1.2. Проблема вменяемого актора: личность как человек поступающий

Homo sapiens как человек поступающий. Социализированная личность и индивидуальность: социальные роли и диспозиционная структура личности. Самоопределение личности и ее границы.

Homo sapiens как человек поступающий

Содержание поступка, так или иначе, апеллирует к поступающему актору: к его цели, намерениям, другим качествам и способностям, ответственности, включенности в социальную практическую деятельность. Все эти характеристики до сих пор применимы пока только к одному живому существу – человеку, биологическому существу из класса млекопитающих, отряда приматов, семейства гоминид, рода люди (Homo), вида Человек разумный (Homo sapiens). Чем отличается человек от других живых существ? (См. Табл. 1.1). Согласно известному философскому анекдоту, однажды Платон радостно известил учеников, что определил человека, нашел его главные отличительные признаки: человек это двуногое без перьев. Один из киников, услышав это, принес с базара ощипанного петуха и бросил его к ногам Платона со словами: «Вот человек». Расстроенный Платон удалился и, появившись через несколько дней, объявил новое, уточненное определение человека: это бесперое двуногое, с мягкой мочкой уха и плоскими ногтями. Действительно, сочетанием этих признаков не обладает ни одно живое существо, кроме человека. И, вместе с тем, очевидно, что это определение не касается главной человеческой особенности – речь идет о наличии у человека сознания, разума, способности к мышлению. Простая бесперая двуногость (и прочее), не будучи дополнены сознанием, сами по себе еще не гарантируют «человечности». Один из наиболее кошмарных сюжетов фольклора и фантастики: биологически полноценный индивид, начисто лишенный разума. Все это говорит о несводимости человека к его биологической природе.

Табл. 1.1

Что такое человек?

= В чем его сущность?

• Бесперое двуногое с мягкой мочкой уха и плоскими ногтями (Платон)

• Homo sapiens (разум, сознание)

• Homo faber (труд, культура)

• Homo ludens

• Общественные отношения (марксизм, конфуцианство)

• Принадлежность Богу

• Воля к жизни (Ф.Ницше)

• Воля к власти (А.Шопенгауэр, Адлер)

• Свобода (экзистенциализм, даосизм, буддизм)

• ……………………..

По строению своего тела, внутренних органов, способу размножения, он принадлежит животному миру и в этом мало чем отличается от прочих млекопитающих, особенно приматов. Это обстоятельство довольно широко используется в современной медицине при пересадке органов и тканей. И, тем не менее, человек явно выходит за рамки животного мира, даже противостоит ему – в своей способности к преобразовательной деятельности как «человек производящий» (Homo faber) или как «человек смеющийся». Именно эта вне – и над – природная продвинутость человека представляет главный интерес для понимания человеческой сущности. В философии эта тема проявляется в постановке вопроса о соотношение души и тела (психофизическая проблема), в проблеме взаимосвязи материального и идеального, в обсуждении возможности познания бесконечного мира при помощи того конечного опыта, который только и доступен каждому человеку как существу смертному. Попытки осмысления этой «противоестественной» способности обнаруживается в проблеме свободы, проблеме смысла человеческой жизни – практически во всей философской проблематике, связанной с попытками постижения конечным существом бесконечного разнообразия действительности.

Человек – конечное существо, жизнь которого ограничена в пространстве и времени. Но при этом он способен оперировать с идеей бесконечности, мыслить и об уже исчезнувшем прошлом, и об еще не наступившем будущем, его воображению доступны фантастические образы, включая целые воображаемые миры. Именно эта способность и делает его поступающим существом, действующим не инстинктивно, а строя планы, включая планы создания не существовавших до этого предметов, веществ, процессов. Откуда у человека эта способность?

Единой, общепринятой концепции происхождения человека и сознания пока еще не выработано. Можно выделить несколько основных идей объяснения сущности и происхождения человека, выработанных к настоящему времени. Прямое и недвусмысленное решение проблемы дают религия и религиозная философия, принимающие эту двойственность без доказательств, как таковую. Так, согласно иудео – христианскому мифу человек сотворен Господом Богом «по своему образу и подобию»: в человеке соединены природа Божественная и земная – Творец наделил человека свободой и возможностью постижения Абсолюта. Главное в этой идее: человек сотворен согласно некоему замыслу силой, превосходящей человеческое разумение. Поэтому к этой идее, в принципе, примыкают и другие варианты сотворения человека, наделения его разумом и сознанием извне: Высшим разумом, Высшей Волей, инопланетянами.

Не решает проблему и простое признание за человеком способности познавать сущее как оно есть. Разум при этом понимается как абсолютно неизменная, самодостаточная способность. Индивидуальный (человеческий) разум при этом оказывается тождествен всеобщему (мировому) разуму – отказ от этой предпосылки лишает смысла не только идею рациональности, но и идею Homo sapiens вообще. Разум и сознание в этом случае рассматриваются как данные извечно, богоподобные, богоданные качества, а вопрос об их происхождении и источнике, фактически, снимается.

Широко распространенной является точка зрения, согласно которой основными факторами антропогенеза являются труд, общение и речь, причем решающим обстоятельством оказывается именно труд как совместная производительная деятельность людей. Короче говоря – «труд сделал из обезьяны человека». Согласно этой точке зрения, наиболее развитой в марксистской философии, занятия собирательством, охотой, и примитивным земледелием вынуждали древних пралюдей к совместной деятельности, эффективность которой зависела от уровня ее организации, что, в свою очередь, предопределило возникновение членораздельной речи, языка, как средства обеспечения коммуникации (общения) между людьми. Усложнение социально – организованной деятельности, специализация и разделение труда обусловливали усложнение и развитие форм социальной коммуникации и, как следствие, сознания.

Существуют, однако, и взгляды, не связывающие формирование и развитие сознания с трудовой деятельностью, как, например, концепция отечественного психолога и историка Б.Ф. Поршнева, связывающая антропогенез с особенностями добывания пищи (биоценоза). Возникновение и развитие нового вида предполагают, что его представители должны есть то, чего не ел никто, то ли в силу труднодоступности (например, костный и головной мозг), то ли в силу других обстоятельств (например, каннибализм, затем – жертвенное стадо, выходцами из которого и были собственно пралюди). В этом случае язык возникает не в целях адекватной передачи мысли, а из стремления побудить ближнего к необходимым действиям и стремления избежать излишне тесных контактов с себе подобными. Этот подход также находит свое подтверждение в некоторых данных археологии, палеонтологии.

Прочие решения не так однозначны, поскольку сталкиваются с двумя основными проблемами: проблемой происхождения человека (антропогенеза) и проблемой объяснения природы сознания и свободы воли. В принципе, первая проблема включает в себя вторую, так как ее решение предполагает объяснение возможности возникновения человека, а значит – и возникновения сознания, обладание которым и делает человека человеком. Поэтому антропогенез включает в себя два этапа: появление собственно биологического вида, каковым является современный человек, а также возникновение сознания.

Согласно современным научным данным, возникновение человека как биологического вида можно отнести примерно на два миллиона лет до нашей эры и даже еще далее. А данные генетики показывают, что все многообразие человеческих рас имеет общее происхождение – как результата метисизации древнего человека с палеоантропами и архантропами: неандертальцами, денисовцами и другими видами. Оба эти научных факта (сроки возникновения и генетическое единство человечества) широко используются в аргументации в пользу сотворенности человека. Однако сами по себе они ничего не доказывают, поскольку возможно не только религиозное, мифологическое или фантастическое их объяснение. Например, развитие идей Ч.С. Дарвина дает и научное – в рамках теории эволюции видов – объяснение антропогенеза.

Не менее сложно обстоит дело и с проблемой происхождения сознания. Согласно Платону, оно есть проявление вечного мира идей, припоминанием о котором и является сознание. Такое понимание, фактически, восходит к мифологическим взглядам о переселении душ (метемпсихозе), карме и т. п. Согласно Р. Декарту, Б. Спинозе, В. Лейбницу, мышление, идеи изначальны и существуют параллельно материальному миру и независимо от него. Согласно М. Буберу, М. Бахтину изначально присущий человеку Дух, соприкасаясь с другими духовными сущностями, «оплотняется» в конкретную Душу, а согласно Плотину – наоборот – Дух является результатом развития Души. Согласно Д. Локку и другим сенсуалистам (от sense – чувства), сознание, мышление – суть усложненные системы ощущений, чувственных восприятий.

Существует и трактовка сознания, разума – как болезни, а человека как животного, «заболевшего» разумом. (А. Шопенгауэр). Предполагается, что за обладание разумом человек расплатился утратой единства с природным миром, лишился корней, ранее обеспечивавших его связь с животворящими силами природы. Согласно этой точке зрения, культура как результат разумной сознательной деятельности ведет к разрушению естественно – природной среды, а ее дальнейшее развитие – путь к гибели человечества, к вымиранию человека как биологического вида. В этом случае, единственным средством восстановления утраченного единства с природой представляется отказ от цивилизации, отказ от разума и культуры.

Обобщенно все эти представления были обобщены М. Шелером. К его типологии можно добавить модель Н.М. Бахтина, согласно которому, в ницшеанско – экзистенциалистком плане, наделенный разумом человек – богоподобный одиночка в этом мире. Эти подходы приведены в Табл. 1.2

Чтобы не вдаваться далее в детали иногда весьма экзотических гипотез антропогенеза, стоит исходить из очевидных фактов. (Табл. 1.3) Жизнь иногда ставит жестокие, но очень убедительные эксперименты. Широко известны истории детей, выросших, по каким – то причинам, вне нормального контакта с социальным окружением. И наоборот, довольно многочисленны примеры, когда инвалиды, от рождения или с детства ограниченные в возможности нормально видеть, слышать, передвигаться, становились полноценными членами общества. Так, один из крупнейших астрофизиков современности С. Хокинг с ранних лет, вследствие тяжелой неизлечимой болезни, практически не мог двигаться, говорить. Он общался с миром только с помощью компьютера, приводимого в действие, последние годы только щечной мышцей. Но все это не мешало ему быть отцом четырех детей, активно участвовать в научной деятельности, быть автором оригинальнейших идей и концепций, многих авторитетных публикаций, участником крупнейших конференций, и даже пройти подготовку к полету в космос.

Табл. 1.2

Модели человека

• Иудео-христианская = сотворенность по образу и подобию Божию (ср, пришельцами?)

• Рационализм = разум самодостаточен

• Сенсуализм = разум – продукт эволюции, развития чувств, инстинктов

• Человек – биологически недостаточное существо, разум —патология (Гелен)

• + Н. Бахтин: Человек – богоподобный одиночка

Такие примеры доказывают, что человек может стать полноценно разумным только будучи включенным в общение с себе подобными. Человек – существо принципиально социальное. Детеныш животного, родившись, оказывается уже в изрядной степени подготовленным к существованию в этом мире. Новорожденный человек – самое беспомощное существо. Без поддержки других он не проживет и несколько часов. Но благодаря поддержке, прежде всего – родителей, благодаря общей и профессиональной подготовке, – он становится, фактически, самым могущественным существом на Земле, которому доступно преобразование окружающего мира и освоение космического пространства.

Табл. 1.3

Две основные проблемы философской антропологии

Таким образом, человек как поступающий актор – существо не столько биологическое, сколько социальное. И это далеко идущее последствие. Мы еще вернемся к феномену сознания и возможности его дистанцирования от биологического субстрата. А пока важно признать, что актор поступка, как вменяемый субъект, наделенный сознанием, способный предполагать цели, принимать решения, оценивать их последствия, возможен только в результате освоения им социально – культурного опыта, его социализации – включенности в систему прямых и обратных связей с социальным окружением, и заниманием его определенной позиции в этом окружении. Другими словами, актору поступка как вменяемого действия недостаточно принадлежать к биологическому виду Homo sapiens – он еще должен быть социализированной личностью. В личности фокусируются воедино различные психические процессы. Именно личность, интегрируя эти процессы, придает поведению индивида последовательность и устойчивость.

Социализированная личность и индивидуальность: социальные роли и диспозиционная структура личности

Э. Дюркгейм справедливо отмечал, что рациональностью действий человек обязан не «какой – нибудь неизвестной мистической силе», а тому, что в нем cкрывается «существо социальное, которое является в нем представителем наивысшей реальности интеллектуального и морального порядка, какую мы только можем познать путем наблюдения, —… общество». При этом социальную природу личности и ее сознания он отождествлял с действием «коллективных представлений», относящихся к личности как платоновские идеи к миру опыта.

Идея внешней деятельности как источника становления человеческого «Я» имела место и в немецкой классической философии. Например, у Фихте необходимым условием становления «Я» служит объективация деятельности в виде «не – Я». Еще дальше шел Гегель, подчеркивавший роль межиндивидуальной деятельности для становления самосознания. Однако само это самосознание предстает саморазвитием некоей изначальной духовной субстанции Абсолютного «Я» (Фихте) или Абсолютного Духа (Гегель), ее объективацией, внешним воплощением ее содержания. С марксистской точки зрения, ситуация носит обратный, диаметрально противоположный характер: не внешняя деятельность порождается саморазвивающимся сознанием, а сознание личности формируется и развивается в процессе освоения практической социально организованной деятельности, воплощающей конкретный общественно – исторический опыт.

Именно характер и содержание жизнедеятельности человека определяют формирование и развитие его личности: человек не только мыслящий, но и действующий, не только познающий, но и практически преобразующий действительность в соответствии с потребностями общественной практики. Собственно, личность и есть не что иное, как система освоенных индивидом и соотнесенных друг с другом видов социальной деятельности.

Социальная природа человека проявляется прежде всего в процессе усвоения им социальной культуры, в результате которого у него вырабатывается конкретная система интересов, складывается устойчивая система мотиваций.

М. Бубер приводит такую притчу: Однажды некий скрипач играл столь сладостно, что все, кто его слушал, стали танцевать и все проходившие мимо сразу пускались в пляс. И был там один глухой, ничего не знавший о музыке, и для него все, что он видел, казалось полным безумием: он подумал, что все они или спятили, или просто дурно себя ведут. Столь же непонятно и странно выглядят для нас иногда иностранцы, на которых и мы, в свою очередь иногда производим странное впечатление: своим обликом, привычками, поведением. Немцев раздражает экспансивность, «необязательность» и «бестолковость» греков и итальянцев. А те в немецкой точности и следовании принятому плану видят «ограниченность» и «тупость». Между тем, и те, и другие способны добиваться успехов в жизни и в бизнесе в одинаковой степени. Просто они разные, они носители разных культур.

Личность формируется и развивается только на основе определенной культуры, при условии погружения в нее и освоения ее личностью. Но что такое – культура? В обыденном сознании это что – то «правильное и хорошее»: кого – то считают «культурным», а кого – то «не очень». Но, опять же, такие оценки относительны – относительно культуры оценивающего. Поэтому имеет смысл уточнить понятие культуры. Определений этого понятия великое множество. Поэтому рассмотрим основные подходы к пониманию культуры.

Существует «ценностное» понимание культуры, при котором под культурой понимается совокупность материальных и духовных ценностей народа или человечества в целом. Действительно, ни одно общество не может существовать и развиваться без накопления опыта предшествующих поколений, ибо только на их основании становится возможной жизнь последующих. Согласно другому – «технологическому» – подходу, культура есть способ жизнедеятельности. Все люди спят, едят, трудятся, любят, но в каждом обществе это делают по – своему. Именно «быт и нравы», или принятые в данном сообществе способы, осуществления жизненных актов понимаются здесь как выражение конкретной культуры. В «технологическом» понимании к культуре относятся и такие сомнительные, с точки зрения ценностного подхода, явления как, скажем «культура преступного мира», «технология» действия средств массового уничтожения. Существует и третье понимание, когда культурными признаются не все без исключения способы осуществления жизнедеятельности, а только такие, которые способствуют развитию, совершенствованию и возвышению человека.

Все эти подходы: «ценностный», «технологический», «человекотворческий», в чем – то по – своему справедливы, поскольку акцентируют внимание на разных, но, в то же время, действительно важных сторонах культуры. Обобщая все три подхода, можно определить культуру как систему порождения, накопления, хранения, передачи (от народа к народу и от поколения к поколению) социального опыта. Такой подход – назовем его «интегральным» – предполагает, что культура – это явление, свойственное исключительно человеку и человеческому сообществу. Культура – механизм порождения, отбора, сохранения и трансляции социального опыта. По сути дела – система внегенетического наследования опыта.

Поведение животного регулируется инстинктами, т.е. является врожденным, полностью заданным каждому животному и каждому виду животных генетически. Родившись, животное практически сразу готово к активной жизни. Человек же рождается совершенно беспомощным, неспособным к самостоятельной жизни. Животное, а точнее – вид, выживает за счет того, что он уже «заранее» приспособлен к жизни в определенной среде. Если же среда меняется, вид может сохраниться только за счет изменения генотипа или мутации. Человек, в отличие от животного, не приспосабливается к среде. Не меняясь как биологический вид, он изменяет саму окружающую среду, как бы заставляя «мутировать» ее в нужном ему направлении. Человек заменяет природную среду искусственно создаваемой «культурной» средой. Но, оказываясь в новой, им самим созданной среде, человек испытывает на себе ее обратное воздействие. Его собственное «творение», в свою очередь, начинает изменять его самого.

Если взять обычного городского юношу или девушку и забросить его в джунгли Амазонии или в приполярную тундру, то долго они не продержатся. А любой – соответственно – индейский или чукотский подросток будет себя чувствовать достаточно уверенно. И наоборот – сколько описано ситуаций шока и стресса, испытываемого людьми, выросшими в таких условиях, при попадании в большой город. И в том, и в другом случае проблема заключается в том, что родная культура не дает человеку ориентиров, эффективных правил поведения, он просто не знает – что делать.

Культура упорядочивает деятельность человека тем, что фиксирует конкретные нормы – правила этой деятельности по достижению целей. Последние могут быть конкретными, выражающими представления желаемом результате, а могут и выражать представления о нереализуемом полностью, но желаемом идеале (истины, добра, красоты, свободы, святости). В обоих случаях речь идет о материальных и духовных ценностях – образцах желаемого должного.

Ценности – не предметы, не вещи, а их значения для человека и общества. Мир ценностей – мир значений. Здание – памятник культуры, книга – ценности не в силу их материальной вещественности, а в силу того значения, которое они имеют для социального опыта и памяти о нем. Именно ценностные установки и ориентации определяют стремления и намерения людей. Культура придает им выраженный характер.

Более того, любая целенаправленная деятельность осуществляется по каким – то правилам, образцам – нормам. Норма по сути дела является «технологическим» выражением ценности. Они определяют социально допустимые средства и способы достижения целей. Так, например, нормы уголовного кодекса определяют кражу или разбой как социально недопустимые, преступные способы обогащения. В свою очередь и ценность можно рассматривать как ориентирующую норму. Так ценности и нормы образуют единые комплексы – нормативно – ценностные системы.

В основе любой сферы человеческой деятельности мы можем обнаружить такую нормативно – ценностную систему. Деятельность всякого социального института – от семейного круга до политической партии, от предприятия и общественной организации до Академии наук – строится на том или ином нормативно – ценностном фундаменте. Именно в нем аккумулируется социальный опыт, который есть не что иное, как совокупность определенных программ эффективной (результативной) целесообразной деятельности.

Культура, таким образом, предстает совокупностью нормативно – ценностных систем, действие которых закрепляется в многообразных формах вовлечения человека в социально упорядоченную деятельность. Формы такого вовлечения достаточно многообразны. Это и детские игры, и личный пример окружающих, прежде всего – родителей, и обучение (школьное и профессиональное) – все то, из чего складывается личный опыт личности.

Итогом этого процесса и является социализация личности. Культура «предлагает» человеку определенные программы деятельности, в которых человек осваивает действительность. Она как бы очерчивает горизонт действительности, показывая человеку, что он может желать в этой жизни, и какие средства удовлетворения желаний могут быть доступны ему в его положении. А поскольку человек осмысляет мир только в контексте своей деятельности и ее программ, то культура очерчивает границы и осмысленного (имеющего значение и понятного) мира человека, «рисует» ему определенную картину этого мира. Такая «картина мира», система взглядов, мировоззрения и миропонимания является основанием отличия одной культуры от другой. Эта картина мира выражается и закрепляется в мифах, религиозных верованиях, философских учениях и научных теориях.

Человек как социальное существо не принадлежит абстрактному обществу вообще. Его социальность всегда реализуется в конкретных общностях: семье, дворовой компании, компании школьных сверстников, трудовом коллективе, профессиональной группе. И для каждой из таких общностей характерны свои нормы, ценности, традиции и герои, предания и легенды, нередко – язык или жаргон. Культура (в том числе – национальная) всегда предстает не монолитным единством, а единством многослойным, многоукладным, наполненным пестротой быта нравов, обычаев.

Наиболее заметны в любом обществе выделяющиеся в нем возрастные, профессиональные, досуговые (по предпочитаемым занятиям в свободное время), религиозные, этнические общности. На их основе возникают и развиваются так называемые субкультуры или культуры отдельных групп, из которых состоит общество в целом. Отдельные личности, принадлежащие таким группам, наиболее комфортно ощущают себя именно в наиболее близкой им культурной среде, находя в ней «дом своей души».

Субкультуры выполняют в обществе чрезвычайно важные функции. Они объединяют людей в конкретные общности, сдерживают возможные конфликты и напряжения, создают условия для становления и формирования личности, ее самореализации, оценки и самооценки. Трудности самореализации личности в «большой» культуре могут, таким образом, компенсироваться ее самореализацией и самоутверждением в субкультуре. Субкультуры во многом выступают механизмом развития совокупной культуры общества, выступая проводниками и носителями новых идей. Некоторые субкультуры, наоборот, способствуют сохранению каких – то норм и традиций. В этой связи различают субкультуры охранительно – закрытые (например, религиозные общности), компенсаторно – агрессивные (субкультуры футбольных болельщиков – фанов, панков и др.), коммуникативно открытые (например, туристы).

Самостоятельность некоторых субкультур и их роль стала осознаваться только в ХХ в. Например, интерес к детской субкультуре (миру детства) стал проявляться с конца ХIХ в. – преимущественно к детскому фольклору сельских детей. В настоящее же время сложилась целая научная отрасль – этнография детства, полномасштабно изучающая детскую культуру (точнее – детские культуры): фольклор, искусство, язык, игры, дразнилки, страшилки и ужастики, магические действия («секреты»). Детская субкультура располагает своей собственной этикой, нормами, отделяющими ее от мира взрослых, средствами разрешения возникающих конфликтов без вмешательства взрослых (дразнилки, отговорки, считалки, с помощью которых устанавливается справедливая очередность).

Если традиционные национально – этнические культуры возникли преимущественно в сельской местности, природной среде обитания (как данное сообщество вписалось в кормящий ландшафт, таковы и будут еда, одежда, жилище, ритм жизни), то в современном обществе основным источником формирования и развития новых культур стала городская среда. В городах, особенно в мегаполисах, стали возникать невиданные ранее субкультуры. Подчеркнуто собственной спецификой отличаются молодежные субкультуры: хиппи, панки, рокеры, рэйверы, металлисты, яппи и другие. Каждую из них отличает свой язык (сленг), стиль общения и одежды, украшений, способы времяпровождения.

Можно говорить о нескольких основных причинах, обусловливающих возникновение молодежных субкультур. Некоторые особенности современной цивилизации способствуют удлинению периода между детством и полноценной зрелостью. Это «затянувшееся детство» или «пост – юношество» создает особую атмосферу беззаботной молодости, стремления успеть насладиться ею. С этим же связан и все больший рост влияния сверстников на формирование личности по сравнению со школой и даже семьей. Эта все возрастающая «суверенизация» молодости приводит даже к росту влияния молодежной культуры на культуру взрослых. Проявляется это не только во влиянии молодежной моды, сленга, но также и в формах проведения досуга, а иногда и в искусстве, художественном и техническом творчестве, образе жизни в целом.

Специфической субкультурой является научное сообщество, само, в свою очередь, делящееся на субкультуры по научным дисциплинам. Но всех их объединяет так называемый научный этос – представления о допустимом и недопустимом в поведении настоящего ученого. Критериями научности являются объективность, независимость во взглядах, бескорыстие, бесстрастность и критичность по отношению к любому авторитету, интеллектуальная скромность и открытость к критике. Эти критерии закрепляются в специальных процедурах, формальном и неформальном общении (вузовская подготовка, аспирантура, экспертизы, защита диссертаций, научные сообщения и публикации, их отбор и редактирование, популяризация). Тем самым обеспечивается формирование и воспроизводство научных сообществ, контроль за их деятельностью, организация коммуникации и общения, влияние на другие общественные сферы: органы власти, деловой мир, образование.

Чрезвычайно своеобразной является криминальная субкультура (субкультура преступных сообществ). Она располагает собственным мировоззрением, своей этикой, искусством, романтизирующим воровские нравы, ритуалами, способами разрешения конфликтов (разборки, сходки), авторитетами (воры в законе). Элементы криминальной субкультуры способны оказывать серьезное и заметное влияние на культуру социума в целом. Речь идет не только о фольклоре (песнях, анекдотах, элементах моды), влиянии воровской «фени» на разговорный и даже литературный язык. Некоторые особенности криминальной субкультуры способны проникать и в другие сферы жизни общества, влиять на его жизнь.

Показательны роль и значение субкультур на примере субкультур современного бизнеса. Не случайно в современном менеджменте, как теории и практике управленческой деятельности, все больше на первый план выходят вопросы так называемой корпоративной (организационной) культуры, обеспечивающей формирование и реализацию «корпоративного духа». Такая корпоративная субкультура может даже выходить за рамки фирмы, втягивая в свою сферу и потребителя (стиль «Кока – кола», стиль «Харлей – Дэвидсон»). На достижение этих целей направлены современные технологии менеджмента, рекламы, развития связей с общественностью (public relations).

Субкультуры, выступая промежуточным звеном между личностью и обществом, воздействуют на сознание человека, на его эмоциональную жизнь. В этом процессе огромную роль играют образцы, личный пример, подражание, формирующие представления о допустимом и недопустимом, правильном и неправильном, справедливом и несправедливом, честном и бесчестном.

Нормативно – ценностное содержание культуры, социально – практическая деятельность как бы накладывает отпечаток на весь внутренний мир человека, на его образ мышления и поведения. Как отмечает В.П. Иванов, человеческое в человеке сосредоточено «не в теле, а в деле», в формах жизнедеятельности, которые являются социально – практическими. Нет поведения «вообще». Оно всегда совершается в определенном контексте социально – культурных реальностей. Решающими среди них, «конечными» мотивами поведения являются нормативно – ценностные системы общественной практики. В этом смысле можно говорить о детерминации человеческого поведения социальными институтами – наиболее развитыми нормативно – ценностными системами. «Объяснить поведение человека… – значит объяснить совершение действий (определяемых в соответствии с данными институтами в подходящих описаниях) через мотивы, которые соизмеримы с институтами. Ключевое свойство подобного объяснения таково: институты, в соответствии с которыми индивиды эффективно социализируются и обучаются, сами подвергаются причинному воздействию и изменению в истории культуры». Мерой развития личности служит совокупность освоенного индивидом социального опыта.

Путь формирования и развития личности предстает, таким образом, процессом «интериоризации», превращения внешней социальной деятельности в деятельность индивидуальную. Этот путь «извне внутрь» – путь формирования и развития, социализации личности – выдающийся отечественный психолог Л.С. Выготский называл процессом «вращивания» социального опыта в индивидуальную психику.

Усвоенные индивидом определенные программы социально – культурной деятельности обусловливают систему его ориентации в мире и жизнедеятельности. При этом особую роль в развитии человека имеют те программы поведения, с которыми он сталкивается впервые и осваивает во многом бессознательно. Все другие нормы и образцы поведения накладываются на эти усвоенные в самом раннем детстве программы как на уже подготовленный фундамент. Личность, таким образом, изначально есть «человек поступающий», причем поступающий вполне рационально: в соответствии с определенными образцами, правилами и нормами.

Все отношения между людьми складываются, как отношения между исполнителями отдельных социальных, функций. Поэтому мерой развития личности как ее социализации может служить определенный социальный опыт, освоенный индивидом. На этом основана ролевая концепция, рассматривающая личность как систему социальных ролей в различных, нормативно – ценностных системах социально – культурной деятельности.

Как писал поэт А. Вознесенский, «Я – семья. Во мне живут семь Я». В процессе социализации мы как бы осваиваем определенные роли. Но в человеке живут намного больше «семи я». Я как сын, я как брат, я как ученик, я как товарищ, я как пассажир, я как покупатель и т. д. На протяжении всей своей жизни человек осваивает все новые и новые социальные роли, развиваясь как личность. На этом основана ролевая концепция личности, рассматривающая личность как систему социальных ролей – освоенных ею видов социально – культурной деятельности.

Механизмы социализации хорошо известны. Прежде всего, это подражание – родителям, сверстникам, учителям, коллегам, артистам, моделям, просто ярким привлекательным людям. Вариант систематического представления институтов и методов социализации представлен в Табл. 1.4.

Табл. 1.4.

Институты и методы социализации

Немаловажен личный опыт, решения проблем и задач, с которыми мы стакиваемся в жизни, переживания ярких событий, экзистенциальных проблем (любовь, болезнь, смерть близких). Опыт общения с другими людьми, социальными институтами, освоение бытовых и профессиональных практик позволяют нам вписываться в социальную жизнь, участвовать в ней. Непосредственно на социализацию направлены воспитание и образование, система социального контроля, о которой еще будет идти речь. Социализация превращает биологического индивида (организм, как писал М. Фуко) – в личность, а жизнь – в биографию этой личности.

На объяснении человеческих поступков освоенной деятельностью останавливаются такие философии человеческого поведения, как фрейдизм и бихевиоризм. Они ориентируются исключительно на предшествующий опыт, результат жизни, на определенный ее момент в конкретных социальных и биологических условиях. Однако из того факта, что человек становится личностью только в социальной деятельности и через нее, отнюдь не следует, что только предшествующим опытом исчерпывается объяснение всех проявлений личности. Человек не только осваивает те или иные социальные роли, но и вырабатывает к ним свое собственное личное отношение: какие – то роли нам нравятся, какие – то – не очень, а какие – то неприятны и даже ненавистны. Такие предпочтения, стремления или избегания могут быть как ясно сознаваемыми, так и неявными, неосознаваемыми. Социальный опыт личности постоянно развивается, обогащается, перестраивается. Жизнь сталкивает нас со все новыми и новыми проблемами, на которые у нас нет и не могло быть готовых ответов. Тем самым личность предстает системой, способной к самоорганизации и саморазвитию. Именно это является наиболее существенной стороной перехода от непроизвольной активности по образцам к собственно человеческим поступкам.

Сначала человек действует, чтобы поддерживать свое существование, а затем он поддерживает свое существование, чтобы действовать, осуществляя свое назначение и призвание. Причем сама личность в этом процессе не является пассивной стороной. Так, свидетельством своеобразия личности в юности и молодости является не только и даже не столько – кто «уже есть» подросток, юноша, девушка, сколько, «кем они хотят стать». Человек в любой момент времени не сводим к тому, что он есть, к тому, чем и кем он уже стал – он всегда, хотя бы немного, но больше «суммы своих свойств». Человек – это еще и то, чем он еще не стал, то, что он еще не реализовал. В результате создается достаточно сложная многоуровневая система личностных предпочтений и стремлений: от биологических инстинктов – до мировоззренческих представлений о цели и смысле жизни.

Такие ценностные установки и ориентации, получившие в социальной психологии название «диспозиционной структуры личности» (Рис. 1.1), суть предрасположенности личности к определенным видам деятельности. Они могут быть как явными и неявными, артикулируемыми и невыразимыми самим человеком. Но в любой своей форме они выступают механизмом мотивации, обеспечивающей целесообразное регулирование поведения личности, ее саморегуляцию. Диспозиционная структура личности служит программой разного уровня поведения личности, конкретизируя и развивая действие ее социализации.

В этой связи можно говорить также об основных этапах формирования и развития личности, по мере прохождения которых складываются соответствующие уровни ее структуры как различной степени интеграции программ социальной деятельности. На первом этапе складывается уровень «биологической поддержки» активности человека: установок, направленных на удовлетворение биологических потребностей. Эти «первичные» установки создают основу реализации диспозиций, с которыми связан следующий этап формирования личности. Он включает освоение личностью ролевого репертуара, характеризуя нормативно – ценностные системы социально – культурной среды, в которых функционирует личность. Именно второй этап становления собственно личности, он связан с формированием диспозиционной структуры, в которой можно выделить несколько слоев: 1) бессознательные ценностные ориентации; 2) сознательно принимаемые отношения и значения деятельности; 3) сознательно культивируемые отношения; 4) ценностные установки не на конкретные виды деятельности, а на всю жизнедеятельность и действительность во всей их полноте. Таким образом, создается достаточно интегрированная система мотиваций как направленности личности от конкретных форм ее активности в труде, семье, досуге до мировоззренческих представлений о цели, смысле жизни, жизненном пути и т. д.

Выделенные уровни и слои различаются по своей устойчивости и подвижности. Наиболее устойчивые глубинные пласты личности, наиболее подвижны, изменчивы – наружные, ролевые. Различаются они и по времени формирования. В детстве закладываются ценностные структуры, определяющие общую направленность личности, в молодости формируется собственно характер, конкретизирующий избирательность ориентаций личности, со зрелостью приходит дифференциация и усиление ролевых ориентаций. Однако природа различных уровней и слоев личности едина – это освоение определенных видов деятельности и формирование отношения к ним.

Динамика неповторимо целостного комплекса ценностных установок и ориентаций личности определяет поведение человека тем, что исключает одни возможные мотивы, оставляя и выводя на первый план другие. Только пропущенные через поляризующий «фильтр» диспозиций потребности (как объективные противоречия социальной жизни) становятся субъективными мотивациями. Мотивы в известной мере выступают компромиссом между установками личности относительно конкретной ситуации. Причем, как отмечает В.Г. Асеев, «существует тенденция к переключению всех мотивационных установок на более успешные виды деятельности, соответствующие формирующимся или сформировавшимся функциональным возможностям». Вместе с тем формирование положительной мотивации к определенной области деятельности, интереса к ней приводит к переключению ресурсов и возможностей человека на эти виды деятельности и к формированию соответствующих способностей и потенций. С этим связана также роль социального одобрения деятельности личности, рассматриваемой ею как успех. Как уже выше отмечалось, существенна сама возможность осуществлять деятельность, включая способности, обученность и наличие средств: «присвоение определенной совокупности орудий производства равносильно развитию определенной совокупности способностей у самих индивидов».

Таким образом, «программирование» человеческих поступков носит сложный опосредованный характер. Между «стимулом» и «реакцией» в человеческом поступке наличествует принципиально важное звено – социально – культурная деятельность. Она посредует, с одной стороны, освоение действительности человеком в субъективных формах (от «ролей» до ценностных установок), а с другой – переход субъективного в материальные формы жизнедеятельности. Социальная деятельность оказывает формирующее воздействие как на «стимулы», так и на «реакции» поведения человека. Именно наличием этого посредующего звена объясняется «отвязанность» объективных потребностей и ценностных установок личности от биологических состояний организма. Ценностные установки и ориентации и другие компоненты личности как «человека поступающего» не являются, однако, некими самодовлеющими статичными элементами структуры личности. Таковыми они могут выступать только в абстрагировании от деятельности, в которой происходит их формирование и развитие. В определенном смысле слова, не метаморфозы диспозиционной структуры создают личность, а сами диспозиции создаются и развиваются в результате совершения человеком поступков, в которых не только выявляются (возможно, неосознававшиеся) ценностные установки личности, но и вырабатываются новые – в силу необходимости сделать и оправдать определенный выбор. Динамика личности есть динамика делаемых человеком выборов, прохождения им «точек бифуркации» и рационализации этих выборов. Поэтому каждое разрешение жизненного противоречия для человека – не только проявление действия его интересов и диспозиций, но и создание, формирование новых интересов и установок.

Сначала человек действует в целях поддержания своего существования, а затем он поддерживает свое существование, чтобы действовать, реализуя свои сущностные силы и осуществляя свое человеческое назначение. Социальный опыт личности постоянно развивается, обогащается, перестраивается. Причем сама личность в этом процессе не является пассивной стороной. Жизнь сталкивает ее со все новыми и новыми вызовами, испытаниями, на которые у нее нет и не может быть ответа. Личность предстает подвижной, способной к самоорганизации и саморазвитию открытой системой.

Человек может сменить род занятий, профессию, место жительства, семью, уехать на другой конец Земли, но от самого себя ему не уйти, и везде, в любой ситуации он будет воспроизводить свое отношение к миру, себе и другим людям. Изменить что – то в этих представлениях может только какая – то сильная жизненная встряска (критическая ситуация, кризис, жизненное потрясение), заставляющая человека радикально пересмотреть свое отношение к жизни.

Тем самым, развитие личности предполагает социализацию не только как «программирование» («загрузку» программами социального опыта), но и оформление ее в неповторимое целое – индивидуализацию (Табл. 1.5), как выражение определенной жизненной позиции и направленности интересов личности.

Индивидуализация обусловлена рядом факторов: наследственностью, индивидуально неповторимой траекторией жизненного пути личности, фактов и обстоятельств, с которыми человек сталкивается в течение жизни, опыта самоопределения.

Табл. 1.5.

Индивидуализация

Факторы индивидуализации

• Генотип, наследственность

• Неповторимость («логистика») жизненного пути

• Непрограммированные ситуации

• Рефлексия и самоопределение

Индивидуализация:

• «тонкая доводка» социализации

• формирует уникальную неповторимую личность

• личность – как социально – культурная ценность (ср. Иисус, Пушкин, Будда, …)

В связи со сказанным представляется мало конструктивным различение личности и индивидуальности. Такое различение часто проводят по нескольким основаниям (Табл. 1.6). Например, личность как социальная сущность трактуется как «личина», некая внешняя явленность человеческого индивида, причем во взаимоисключающей характеристике: то как некая стандартность, то как уникальная неповторимость. Та же история и индивидуальностью, которая как биологическая сущность может пониматься то ли как стандарт (биологический вид, генотип), то как уникальность – генетическая или социальная. Поэтому, чтобы уйти от таких противоречий, наверное, лучше говорить об этапах становления личности как вменяемого социального актора. В этом становлении можно выделить три уровня (этапа). Во – первых, гоминизацию – биологическое оформление человеческой особи, ее зачатие, вынашивание, рождение, биологические стадии развития, вплоть до кончины. Во – вторых, социализацию, о которой выше много сказано. И в – третьих, индивидуализацию – высшую стадию социализации, оформление автономного и неповторимого вменяемого актора, способного к оригинальным решениям.

Табл. 1.6.

Личность и индивидуальность

Индивидуализация личности социальна по самой своей природе, но и социальное прорастает и реализуется только через самореализацию личности. Личность человека определяется не только тем, что он (человек) уже есть, но и тем, чем он хочет быть, к чему стремится как к отдаленной цели, какие задачи ставит перед собой на основании собственного свободного выбора, переходя от воспроизводства усвоенного – к творчеству. И поступки личности в конечном итоге есть единственный путь и способ не только воплощения усвоенного социального опыта, но и самореализации.

Самоопределение личности и ее границы

Итак, личность есть результат социализации, система освоенных человеком программ социальной деятельности. Однако развитие личности несводимо исключительно к социализации, к односторонней зависимости от задаваемых обществом образцов деятельности. Ведь тогда ее внутренняя сущность совпала бы с внешней «общей совокупностью», отличаясь лишь порядковым номером. Развитие личности предполагает самоорганизацию, оформление ее в неповторимое целое, индивидуально преломляющее систему общественных отношений, систему норм и ценностей. Индивидуализация не противостоит социализации, а предполагает и дополняет ее. Именно благодаря индивидуализации человек чувствует себя самим собой, отличает себя от других людей, от мира в целом, испытывая при этом живую связь с миром и людьми.

Индивидуализация – это прежде всего самоинтеграция личности, осознание ею себя как неповторимо целостной системы социального опыта, ценностных ориентаций, выражающих некоторую жизненную позицию и направленность интересов личности. Индивидуализация – как «самопрограммирование» поступков оказывается, таким образом, связанной с личностной рефлексией. Речь идет не об укоренившейся в обыденном сознании трактовке рефлексии в «расслабляющем», «печоринско – обломовском» смысле, а о рефлексии как необходимом условии самосознания личности и ответственных, самостоятельных поступков. Ведь «личность – сплошное, непрерывное индивидуальное решение, непрекращающийся выбор… каждое ее действие оценивается так, как если бы за ним была рефлексия. Выглядит поступком». Помимо прочего «поступочность» человеческого поведения определяется тем, что о нем нельзя сказать, будто оно однозначно причинно обусловлено интересами. Как пишет Дж. Марголис, «интересы целиком детерминированы, но не детерминирующи». Человеку свойственна способность менять интересы и направленность своей активности в силу изменения взглядов и условий. Жизнь и действия человека не запрограммированы однозначно – ни биологическим генетическим кодом, ни нормами социальной культуры. На этом основаны гибкость его поведения, способность к научению.

Индивидуализирующая самопрограммирующая рефлексия не синоним пустого «самокопания», она выражается в осознании собственных стремлений и желаний в соотношении с интересами окружающих, в приближении собственной оценки поступка, в том числе и возможного, к его объективной социальной оценке. Другой разговор, что люди, постоянно контролирующие свои действия, находящие самые различные (в том числе и взаимоисключающие) мотивы, дающие различные рационализации их поведения, испытывают трудности с выбором мотивации. Зачастую окончательное формирование цели для них становится даже невозможным, они впадают в «дурную бесконечность» перебора и исключения мотивов. В итоге их действия становятся непоследовательными, за слабым порывом к действию следует отказ от него и т. д. Именно такое поведение типично для представления о «рефлектирующем интеллигенте», сложившегося в русской и советской литературе.

«Рефлектирующему интеллигенту» зачастую противопоставляется «человек действия» – как идеал «цельной» личности, действующей «без лишних рассуждений и разговоров». Однако нетрудно заметить, что именно нерассуждающий и нерефлектирующий «человек действия» является идеальным персонажем тоталитаристской идеологической и нравственной доктрины с ее принципиальным и воинствующим антиинтеллектуализмом и пренебрежением к «интеллигентским мудрствованиям». Подавляемый внешним «надо» он не осознает самого себя как ответственного субъекта собственных действий, а живет иллюзиями, навязываемыми извне. В таком положении находятся, например, герои платоновского романа «Чевенгур», которые сами не знают, что им делать, так как у них «свой смысл из себя самостоятельно не исходит». Подобное неразвитое самосознание неизбежно ведет к своеобразному «манихейству», наивному эгоцентризму, абсолютизирующему границу «своего» и «чужого». Окружающий мир кажется ему враждебным («кто не с нами, тот против нас»). При этом собственные возможности низводятся до бессилия перед «могуществом» этого мира (масонами, «врагами народа», империей зла, нечистой силой, ЦРУ) и их желанием причинить зло. «Они» всегда оказываются сильнее, умнее, организованнее. Свои неблаговидные действия в этом случае объясняются незнанием, объективными причинами, выполнением приказа и т. д., чужие – связываются со стремлением навредить, злым умыслом. Собственные успехи рассматриваются как следствие доброй воли, «хороших идей», а чужие – везением, стечением обстоятельств. Неразвитое, неотрефлектировнное самосознание с необходимостью предполагает «двойную мораль». Оно претендует на оценку своих действий другими по целям и намерениям, которые если и не всегда хороши, то уж как минимум, объяснимы. (Как говорила Харпер Ли в повести «Убить пересмешника», все люди хороши, если их в конце концов понять.) Однако действия других должны подлежать не подобной субъективной оценке, а оценке объективной – по делам и поступкам.

Отказ или бегство от рефлексии является отказом и бегством не только от ответственности, но и от свободы. «Обломовская» и «печорииская» рефлексия, подвергнутая уничтожающей критике русской общественной мысли, характерна именно для личности, живущей в несвободном обществе или бегущей от свободы, оказавшейся тяжким и непосильным бременем. Такая – то личность и может затосковать по «непосредственному чувству», «каратаевской простоте», захотеть «поглупеть» и «опроститься». Но хочется ей этого или нет, она становится при этом марионеткой внешних сил и собственных страстей. Кто держит в руках «ниточки» от ее мотивации, тот ею и манипулирует. Разумеется, такой человек способен поступать так, как ему действуется. Но он будет не хозяином положения, а лишь «действующим лицом». Его свобода будет свободой быка на корриде. И мы еще вернемся к формированию «человека убежденного».

Только осознавая свои мотивы, цели и идеалы, критически их осмысляя, человек «ухватывает ниточки» своей мотивации. Цельный, убежденный человек – не противоположность рефлектирующей личности. Наоборот, по – настоящему цельной, действующей на основе убеждений, личность может стать именно в результате рефлектирующей индивидуализации. Чем глубже рефлексия, тем обоснованнее внутренняя мотивация поступков, тем ближе к сознанию личности перемещается от внешних обстоятельств свобода воли. Отрефлектированная индивидуализация не противостоит социализации, а является ее наиболее полным и зрелым выражением. Человек чувствует себя тем свободнее, чем более он социализирован и внутренне дисциплинирован. Однако самостоятельность мысли предполагает и самостоятельность в поступках. Свобода мысли вне политической и экономической свободы – фикция. И наоборот, независимость и самостоятельность личности на деле требует ее самостоятельности в мыслях, а таковая невозможна без действительной независимости, возможности человека совершать самостоятельные поступки.

Итак, возможность совершать самостоятельные поступки предполагает самостоятельное мышление, а значит, и сомнение на какой – то стадии рефлектирующего самосознания. Сомнение, непослушание и отклонение от общепринятых норм – в определенном смысле есть необходимое условие становления и развития личности, ее самопрограммирования. Это обстоятельство признается в подавляющем большинстве мировоззренческих концепций, даже в религиозной морали. Последняя, например, всегда отдавала предпочтение покаявшемуся грешнику, «блудному сыну» перед изначальным праведником. Идеей «послушания через непослушание», несогласия, противоречия (древнееврейского «сатан») пронизана вся библейская «философия поступка». Достаточно вспомнить непослушание первых людей и нарушение ими Божьего запрета вкушать плоды с древа добра и зла, сомнения Авраама в обещании Бога дать ему сына, перепись населения Давидом вопреки Божественному запрету, единоборство Иакова с Богом. Эпическим сомнением является осмысление Иовом своих жизненных испытаний. Да и в Новом завете главные «положительные герои» – это раскаявшиеся мытари, блудницы, Павел, преследовавший христиан, и прочие «блудные сыновья и дочери», принявшие христианскую мораль не изначально, а в результате сознательного выбора. Именно сознательный выбор и предполагается как необходимый этап становления личности, вочеловечивания человека.

Библейский эпос в этом плане не уникален. В Гильгамеше, Махабхарате, Калевале, Эдде, других эпосах и мифологиях речь также идет о сомнении, непослушании и противоречии предначертанным правилам и нормам поведения. Непослушание становится испытанием и фактически не отрицает послушание, а углубляет его, поскольку его результатом становится самостоятельное осознание личностью истинности пути, предначертанного ей. Правомерно предположение И.П. Вейнберга о том, что временное и частичное непослушание есть парадигма человека культур Древнего Ближнего Востока, идеал «человека послушного через непослушание». Таким образом, еще в мифологическом сознании сложилось представление, что сама человеческая сущность предполагает возможность непокорности, отклонения от норм, что «послушание человека (свободного человека и отчасти полусвободного – полузависимого) отличается от абсолютного и безусловного повиновения нечеловека или «недо–человека – раба тем, что оно не только допускает, но и предполагает в некоторых случаях непослушание».

В новое время сомнение закрепилось как один из принципов мировоззрения. Это выразилось не только в возрожденческом внимании и интересе к личности, ее свободе воли. Принцип сомнения, сформулированный Р. Декартом, стал одним из принципов создававшейся науки. Его развитием стала не только установка ничего не принимать на веру и все подвергать сомнению, испытанию и проверке, но и признание в современной методологии науки права ученого на ошибку. Последняя рассматривается при этом как фундаментальная характеристика познания, обусловленная сложностью и развитием социального субъекта познания, и неисчерпаемостью познаваемого объекта. В этом случае ошибка – не столько несовершенное и неадекватное знание, отклоняющееся от истины, сколько просто «другое» знание, не соответствующее общепринятым нормам рациональности.

В этом плане творчество оказывается сродни «отклоняющемуся» антиобщественному поведению, только со знаком «плюс». Различие между ними во многом сводимо к различию между их «поздними рационализациями» в культуре. По крайней мере история (от научных открытий и революционных политических движений до развития художественного творчества и моды) показывает, что взлеты творческого гения часто квалифицировались современниками как нарушения морали, покушение на авторитеты и идеалы, наравне с поступками антиобщественных элементов, поэтому преследовались и нередко подвергались репрессиям. Между тем нетрадиционность мысли и действия, «инакомыслие» и отклонение сложившихся стереотипов – необходимое условие любой творческой деятельности. В истоках любого творчества лежит неприятие и недовольство человека существующим. Чтобы появилось «желание начать творить, – писал академик П.Л. Капица, – в основе должно лежать недовольство существующим, то есть надо быть инакомыслящим… Большое творчество требует и большого темперамента, и это приводит к резким формам недовольства, поэтому талантливые люди обычно обладают, как говорят, «трудным характером». В действительности творческая деятельность обычно встречает плохой прием, поскольку в своей массе люди консервативны и стремятся к спокойной жизни. В результате диалектика развития человеческой культуры лежит в тисках противоречия между консерватизмом и инакомыслием, и это происходит во все времена и во всех областях человеческой культуры». Эти аргументы П.Л. Капица приводил в обращении к Ю.В. Андропову, бывшему тогда Председателем Комитета госбезопасности СССР, и призывал его к бережному отношению к советским ученым, проявляющим инакомыслие в социальных и политических вопросах. Попытки же подавлять инакомыслие административно приводят, как правило, лишь к усилению недовольства, к гибели творческой деятельности, к бессмысленной борьбе с административными препонами.

Отклонение от общепринятого, «самопрограммирование» как поиск и утверждение основания поступка – удел не только выдающихся деятелей, ученых, художников, но и обычных людей. Это обстоятельство стало даже специальной темой советской художественной литературы – темой «чудаков» в произведениях В. Шукшина, Т. Тютюнника, В. Маканина. Хотя человек, слывущий чудаком, – для литературы далеко не новый персонаж. От фольклорных героев типа Иванушки – дурачка до Гамлета, Дон Кихота и князя Мышкина тянется в современную литературу и искусство традиция «чудачества». Все эти персонажи, с общепринятой точки зрения, – люди «не от мира сего», «лишние» («отставшие», если воспользоваться названием повести В. Маканина). Фактически же – они «изобретатели – самоучки» поведенческих норм. В своеобразном бунтарстве чудаков как бы проигрываются модели и проекты иного поведения, которые только выглядят чудными, а по сути являются совершенно разумными и даже обязательными. Более того, «чудачество» может оказаться тестом общепринятого, рутинного, привлекая внимание к его несостоятельности и неразумности, выхолощенному формализму. С такой позиции сама общепринятая норма может оказаться устарелой, бессмысленной и даже «безумной». Не случайно шуты, юродивые в любой культуре всегда чтились как носители какой – то иной морали, позволяющей судить традиционную. Шуту при царственной особе дозволялось многое, а юродивые и безумцы почитались в народе как «божьи люди». К их мнению прислушивались, видели в нем искру истины, недоступной нормальному разумению, ограниченному всяческими рамками и запретами.

Пока существует нормативная модель, будут существовать и «чудаки», дополняющие и развивающие ее своими «странностями». Культура развивается во многом именно за счет «отклоняющегося поведения», как позитивного, так и негативного – отклонения со знаками «плюс» или «минус». В первом случае мы имеем дело с творчеством, ломкой старых норм, социально – культурным процессом, во втором – с отклонениями, объективно препятствующими этому прогрессу (преступления, аморальное поведение и т. д.). Оба вида «отклонения» культурны в том смысле, что осуществляются во вполне определенных формах, нормативно – ценностных системах, вплоть до социальных институтов типа творческих союзов, научных лабораторий, политических партий и т. д., деятельность которых направлена именно на введение новшеств. Негативное отклоняющееся поведение также реализуется во вполне определенных нормативно – ценностных системах преступного мира. Иначе говоря, любая культура предполагает и интегрирует в себе механизмы собственного изменения и динамики. Самоценность и самодостаточность этого отклоняющегося поведения – нонконформизм – проявляются эпатаже, авангардизме, художественном творчестве, обыденном поведении. При этом нонконформизм в той же степени несвободен, что и конформизм. Различие в том, что конформизм (угодничество) – свидетельство внутренней несвободы, нонконформизм (эпатаж) – внешней, когда личность для самоутверждения вынуждена противопоставлять себя общественным нормам. Поэтому главная проблема отклоняющегося поведения – не столько борьба с ним, сколько оценка его статуса и границ допуска отклонения, которые должны совпадать с гарантиями безопасности и достоинства других членов общества.

Оценка отклоняющегося поведения зависит, во – первых, от зрелости личности. В возрастной психологии известны три основных этапа социализации и индивидуализации личности и становления соответствующих уровней нравственности. Первый этап— «доморальный», когда ребенок следует импульсам, идущим «от себя» и регулирует свое поведение на основе внешней оценки поощрения или наказания. Второй этап – этап «конвенциональной морали» – связан с ориентацией на существующие в окружении нормы, формирующие чувства гордости или стыда перед «значимыми другими». При этом человек может быть честен в одном и бесчестным в другом. Так, ученик руководствуется двойной, а то и тройной «конвенциональной моралью» в поведении с учителями, родителями и друзьями. Третий этап – этап «автономной морали» – связан с формированием устойчивой внутренней системы принципов, чувства совести и ответственности, когда решения вызревают как бы внутри самой личности.

Во – вторых, оценка отклонения в поведении зависит от исторического этапа развития конкретного общества, дающего различный «социальный заказ» на личность. В периоды революционных перестроек, военной опасности и отпора агрессору общество испытывает острую потребность в смелых, инициативных своих членах, способных принимать новаторские решения и проводить их в жизнь, иногда даже вопреки мнению и противодействию старых авторитетов. Однако в периоды стабилизации, «равнинного» существования обществом более ценятся личности исполнительные, спокойные, уравновешенные. Подобная смена «социального заказа» на личность иногда переживается как трагедия. В литературе примером такой трагедии могут служить переживания и срыв главной героини повести А.Н. Толстого «Гадюка», героев повести В.С. Маканина «Один и одна». В периоды общественного застоя на передний план выходят исполнительность, угодливость, личная преданность, жизнь не по совести, а по «долгу» перед власть имущими, когда изгоняется и порицается любая способность к неординарному действию, нестандартному мышлению. Общество затем дорого расплачивается за такую ориентацию. Сама жизнь сметает «героев старого режима», как это произошло в годы Великой Отечественной войны, выдвинувшей новую когорту советских военачальников: Г.К. Жукова, К.С. Рокоссовского и многих других. За известным принципом менеджмента, гласящим, что легче сменить людей, чем их переучивать, кроется серьезная проблема – каждое время выдвигает своих героев, свое «отклоняющееся» поведение и своих «чудаков». Неизменным остается главное – необходимость рефлектирующего самосознания личности, ее сознательного выбора и само_ определения. Рефлексия способствует плодотворной индивидуализации личности только при условии занятия этой личностью определенной позиции, выбора ею определенной точки отсчета.

Благодаря индвидуализирующей рефлексии основания поступков личности носят характер «сверхпрограммного самоопределения», «самодостраивания» опыта личности. Жизнь как в профессиональной, так и в бытовой деятельности очень часто ставит человека в ситуации, когда он за неимением социального образца поведения вынужден в себе самом находить пути решения и выбора образа действия и мышления. Как писал У. Шекспир, «кто знал в любви паденья и подъемы, тому глубины совести знакомы». Динамизм отношений человека с окружающей его социально – культурной средой побуждает его к самопознанию, поиску себя не только как «общественного», по и как «внутреннего» человека, себя в своей отдельности от других и в своей нераздельности с ними.

Возможность сверхпрограммного самоопределения личности ставит вопрос о критериях идентификации личности, о ее границах. (Рис. 1.2) При этом, учитывая характеристики поступка как вменяемого действия – сознательность и ответственность – можно говорить о совпадении границ поступка и личности как его актора. Причем, как уже говорилось ранее, эти границы динамичны и подвижны. Они зависят от культуры, которой принадлежит личность. Известны средневековые процессы над младенцами и даже над домашними животными: котами, собаками, свиньями, печально заканчивавшиеся для «обвиняемых». В 1593 году был сечен кнутом и сослан в Сибирь церковный колокол, которым били в набат в связи с убийством царевича Димитрия в Угличе. Мировоззренческой почвой для всех этих преследований выступало одушевление природы, стремление человека во всех явлениях окружающего мира видеть действие намеренных сознательных сил – добрых или злых. Любое явление рассматривалось как «поступок». Ранее уже отмечалось, что мир древнего человека, включая и космос, был миром личностным, миром поступков.

И правом на совершение собственно поступков обладали существа трансцендентные, божества. Человеческий удел – следовать их воле, угадывать ее, пытаться понять, вступая в диалог. Таким опытом обладали не все, а только «герои», чьи деяния описывались в эпосе, легендах. В Античной Греции правами личности обладали только взрослые свободные мужчины. Женщины, дети и рабы таких прав не имели. Общечеловеческий опыт поступка был представлен в Новом Завете, но даже Христос, вочеловеченный Бог – сын следует воле Отца. Тем не менее, в Средневековье европейские монархи уже проявляли свою волю, вступая в конфликты с Римским престолом. Возрождение расширило круг акторов свободных действий – в него вошли деятели культуры, творцы – художники, скульпторы, поэты… С модерном и буржуазными революциями в этот круг вошли горожане, а формированием массового – практически все совершеннолетние (и не только) граждане. В драматическом искусстве и литературе этот процесс совпадает с расширением круга героев трагедий. В Античности это боги и герои. Затем на первый план вышли аристократы. На переходе XIX – XX столетий круг трагических героев расширился до «маленького человека». В ХХ веке возникла трагедия человеческого существования и человечества в целом.

В настоящее время правовые границы личности как субъекта поступка и ответственности за него, практически совпадают с границами психотелесной целостности индивидуальной человеческой личности. Причем даже эти границы подвижны, зависят от возраста и психического здоровья личности. Несовершеннолетний (а в каждой культуре свои правовые границы совершеннолетия) или психически больной (невменяемый) человек в эти границы не попадает, так как не отвечает за свои действия в силу недостаточности интеллектуального и нравственного развития или в силу болезненного состояния. За этими границами человек не является личностью, так как невменяем (ребенок, психический больной и т. п.). Однако в круг правовой ответственности до сих пор попадают и некоторые общности людей – «юридические лица» типа фирм, трудовых коллективов, общественных организаций. Определенный круг ответственности в рамках гражданского законодательства возлагается на семью.

Можно говорить об общеисторической тенденции «сужения» границ поступка и ответственности: от племени, общины, рода до психотелесной целостности индивида к определенным этапам его жизненного пути (например, с 18 лет), а то и состояния (психического здоровья).

Речь, действительно и буквально идет о постепенном сужении этих границ – как правовых, так и нравственных. Этот процесс сужения границ ответственности (а значит – и личности) явно углубляется. Похоже, что в XXI века обозначилась перспектива постчеловеческого актора, сведения личности к просто «точке сборки» ответственности. Об этих вызовах писалось во Введении, и к ним мы еще вернемся не один раз.

Современный человек получил широчайшие возможности изменения своей природы. Урбанизированная техногенная цивилизация вызывает утрату телесной органичности. Получили распространение пластические операции по совершенствованию и изменению лица, тела. Соответствующие клиники оказывают услуги по увеличению, уменьшению или изменению формы груди, коррекции носа и ушей, стоп, половых органов – вплоть до компьютерного моделирования и соответствующей коррекции контура тела и практики смены пола. Тело из «темницы души» на глазах превратилось в костюм, который можно не только украшать, но и перекраивать, менять, – как в результате хирургических операций, так и посредством игры в иные личности и жизни в виртуальной реальности, превращают тело в некий скафандр, а то и аналог одежды, который можно менять.

Более того, разработаны генные технологии, позволяющие формировать зародыши на стадии зачатия, методы создания условий для появления на свет детей с определенными генетическими характеристиками. Возможности генной инженерии, банки спермы и яйцеклеток, клонирование порождают все большую неоднозначность относительно конечности человеческого существования, массу этических и религиозных проблем. Например, будет ли клонированный человек иметь статус человека? А значит, будет ли на него распространяться запрет на его убийство? Или продукт клонирования будет иметь статус «голема» – искусственного человека, сделанного из глины и одушевленного магическим образом и которого, поскольку он не человек, можно убивать?

Не менее острые дискуссии вызвала технология выращивания эмбрионов примерно до 14 – дневного возраста, чтобы затем получать из них стволовые клетки, из которых уже можно выращивать любой орган и живую ткань – костную, мышечную и т. д. Подобное «терапевтическое клонирование» открывает невиданные ранее перспективы транспланталогии, лечения до сих пор неизлечимых болезней. Использование стволовых клеток используется для лечения болезней Паркинсона и Альцгеймера, всех видов онкологических заболеваний, рассеянного склероза, дефектов костей и суставов, для комплексного омолаживания организма. Главное возражение противников этой практики имеет чисто этический характер: речь идет о бесчеловечном манипулировании с людьми, фактически – убийстве. Проблема чисто персонологическая – являются ли используемые эмбрионы личностями, распространяются ли на них этические и правовые нормы? При этом аргументы противников клонирования логически противоречивы: запрет доращивать клонированные эмбрионы до рождения предполагает их тождественность человеку – донору, а запрет использовать их как биоматериал – их индивидуальность и самоценность. Это опять – таки подчеркивает персонологический характер проблемы.

Но как относиться к тому факту, что в мире ежегодно отправляются в помойку сотни тысяч живых человеческих эмбрионов, являвшихся материалом лечения некоторых форм бесплодия? Что это? Или кто это? Отходы лечения? Вторичный «биоматериал», который можно использовать для спасения других жизней? Если это уже кто – то, то они – жертвы бесчеловечных технологий. На этом фоне в политическую проблему превратился аборт. То, что еще в середине ХХ века рассматривалось как свободное волеизъявление потенциальной матери, превратилось в человекоубийство, квалификация которого оказалась связанной с вопросом – на какой стадии (недель или даже дней) развития плода он может считаться человеческим индивидом. Человечество остро нуждается в выработке общих оснований решения этих проблем. Такое решение уже не может быть делом каждого общества в отдельности.

Упомянутые нравственные, правовые и религиозные проблемы относятся к разнообразию ответов на вопрос о природе личности в контексте современных медицинских и генных технологий. Рождение и воспитание ребенка является одним из высших проявлений человеческой свободы и ответственности. Но современная генная инженерия, успехи медицины не просто породили биоэтику, но создают совершенно немыслимые ранее нравственные, правовые и религиозные казусы.

Молодая вдова договаривается с врачами о сохранении спермы погибшего мужа и вынашивает ребенка, отцом которого является покойник. Имела ли она право на беременность без согласия или выявленного желания на то отца ребенка? Не нарушила ли она клятву, данную перед алтарем, – быть со своим избранником до самого конца жизни? Или еще… Родители, выполняя предсмертную просьбу неизлечимо больной дочери, желавшей иметь ребенка, сохраняют ее яйцеклетку, оплодотворяют ее донорской спермой (донор был выбран их дочерью по базе данных в банке спермы), находят суррогатную мать, которая вынашивает и передает им ребенка. Кто мать этого ребенка? Покойница? Выносившая и родившая женщина? Бабушка? Кто ответствен за его рождение?

Как, на фоне всеобщего движения за поддержку прав инвалидов, расценивать заявления ряда ассоциаций слепых и глухих, в которых они протестуют против планов разработки геномных методов лечения их недостатков, поскольку это грозит гибелью их особых субкультур, аккумулирующих специфический опыт и ценности, недоступные «нормальному» миру? И как быть с нередкими обращениями к врачам родителей – инвалидов, например, когда и отец, и мать – слепые, помочь им и «скорректировать» развитие плода, чтобы их ребенок родился тоже слепым. Как написано в одном из таких заявлений: «Мы не хотим, чтобы он был одним из вас. Мы хотим, чтобы он был одним из нас, остался в нашей семье, в нашем сообществе. В нашем мире, о котором вы ничего не знаете, не хуже, чем в вашем».

Возникли и менее экзотические, но не менее острые проблемы – именно в плане вмешательства в поведение. Например, появление группы общедоступных лекарств, позволяющих корректировать поведение, вызвали неоднозначную ситуацию в педагогике и семейном воспитании. Если ребенок импульсивен, не может долго задерживать внимание, не слушает, когда к нему обращаются, испытывает трудности при выполнении заданий, требующих внимания и интеллектуальных усилий, легко отвлекается, то ему может быть поставлен диагноз – синдром недостатка внимания и гиперактивности, и назначено лечение риталином, который «нормализует» поведение. В ряде американских школ это лекарство потребляют до 10 % школьников. Противники все расширяющегося потребления риталина обращают внимание на то, что рост потребления препарата связан со стремлением снять с себя ответственность. Школьник освобождается от ответственности за свое безобразное поведение: его надо не воспитывать, развивая самодисциплину, а просто дать лекарство. Родители освобождаются от ответственности за плохое воспитание своего чада, просто за то, что запустили ребенка. Виноваты не они, какая – то патология и исправлять поведение они должны, не уделяя ребенку больше внимания и заботы, а оплачивая лекарство и визиты к врачу. Ну и само собой, учителя освобождаются от ответственности за неспособность привлечь внимание или призвать к порядку шалуна: риталин в их сознании занимает место педагогического таланта и опыта.

Во всех приведенных примерах существо проблем, порожденных ими – не просто этическое. Речь идет границах личности, которые в европейской традиции совпадают с границами свободы и ответственности, возможностью проявления свободы воли, самосознания, разума.

Но границы личности, как уже отмечалось, зависят, прежде всего, от особенностей культуры, которой принадлежит личность, и которая собственно и определяет границы личности.

В настоящее время в цивилизованном обществе нравственно – правовые границы личности как субъекта поступка и ответственности за него, практически совпадают с границами биологическими – психотелесной целостности индивида, буквально – с кожно – волосяным покровом тела. Но разве тенденция сужения границ вменяемости и личности не может быть продолжена уходом вглубь тела под кожно – волосяной покров в стремлении к некоей точке с возможным последующим расхождением «по ту сторону точки» в некоем новом запредельном расширении?

Где и когда личность? В XXI столетии эти вопросы звучат весьма нетривиально. Психологи и даже педагоги говорят о пренатальной (внутриутробной) стадии развития личности. Родителям впору как в «Стране водяных» Акутагавы испрашивать у не родившегося плода согласия на его рождение. Поневоле начинаешь вспоминать соратницу В.И. Ленина О. Лепешинскую, ставшую в советское время известным биологом и занимавшуюся воспитанием зиготы. Вообще, складывается впечатление, что еще немного и можно будет говорить о презиготной стадии развития личности.

Об этой же тенденции свидетельствует и обостренный интерес в конце ХХ столетия к так называемой «трансперсональной (то есть внеличностной) психологии», духовным практикам в духе Кастанеды, интегральной йоги Ауробиндо и т. п. Общим для всех них является поиск органической связи человека с бесконечным полем сознания (универсальным разумом или космическим сознанием), то есть выходом конкретной личности за рамки пространственно – временных и причино– следственных границ.

В этом вновь расширяющемся конусе субстанция свободы и ответственности становится виртуальной, подобно иррациональным числам становится труднодоступной здравому смыслу и обыденной практике, а ее идентификация требует специального интеллектуального усилия. Но тогда – что есть в этой ситуации свобода и ответственность? Их границы утрачивают ясность и четкость, которую они приобрели в Новое и Новейшее время. Границы свободы как ответственности в XIX – XX веках есть границы собственности личности, буквально – ее доли (куска, объема) бытия. Но в XX – XXI веках сетевой социум и тотальная цифровизация, искусственный интеллект, становящимся дистанцированно доступным, переходящим с белковой основы на кремниевую ставят по – новому вопрос о границах ответственного и вменяемого актора – источник грядущих метаморфоз и открытий нравственности и права.

Проблема постчеловечности

Проникновение в человеческий геном и манипулирование с ним – это возрастание свободы, не нуждающееся ни в каком ограничении, или этот прирост свободы выходит за некие границы и поэтому нуждается в нормативном ограничении?

Реалии сегодня таковы, что изменяются критерии, в соответствии с которыми мы осознаем и понимаем себя как авторов собственной жизни и равноправных членов морального общества. Так, знание о запрограммированности своего генома может воспрепятствовать самоопределению, согласно которому мы существуем как тело или «являемся» своим телом. Следствием этого устанавливается фундаментальная асимметрия межличностных отношений.

До сих пор цивилизованное человечество – как в сфере науки, так и религии – исходило из того, что генофонд новорожденного и, следовательно, исходные органические предпосылки его будущей жизни не могли быть предметом целенаправленной манипуляции других людей. Взрослеющая личность уже могла подвергнуть свой жизненный путь критическому пересмотру и перестройке. Но в исходной позиции жизненного старта все одинаково зависимы от организма, телесной целостности, доставшейся нам стихийно и естественно, т. е. – непредсказуемо. В этом плане все человеческие индивиды выступали симметрично бесправными – как в пределах одного поколения, так и в межпоколенном плане. «Все мы – люди, все мы – человеки» и «Бог дал – Бог взял» нашу жизнь.

Возникающая асимметрия обусловлена тем, что ставится под сомнение способность человека рассматривать самого себя как ответственного хозяина истории своей жизни и, одновременно, уважать других как равных себе – хотя бы как представителям того же биологического вида, с одинаковой историей происхождения.

С одной стороны, новые репродуктивные технологии, эвтаназия, генная инженерия, включая использование стволовых клеток и т. п. расширяют личную автономию и свободу. То, что И. Кант считал «царством необходимости» превратилось в «царство свободы».

С другой стороны – свобода явно и жестко ограничивается.

Так, если взрослеющий человек узнает о той дизайнерской процедуре, которой подвергли его генетическую структуру другие люди ради каких – то своих целей, то идентификация себя как искусственного, созданного существа может вытеснить в его сознании представление о себе как естественно вырастающего телесного бытия. Он оказывается не только несвободен в плане собственной инструментализации ради целей других людей (он – только средство для достижения их целей), но и безотвественным за свою судьбу, поскольку не он ее определял в существеннейших моментах ее реализации.

Начавшаяся искусственная самотрансформация вида жестко делит человечество на лиц, принимавших решения, и – воплощающих эти решения.

Первые, преимущественно взрослые, могут рассматривать генетический материал потомков как сырье для реализации своих планов. Сами потомки начинают выступать творениями «дизайнеров». На людей переносится отношение к вещам не в плане имущественном, как это было при рабовладении или феодализме, а в плане буквально ремесленно – инженерно – дизайнерском. Но одно дело, когда сам человек занимается какой – нибудь фаллопластикой. И другое дело, когда кто – то когда – то решил каким ему быть.

Вторые, потомки, попадают в слепую зависимость от необратимых решений другого лица или лиц. И у них не будет возможности выработать необходимую для существования в рамках поколения сверстников симметрию уравнительной справедливости возможностей, дающую импульс к соревновательности, стремлению к успеху: жизненному, профессиональному и т. д. Правда, в какой – то момент они могут потребовать от своих «авторов» ответ за содеянное, возлагая на них ответственность за нежелательные с их точки зрения последствия проектирования. Уже сейчас родители детей – инвалидов вчиняют иски врачам за последствия ошибочного пренатального диагноза и требуют компенсации за нанесенный ущерб. Но это только цветочки по сравнению с перспективой исков к родителям, пожелавшим видеть своего ребенка не кинозвездой, а танцовщиком, или математиком, а не поэтом. Или еще чище – иска в преступном бездействии!!!

Сама этика возможности превращается в одну из многих альтернатив в рамках отдельных проектов спортсменов или математиков, художников или музыкантов, веселых или грустных и т. п.

Более того, перспектива самотрансформации вида вынуждает выработать представления о норме здоровья, не соблюдение которой – болезнь – требует генного и прочего санкционированного вмешательства. Либерализм вдруг неожиданно оборачивается тоталитаризмом в самом худшем своем обличье – опирающемся на биотехнологию, в конечном счете – евгенику.

Ситуация усугубляется возможностями использовать эмбрионы в качестве расходного материала для производства стволовых клеток, выращивания тканей для трансплантации. Это меняет отношение к человеческой жизни до момента рождения и в целом. Размывается граница между телом (body, Koerper) и плотью (fleish, Leib), естественным и искусственным.

Различение произведенного и возникшего (выросшего) достаточно важно в жизненной практике. С одной стороны – сугубо технологически рациональная механическая переработка сырья и материала. С другой – бережное обращение с сохраняющими свои границы системами органической природы, их бережное культивирование и селекция. Такое отношение предполагает учет самоуправления и саморазвития этих систем, а значит – внимание, определенное сочувствие и даже – уважение. Такое «сочувствующее понимание», эмпатия к объекту воздействия ставит некий порог в практическом обращении с органическими системами в отличие от простого технического манипулирования. Такая ситуация свойственна крестьянскому труду, труду врача, воспитателя.

Биотехнологическое вмешательство вспарывает эту эмпатию, это сочувствие, подменяя клиническую заботу о пациенте воздействием в духе технологического манипулирования. Ситуация доходит до технологического отношения к собственному телу и организму. Круг замкнулся: технически освоенная и покоренная природа вновь включила в себя человека, до этого противостоявшего ей.

В генной инженерии возникает серьезная моральная и даже правовая проблема защиты целостности генных структур, в отношении которых недопустимы никакие манипуляции, т. е. проблема неподвластности чужому влиянию биологических основ личности, ее биологической, телесной идентичности. Юридически проблема может звучать как «право на генетическое наследство, не подвергшееся искусственному вмешательству». Ю. Хабермас, пожалуй, наиболее высоко поднял планку обсуждения этой проблемы в европейском общественном мнении. Поэтому имеет смысл остановиться на его анализе и аргументации.

Поляризация общественного мнения началась еще в связи с бурными дискуссиями об абортах. Тогда сформировались два основных лагеря: сторонников движения Pro Life и сторонников движения Pro Choice. Согласно первым человеческая жизнь обладает несомненными правами личности, человеческим достоинством и абсолютной автономностью с момента зачатия, а значит вмешательство в эту жизнь других лиц (вплоть до искусственного прерывания беременности) – недопустимо. Согласно другим, отстаивается приоритет выбора родителей, прежде всего – матери, в вопросах, связанных с зачатием и рождением ребенка.

Однако такой план дискуссии – вчерашний день. Осмысление последствий генной инженерии раскололо лагерь либералов, традиционно отстаивавших право женщины на аборт. Наиболее последовательные продолжают отдавать преимущество праву женщины на самоопределение. Но в либеральном лагере появились и «большие католики, чем сам Папа», отдающие приоритет праву на защиту жизни эмбрионам, находящимся на начальных стадиях развития.

Дискуссии об искусственном прерывании беременности, продолжавшиеся не одно десятилетие, все – таки, кое – чему научили. Они убедительно показали, что в этом конфликте найти мировоззренчески нейтральное, лишенное каких бы то ни было предубеждений (т. е. приемлемое всеми гражданами секулярного общества) решение проблемы морального статуса человеческой жизни на самых ранних этапах ее развития – практически невозможно. Что и было признано одним из столпов современного либерализма.

На первый взгляд, возникает альтернатива.

Либо культуральный релятивизм, когда универсального решения нет и быть не может. Действительно, к одинаковым фактам – массовым преступлениям своего прошлого режима, атомной энергетике, и т. д. – в каждой культуре относятся по – разному. Свою роль играют исторические традиции, религиозные установки и т. п. Поэтому и новые этические проблемы, очевидно, должны решаться по – своему.

Либо остается впасть в «биологический фундаментализм» и конституционно, а то и на уровне межнациональном твердить тезис, согласно которому эмбрион изначально обладает человеческим достоинством, т. е. правами личности и имеет абсолютное право на защиту своей собственной (уже и изначально – собственной) жизни.

Ценность анализа Ю. Хабермаса состоит в том, что он вскрывает несостоятельность этой альтернативы. По его мнению, ситуация обращения с доличностной человеческой жизнью поднимает вопросы совершенного иного масштаба и калибра. Речь уже идет не о различиях среди множества форм культурной жизни, а о самоописаниях, «на основе которых мы идентифицируем себя в качестве людей и отличаем себя от других живых существ… осуществляющиеся и вызывающие опасения тенденции развития генной технологии подрывают образ, созданный нами о самих себе как о культурном видовом существе по имени «человек» и которому у нас, кажется, нет никакой альтернативы».

Традиционные системы морали, как и мировые религии, полагает Ю. Хабермас, так или иначе, но артикулируют антропологическое самосознание и самопонимание. Оно же служит, таким образом, и основой морали, включая и мораль автономной личности. Технизация же человеческой природы меняет самосозание таким образом, что генетически запрограммированная личность лишается возможности понимать себя как этически свободное, а значит, – и ответственное существо, которое могло бы относиться к представителям предшествующих поколений без каких – либо ограничений в качестве равных ему по происхождению личностей.

Думается, что, при всей глубине и остроте обсуждения, вектор дискуссии, заданный Ю. Хабермасом, ведет в тупик неразрешимости проблемы. Счастливо избежав ложную альтернативу культурального релятивизма и либерального фундаментализма, он впал в другую.

Причина этого – ограничение горизонта рассмотрения проблемы. Ю. Хабермас остался в рамках рационалистического активизма, рассматривающего действительность в модусах реальности и долженствующего преобразования этой реальности. Между тем, с последней четверти прошлого века акцент сменился на модальность возможного.

При генно – терапевтическом вмешательстве врач относится к эмбриону не как таковому (кто он есть), а как ко второму лицу, которым эмбрион когда – нибудь станет. Этот «другой» может в будущем одобрить или осудить проведенное вмешательство. Но актуально его отношение реализовано быть не может. Получается, что врач действует в контр – фактической модальности «как бы». И Ю. Хабермас считает, что такая позиция может иметь только частичное оправдание – в случае терапевтического вмешательства в эмбрион, поскольку, имеется хотя бы какая – то вероятность одобрения выросшим индивидом этого вмешательства. В случае же использования эмбриона для выработки препаратов, преимплантационной диагностики, просто в целях исследований – актуализация отношения в будущем не реальна даже гипотетически.

Но в случае эмбриона мы не имеем дело с личностью. Да, собственная свобода переживается лишь в связи с чем – то, что по своей природе не может быть подчинено – даже не взирая на конечность существования личности. Но ведь речь – то идет именно о личности. А ею еще необходимо стать.

Как можно сводить допустимую несвободу только к вмешательству природы и Бога, но ставить под сомнение вмешательство других людей? Или они противостоят природе и Богу?

Почему – то в контексте столь проблемной асимметрии не воспринимаются наследственность и собственность. Между тем, их асимметричность не менее очевидна.

Каждое поколение является в жизнь, как в детскую игру – «на новенького», когда роли уже были распределены, и у предыдущих поколений, которые пришли в жизнь раньше (и не следует забывать – уйдут раньше) есть свои преимущественные права.

Все – таки, не стоит забывать о простых истинах, о которых говорилось в начале данной работы. В биологическом плане человек рождается «недоделанным» и на протяжении всей своей жизни остается зависимым от помощи, внимания, признания со стороны своего социального окружения. Он становится полноценным человеком – личностью – ТОЛЬКО в результате социализации и на ее основе. В момент рождения младенца разрушается его биологический симбиоз с матерью, и он вступает в мир личностей, мир общения и духовного взаимооплотнения ими. Находящееся в материнской утробе или in vitro генетически индивидуализированное существо – как причастный некоему размножающемуся сообществу экземпляр – никоим образом не является «уже личностью». Лишь в процессе включенности в социальную коммуникацию и деятельность природное существо оформляется в человека как наделенную разумом личность.

В этом плане, действительно, особую роль играют родители, которые принимали решения о создании семьи, рождении ребенка, его об этом не спрашивая. Это было ИХ решение. Родители зачинают своих детей, а не дети – родителей. Слава Богу, что никто не оспаривает пока этот факт необратимой генеалогической зависимости.

И если родители, выбирая для ребенка за него питание, одежду, игрушки, школу, лечение – вмешиваются в его жизнь, то почему менее легитимным должно быть инициированное ими генетическое вмешательство с целью улучшения природных задатков своего потомства? Или почему это менее оправдано, чем настаивание родителей на посещении ребенком, вопреки его желаниям, музыкальной школы или спортивной секции?

Если быть последовательными, то под сомнение должны быть поставлена любая попытка взять на себя ответственность за распределение естественных ресурсов в семье, стране – поскольку какая – то другая личность однажды разовьет свои интересы с учетом этих ресурсов.

Воздействие на человеческий геном ничем существенно не отличается от воздействия на окружающую среду растущей личности. Просто собственная генетическая природа этой личности рассматривается как ее «внутренняя» окружающая среда. И это будет восприниматься драматически, если не учитывать, что Я – не есть тело, а есть точка сборки свободы. Тело же, подобно социальной среде, может меняться, как об этом уже подробно говорилось выше. И если раньше родители программировали личность как социальное существо, то теперь они (да и она сама с возрастом) могут проектировать ее как существо психо – соматическое. И это их право! Как родителей – биологических и социальных, плетущих ткань биологической и социальной жизни.

Возможные же претензии к ним в будущем за «не то решение» аналогичны претензиям, что они «не те», «не того гражданства», «не с тем уровнем дохода» и т. д.

С точки зрения поссибилистской (контрфактической) генетическое вмешательство оправдано, если оно создает больше возможностей для будущего субъекта, дает ему дополнительный шанс. Не имеет оправдания невмешательство, поскольку оно сужает поле возможностей, лишает шансов на здоровье, самореализацию. И вряд ли личность ретроспективно будет критически судить и отказываться от увеличения своих природных ресурсов, от большего объема данных ей генетических возможностей. Как она воспользуется этими возможностями – факт ее личной биографии. Родителям не дано знать – пойдет ли это во благо или во вред в той же степени, как им не дано знать – как воспользуется их потомок тем образованием, которое они смогли ему дать, или тем наследством, которое ему достанется.

Поэтому повисает в воздухе пафос мысли Ю. Хабермаса, согласно которому, «в рамках демократически конституированного плюралистического общества, в котором каждому гражданину на основании автономного образа жизни полагаются равные права, практика улучшающей евгеники не может быть легитимирована, потому что селекция желательных предрасположенностей априори не свободна от заранее принимаемого решения относительно определенных жизненных планов».

Не менее пафосно современное «потрясение основ» выразил в свое время Г. Йонас, связав его с приходом власти «ныне живущих над представителями грядущих поколений, превращающихся в незащищенные объекты предусмотрительных решений людей, составляющих теперь планы будущей жизни. Ядро нынешней власти – это более позднее рабство живых, оказавшихся в зависимости от мертвых». Так и хочется спросить: а что, раньше было как – то иначе? Разве мы, социальные существа, кем – то воспитанные и носители определенной культуры – не находимся в вечной «зависимости от мертвых»? И при чем здесь рабство?

Показательно, что в пылу острой полемики Ю. Хабермас только в одной фразе дважды передергивает Канта, утверждая, что «"целевая формула" категорического императива содержит требование рассматривать каждую личность "всегда как цель в самой себе" и никогда не использовать ее "просто как средство"». Более того, на следующей странице Ю. Хабермас вновь приводит уже развернутую «закавыченную» цитату из Канта, правда без указания источника цитирования. Думается, что неспроста.

Дело в том, что данная «формула» относится не к категорическому императиву, а к императиву практическому. В категорическом императиве утверждается «поступай только согласно такой максиме, руководствуясь которой ты в то же время можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом». А это существенно иная мысль. Фактически, речь идет о максиме, позволяющей отличать мораль от других форм сознания. Идея же относиться к другим не только как к средству («поступай так, чтобы ты всегда относился к человечеству и в своем лице и в лице всякого другого так же, как к цели и никогда не относился бы к нему только как к средству») выражена в императиве практическом, выражающему понимание Кантом практической морали. И Кант говорит именно об отношении к другим «НЕ ТОЛЬКО как к средству». Он отнюдь не требовал поступать так, «чтобы человечество, заключенное как в твоей личности, так и в личности всякого другого человека, ты использовал всегда как цель, но никогда просто как средство», как приписывает ему Ю. Хабермас, превращая Канта в либерального фундаменталиста. И. Кант был спокойнее и мудрее. Житейски его мораль может быть выражена в формуле «Живи сам и давай жить другим».

Излишний максимализм, если не утопизм проглядывает и из хабермасовского утверждения, что «у генетически запрограммированной личности… отсутствует ментальное условие, наличие которого необходимо во всей полноте, если личность должна ретроспективно возложить ответственность за свою жизнь только на саму себя».

Сторонники ограничений и запретов на манипуляции с эмбрионами и технологизацию человеческого организма напоминают упоминавшихся капп из повести Акутагавы Рюноске «В стране водяных». В этом фантастическом памфлете, когда каппе–матери приходит пора рожать, каппа – отец приникает к ее лону и дает интервью еще не родившейся каппе. А потенциальный младенец подробно выспрашивает у потенциального отца о доходах, условиях жизни и т. д. И, если его все устраивает, каппа рождается. Если – нет, то роды отменяются и живот у матери сдувается. Но люди – то – не каппы. Нас никто не спрашивал, не спрашивает и пока не ясно в принципе – как спрашивать даже сторонникам такого вопрошания.

Жизнь – цепочка необратимостей. Она в принципе несимметрична. И этика, нравственная культура отношений старшего и младшего поколений не может быть симметричной и обратимой в принципе. Это хорошо понимают конфуцианцы. Это хорошо понимают дети в своих играх. Это хорошо понимают либералы, если только это касается вопросов собственности. Но в биоэтике они же доводят ситуацию до гротеска в духе страны водяных Акутагавы. И в этом, парадоксальным образом смыкаются с религиозным фундаментализмом. Доходит до ссылок на учение о карме. Причем, как обычно, без понимания сути дела. Ведь кармичность настолько наделяет личность ответственной за череду воплощений, что либеральные дискуссии об асимметричной этике выглядят просто комично.

Однако запреты на «инструментализацию эмбриона в чужих интересах», ограничения на вмешательство в геном на основе необходимости «защиты человеческих эмбрионов, … кто не может защитить себя и даже не может самостоятельно аргументировать необходимость такой защиты» – уже не комичны. Они лишают шансов родителей, а вместе с ними – и их детей.

Думается, что одной из причин этого является своеобразный сложившийся в современной цивилизации культ молодости и детства. Это смещение акцентов и приоритетов выражается не только в моде и маркетинговой политике, направленной на generation next, но в декларируемом праве молодого поколения на приоритетные права. Отсюда уже, действительно, один шаг до приоритетности права еще не родившихся. Герой известного сериала «Семнадцать мгновений весны» – легендарный и фольклорный Штирлиц, как известно, из всех людей любил только стариков и детей. Современные ультра – либералы идут еще дальше: из всех людей они любят еще не родившихся и уже умерших.

В этой связи более ответственным и перспективным, заслуживающим большего внимания, чем либеральные дискуссии по биоэтике, выглядит предложение некоторых российских политиков и социологов (А.В. Баранов, Л.С. Семашко) о внесении в Конституцию и избирательный закон поправки, увеличивающей число голосов у граждан, имеющих несовершеннолетних детей на число, соответствующее количеству детей. Тем самым могут быть учтены интересы как детей, так и их родителей. В этом случае дети виртуально получают возможность влиять на свое прошлое – не в дискуссиях дядей и тетей, которым любить ближнего тем легче, чем он дальше, а в решениях их родителей.

Правда, сам же Ю. Хабермас, походя, роняет слова, которые стоит привести полностью. «Почему бы человеку, пожав плечами и сказав самому себе "Ну и что?", просто не свыкнуться с тем фактом, что его создали другие люди? После всех нарциссических недугов, вызванных произведенным Коперником и Дарвином разрушением нашего геоцентрического и антропоцентрического представления о мире, третье децентрирование нашего образа мира – подчинение нашей плоти и жизни биомеханике – мы, возможно, переживем гораздо более спокойно».

Фактически за этими мудрыми словами – признание отмеченного нами ранее сдвига гуманитарной парадигмы в сторону постчеловечности и постчеловеческой персонологии. Дело не столько в биотехнологии, сколько в отрыве самосознания личности от телесной ее природы и вторичности последней от этого самосознания.