Ленин и мумия

Сидели мы вечером на кухне тесной и теплой компанией недавних выпускников университета. Ныне – сторублевых учителей и мэнээсов. Середина семидесятых за окном стояла, самое что ни на есть брежневское время – тихо, глухо и стабильно, как мухе в тесте.

И говорили о том, что так дальше жить нельзя. Тотальная ложь, любая инициатива давится, границы в мир закрыты, цензура обезумела, КГБ ловит ведьм, перспективой не пахнет. Но вспыхивали и встречные патриотические голоса: бесплатное образование, гарантированная сторублевая работа хоть где, бандитизма у нас нет, а человек человеку брат.

Углубились в истоки, помянули родной Ленинград как «люльку трех революций», и черт меня дернул за язык насчет того, что почитать святыней державы мумию вождя в мини-пирамиде посреди столицы – это вообще-то диковато, если вдуматься: архаика египетская!

Акустическое пространство разделилось на краткое ржание меньшинства и глубокое молчание большинства. Затем одна наша девочка, уже мать двух детей и член партии, отреагировала с внутренней дрожью в голосе, что она никогда не воспринимала Ленина в Мавзолее как мумию. И звучало внутри того голоса, женского, материнского, что я ей друг, но чужого сдала бы куда надо с такими мыслями и мировоззрением враждебным нам и чуждым.

И тут муж ее, также коммунист и перспективный молодой офицер, крякнул, закурил и пробурчал в мою защиту: но ведь действительно мумия, а что ж это еще такое. И в воздухе сгустился семейный конфликт на ровном месте.

Девочка-жена-коммунист чуть не заплакала. И сказала, что оно, может, и так, но все-таки не так. И для миллионов людей, и сотен миллионов во всем мире, это не мумия, хотя физически, материально, может и так – но духовно совсем не так! А это гений, который освободил народы и указал путь к равенству и счастью всех, кто трудится, а об этом люди тысячи лет мечтали, а Ленин своим великим гением это сделал, и мы все ему обязаны, живя в стране, которую он создал и его ученики.

Тогда все вспомнили бессмертный тост разведчика «За нашу победу!», чокнулись и выпили, и проехали скорей подальше это политическое место. Ну, чтобы одни не выглядели дураками, а вторые предателями, потому что все мы друг друга любили.

Из этого следует мораль первая. Главное – дать происходящему нужное название. А там – хоть ковер из мечети выноси, как говорят наши башибузукистые друзья турки.

Мораль вторая. Любой предмет можно по-разному назвать и соответственно рассматривать и расценить его с разных сторон.

Мораль третья. Мы рассматриваем и расцениваем объект с точки зрения собственного мировоззрения и в своем информационном поле приводим его в системное соответствие, в системное единство со всей своей картиной мира. Мы находит такой угол зрения, такую перспективу, чтобы объект гармонично вписался в общую картину нашего мира.

И если объект вдруг подадут нам неожиданной стороной, окрашенным не в те слова, получившим непривычный смысл – он не лезет в нашу картину мира, не соответствует, не гармонирует с окружающими конструкциями! И мы выбрасываем его вон, как не подошедший камушек мозаики, не того размера стекло витража, не встающую на место деталь Лего.

При столкновении и несоответствии частного с общим – человек, естественно, стремится прежде всего сохранить общее. И если частное его нарушает – самое простое решение выкинуть это частное вон. Чтоб не мешало. Не рушило конструкцию мира.

Назвать Ленина в Мавзолее мумией – означает покуситься на все мировоззрение советского коммуниста-ленинца. Качнуть все устои, усомниться во всех истинах. Посягнуть на его убеждения и весь его мир. Это все равно что в косвенной форме назвать его дураком с ложными убеждениями и ошибочным мировоззрением, и работает он на неправильное и ненужное дело, и жизнь его бессмысленна получается и даже вредна тогда.

За это муж-офицер лет на сорок пораньше меня бы расстрелял лично. Но тут Хрущев с 20-м Съездом и Брежнев с либерализмом уже расслабили народ, отравили скептицизмом…

Мне что представляется интересным и примечательным в том мелком случае? Наготу простейшего противопоставления. Да – Ленин мумия. Но нет – он не мумия!

Человек не хочет принимать слово, которое стилистически противоречит его картине мира. Он согласен с этим словом, с его семантическим наполнением – со смыслом то бишь, со значением его. Он согласен, что это так! Но он не согласен! Нельзя этим словом характеризовать объект – эта характеристика неприемлема! Хотя верна. Но не верна! Потому что стилистический оборот слова разрушает картину мира этого человека.

В результате?

Человек не может воспринять информацию об объекте, если эта информация противоречит его мировоззрению.

Искренне не может! Такова психология личности и такова социальная психология. Так устроено наше сознание и подсознание.

Часть вторая

^{Иллюзии истории}

Пушкин в системе ценностей

Отношение к Пушкину для русского человека – отнюдь не вопрос литературного вкуса или даже общей образованности. Поклонение Пушкину – это символ веры. В русской культуре это святыня.

Любовь к Пушкину для русского – это так же, как любовь к Родине, родителям, березкам и славным подвигам предков. Пункт обязательного списка. Характеристика моральной пригодности.

Любовь к Пушкину означает духовную причастность ценностям своего народа. Сигнал опознавательной системы «свой – чужой».

Однажды в Петербурге, сев к бомбиле, я сказал ехать на Стрелку, к Пушкинскому Дому. Водитель, экспансивный кавказец, уразумев разъяснения адреса, в знак своей компетентности возгласил с шумным акцентом: «Вот Пушкин был, да? Сколько лет написал – все знают! Молодец, да?» Вряд ли он читал Пушкина даже в школе – если он ходил в школу. Но Пушкин как знак величия русских ему был известен.

Очень мало кто читал сегодня «Записки русского путешественника» Карамзина или баллады Жуковского, не говоря об «Иване Выжигине» Булгарина или «Русских в 1812 году» Загоскина. А ведь были книги знаменитые, куда выше почитаемые современниками, нежели «Евгений Онегин» и «Капитанская дочка». В те времена любить Пушкина было совсем не обязательно, номером первым русской словесности он отнюдь не был, а отношение критики случалось весьма прохладно; да и тиражи сильно уступали тогдашним бестселлерам.

В результате длительной и сложной культурной эволюции – эволюции социальной, политической, идеологической, а также эстетической и пропагандистской – на литературной доске ретроспективно произошла масса перемещений. Критики, литературоведы и политики-пропагандисты мяли общественное мнение, как скульптор глину. И всякий диспетчер общественного мнения руководствовался собственными вкусами и интересами – субъективно или объективно, прямо или косвенно менял картину литературы прошлого.

Фиксируя и анализируя историю – мы всегда корректируем ее согласно собственным представлениям о сущем и должном. Историк не просто пристрастен – он соучаствует в сотворении истории. Толпа историков всегда имеет претензию подменить собой Божью Рать.

Никто и никогда не обвинял Пушкина в бездарности – но ни один талант не может достичь высот мифа о себе. А великий миф сложился эффектно и эффективно из вех биографии – ссылка, дуэли, красавица-жена, близость к царю, трагическая смерть – и далее использование политиками! Юношеские стихи о свободе цитировали оппозиционеры и революционеры всех мастей, поэта изображали жертвой душителя-царя, а советская власть и вовсе создала образ Пушкина – борца с царизмом и его жертвы. (Несчастный Николай! Богато содержал придворного поэта, уплатил по смерти полтораста тыщ золотых рублей карточных и иных долгов, ввел в придворный круг – а взамен только иногда написать нужные государству стихи. Потомки таки неблагодарны.)

Табель о рангах литературного (да и любой корпорации) пантеона – это один из архетипов социокультурного пространства. Структура литературного пантеона такова, что в середине эдакого полусферического пространства, эдакой пещеры в толще времени, стоит высокий постамент-колонна для Номера Первого. Вокруг кольцом колонны пониже, штук шесть. Это для Номеров Вторых – тоже гениев, но не такого масштаба. А по периферии дюжина постаментов-пеньков для Номеров Третьих – большие таланты, но уже не гении.

Яркий свет сфокусирован на Номере Первом, хорошо освещены и Вторые Номера, а уж по краю полумрака теснятся у стен таланты и одаренности, которым ни постаментов, ни пьедесталов не досталось. Но если порыться в литературном хламе – мы и их отыщем и вспомним.

Что произойдет, если Номер Первый на центральном высоком пьедестале – вдруг исчезнет? аннигилирует? бесследно изымется из истории? – Произойдет мгновенная рокировка, и один из Номеров Вторых окажется на пьедестале Номера Первого. То есть. Номер Первый есть всегда! Как есть первый в любом забеге и любом соревновании. Сколько бы ты ни убирал самых быстрых – все равно один будет быстрее прочих.

Исчезнет Пушкин – Номером Первым мгновенно воплотится Лермонтов. Исчезнет Лермонтов – пьедестал Первого займет Гоголь. Свято место пусто не бывает. Точно?

Не всегда почитался Номером Первым в английской литературе Шекспир. Не всегда расценивался как гений Бах. И вообще современники уморили Сократа. А Маяковский стал «лучшим поэтом советской современности» после реакции товарища Сталина на письмо Лили Брик, посмертно.

И вот здесь отношение к Пушкину в школьном учебнике и отношение к Пастернаку или Бродскому в гуманитарно-свободомыслящей российской среде – ничем принципиально не отличаются. Поклонение – знак причастности к своей касте. Не-поклонение, тем паче критика, а уж вообще недопустима не-любовь – знак глупости, невежества, плебейства и душевного хамства. Это уже не вопрос литературного вкуса!

Есть грань, за которой вопрос разума переходит в вопрос веры. Рациональное перевоплощается в моральное. Правильно и неправильно превращаются в хорошо и плохо.

Если ты не признаешь наших оценок первых гениев – то ты не разделяешь наше мировоззрение. Ты неправильно видишь нашу пещеру – или стоишь не там, или зашел не туда. Значит ты чужой. А живешь среди нас. Жрешь наш хлеб и дышишь нашим воздухом. А нас считаешь дураками – ниже себя то есть. Кто ты после этого? Гадина ты после этого! Предатель, пятая колонна, низкопоклонник перед заграницей, у тебя вообще ничего святого нет.

Опровергая эстетическую оценку человека – мы косвенно называем его жлобом. Это обидно. Вероятно, он не согласится. А может обозвать. И вообще такие споры портят отношения.

Опровергая интеллектуальную оценку человека – мы тем самым называем его дураком. Если он академик – он может и поспорить с тобой. А если личность незатейливых умственных возможностей? Да он пошлет тебя подальше и прибавит, что всем прекрасно известно, как все обстоит на самом деле, а ты просто невежественное чмо без образования, но с претензиями.

Если ты докажешь человеку то, во что он не хочет верить – он тебя возненавидит.

Но не будем излишне обобщать раньше времени.

Я чего говорю?

Я говорю, что если малообразованному русскому (не национальность, а культурная самоидентификация) указать на недостатки Пушкина и покритиковать – его реакция будет негативной. Для него это неожиданная информация, нештатная ситуация. Ему плевать на Пушкина как поэта и личность. Но ему важен Пушкин как знак национально-культурной самоидентификации. Пушкин как знак занимает свое место в его картине мира. А покушение на свой мир он не приветствует. Все знают, что Пушкин гений, величайший русский поэт, наша гордость. Вот! Наша гордость! А ты кого мараешь, гад?

Нежелание изменять свою картину мира – это естественный инстинкт психического самосохранения личности. Это стремление к душевному равновесию – то есть покою, то есть отсутствию стресса.

Психика человека диктует ему избегать стресса, разрешать стрессовые ситуации. Если поступающая информация сигнализирует об опасности – врубается инстинкт «дерись или беги». А если поступающая информация является излишней – она отсортировывается и отбрасывается как избыточная, мешающая, отвлекающая.

По большому счету человеку на Пушкина плевать. За пределами России весь мир отлично обходится без Пушкина. Но. Пушкин для русского – это устойчивый элемент групповой (национальной) самоидентификации. А вот коррекция самоидентификации – страшно неудобная, нежелательная, болезненная вещь. Коррекция самоидентификации – это стресс. И в данном случае – стресс совершенно не нужный!

Коррекция самоидентификации – это своего рода личностная, психологическая операция на уровне смены пола. Психологическая пластическая хирургия. Человек вдруг узнает, что у него другая мать; или отец. Или он не немец, а еврей – а он мечтал о карьере в СС. Или в тяжелый час родственник вернул ему долг и спас – а на самом деле эти деньги прислал ему враг, потому что враг-то знал, что ты ему брат. Или твоя честная работа в НКВД оказывается преступной.

Или – мы народ самой лучшей, самой глубоко духовной литературы в мире. И вдруг оказывается, что мы народ десятой литературы в мире, потому что раньше нас, мощнее и богаче – литературы французская, немецкая, английская, итальянская, испанская и испаноязычная; так ведь и американская неслаба. А самые справедливые герои – англичанин Робин Гуд и немец Карл Моор, а самый благородный – француз Квазимодо, самый привлекательный и замечательный – француз д’Артаньян, а символы мужества и стойкости – герои американцев Джека Лондона и Эрнеста Хемингуэя. Ке мала фортуна!

Да что ж меня все заносит-то наперед батьки в пекло… Мы ж о Пушкине. «Кушкин, Кушкин! А ты, мальчик, не кизди, иди себе.»

Почему, если завести чисто литературоведческий – а хоть и читательский – разговор о Пушкине, непредвзятый и объективный – реакцией будет недоумение в лучшем случае и враждебная ругань в худшем? Причем недоумение быстро перетечет в обвинения и поучения, а ругань перерастет в серьезную ссору? Рядовой Иванов, мне не нужен чистый плац, мне нужно, чтоб ты мучился! Мне не нужно несовершенство Пушкина – мне нужно, чтоб ты признал: наш король самый могучий! наши воины самые отважные! моя дама самая прекрасная! наш великий поэт самый великий!

Ты говоришь, что пролог к «Медному всаднику» – блестящие стихи, что «Повести Белкина» – гениальная проза, что «Евгений Онегин» написан удивительно, беспрецедентно для эпохи простым, чистым, абсолютно живым и легким русским языком. О’кей, парень, все с тобой согласны. Тогда ты добавляешь, что многие пушкинские стихи не шедевры, что-то в альбом, что-то к случаю, а что-то и примитивно, ну рифмы-то возьмите: правил – заставил, занемог – не мог, ты – красоты, вновь – любовь. Сюжет «Онегина» банален, и «Дубровский» банален и страшно затянут в месте судебного документа, и все это абсолютно вторично по отношению к немецкой и французской литературе. И давным-давно Пушкина никто для себя не читает, и залили его патокой и засюсюкали по самое не могу.

И вот тут ты единомышленника встретишь редко. Как это!?

Раскрываешь книгу – доказываешь.

Получаешь ответ – и ничего плохого, а есть и вообще гениальные строки, а вот Белинский писал, а Бонди, а целая библиотека написана! Академики! Исследовали! Ученые! Доказали! Лицей! Гармоничный! Пока свободою горим! Чудное мгновенье! Я от тебя такого не ожидала…

…Когда я написал «Памятник Дантесу» – радио с телевизором меня просто достали массированной подготовкой к двухсотлетию: «До дня рождения Алекса-андра Сергеевича осталось семьдесят два-а дня! сю-сю-сю!..» Так молодежь восприняла рассказ на ура и спорила, правда там или я придумал – сам свидетель. Но это еще неокрепшие умы, сопротивляющиеся школьной тоталитарной заразе. Потом умы крепнут, и скептическая неприязнь к школе сменяется ностальгией и возрастным примирением. Изучать было противно и скучно, но школьные имплантированные взгляды со временем стали собственными! Скучно – но правильно!

Знак Пушкина – внутри них, а изучение их не волнует; а твоя истина – снаружи и мешается, как соринка в глазу.

Им не нужна правда о Пушкине – им нужно величие своей культуры. Много вас таких Зоилов пытается плюнуть на нашего Гомера.