан, зеленеющая спереди. Кожа стала тугой и горячей. Почему все так резко ухудшилось? После осмотра врач сказал, что кровь слишком разжижилась. У нее было подкожное кровотечение – что все же лучше, чем тромб, – и ее госпитализировали.

Если двадцать минут в приемной ветеринара превратили моего прыгучего сварливого недотерьера в съежившийся грейпфрут, то три дня в больнице погрузили мою милую смущенную бабушку в глухое слабоумие.

– Где мы? – спросила она.

– В больнице.

– Тебе нездоровится?

– Нет, – сказала я, склонившись, чтобы слегка коснуться ее ноги. – У тебя болит нога.

– Я здесь уже была.

– Да. Давным-давно.

– Тогда здесь не было столько кастрюль и сковородок, – сказала она. – И рыжих белок было меньше.

– Это точно, – сказала я.

– А где мы?

– Так ведь в больнице.

– Тебе что, нездоровится?

И так по кругу, часами. Мы оказались за пределами привычного, в месте, где язык совершенно бесполезен. Тем не менее мы не могли замолчать, похожим образом я говорю с Роуз, когда мы ждем в приемной ветеринара. «Все хорошо. Я здесь. Ты прекрасная собака. Свет еще не видел такой славной и симпатичной собачки», – шепчу я ей снова и снова, не переставая поглаживать.

Я не могла позвонить Роуз и сказать, что задержусь в больнице, но и уйти не могла. Я уже выяснила, что вытащить иглу капельницы гораздо проще, чем поставить обратно. Каждые пять минут бабушка опускала ноги на пол: «Пошли отсюда».

Я снова укладывала ее в постель: «Тебе пока не стоит ходить».

– А где мы?

* * *

Правильно ли это – рассказывать историю о бабушке и собаке, где персонажи оказываются взаимозаменяемы? Я яростно ухаживаю за обеими. Они любят меня, и поскольку любовь – это все, что они могут дать, она кажется особенно чистой. Я тоже их люблю, но мое чувство проявляется в кормлении, медицинской опеке, поездках на машине, причесывании. По вторникам я отвожу бабушку к себе домой и готовлю ей ланч, и каждый раз она утверждает, что слишком сыта, чтобы доесть свой сэндвич и отдает половину Роуз, которой в другое время не достаются бутерброды, особенно с обеденного стола. Я отворачиваюсь, когда моя бабушка шепчет моей собаке: «Не беспокойся. Она нас не видит». Бабушке жизненно важно хоть кого-нибудь баловать. Моя собака – единственное оставшееся млекопитающее, безусловно заинтересованное в ее компании. Я мою бабушкины волосы в кухонной раковине после того, как вымою посуду, а Роуз сидит у нее на коленях, пока я сушу их и завязываю в узел. Иногда, покончив с бабушкиными волосами, в той же раковине я мою Роуз и вытираю ее тем же влажным полотенцем. Потом они вместе ложатся на диван и засыпают, утомленные прихорашиванием.

* * *

А тогда, в больнице я накрыла бабушку белым одеялом.

– Твоя собачка могла бы быть и поприветливее, – сказала она с нескрываемой болью в голосе.

– Чего?

– Она даже поздороваться не зашла.

– Роуз здесь нет, – сказала я. – Мы в больнице.

Бабушка медленно перевела взгляд с окна на дверь, затем обратно. «А», – сказала она, радуясь, что ошиблась. И сжала одеяло в руках.

* * *

Три дня спустя ее выписали – нога в норме, хоть и продолжает болеть. Я говорю бабушке, что она была в больнице, но она мне не верит.

Зато Роуз помнит о приеме лекарств. После ужина сидит у кухонного островка, где хранится бутылка, и виляет хвостом. На самом деле она думает только о сливочном сыре, потому что знает: об остальном позабочусь я.

2003