Часть третья

52

– Думаю, мне уже лучше, – неуверенно говорю я. – Правда, я чувствую себя прекрасно.

Взгляд доктора Бэннера почти жалостлив:

– К сожалению, одним из признаков расстройств личности кластера Б является тот факт, что больной имеет искаженный образ себя. Часто пациенты ошибочно ценят в себе именно те качества, которые причиняют страдания другим и подрывают их отношения.

Я хмурюсь:

– Вы хотите сказать – мне не станет лучше, пока я не заболею? Это немного напоминает Кена Кизи, «Пролетая над гнездом кукушки», верно?

– Я говорю, что ваши собственные суждения о том, насколько вы хорошо себя чувствуете, могут оказаться так же ненадежны, как мои или моих коллег.

– А как же доктор Лэтэм? Что она говорит?

– Я не смог разыскать вашего доктора Лэтэм, Клэр.

Интонация, с которой доктор произносит слово вашего, заставляет меня пристально посмотреть на него.

– Думаете, я ее выдумала?

– Я этого не говорил, – возражает доктор Бэннер. – В любом случае факты указывают…

– Одним словом – не важно. Я знаю. Доктор Лэтэм – психиатр, и она провела все эти тесты на мне. Это данные, которые вы должны иметь.

– Если они и существуют, – осторожно отвечает Бэннер, – то, безусловно, будут нам полезны. Только вот я могу заверить вас: Кэтрин Лэтэм однозначно не зарегистрирована в американском Совете судебной психологии. Я проверил.

– Я могла бы привести вас в ее офис.

– Это не представляется возможным, Клэр.

– Почему нет? Займет всего пару часов. Тогда вы точно мне поверите, – говорю я в отчаянии.

Мне кажется, Бэннеру я интересна. Единственный пациент, с которым он может нормально поговорить, и я заметила, что мне отводится гораздо больше времени на консультации по сравнению со всеми этими наркоманами.

– Может, я даже поверю себе. Вместо того, чтобы переживать, не было ли все это дерьмо только в моей голове.

К своему стыду, я начинаю плакать.

Бэннер наблюдает за мной несколько секунд.

– Ладно, – соглашается он наконец. – Если вы действительно считаете, что это поможет, Клэр, то я организую транспорт.

На следующий день мы едем в микроавтобусе, принадлежащем центру: доктор Бэннер, я и мускулистый санитар Антон, который, очевидно, здесь на случай моего побега. Когда мы добираемся до Юнион-Сити, я начинаю паниковать, потому что никак не могу найти нужный квартал.

– Он где-то здесь, – говорю я и ерзаю в микроавтобусе. – Я в этом уверена!

Доктор Бэннер записывает все, что я говорю, поэтому через некоторое время я заставляю себя замолчать и, чтобы не размахивать руками, подкладываю их под бедра. Затем мы поворачиваем за угол, и, к моему облегчению, вот он – знакомый ряд полупустых парковок и уродливых малоэтажных промышленных зданий.

– Здесь! – восклицаю я, указывая вперед. – Видите, я же говорила. Подъезжайте.

Мы выходим. Здание выглядит наполовину заброшенным.

– Не волнуйтесь. Оно так всегда выглядело, – успокаиваю я Бэннера и Антона.

Я подхожу к входным дверям и пытаюсь открыть. Они не поддаются. Я заглядываю внутрь. В приемной никого нет. Просто табличка с надписью, что эти свободные помещения патрулируются охранной компанией с собаками. И значок риелтора.

– Здесь никого нет, Клэр, – произносит доктор, констатируя очевидное.

– Подождите, – говорю я в отчаянии. – Давайте я покажу вам квартиру. Ту, которую они снимали. Это за рекой.

Еще до того, как мы туда добрались, я уже догадываюсь, что мы там найдем.

Дверь открывает женщина. С южноафриканским акцентом говорит, что арендовала квартиру на сайте Airbnb. У нее отличные отзывы.

То же самое с квартирой внизу, где жил Фрэнк Дурбан. Доктор Бэннер старается не встречаться со мной взглядом, но я замечаю, что Антон стоит очень близко.

– Можно воспользоваться вашим телефоном? – в отчаянии спрашиваю я доктора.

– Кому вы хотите позвонить, Клэр?

– Фрэнку. Детективу Дурбану. Он сможет сказать вам, где сейчас находится доктор Лэтэм.

Бэннер колеблется.

– Я попробую поговорить с ним, а потом нам действительно пора возвращаться.

Доктор достает телефон и набирает номер. Он просит соединить с нью-йоркским полицейским управлением.

Я жду, пока его переведут. Он несколько раз повторяет, что пытается связаться с детективом Фрэнком Дурбаном. В конце концов, доктор кладет трубку. У него нейтральное выражение лица.

– Ну? Что он сказал?

У меня сильно колотится сердце.

– Детектив Дурбан находился на больничном последние три месяца.

– Этого не может быть, – беспомощно лепечу я. – Он ходил за мной по пятам. Присматривал за мной. У меня даже было стоп-слово.

– Какое у вас было стоп-слово, Клэр?

– Кей… Кэм… – Я разочарованно качаю головой. – Не могу вспомнить. – Я снова начинаю плакать.

– Антон, – мягко говорит доктор Бэннер. – Не могли бы вы сопроводить Клэр до автобуса? Пора вернуть ее в Гринридж.

53

Бэннер хочет, чтобы я прошла групповую терапию. Это кажется мне бессмысленным – как может разговор с психически неустойчивыми наркоманами исправить что-либо из того, что произошло? В конце концов я соглашаюсь, чтобы попытаться выслужиться перед ним.

В группе, которая собирается в столовой в тихое свободное время между приемами пищи, нас восемь. Одна из медсестер, Орла, выступает в роли модератора.

– Сначала поприветствуем Клэр, – говорит она тихим, спокойным голосом. – Привет, Клэр, и поздравляю с этим важным шагом.

Раздаются вялые аплодисменты.

– Хорошо, – продолжает Орла, поворачиваясь к молодому человеку рядом с ней. – Итан, почему бы вам не рассказать нам, о чем вы думали на этой неделе?

Итан начинает бормотать. Дескать, он чувствует себя виноватым в краже денег у сестры – ему надо было заплатить за наркотики. Я почти не слушаю. Я только что поняла, что именно напоминает мне этот сеанс.

Люди, собравшиеся вокруг учителя, по очереди исполняют свои миниатюры.

И аплодисменты.

Темой сессии становятся Ужасные Вещи, Которые Мы Сделали. Следом за Итаном начинают по очереди говорить другие больные: например, одна женщина ударила ножом мужа, думая, что он дьявол. Кто-то пытался выпрыгнуть из окна на глазах у детей. Наконец наступает моя очередь.

– Клэр, – произносит Орла, повернувшись ко мне. – Вас что-то беспокоит? О чем вы размышляете?

– Ну, – говорю я, – когда-то у меня не было денег на аренду, и полиция не давала мне работать. Поэтому я ездила в отели на Манхэттене и притворялась проституткой.

– Хорошо, – говорит Орла через мгновение. – Спасибо, что поделились. Сейчас – Анна.

Человек по имени Майкл, справа от меня, говорит:

– Подождите-ка. Как это работает? Вы говорили случайным парням, что вы проститутка?

Все смотрят на меня.

Поэтому я рассказываю.

Бар отеля «Рузвельт», Нью-Йорк, ночь.

Ребекка

Сколько ты когда-либо платил за женщину, Алан?

Алан

Четыреста долларов.

Ребекка

Удвой!

Алан

Ты серьезно?

Ребекка

Мне весело – вот почему я стою восемьсот долларов, но если ты передумал…

Алан

Нет, подожди. Восемь сотен… Ладно.

Ребекка

Мне нужна половина этой суммы как аванс.

Алан

(доставая кошелек)

У тебя все продумано, Ребекка?

Ребекка

Конечно. Поднимемся по отдельности. Ты – первый. И не смотри в глаза консьержу.

– Я не планировала заниматься с ними сексом, – заключаю я. – Впрочем, я все равно привыкла заниматься подобными вещами с тех пор, как работала профессиональной приманкой в юридической фирме. Единственная разница состояла в том, что теперь мне платила не жена, а муж. Он сохранял половину денег и свой брак тоже. Беспроигрышная ситуация.

Группа замерла. У Алана был монотонный голос уроженца Новой Англии – он происходил из Нью-Хэмпшира, где охота была чертовски хороша, – в то время как в голосе у шлюхи Ребекки был след дымного хриплого Юга.

Долгое молчание. Орла, кажется, встряхивается.

– Идем дальше, – говорит она. – Анна, тебе есть что рассказать?

54

– Групповая терапия показала, что вы еще не выздоровели, – говорит доктор Бэннер. – Как я и подозревал.

Слишком поздно я начинаю понимать, что попала в очередную ловушку.

– Как долго вы собираетесь меня здесь держать?

– До тех пор, пока вы не перестанете представлять опасность для других или для себя, Клэр.

– Когда же это произойдет?

– Вы делаете успехи, при этом лекарства могут ослабить непосредственные симптомы, но не решить основные проблемы.

– Так как же вы узнаете, когда я поправлюсь?

– Имеете в виду, какое поведение подскажет мне, что вы чувствуете себя гораздо лучше?

Я киваю.

– Не сомневаюсь, что если я все вам расскажу, то вы прекрасно сможете разыграть подобное поведение, – говорит доктор с легкой улыбкой. – Позвольте мне сформулировать так, Клэр: я узнаю, что вы на пути к выздоровлению, когда вы перестанете притворяться.

55

Нам нельзя было заходить в интернет, но в офисе администратора стоял старый компьютер, подключенный к сети. Я видела, что санитары проверяют «Фейсбук», когда рядом нет докторов.

Пациентам могут дать небольшую работу, чтобы хоть чем-то их занять. Я вызываюсь сортировать отходы, и это открывает мне доступ в офис. Я слоняюсь вокруг, перекладываю бумаги, подсматриваю, как именно нужно вводить пароль. Поздно ночью снова прокрадываюсь туда и вхожу в систему.

Я занимаюсь поиском «театрального расстройства личности». Появляется список ссылок, в основном психологические сайты.

Я узнаю, что театральное (по-научному гистрионное) расстройство личности – одно из психических расстройств кластера Б. Оно характеризуется постоянным стремлением к одобрению, импульсивностью, настойчивой потребностью соблазнять других, рискованным сексуальным поведением, непостоянством, манипулятивностью, поиском острых ощущений, страхом быть покинутым, пониманием значимости отношений, которых на самом деле нет, и склонностью к искажению, отвержению или неправильному интерпретированию реальности. Восемьдесят процентов диагностированных с этим заболеванием составляют женщины. Они склонны к попыткам самоубийства или повреждения самих себя. Я также узнаю, что слово «гистрионное» имеет отношение к ныне уже дискредитированному термину «истерия», который, в свою очередь, происходит от греческого слова «матка». В начале двадцатого века истерию лечили с помощью вибраторов, с тех пор, как было замечено, что страдающие – ими неизбежно были женщины – казались менее возбужденными после оргазма. За поколение до этого их просто запирали.

Другими словами, я не сумасшедшая. Может, я просто из тех женщин, которые исторически не очень нравились мужчинам-врачам.

Я вспоминаю, что сказала Кэтрин Лэтэм, когда мы впервые встретились: «Она не уверена в себе, импульсивна, эмоционально хрупка и несдержанна, не может справиться с отказом и, хотя с большим трудом пытается это скрыть, все равно жаждет одобрения как наркоман, страстно желающий получить дозу. Что я могу сказать, Фрэнк? Она – актриса».

Я помню, что почувствовала, когда она сказала: «Горжусь». Она точно знала, как играть со мной. Я должна стать образцовой гражданкой, без каких-либо признаков театрального расстройства, воплощением здравомыслия. Глядя на список еще раз, я понимаю, что мне просто нужно перестать флиртовать с Эндрю Бэннером и убедить доктора, что я такая же прямолинейная зануда, как он сам. Тогда, возможно, он и отпустит меня.

56

– Делаешь успехи, – признает Бэннер на следующей консультации.

– Значит, меня освободят?

– Мне бы не хотелось так скоро менять лекарства, Клэр. Именно эта комбинация препаратов требует пристального наблюдения за вами. Я буду рекомендовать оставить вас с нами немного подольше.

Как бы я ни была разочарована, держу ухо востро. Я даже не знала, что у меня будет слушание по пересмотру срока нахождения в больнице.

– Что ж, как вам будет угодно, – кротко отвечаю я.

В тот вечер я вернулась к компьютеру и занялась изучением процесса о принудительных мерах медицинского характера. Получается, что спустя шестьдесят дней больница должна обратиться в суд – подтвердить свое разрешение держать меня здесь. Согласно одному из найденных мною веб-сайтов: «Вы должны быть уведомлены, когда такое заявление подано, и вы имеете право возражать и быть представленными юридической службой психического здоровья или собственным адвокатом».

На мгновение у меня возникает видение – я стою перед судьей и произношу длинную драматическую речь, которая изменит все в моем деле. Я веду себя достойно и вежливо, но внутри горю решимостью. Как Шарлотта Ремплинг в «Вердикте».

Мы здесь сегодня, чтобы защищать не человека, Ваша честь, а принцип. Принцип естественной справедливости.

Затем я отбрасываю эту мысль. Эти фантазии доказывают, что мое состояние не особо и улучшилось.

Это как уловка–22. Если я выгляжу лучше, то, должно быть, из-за сильных лекарств, поэтому я должна остаться здесь. Если я не выгляжу лучше, то мне нужно больше сильных лекарств, поэтому, опять же, я должна остаться здесь. Я хочу кричать от несправедливости всего этого.

Я смотрю на экран, отчаянно пытаясь придумать какой-нибудь выход. Должен быть кто-то, кто может за меня поручиться. Кто-то, кто сможет рассказать судье о невыносимом давлении, которое на меня оказывали. Кто сможет поклясться в том, что хотя у меня, возможно, и есть расстройство личности, которое диагностировал доктор Бэннер, но давайте посмотрим правде в глаза: у какого актера его нет? Однако не оно толкнуло меня на обочину, а все эти головоломки доктора Кэтрин Лэтэм.

И тут до меня доходит.

В этой истории остался еще кое-кто. Он не будет ждать от меня вестей, но мне нечего терять. Его адрес электронной почты все еще у меня в голове, как и все остальное. Или то, что я чувствую к нему, заставляет меня верить, что он пойдет на контакт?

К черту. Не думай.

Веб-почта здесь заблокирована, но я могу получить доступ к почтовому серверу центра с компьютера. Я думаю, большинство людей откроют письмо, пришедшее из психиатрической больницы. На всякий случай я ставлю «Срочно. Патрик. Прочитай. Это не спам!» в теме.

Дорогой Патрик,

пожалуйста, не удаляй это письмо. Во всяком случае, пока не прочтешь.

Я застряла в психиатрическом центре где-то к северу от Нью-Йорка. Мой врач, парень по имени Бэннер, убежден, что я сумасшедшая, отчасти потому, что я совершила ошибку, рассказав ему о докторе Лэтэм и обо всем остальном, а отчасти потому, что я неправильно поступила в тот день, когда покинула твою квартиру.

Я могу представить, что они рассказали обо мне, таким образом заставив тебя присоединиться к плану Кэтрин. (Они придумали довольно ужасные вещи. Кстати, и о тебе тоже придумали кое-что ужасное, но это другая история.) Пожалуйста, поверь – все это неправда.

Почему я пишу именно тебе? Потому что я все еще убеждена – несмотря на всю ложь и притворство, между нами была связь. Настоящая связь. Доктор Бэннер сказал бы, что я так думаю лишь по причине своей неадекватности, со склонностью искажать, отвергать или неверно истолковывать реальность, но дело в том, что я актриса. Я знаю: есть вещи, которые невозможно подделать.

Скоро будет слушание, которое определит, как долго я могу здесь находиться. Единственные люди, которые могли бы подтвердить, что произошло на самом деле, – это Кэтрин Лэтэм и детектив Дурбан, но они исчезли. Патрик, если бы ты мог написать что-нибудь, да что угодно, лишь бы доказать – я не настолько безумна, как они думают, то это бы действительно помогло. Возможно, ты мой единственный шанс.

Твоя старая противница / любовница / родственная душа,

Клэр

У меня уходит много времени на написание письма. Я не делала ничего, требующего таких умственных усилий с тех пор, как приехала сюда. Я ставлю три поцелуя после своего имени, затем удаляю их. Я чувствую себя опустошенной. Когда пытаюсь прочитать письмо, слова извиваются и танцуют на экране.

Ну, либо это сработает, либо – нет. Я нажимаю «Отправить» и мгновенно начинаю беспокоиться, что буду выглядеть в его глазах чересчур нудной и печальной.

Когда я выхожу из системы, меня охватывает другой страх. Патрик не удалит письмо. Скорее всего, он отправит его обратно в больницу. Доктор, в свою очередь, будет использовать его на слушании. Это будет выглядеть как еще одно доказательство – я именно такая, как говорит Эндрю Бэннер.

Размышляя о том, что я только что написала, холодею. Не думаю, что смогу долго это выносить. Это равносильно тому, как если бы я написала, что могу навредить себе. Мои комментарии о Бэннере – доктор хочет, чтобы я осталась, – могут быть истолкованы как чистой воды паранойя. То, что я говорю о Патрике и нашей предполагаемой связи, – это классический вариант развития событий в случае наличия у женщины театрального расстройства: отношения, которых на самом деле нет. Волна тошноты обрушивается на меня, когда я понимаю, что вместо того, чтобы помочь себе, я делаю только хуже.

57

Патрик не отвечает. Сейчас время между семестрами, и он может не проверить свой университетский адрес электронной почты.

Легче поверить в это, чем думать, что он просто посмотрел на письмо и нажал «Удалить».

Я возвращаюсь к компьютеру и изучаю, как необходимо защищать свои права на слушаниях о принудительном лечении. Ответ – никак, если у тебя нет денег. Судья обычно принимает сторону врачей психиатрической больницы. Единственный способ опровергнуть их показания – нанять частного психиатра, чтобы тот поставил еще один диагноз. Хотя, даже если бы я могла себе это позволить, поможет ли мне это? Мои мозги забиты лекарствами доктора Бэннера?

Я гуглю имя Эндрю Бэннера. Появляется страница персонала центра. Из нее я узнаю, что кандидат наук Эндрю Бэннер имеет «особый интерес к расстройствам личности кластера Б, включая пограничное, театральное и нарциссическое расстройства личности, по которым он имеет в соавторстве несколько работ».

«Ублюдок, – думаю я. – Так вот почему он так хочет оставить меня здесь. Он меня изучает».

Или во мне говорит паранойя?

Я снова ищу «Кэтрин Лэтэм, судебно-медицинского психолога». Не удивляюсь, когда ничего не появляется. Должно быть, она использовала вымышленное имя. Еще одна ложь.

Я задумываюсь на мгновение, затем ввожу URL для Necropolis.com. Среди многих вещей, которые до сих пор озадачивают меня, – почему она настаивала, чтобы я посетила именно этот сайт? Я могу только предположить, что лжедоктор Лэтэм каким-то образом наблюдала за моим взаимодействием с другими пользователями. Но зачем? Она надеялась, что я увлекусь и раскрою какую-нибудь важную информацию? Или есть какое-то другое значение названия сайта, и я его пропустила?

Некрополь. Город мертвых. Странное название для сайта БДСМ, если подумать.

Я набираю «Некрополь + Бодлер». Появляется фрагмент стихотворения.

Да! Пирамида – мозг, огромный склеп такой,
Что трупов больше скрыл, чем братская могила!

Конечно. Стихотворение, которое мы с Патриком прочитали вслух при нашей первой встрече. Кажется, это было целую вечность назад. Переключившись обратно на сайт «Некрополиса», я ввожу свое старое имя пользователя, выбираю «форумы» и набираю:

Кто-нибудь интересуется Бодлером?

Тишина оглушает. Вокруг меня идут разговоры о разных видах плетей, иллюстрированные фотографиями.

– Клэр?

Одна из ночных медсестер смотрит на меня с удивлением:

– Что ты здесь делаешь?

Я торопливо пытаюсь закрыть окно. Она все видела.

– Что это такое?

Она ворчит, забирает у меня мышь и строго смотрит на меня.

– Ты нарушаешь правила, Клэр. Это может быть опасно для твоего здоровья. Я должна сообщить о произошедшем доктору Бэннеру.

58

Я сижу в комнате с телевизором, читаю, вернее, пытаюсь читать. Здесь находится только Тупица, с которого уже пару недель назад сняли оковы. Он выглядит достаточно дружелюбным, и я предполагаю, что если Тупица на свободе, то он не опаснее других пациентов.

С тех пор, как меня поймали за компьютером, предназначенным для санитаров, мне увеличили дозы лекарств. Я пытаюсь выбраться отсюда. Это все, что я могу сделать, чтобы оставаться в сознании.

В комнате стоит коробка с потрепанными книгами, которые я перебираю в поисках того, с чем мой медлительный ум может справиться. В основном там лежат вестерны, рассказы о кунг-фу, пара больничных романов, к которым при других обстоятельствах я отнеслась бы с иронией.

Тупица поднимает голову.

– Привет, Клэр. Что это у вас?

Я без всякого энтузиазма смотрю на роман, вытащенный из кучи.

– «Интенсивная терапия», а у вас?

Он разглядывает свой комикс и кряхтит:

– «Судья Дредд».

– Поменяемся, когда закончим?

Тупица презрительно смотрит на меня.

– Я не читаю книжки без иллюстраций.

Я сажусь и смотрю на первую страницу. Слова извиваются, как личинки. Через некоторое время я откладываю книгу и начинаю смотреть телевизор. Пятьдесят восемь процентов зрителей считают, что женщина должна дать своему заблудшему мужу еще один шанс.

– Клэр, к вам посетитель.

Видимо, я задремала. Услышав голос санитара, я открываю затуманенные глаза. Сидящий рядом со мной Тупица бросил «Судью Дредда» и уставился в телевизор.

В дверях, глядя на меня с диким выражением, стоит Патрик.

59

Мы заходим в одну из комнат для посещений. Патрик все еще в шоке. Я понимаю, как я выгляжу: набрала лишний вес, из-за реакции на сильные лекарства кожа покрылась прыщами. Волосы сальные и чересчур тонкие.

– Господи, – говорит он. – Господи, Клэр, ты ужасно выглядишь.

– Ты знаешь, как обрадовать девушку…

Я думала, что буду очень рада видеть Патрика, но теперь, когда он здесь, я не уверена, что нахожусь в состоянии восторга. Я выдвигаю стул и спотыкаюсь. Вдобавок ко всему лекарства повлияли и на мою координацию.

– Мне очень жаль… Клэр, мне так жаль.

Думаю, он не имеет в виду свое замечание о моей внешности. Я хочу сказать ему, что все происходящее со мной – не его вина, но слова не идут.

– Если тебя это утешит, – добавляет он, – мне они тоже лгали. Доктор Лэтэм и детектив Дурбан. Теперь я все понимаю.

Я качаю головой.

– Нет, это меня не утешает.

– Может, и так, но я подаю в суд на полицию Нью-Йорка. То, что они сделали, было крайне безответственно. Вот почему я здесь. По крайней мере, это одна из причин. Я также хочу добавить твое имя в иск.

Я не могу справиться со всем этим.

– Зачем?

– У тебя еще более веские доводы для судебного разбирательства, чем у меня. Если бы не их насильственные методы, ты не попыталась бы покончить жизнь самоубийством и никогда бы не оказалась здесь. Я только что говорил с врачом. Он идиот. Тебе нужна помощь, и я хочу проследить за тем, чтобы тебе ее оказали. Нью-йоркская полиция заплатит высокую цену за произошедшее. Мы начнем с обжалования твоего принудительного лечения.

– Патрик… Послушай… – Его идея кажется мне чем-то невозможным, неправильным и в то же время ужасно меня смешит. – Ты что, меня спасаешь?

– А если и так? – Он изучает меня.

Я опускаю голову, смущенная тем, как выгляжу. Затем Патрик резко произносит:

– Ты говорила о нашей связи в письме, но тогда ты пошла гораздо дальше. Помнишь?

Что-то мелькает, словно в тумане.

Я влюбилась в тебя! Они просили меня не делать этого, но я была чертовски глупа. Патрик, неужели ты не понимаешь? Я люблю тебя.

Я прекрасно помню, как приятно было наконец-то произнести эти слова вслух. Никакие лекарства не могли стереть такое воспоминание. Я зажмуриваюсь.

– Да. Я помню.

– Все было на самом деле? Или они подсказали тебе эти слова?

– Не знаю, честно говоря. В то время думала, что все реально. Я и боль ощущала по-настоящему. Просто это ведь суть моей профессии, Патрик. Актеры постоянно влюбляются в своих партнеров. Их потому и называют «шоуменами». Мне кажется, я играю больше, чем основная масса людей.

– Я вижу.

Он окидывает взглядом унылую бежевую комнату.

– В любом случае, в первую очередь нужно вытащить тебя из этой адской дыры. Ты можешь оставаться со мной, пока не решишь, что конкретно сможешь делать. После этого станешь «свободным художником».

Я пытаюсь возразить, но он перебивает меня.

– За тобой точно нужно присматривать. Кроме того, у меня имеются и скрытые мотивы так поступить. Наконец-то я написал пьесу. Я хотел бы прочитать ее тебе.

– Патрик… – говорю я беспомощно. – Я комиксы-то не могу читать.

– Тогда нам нужно поменять твои лекарства, – резюмирует Патрик. – Я поговорю с врачами и со своим адвокатом. Тебя должны выписать!

60

Через несколько недель я покидаю Гринридж. Патрик считает само собой разумеющимся, что я останусь с ним. У меня нет сил сопротивляться. Он выделяет мне свободную спальню, наполняет ванну сладко пахнущими парижскими маслами, кутает в огромные мягкие полотенца, готовит мне из органических продуктов с рынков Вестсайда и Читарелла. В его доме есть тренажерный зал, и я начинаю тренироваться, медленно теряя вес, который набрала в больнице. Я избегаю собственного отражения в зеркальных стенах. Они отражают тысячу толстых Клэр Райт.

Я не могу не вспомнить слова Кэтрин Лэтэм: «Если он убийца, то его привлечет уязвимость, как акулу – запах крови».

«Кэтрин была не права», – размышляю я. Не говоря уже о лжи.

Каждый день к нам приходит частный психиатр, и Патрик тактично удаляется, чтобы оставить меня наедине с врачом. Во время первых сеансов доктор Феликс берет у меня образцы крови, чтобы проверить следы лекарств Бэннера, но в основном мы просто говорим о случившемся. Когда я описываю роль Кэтрин в этом деле, он бледнеет от гнева. Доктор считает, что все ухищрения Лэтэм почти наверняка были незаконными. В этом вопросе он опирается на свои знания судебной психологии. Нечто похожее однажды случилось в Великобритании: в качестве приманки использовали женщину-полицейского. У нее случился срыв. Судья отбросил добытые доказательства, а психологу предъявили обвинение в связи с профессиональным проступком.

– Вы еще легко отделались, Клэр. Под таким давлением любой профессионал испытал бы нешуточный стресс. Что уж говорить о неподготовленном гражданском лице.

Все чаще мы говорим о моем прошлом, о «демонах», от которых я попыталась убежать в Америку, однако они каким-то образом приехали с моей ручной кладью. Доктор Феликс предлагает стратегии преодоления, области, где, возможно, мне удастся переписать мои мыслительные шаблоны, используя метод, называемый диалектической поведенческой терапией. У всех нас есть жизненные сценарии, объясняет мне психиатр, определенные нарративы. Мы конструируем их для себя в детстве, и именно они, оставаясь неисследованными, формируют дальнейший ход нашей жизни. Его подход заключается в раскрытии этих нарративов и более того – в их переписывании.

– Существует теория, – объясняет доктор Феликс, – что расстройства кластера Б могут вызывать несоответствия между эмоциями, которые чувствует ребенок, и теми ощущениями, которые испытывает его опекун. Если он, конечно, восприимчивый человек. Если приемные родители не обращают на вас внимания или даже отказывают вам в эмоциональных потребностях, то это вполне может привести к тем видам поведения, которые выделил доктор Бэннер.

Я думаю о предупреждении Пола: «Для некоторых это довольно темные места, Клэр. Но ты все равно должна туда добраться».

В ночь перед тем, как я покинула больницу, ко мне пришел доктор Бэннер. Я думала, он рассердится, что я нашла способ выбраться из-под его опеки, но если так и было, то он умело скрывал свои чувства.

– Вы покидаете нас, Клэр. Я не слишком этому удивлен, – сказал он. – Большинство психиатров утверждают, что если человек функционирует нормально, то, значит, с ним все в порядке. Вы сейчас явно неплохо функционируете.

Я приготовилась к «но».

– Причина, по которой я думаю иначе, чем некоторые другие врачи, заключается в том, что я специально рассматривал именно эти расстройства. Я вижу то, чего не может разглядеть большинство практикующих специалистов: вы разыгрываете спектакль. Иначе говоря, притворяетесь тем, кем не являетесь.

Я наклонилась вперед и заговорила очень тихо. Бэннеру пришлось вытянуть шею, чтобы меня расслышать.

– Вы правы, – ответила я ему. – Я такая же сумасшедшая, как всегда. Однако тот парень с яблоней в животе – тоже.

* * *

Через неделю после переезда Патрик везет меня на пароме на Остров Свободы. Я не посещала туристические места с тех пор, как впервые приехала в Нью-Йорк, поэтому для меня все это в новинку.

Мы стоим под статуей Свободы, наблюдая, как огни Манхэттена танцуют на серебристо-черной воде.

– Клэр, – после длительного молчания произносит Патрик, – насколько девушка, в которую я влюбился, была настоящей?

– Кэтрин отличалась умом. Мне хватило сил правдиво создать подобие влюбленности.

Я пристально смотрю на него.

– Предупреждаю: настоящая Клэр может тебе не понравиться. Во-первых, я куда как более склонна к актерству, чем она. Кэтрин использовала выражение жаждет одобрения. Я в мгновение ока меняю свое мнение о вещах, к которым чувствую тягу. Мне нравится быть в центре внимания, и при случае я могу быть резкой. Я редко бываю кроткой. Я не из породы жертв. Я никогда, никогда не бываю покорной. Клэр, которую ты видел, была «разбавлена» ради мужского одобрения.

– Звучит очаровательно, – бормочет Патрик. Его взгляд прикован к фейерверку, сверкающему в небе над Баттери-парком. – Я готов рискнуть.

Я вздыхаю.

– Еще я доверчивая. Даже когда я была уверена, что ты не совершал преступление, Кэтрин убедила меня поверить в свою роль.

– Я не убивал Стеллу, Клэр.

– Я знаю. Думаю, я всегда это знала. – Я поворачиваюсь, чтобы изучить профиль Патрика. – И я ее не убивала.

Он кивает.

– Если хочешь, я даже могу пройти тест на детекторе лжи.

Патрик улыбается:

– В этом нет необходимости.

Мы оба молчим.

– Я знал, что ты этого не делала, еще во время нашего похода в театр, – добавляет он. – В антракте к нам подошел актер.

– Рауль, – говорю я. – Рауль – поющая крыса. Ты его тогда ударил.

– Я запаниковал, – говорит он с легкой улыбкой. – Я думал, он все испортит. Этот Рауль так подло себя вел… Я хорошо себя ощущал после того, как врезал этому нахалу. А потом, в такси, когда ты была расстроена… На следующий же день я сказал им, что уверен в твоей невиновности.

– Я тебя опередила. Я говорила им о твоей невиновности целую вечность. Бедная Кэтрин. Удивительно, но она не отменила слежку.

Когда я говорю, что-то мелькает на краю моего сознания.

Да, почему она этого не сделала? Почему она преследовала свои цели, хотя понимала всю бесполезность происходящего? Возможно, из-за сайта?

– Я тоже сирота, – добавляю я. – Мне было невероятно сложно не сказать тебе об этом.

Патрик медленно кивает. Он все понимает.

– Думаю, я всегда догадывался. Я точно чувствовал, что мы с тобой похожи. Выделяемся из толпы.

Он тянется к моей руке.

– Я спросил тебя еще в больнице, Клэр, и ты не ответила. Я думаю, теперь тебе уже лучше, поэтому спрашиваю снова. Есть ли шанс начать все сначала? Или все-таки что было, то прошло?

Я смотрю на изящный железный узор Бруклинского моста. Вдруг на удивление все кажется возможным.

– Некоторые мосты могут охватить очень много воды, – говорю я.

61

Ночью мы занимаемся любовью – впервые с того времени, как я вышла из больницы. Или, как мы договорились об этом думать, вообще в первый раз. Мы во всех смыслах обнажены. Без покрова наших обманов.

Патрик целует мои шрамы – три тонких красных рубца на левом предплечье. Они со временем исчезнут, сказала медсестра в Гринридже. Надеюсь, что нет. Я их не стыжусь.

Затем он входит в меня с бесконечной нежностью, одной рукой обхватив мою голову, чтобы смотреть в глаза.

Мысль о таком пристальном наблюдении пугает меня, и я пытаюсь спрятаться от Патрика, отогнать проблему. Думаю о тех временах, когда я спала с незнакомцами, притворяясь другим человеком. Иногда симулируя удовольствие, иногда просто притворяясь, что притворяюсь, но всегда устраивая из секса целый спектакль.

Это то, чего я боялась: меня видят такой, какая я есть на самом деле.

Ощущение, что тебя выставляют напоказ, только усиливает тревогу. Когда наступает кульминация, она накатывает на меня, как волна, вспенивая и опрокидывая. Я теряюсь, мяукающие и воющие слова потерпевшего кораблекрушение исторгаются из моего горла. Ноги сводит судорогой. Спина выгибается. Все мышцы бесконтрольно дергаются.

– Так вот как ты выглядишь, когда занимаешься сексом по-настоящему, – шепчет он.

62

Прошло несколько дней, прежде чем я почувствовала себя достаточно хорошо, чтобы взяться за пьесу Патрика. Даже сейчас получается с трудом, но поскольку это его пьеса, я упорствую и постепенно уже могу читать по две страницы зараз, потом по три и, наконец, целые сцены.

Действие пьесы «Мое обнаженное сердце» начинается летом тысяча восемьсот пятьдесят седьмого года в захудалой квартире, которую Бодлер делит с любовницей Жанной Дюваль. Она жалуется на бедность. Бодлер всегда утверждал, что публикация «Цветов зла» принесет ему удачу. Вместо этого книгу изымают, а самого автора судят за непристойность. Если Бодлера признают виновным, он будет оштрафован или отправлен в тюрьму. Жанна дает поэту возможность выбора: либо она должна продать драгоценности, которые он купил Дюваль на аванс, либо она пойдет работать уличной проституткой, что ей уже не раз приходилось делать.

Бодлер мучается. Он знает, что нужно продавать драгоценности, но не может позволить любовнице сделать это, пока она не наденет их для него в последний раз. Жанна исчезает в их спальне и возвращается обнаженной, но с драгоценностями. В этот момент диалог переключается на строки:

Раздевшись донага и угадав мой сон,
Она оставила себе лишь украшений звон…

Я смотрю чуть дальше и вижу, что вся пьеса следует такой структуре: сцены из жизни, перемежающиеся стихами Бодлера. Вызов и интрига для режиссера.

После того, как они занялись сексом, Жанна уезжает с намерением продать драгоценности, а Бодлера навещает его друг Флобер. Флобера самого недавно привлекали к ответственности за непристойность, за роман «Мадам Бовари», но оправдали. На этот раз власти намерены добиться успеха. Бодлер, предупреждает писатель, срочно нуждается в поиске влиятельных фигур, которые смогут подергать за нужные ниточки.

Бодлер приходит к такому же удручающему выводу. Есть только один человек, о котором он может думать в этом контексте: Аполлония Сабатье, Белая Венера. Именно ей он анонимно присылал одни из самых грубых и жестоких стихотворений из «Цветов зла».

Следующая сцена происходит в доме Аполлонии. Это их первый разговор с момента публикации книги, то есть с тех пор, как она обнаружила, что неизвестный поклонник, который посылал ей эти странные, дикие стихи, оказался тем самым нищим автором, часто посещавшим ее салон. Сцена будто наэлектризована. Сабатье хочет знать, почему Бодлер отказывается от объяснений. Когда она спрашивает, действительно ли у поэта столь сильные чувства к ней, он отвечает: допрашивай стихи, а не меня.

– Да, – говорит женщина. И, учитывая все знания о Шарле Бодлере, она предпочитает думать, что жестокость его стихов – просто литературный прием для создания сенсационного эффекта, а не проблески действительно развращенного ума.

Однако ее реплики написаны таким образом, что, возможно, Аполлония просто пытается убедить себя.

Сцена заканчивается на словах Аполлонии о том, что она попытается помочь Бодлеру, но взамен после суда намерена попросить об одолжении, которое Бодлер должен будет выполнить в любом случае. Бодлер предполагает, что она заставит его пообещать никогда больше не встречаться с ней и не писать ей, но у поэта нет выбора. Он соглашается на условие Аполлонии Сабатье.

В этот момент я перестаю думать о том, что прочитала секунду назад. Сцена с Жанной Дюваль показалась мне хорошо написанной, но несколько упрощенной. Сцена с Аполлонией явно была чем-то другим. Ее персонаж словно слетает с бумажной страницы, сложный и истерзанный. Сабатье явно и привлекает, и отталкивает темнота, которую она чувствует в сердце поэта.

Точно так же, как и я была очарована тем, что чувствовала внутри Патрика. Так мне кажется.

* * *

Второй акт посвящен судебному процессу. В свою защиту Бодлер красноречиво говорит об искусстве, не имеющем отношения к морали. Когда прокурор спрашивает, как автор «Цветов зла» будет себя чувствовать, если кто-то вдохновится одним из его стихотворений и совершит злодеяние, он колеблется. Бодлер утверждает, что стихи могут демонстрировать безнравственность, но они ее не чествуют. Прокурор зачитывает несколько отрывков, явно превозносящих безнравственность, и повторяет свой вопрос: «Как бы вы себя чувствовали, если бы кто-то вдохновился одним из ваших стихотворений и совершил некое злодеяние?» Бодлер настаивает, что у всех нас есть мерзкие мысли. Он всего лишь их озвучил. Впрочем, понятно, что идея вдохновить своими стихами других людей и приобрести таким образом последователей не может ему не льстить.

Суд длится меньше суток. Шесть стихотворений с наиболее рискованными текстами остаются подвергнутыми цензуре, а Бодлера штрафуют на огромную сумму в триста франков.

Он возвращается к Аполлонии. Слишком поздно Шарль Бодлер догадался, что, когда покровительница вступилась за него, то заставила запретить самые жестокие стихи – стихи о ней.

Белая Венера не отрицает обвинения. Она напоминает Бодлеру о его обещании.

– Хорошо, – говорит он с тяжелым сердцем. – Чего ты хочешь?

Аполлония Сабатье говорит, что хочет переспать с ним.

Она решила, что это единственный способ выяснить, каковы чувства Бодлера к ней на самом деле – дикость или нежность. Она хочет узнать настоящего Шарля Бодлера.

– На что ты рассчитываешь? – тихо спрашивает поэт.

Мы видим, что она окончательно запуталась. На каком-то уровне Аполлония надеется – Бодлер действительно дьявол, каким и предстает в стихах. Раньше ее любили сентиментальные, робкие мужчины. Ее никогда не обожали, одновременно поклоняясь и оскверняя предмет своей страсти.

Тем не менее она настаивает: Шарль Бодлер в глубине души хороший человек.

Они ложатся. В кульминационный момент сцена затемняется. На следующий день он посылает ей ныне знаменитое письмо с отказом.

63

Пьеса и правда хороша. Как истинный драматург, Патрик уравновесил аргументы «за» и «против». Пьеса не прославляет декаданс, а раскрывает его как некий нарциссизм, самосознание художника, любой ценой стремящегося к оригинальности.

В основном это история о мужчине и женщине, пытающихся угадать мотивы друг друга. Они пробуют разобраться, что на самом деле происходит в голове у другого.

Нетрудно понять, откуда Патрик почерпнул вдохновение. Это наша история: история полицейской операции, перенесенная в Париж девятнадцатого века.

Тем не менее это еще и незавершенная история. Спит ли Аполлония с Бодлером именно по указанным ею причинам? Или она влюбилась в него? Надеется ли женщина, что ее обнаженное тело каким-то образом привлечет яд его неистовой одержимости? Если так, то, возможно, это сработало. После той ночи он больше не писал ей садистских стихов. Шарль Бодлер даже порвал с Черной Венерой и уехал жить к своей овдовевшей матери в деревню. В финальной сцене спектакля он срывает цветок из ее сада и продевает в петлицу.

Что касается самого Бодлера, то пьеса не отвечает полностью на вопрос, впервые заданный поэту Аполлонией: «Ты действительно ощущаешь все эти вещи или просто пытаешься шокировать? Что бы я увидела, если бы смогла заглянуть в твое сердце?»

Все роли в пьесе хороши, но интереснее всего будет играть Аполлонию.

64

– Твоя пьеса, – говорю я Патрику, когда он возвращается. – Мне она понравилась. Она и провокационная, и многогранная, к тому же полна нюансов.

– Итак, ты готова? – спрашивает он с нетерпением.

– Готова – к чему?

– К роли Аполлонии, конечно же.

Я чувствую мгновенный упадок настроения.

– Патрик, нет, я не смогу, – задумчиво говорю я. – Разве Фрэнк и Кэтрин тебе не говорили? Мне нельзя здесь работать. Они заманили меня в ловушку.

– Разве ты не слышала о программе обмена? Ты сможешь поменяться – ты, британская актриса, будешь работать здесь, а какой-нибудь американский актер – в Великобритании.

– Да, но ведь она распространяется только на продюсеров.

– Я и есть продюсер.

– О чем ты говоришь?

– Я собираюсь выступить в этой роли. На Бродвее.

– На Бродвее?

– Бродвей, 29–60, если быть точным. Извини, что так далеко от Таймс-сквер, но это лучшее, что я мог получить.

Когда я все еще смотрю непонимающе, он добавляет:

– В университете есть театр. Я его арендую. Я себя не обманываю и не рассчитываю окупить все расходы, но какая разница? Речь идет о небольшой труппе, и критики все равно придут. Я решил вложить в это дело деньги Стеллы.

– Патрик… – слабо протестую я.

– Просто скажи, что согласна.

– Разве ты не понимаешь? – Я начинаю злиться. – Ты предлагаешь мне то, чего я хочу больше всего – большую роль в новом спектакле. Да еще с премьерой в одном из важнейших театральных городов мира. Но я не могу принять твое предложение. Помимо всего прочего, сейчас я не в форме.

– Мы найдем прекрасного режиссера, – как ни в чем не бывало говорит Патрик. – И хороших актеров. Мои карманы глубоки, Клэр. Но без тебя пьеса не состоится.

– Я не могу принять твое предложение.

– Нет никаких препятствий, – добавляет Патрик, словно я ничего не говорила. – Надеюсь, это само собой разумеется.

Я зажмуриваюсь. Я знаю, что должна сказать «нет». Впрочем, другая часть меня размышляет: «Почему бы и нет?» Я уже чувствую, как ко мне возвращается энергия. Набранный вес начинает уменьшаться, а кожа исцеляется. И несмотря на то что я только что сказала, я знаю – я способна сыграть эту роль.

Вдруг это и есть та возможность, ради которой я приехала в Америку? Я не ожидала, что она мне представится именно таким образом, но как уж получилось.

Есть еще кое-что. Если эта пьеса – наша история, то ее постановка может стать шансом переписать наши отношения. Для настоящей меня и настоящего Патрика. Как знать, вдруг она способна открыть наши сердца друг другу? Ко всему прочему, я буду на своем месте, в естественной среде – на сцене.

65

Я возвращаюсь к Джесс за своими вещами. Слышу, как она ахает, когда произношу свое имя по домофону, и к тому времени, когда добираюсь до квартиры, она уже в коридоре и смотрит на меня, широко открыв рот.

– Господи, Клэр, – восклицает Джесс. – Что, черт возьми, случилось?

– Все… запуталось.

– Прошло три месяца. Из университета связывались со мной, чтобы спросить, почему ты бросила занятия. Я ответила им – понятия не имею. Приходила твоя агентша.

– Марси?

Джесс кивает.

– Она беспокоилась о тебе. Сказала, что ты типа сошла с рельсов.

– Слишком сильно сказано, – бормочу я. – Тем не менее мне приятна ее забота. Можно войти?

– Наверное, – неловко отвечает она.

– Полагаю, я должна тебе большую часть арендной платы, – говорю я, следуя за ней внутрь. – Возможно, нам придется прийти к какому-то соглашению.

Я машинально бросаю взгляд на дверь своей комнаты. Мужская рубашка в упаковке из прачечной висит на ручке.

– Клэр, мне очень жаль, – жалобно произносит Джесс. – Мне пришлось сдавать жилье в аренду. Отец настоял.

– Конечно, я тебя понимаю, – говорю я, хотя надеялась, что она этого не сделает. – Где мои вещи?

– В кладовке. Я чуть не отдала их твоему брату.

– Моему брату? – пораженная, я смотрю на Джесс. – У меня нет брата.

– Твоему сводному брату Джону. Он приезжал сюда несколько дней назад со своей невестой и искал тебя. Джон получил адрес в университете. Он надеялся увидеть тебя, пока здесь. Они в городе всего на неделю.

– А, этот брат…

Нет смысла объяснять Джесс, что, когда ты находишься в приемной семье, «братья» – это просто люди, которые ненадолго входят в твою жизнь. Все же Джон был одним из лучших.

– Ну. И как тебе невеста?

– Она показалась мне милой. Очень практичной. Так или иначе, я взяла его номер. – Девушка колеблется, потом торопливо говорит: – Слушай, я рассказала ему о деньгах. Я не знала, что еще сделать. Я отдала отцу то, что ему причиталось, но я нашла и остальную сумму, когда убирала твою комнату. Я не была уверена…

– Ого, – говорю я. – Ты нашла мои деньги.

Она кивает.

– Если честно, я не знала, что и думать.

– Может, ты подумала, что я украла их у Стеллы Фоглер, – говорю я. Я знаю, что на самом деле она думает именно так. – Деньги, которые пропали, когда ее убили.

– Нет, – возражает она, подразумевая «да».

– Я работала как сумасшедшая, чтобы платить твоему отцу за аренду. Одиннадцать сотен долларов в месяц, если помнишь.

– Ты не могла работать. Вот что ты мне говорила.

– Я же объясняла: полиция запретила мне работать на Генри. Я сама нашла эти деньги.

– Я не понимаю. – Вдруг до Джесс начинает доходить. – Ой, – говорит она. – Господи, Клэр. Почему ты ничего не сказала? Мой отец все бы понял.

– О, да, – горько говорю я. – Твой отец все хорошо понимал. Прекрасно понимал.

– Что ты имеешь в виду? – тихо спрашивает она.

– Он заходил несколько раз, когда ты была на репетиции. Проверить блок предохранителей, починить раковину, которую мы якобы засорили своим девчачьим мусором, и так далее. Поэтому я решила воспользоваться случаем и поговорила с ним. Может быть, чтобы выиграть для себя чуть больше времени. Он оказался очень понимающим.

– Ух! – Джесс смотрит на меня. – Ух. Если это то, о чем я думаю, я не…

Я киваю.

– Специальная скидка на услуги. Оформляется в рассрочку, естественно. Я сказала «нет», чего бы мне это ни стоило. Потому что это было бы немного странно даже для меня – трахаться с отцом моей соседки. Может, поэтому он так хотел забрать мои вещи отсюда.

– О боже, Клэр! Я не догадывалась… – Она сильно побледнела.

– Это не твоя вина.

Джесс начинает плакать:

– Ты должна была хоть что-то мне сказать.

– Я боялась испортить твою семейную жизнь, хотя только что именно это и сделала. – Я вздыхаю. – Во всем виновата терапия. Иногда мне кажется, что она переоценена, но в больнице все ужасно этим увлечены.

Подруга идет к холодильнику и, дрожа, достает бутылку вина.

– Думаю, нам стоит прямо сейчас ее открыть.

После этого, конечно, Джесс хочет знать все, что произошло с тех пор, как однажды утром я покинула квартиру с Фрэнком Дурбаном и дорожной сумкой. Она недоверчиво слушает, когда я рассказываю о тайной операции, о моем срыве, о Гринридже. Когда же говорю, что теперь живу с Патриком и буду играть в его пьесе, она ошеломленно замолкает.

– Итак, – заключаю я. – Кажется, я крепко стою на ногах. В любви, в работе и все еще в старой доброй Америке. Три хороших показателя.

Джесс подает голос:

– Ты влюблена в мужчину, который, возможно, убил последнюю женщину, пытавшуюся его бросить.

– Это все бредни Кэтрин.

– Я смотрела пресс-конференцию, – напоминает она пронзительным голосом. – Мы обе видели. Этот человек был подозреваемым.

– Я знаю, что делаю.

– Это говорит женщина, чей единственный любовный опыт – с женатым донжуаном, да еще на съемках фильма. Женщина, которая только что выписалась из психиатрической больницы. Господи, Клэр. Ты была в большей безопасности, когда тусовалась и знакомилась со случайными незнакомцами в барах. – Она пристально глядит на меня. – Неужели тебе нравится спать с психопатами?

– Патрик не убивал Стеллу.

– Тогда кто ее убил? – требовательно спрашивает Джесс.

У меня, конечно, нет ответа на этот вопрос.

66

– Думаю, это здорово. Если правильно поставить эту пьесу, то результат может быть впечатляющим. Спектакль поднимает серьезный вопрос – какую ответственность мы, творцы, несем за эффект, который наша работа производит в реальном, а не выдуманном мире?

Патрик назначил встречу с Эйданом Китингом, популярным молодым режиссером, известным своей работой с рискованными сюжетами. В прошлом году он получил премию «Тони» за постановку Эжена Ионеско «Носорог». Я изо всех сил стараюсь его не боготворить.

– Однако с таким небольшим произведением правильный подбор актеров – наша основная задача, – добавляет Эйдан. Его глаза, глядящие из-под вьющихся светлых волос, метнулись в мою сторону.

Я знаю, о чем он думает. Если я позволю писателю выбрать на роль свою девушку, пьеса будет рассматриваться как излишне тщеславный проект. Патрик спокойно говорит:

– Конечно. Вот почему я сразу подумал о Клэр в роли Аполлонии. Эта девушка – выпускница актерской студии.

– Я прохожу курс актерского мастерства, – бормочу я. – Я его еще не закончила.

– Я знаю, – перебивает меня Эйдан. – Не сочтите за неуважение, Клэр, но, чтобы пьеса имела коммерческий успех, нам нужны актеры, чьи имена говорят сами за себя. В настоящее время есть тенденция – когда звезды кино и телевидения берут тайм-аут, чтобы заняться театром. Это может привлечь внимание публики.

– Конечно. Я понимаю. – Я стараюсь не показывать своего разочарования. – Для пьесы так будет лучше!

– Клэр в роли Аполлонии – это не обсуждается, – холодно произносит Патрик. – Я думаю, что ясно выразился. Относительно остальной части актерского состава и бюджета для приглашения известных артистов – тут у вас полная свобода. Если же не можете принять мои предварительные условия, то вы не подходите для этой работы.

На мгновение мужчины встречаются взглядами. Хотя ни один из них не двигается, оба выглядят угрожающе, словно произошла какая-то тонкая подсознательная настройка языка их тел и дыхания.

– А как насчет сценария? – с вызовом спрашивает Эйдан. – У меня есть некоторые замечания, особенно ко второму акту. Я ненавижу голливудские финалы. Некоторые диалоги явно натянуты. В частности, речь Жанны изобилует клише каждый раз, когда она раздевается. Ни одна уважающая себя актриса даже не прикоснется к этой роли в ее нынешнем виде.

– В качестве автора пьесы я приму любые ваши исправления, – говорит Патрик.

– Я бы хотел, чтобы в мой контракт был включен пункт о гарантированной занятости. Я не могу позволить вам уволить меня, поскольку мы расходимся во мнениях о художественной составляющей пьесы.

– Это не стандартное требование.

– Да, так и есть. Вы даете мне полный контроль над спектаклем, в том числе сценарий, с которым я могу работать, и достойный бюджет. Тогда я прослушаю Клэр. Вот и все, что я могу обещать.

– Сначала прослушайте ее, – коротко говорит Патрик. – Если вам понравится то, что вы увидите – считайте, что мы договорились.

67

На самом деле я не хочу видеть ни брата, ни его невесту, но, когда бутылка была прикончена уже наполовину, Джесс начала ворчать на меня из-за него. Поскольку я раскрыла ей глаза на отца, мне не хотелось выглядеть так, будто мне плевать на собственную семью, хотя на самом деле так и есть. Поэтому-то я пообещала, что свяжусь с братом и его невестой.

К тому же я чувствовала себя немного виноватой из-за всей этой истории с ее отцом. Дело в том, что это можно было в равной степени считать и моей, и его виной. То есть мне пришло в голову, что приставания ее отца и мои отказы могли сыграть полезную роль в наших предстоящих переговорах по арендной плате. Конечно, я не собиралась говорить об этом Джесс. Просто я разозлилась, когда услышала, как он настоял, чтобы дочь вышвырнула мои вещи. Тогда эти слова вспыхнули у меня в голове, а в следующее мгновение слетели с губ.

Я, похоже, стала импульсивней и злей со времен Гринриджа. Изменчивая и даже манипулятивная, если процитировать список симптомов доктора Бэннера. Или, может, это связано с тем, что у Джесс, по крайней мере, есть отец. Человек, который купил ей квартиру. Он позаботится о ее безопасности и в случае чего поднимет шум.

Как бы то ни было, Джесс заставила меня написать Джону, и теперь я жду их с невестой в стейк-хаусе недалеко от Таймс-сквер. Со мной Патрик. Я не просила его приезжать, но он сказал, что хочет познакомиться с моей небольшой семьей. Я была не против. Пусть Джон увидит, что он не единственный, кто преуспел в любви.

– Клэр!

Они здесь. Я вскакиваю и чересчур восторженно обнимаю Джона. Я пожимаю руку его невесте, которую он представляет как «наша Алиса».

Я знакомлю их с Патриком. Он поздравляет их с помолвкой. Джон с гордостью сжимает плечо Алисы. Она хорошо выглядит, решаю я. Я понимаю, почему Джесс назвала ее «практичной». Она одета как для похода за город – удобные ботинки для ходьбы, джинсы, куртка с капюшоном, сумка на поясе, в то время как Джон нес рюкзак и был в шортах, несмотря на то что уже почти конец сентября. Помню, он всегда носил шорты, даже когда шел снег. Я жалею о потраченном на сборы времени: мне хотелось произвести впечатление. Патрик предложил мне взять любую одежду Стеллы, какую захочу, пока я не смогу забрать свои вещи, но она вся чересчур крутая для меня.

– Рад тебя видеть, – произносит Джон, садясь. – Он не утратил йоркширского акцента, хотя и рассказывает, что последние три года работает в Лондоне. – Ты говоришь, как американка, – добавляет он. – На шикарном английском.

– Здешние таксисты в основном думают, что я австралийка.

– Такси. Ты истинная американка. Шикарная. Дома мы говорим «автобус».

Джон ухмыляется собственной шутке.

Патрик пытается вовлечь Алису в разговор, но не получает ответа ни на один свой вопрос. Сначала я думаю, что она просто скромничает, но потом замечаю, как она смотрит на Джона, и понимаю, что девушка сдерживается, ждет, пока тот заговорит.

В итоге Джон продолжает разговор:

– Это Алиса сказала, что я должен попытаться разыскать тебя, Клэр. Она хорошо сдружилась с Россом и Джули с момента нашей помолвки. Теперь она – часть семьи.

Я пытаюсь вспомнить Росса. Точно. Джули, наша приемная мать, снова вышла замуж.

– Все остальные приемные дети Джули состоят в вотсап-группе. Ну, есть некоторые пропавшие, как, например, ты, но восемь детей поддерживают связь между собой. В том числе, конечно, и ее родные дети. Через пару месяцев ей исполнится шестьдесят, так что мы организуем нечто вроде «встречи выпускников». Она удивительная женщина, и мы хотим сделать для нее нечто особенное. Будет и пресса. Может, ты тоже приедешь?

Я пристально смотрю на него. Даже если бы я могла вернуться, то есть если бы я могла позволить себе полеты, могла быть уверена, что мне разрешат приехать в Соединенные Штаты вновь, идея, что я добровольно отправлюсь проводить время с этой женщиной и другими моими приемными братьями и сестрами, честно говоря, выглядит безумной.

Джон видит выражение моего лица и ничего не понимает.

– Она не держит на тебя зла, Клэр.

– Она не держит на меня зла? – недоверчиво повторяю я. – После всего, что ее муж сделал со мной?

Джон смотрит на Патрика, неуверенный, стоит ли еще что-то говорить, но он всегда отличался прямотой, даже в подростковом возрасте.

– Я имел в виду, что она не питает к тебе злобы за то, что ты солгала, – тихо говорит Джон. – Джули говорит, что детям из приютов свойственно разыгрывать спектакли. Особенно если до этого их воспитывали в плохих местах. Она винит социальные службы в том, что они поверили приемному ребенку, а не ее мужу.

– Значит, ты тоже думаешь, что я лгала, – с горечью говорю я. – Как и всегда.

Патрик, находящийся рядом со мной, замирает. Уловив это как предупреждающий знак, я кладу руку ему на плечо. Я справлюсь.

– Когда ты жаловалась на Гэри, – без обиняков говорит Джон, – то выдумывала кучу вещей, которых на самом деле не было. Ты прекрасно это знаешь, Клэр. Просто ты очень хотела попасть в ту школу.

Я свирепо смотрю на брата.

– Ты правда не помнишь, как это было? Каждое лето нас отправляли в другую приемную семью, чтобы Джули и Гэри могли поехать в отпуск со своими детьми «как семья». А как они говорили не оставлять вещи в гостиной, если мы забывали их, когда уходили.

– Ну да, у них были какие-то требования, – возражает Джон, – но, по крайней мере, они приняли нас.

– Конечно, – произношу я с горечью. – С не высказанной вслух угрозой – если не будешь вести себя хорошо, тебя снова вышвырнут. Ты просто привык к этому чувству, пока оно не стало частью тебя. Какими бы приветливыми ни казались люди, рано или поздно они исчезнут или скажут, чтобы мы жили самостоятельно. Внутри ты всегда ждал, когда включатся невидимые сирены и начнется формальная процедура расставания.

Джон вздыхает.

– Так ты не придешь на вечеринку Джули, Клэр?

– И силком меня туда не затащат, – резко отвечаю я.

– Ого, – произносит он, качая головой. – Ты изменилась. Ты всегда была немного не в себе, но отличалась порядочностью. Что же случилось, Клэр?

Я вызывающе беру Патрика под руку.

– Да, я изменилась. У меня новая жизнь. Сейчас все хорошо. Насколько мне известно, такого у меня никогда еще не было.

– Мне жаль, что тебе пришлось стать свидетелем этой склоки, – говорю я, когда мы уходим.

– Спасибо, что разрешила быть там, – отвечает Патрик.

Я внимательно смотрю на него. Он шутит? Нет, Патрик говорит серьезно.

– У нас, очевидно, был очень разный опыт, когда мы росли, – добавляет он. – Однако есть и кое-что общее: как бы нам ни было тяжело, по крайней мере, мы можем выбирать. Мы можем выбирать, с кем и где жить, выбирать наши корни. Мы можем быть кем захотим.

– Да, – киваю я. – Это одна из причин, что привели меня в Нью-Йорк. В этом городе все откуда-то родом, не так ли? Здесь люди заново изобретают сами себя. И, конечно, я решила больше не быть частью этой семьи.

Патрик сжимает мою руку. Он ничего не говорит, но я знаю, о чем он думает.

У тебя теперь есть я.

68

Эйдан прослушивает меня в небольшой кастинг-студии в Челси. Он сидит с каменным лицом за столом с директором по кастингу, я ее не знаю. Эйдан представляет женщину как Мо. Разговора как такового нет, только вежливое «Что вы сыграете для нас сегодня, Клэр?» и «Когда будете готовы?»

Игнорируя нервную тошноту, я дышу, сосредотачиваюсь и начинаю. Я подготовила монолог Дженни из пьесы Лесли Хэдленд «Помощь». Это громкий и бурный эпизод, в котором есть все: пьянство, танцы, пафос, комедия, поэтому я думаю, что он хорошо продемонстрирует мои таланты.

Когда я заканчиваю, повисает долгое молчание, прежде чем Эйдан произносит:

– Спасибо.

Я борюсь с желанием наброситься на него. Что ты думаешь? Что же ты на самом деле думаешь? Сделать то же самое снова? Быстрее? Медленнее? Грустнее? Смешнее? Что же ты ищешь? Я тебе нравлюсь?

Я вспоминаю слова Кэтрин Лэтэм: «Хотя она с большим трудом пытается это скрыть, все равно жаждет одобрения как наркоман, страстно желающий получить дозу».

С замиранием сердца понимаю, что моя неуверенность привела меня к выступлению, которое просто-таки кричало: «Посмотрите на меня!»

То, что я сейчас делала, не было игрой. Это – показуха.

– Я бы хотела показать еще что-нибудь, пожалуйста, – говорю я спокойно.

Эйдан бросает взгляд на Мо, та пожимает плечами, словно говоря: «Мы можем посмотреть. Мы пока что здесь».

– Хорошо, – произносит Эйдан с громким вздохом. – Что ты хочешь показать, Клэр?

Я роюсь в памяти в поисках чего-то, что может иметь отношение к его пьесе, к той роли, которую я пытаюсь получить. Вдруг мне помогает интуиция.

Ты хорошо читаешь…

Вместо монолога я берусь за стихотворение. Стихотворение, которое я прочитала вместе с Патриком, когда мы впервые встретились. Низким голосом, с соблюдением ритма я читаю:

Душа, тобою жизнь столетий прожита…

Во время чтения я вижу, как Мо поворачивается и смотрит на Эйдана. Его лицо ничего не выражает. Однако ободренная ее жестом, доверяя своим инстинктам, я произношу последние несколько строк так тихо и спокойно, что они едва слышны.

Живое существо! Становишься отныне
Ты, окруженное пугающей пустыней,
Гранитом, что в песках Сахары тусклой спит.
Ты – древний сфинкс, и ты на карте позабыт,
Не знаем миром ты! Твой нрав суров: всегда ты
Не иначе поешь, как при лучах заката!

Я заканчиваю. Эйдан хмурится. Он говорит, что ему многое не понравилось, особенно в первой части, но он готов работать со мной. Эйдан встает, быстро и профессионально пожимает мне руку.

Я вижу выражение его глаз.

Он злится.

Я понимаю, Эйдан надеялся, что я выступлю ужасно. Это дало бы ему возможность поступить, как он хотел. Вместо этого Эйдан вынужден теперь работать с актрисой, которую не сам выбирал.

69

– Итак, – говорит Марси, потянувшись за электронной сигаретой. – Нью-Йорк больше ни о чем другом не говорит. Ну, во всяком случае, та небольшая самовлюбленная группа интересующихся экспериментальным театром.

– Очень интересно, – скромно отвечаю я.

– Чистейший эгоизм. – Марси выпускает колечко дыма над моей головой. – Однако участие этого режиссера все меняет. Если уж Эйдан Китинг что-то в вас разглядит, то и все остальные мгновенно прыгнут на подножку. Есть ли в этом спектакле откровенные сцены?

– Да, есть.

– Хорошо. Театральные критики будут говорить об этом спектакле, и толпа провинциалов придет на него. Карьеру часто начинают и с меньших высот. – Женщина тычет концом сигареты в мою сторону. – Не облажайтесь, Клэр. Второй шанс в этом бизнесе выпадает раз в жизни, а вот третий – никогда.

– Я постараюсь, но даже если спектакль пройдет успешно, у меня все равно будет проблема с грин-картой?

Она задумывается.

– В целом – да. Мы можем создать для вас прецедент, чтобы прямо сейчас войти в программу обмена, но большинство продюсеров не будут хлопотать за тех, у кого нет имени, значимого для индустрии.

Марси изучает меня.

– Насколько у вас все серьезно с этим Патриком?

– Достаточно серьезно.

– Как скоро прозвучит свадебный колокол?

Я удивленно моргаю, и она с нетерпением заканчивает:

– Да, очень хорошо, но не говорите мне, что никогда не думали о такой перспективе. Богатый гражданин США пишет пьесу, только чтобы увидеть любимую актрису в главной роли. Выходите за него замуж, и вы получите и грин-карту, и все, что только захотите.

– Его последний брак сложился не слишком счастливо.

– Это противоречие, полагаю, также не повредит пьесе.

– Какое такое противоречие?

– Говорят, один из вас, вероятно, убил его жену. Я отвечаю, что это глупо, ведь ваше деструктивное поведение, как правило, направлено исключительно на себя.

– Спасибо, – сухо говорю я.

Марси отмахивается от моих слов электронной сигаретой.

– Общий вывод: вы совершили преступление вдвоем.

– Это же бред.

– Если столь пикантное обстоятельство заставляет публику приходить на спектакль, то кого это волнует?

Женщина задумчиво смотрит на меня.

– Вы не слышали, кого они рассматривают на остальные роли?

Я качаю головой.

– Патрик не знает. Эйдан получил полный контроль над всей пьесой.

– Режиссер хочет видеть Няшу Нири в роли Жанны Дюваль.

Я киваю, весьма впечатленная. Наполовину зимбабвийка, наполовину ирландка, Няша в прошлом году была номинирована на множество наград за роль в жестоком биографическом телевизионном фильме о рабах. У нее огромные глаза, способные мгновенно сменить выражение с нежности на испепеляющее презрение, и такие острые скулы, что актриса похожа на бюст Нефертити. Она одна из самых красивых женщин на планете.

– А в роли Бодлера?

– Ведутся переговоры с Лоренсом Пизано.

Я молча смотрю на нее.

Лоренс. Актер, в которого я влюбилась на первой съемке. Человек, за которого я хотела умереть.

И тут я понимаю, что Эйдан наверняка слышал истории обо мне и Лоренсе. Черт, Марси, наверное, сама ему сказала. Эйдан не мог отказаться от меня, не потеряв денег Патрика, но пригласив на кастинг Лоренса, он надеется заставить меня уйти. Тогда режиссер сможет пожать плечами и сказать: «Ну, это был ее выбор».

– Кого же они рассматривают как запасную актрису на роль Аполлонии? Когда меня выпрут?

Марси пожимает плечами.

– У него будет выбор. В том случае, если вы уйдете.

– Я не собираюсь уходить.

Глаза Марси блестят.

– Именно это я им и сказала, Клэр.

70

Среди всего этого были еще я и Патрик. Каждый день мы возвращались в тихую квартиру с видом на собор. Совместная работа над пьесой стала для нас наилучшим способом узнать друг друга.

– Теперь, когда ты прожил с ней некоторое время, как бы ты описал настоящую Клэр? – спрашиваю я у Патрика однажды вечером, когда он готовит нам ужин. Патрика невероятно увлекает кулинария. Мы с Джесс думали, что следуем рецепту, когда у нас было больше половины ингредиентов в каком-то случайном списке, который мы нашли в интернете, но Патрик смотрит свысока даже на Джулию Чайлд и Элизабет Дэвид. Сегодня он открыто обсуждает, с каким из двух древних французских томов проконсультироваться – с Эскофье или с Каремом. У него есть коллекция ножей, к которым никому не позволено прикасаться. Они выкованы из острой как бритва дамасской стали, словно крошечные самурайские мечи. Сейчас Патрик рубит в крошку чеснок, словно расщепляет атом.

Я должна признать, что этот сильный мужчина выглядит сексуально в фартуке. Он на мгновение задумывается.

– Подвижная, – решает Патрик. – Хаотичная. Шумная. И бесконечно обаятельная. Иногда я думаю, что могу справиться с тобой, но потом понимаю – нет!

– Это может быть потому, что со мной вообще невозможно справиться. Или, – признаюсь, – потому что я все еще пытаюсь произвести на тебя впечатление. Я не могу не волноваться. Вдруг, когда ты узнаешь меня получше, разочаруешься?

– Я очень в этом сомневаюсь.

– Я не всегда милая, Патрик. Или добрая. Ты сам это видел, с Джоном и Алисой.

– Только слабаки могут быть все время хорошими.

Он протягивает мне ложку, чтобы я попробовала соус.

– Еще перца?

– Но ты-то хороший, – говорю я.

Я глотаю соус и одобрительно киваю. Патрик качает головой, улыбаясь.

– Только с тобой.

За едой мы обсуждаем правки, которые просил внести Эйдан. Некоторые из них отклоняются от фактов биографии Бодлера, и Патрик сопротивляется этому. Во всех других отношениях он верен своему обещанию отдать Эйдану полный контроль над пьесой. Например, в последней версии, когда Жанна обнаруживает, что Бодлер посетил Аполлонию, она впадает в ревнивую ярость. Разгневавшись, она говорит ему, что намерена посетить знаменитую обнаженную статую Аполлонии, чтобы плюнуть в нее, но, когда Жанна добирается до места назначения, она оказывается загипнотизированной красотой женщины. Статуя оживает, и две женщины занимаются любовью. Только позже мы обнаруживаем, что сцена происходит в голове Бодлера. Это переосмысление одного из его стихотворений о лесбийской любви.

– Ты не против? – Патрик хочет знать.

Я пожимаю плечами.

– Как и ты, я целиком и полностью полагаюсь на Эйдана. А ты? Тебе будет тяжело видеть меня на сцене в такой роли?

Он качает головой.

– Я не столь ревнив, Клэр. Я буду гордиться тобой.

Зная, что буду разыгрывать эти сцены с женщиной намного красивее меня, я сократила потребление французской еды и удвоила время своих занятий на тренажерах. Когда все вокруг становится угнетающим, я начинаю бегать по местным паркам: Морнингсайд, с травой, усеянной группами студентов, и Риверсайд, с его захватывающим видом на Гудзон. Давнее чувство: «Ого, похоже на фильм» теперь сменяется удивленным признанием: «Ого, это все по-настоящему».

«Свадебный колокол? Не говорите мне, что никогда не думали о такой перспективе», – цинично заметила Марси. Да, конечно, я думала об этом. А кто – нет? Впрочем, я стараюсь принимать каждый день таким, какой он есть, давая таким образом нашим отношениям свободно дышать.

Доктор Феликс навещает меня всего раз в неделю. Постепенно наши терапевтические сеансы стали меньше касаться прошлого и больше – моих отношений с Патриком.

– Я всегда бросала мужчин, – рассказываю я ему. – Или заставляла их уйти. Эти отношения для меня самые длительные.

– Вы ждете, что кто-то придет и скажет, что время пришло? Для… – Доктор Феликс сверяется с записями. – Для того, чтобы завыли невидимые сирены и началась формальная процедура расставания?

Я рассказала ему о встрече с Джоном и Алисой. Доктор Феликс делал тогда так много записей, что едва поспевал следить за ходом терапевтического сеанса.

Я вздрагиваю от того, насколько мелодраматично прозвучали его слова.

– Конечно, нет. Ну, может, немного. Наверное, я все еще чувствую себя самозванкой. Словно до сих пор играю роль.

– Некоторые могут счесть ваши слова ироническими, – бормочет врач.

– Забавно, когда я играю, то не чувствую этого. Но здесь, в квартире покойной Стеллы, надевая какие-то из ее вещей…

– Да, расскажите-ка поподробнее. Остаться в квартире, где они жили со Стеллой, было предложением Патрика или вашим?

– Его, но ведь речь идет о чисто практической стороне вопроса. Моя одежда все еще на хранении, и у нас не было времени вывезти ее оттуда из-за возни с пьесой и всего остального.

Он делает еще одну пометку.

– Наверное, мне интересно, действительно ли это любовь, – добавляю я. – Или я все еще слишком углубляюсь в роль, как обвиняла меня Кэтрин Лэтэм.

– Это и неудивительно, учитывая, что в течение многих лет вы были фактически вынуждены жить одновременно как в составе семьи, так и отдельно от нее. Может, именно поэтому вас и привлекла актерская профессия.

– То есть я всегда буду так себя чувствовать?

– Не думаю, что кто-то сможет ответить наверняка. Возможно, влюбленность для вас – нечто новое и удивительное. Просто попробуйте насладиться этим процессом.

И все же, если честно, между мной и Патриком чего-то не хватает.

– Мне нужно кое в чем признаться, – говорю я ему однажды вечером.

Я думаю, когда-то эти слова заставили бы наши сердца биться чаще. Не говоря уже о нашей потенциальной публике – невидимых наблюдателях и слушателях, склонившихся над своими устройствами.

– А? – Патрик только приподнимает бровь.

– Мне не хватает наших игр, – говорю я. – Было настоящим кайфом не знать, убийца ты или нет.

Его губы дергаются.

– Хочешь, убью кого-нибудь для тебя?

– Скорее, нет. Возможно, я напоминаю Аполлонию из твоей пьесы – не хочу верить, что стихи отражают тебя настоящего. В то же время часть меня надеется, что как раз отражают. Я знаю, это безумие. Ты не больший злодей, чем Бодлер.

Патрик наклоняется и целует меня в макушку.

– Ты пока плохо меня знаешь, Клэр, – беспечно говорит он. – Ты не знаешь всего, что у меня на уме. Поймешь чуть позже.

71

Наконец мы добираемся до первого дня репетиций. Читаем за столом.

Конечно, я в ужасе. Боялась, что снова увижу Лоренса, что Няша покажет мне, кто здесь главный, что дизайнер и другие руководители отделов будут знать: я получила роль только благодаря Патрику.

Патрика моя нервозность, кажется, лишь забавляет. Он никогда не видел меня в таком состоянии. Он поддразнивает меня, но в этом нет необходимости. Я просто должна помнить, насколько хороша.

Мы первыми добираемся до репетиционного зала. Затем Эйдан приветствует меня объятием, которое кажется почти искренним, но я ему инстинктивно не доверяю. Четыре актера с меньшими ролями, три из которых также будут дублерами, прибывают вместе. Лоренс приезжает за десять минут до старта, болтает и шутит, изображая своего в доску парня. Его красивое мальчишеское лицо почти не изменилось, но я с облегчением обнаружила, что уже ничего, совершенно ничего к нему не чувствую.

– Лоренс, вы знакомы с Клэр? – наконец спрашивает Эйдан.

Лоренс смотрит в мою сторону.

– Да, мы познакомились на съемках «Смятения».

Он подходит и небрежно целует меня в обе щеки.

– Как поживаете, Клэр? Я рад снова работать с вами.

Улыбка, которая когда-то растопила мое сердце, вспыхивает и гаснет. Все. Никакого подтверждения, что когда-то мы были любовниками. Никаких извинений, никаких упоминаний о том, что я в свое время сделала. Простого слова сочувствия или сожаления было бы достаточно, но, похоже, даже этого от Лоренса я не услышу.

Не рассчитывай на место, дорогая.

Няша приезжает вовремя. Она одета, как для тренировки в спортзале: серый спортивный костюм с малиновой футболкой, виднеющейся из-под молнии; черная бейсболка натянута на безупречные косички. Все это притупляет ее красоту, но ничто не может исказить совершенства скул Няши или сверкающих глаз. Она меньше ростом, чем кажется по телевидению. Женщина почти застенчиво и с серьезным выражением лица вежливо пожимает мне руку.

Эйдан хлопает в ладоши, и разговоры немедленно стихают. Он начинает, приветствуя нас как семью и сообщество. Эйдан говорит о благородном старом слове «труппа», которое как нельзя лучше описывает странствующую группу актеров, полагающихся друг на друга, чтобы выжить. Он вкратце рассказывает о постановке: как она должна обладать грубой силой поэтического слова Бодлера, как должна бросать вызов и провоцировать современную аудиторию, точно так же, как «Цветы зла» бросили вызов столетию, погруженному в сентиментальность эпохи романтизма. Наконец, Эйдан говорит о читке.

– Сегодня не представление и уж точно не прослушивание. Сосредоточьтесь на ясности, на раскрытии значения слов в ваших репликах. У нас будет достаточно времени для актерской игры. Мы впервые вместе смотрим на проект. Здесь никому не нужно производить впечатление на других.

Мы все киваем. Интересно, было ли последнее замечание адресовано мне? Няша снимает бейсболку.

Мой выход на сцену состоится не скоро, поэтому я сначала просто слушаю. Быстро становится понятно, что в отличие от Няши, которая услышала слова Эйдана и просто громко читает вслух, Лоренс прибыл с несколькими собственными идеями. Особенно заметен французский акцент, с каким он читает Бодлера. Патрик поднимает голову на первой же строчке, но Эйдан молчит, пока Лоренс не прочитает несколько страниц.

– Здорово, Лоренс, – наконец, замечает режиссер. – Теперь давайте-ка прочитаем без конкретного акцента.

– Хорошо, – отвечает актер. – Отлично. – Он возобновляет чтение с точно таким же акцентом.

Эйдан снова останавливает Лоренса.

– Давайте пока отставим акцент.

Знаменитость хмурится. Я понимаю, что он уже настроился на определенную волну и теперь не сможет так просто себя переключить. Когда мы продолжаем, Лоренсу удается избавиться от большей части французских интонаций, но, к сожалению, одна из них периодически возвращается. Читая, мужчина нетерпеливым движением убирает волосы с лица. Когда-то этот жест казался мне невероятно милым, но теперь я просто удивляюсь, почему Лоренс не может подстричься.

Няша сидит тихо, почти не двигается, но у нее красивый голос. Она практически ничего не делает, но я могла бы слушать ее часами.

Когда дело доходит до моей роли, я стараюсь следовать примеру этой известной актрисы: пусть слова говорят сами за себя. Но уже в первой сцене с моим участием – там, где Бодлер признается, что он автор жестоких анонимных стихотворений, которые я получаю в течение последних пяти лет, – я позволяю презрению, которое испытываю к актеру Лоренсу, просочиться в диалог Аполлонии с Бодлером. Я вижу, как Эйдан задумчиво отрывается от сценария, однако молчит.

В конце концов мы доходим до финала пьесы и аплодируем друг другу. Эйдан говорит, что мы все потрясающе играем, но на самом деле, я думаю, дело в очень качественной основе – в самой пьесе.

Я понимаю: эта удивительная постановка может стать моим прорывом, и не могу поверить своей удаче. Мы все встаем и потягиваемся. Лоренс направляется прямиком к Эйдану, и я слышу, как он спрашивает, могут ли они обсудить некоторые новые идеи, возникшие у него. Эйдан что-то ему отвечает вежливо, но уклончиво.

Няша подходит ко мне и хвалит за чтение.

– Будет очень весело, – произносит она своим осторожным и серьезным голосом.

Она сняла спортивный костюм, и теперь ее руки, торчащие из футболки, похожи на тонкие черные кабели, сплетенные из жестких мышц. Вблизи я заворожена ее поистине неземной красотой.

Няша кладет руку на мое запястье.

– Я слышала, вы с Патриком встречаетесь, – тихо говорит она. – Он, кажется, человек выдающийся. – Няша переводит взгляд с Патрика на Лоренса – тот все еще увлеченно беседует с Эйданом – и больше ничего не говорит, но и этого достаточно. Теперь мы союзницы, а возможно, и подруги.

72

На следующий день я бегаю трусцой по Морнингсайд-парку, думаю об утренней репетиции, и вдруг у меня появляется знакомое чувство. Именно его испытывает каждый актер, когда он на сцене: ощущение, что за ним наблюдают.

Странно, поскольку именно здесь на меня в любое время может быть направлена дюжина глаз, и я обычно так себя не ощущаю, но я качаю головой и продолжаю бежать.

Когда я делаю еще один круг, то снова чувствую то же самое, в той же части парка. Невольно волосы на затылке встают дыбом. Я останавливаюсь и смотрю вверх.

Высоко надо мной, на ступенях, ведущих вниз со стороны Гарлема, стоит фигура.

Фрэнк Дурбан.

Во всяком случае, я уверена, что не обозналась. Мужчина находится слишком далеко, чтобы была возможность отчетливо его разглядеть. Скорее всего, стоит, как обычно: большое тело прислонилось к балюстраде, одно плечо повернуто, словно болит.

Мгновение я не двигаюсь, а затем бегу к нему, уворачиваясь от деревьев и перепрыгивая через собачий поводок, который угрожает запутать мои ноги. Четыре лестничных пролета зигзагами поднимаются по крутому склону, и я бегу по ним. Мои ноги и легкие горят, но там никого нет. Я останавливаюсь, тяжело дыша, и оглядываюсь.

Может, мне показалось. Всю дорогу до квартиры я то и дело оборачиваюсь, но никто не опускается на одно колено, чтобы завязать шнурок, и не ныряет в дверной проем, или делает еще что-то, как в кино.

К тому времени, как я прихожу домой, я убеждаю себя – мне это только показалось. В конце концов, с чего бы Фрэнку интересоваться мной сейчас? Учитывая, что он на больничном, Кэтрин исчезла, а Патрик подал в суд на полицию Нью-Йорка.

Я останавливаюсь, взбудораженная мыслью, которая секунду назад появилась в моей голове.

Вдруг это неправда?

Я только слышала от Патрика, что он подает в суд на кого-то. Больничный Фрэнка может быть прикрытием, чтобы объяснить его отсутствие на операции. И Кэтрин… Может, она и исчезла, но она где-то здесь. Я это чувствую. Она манипулирует мной. Я участвую в ее играх.

Ощущая приступ тошноты, я понимаю, что произошло на самом деле. Я снова попала в их ловушку, посылая отчаянные письма Патрику из Гринриджа. Представляю, как Кэтрин читает их, задумчиво постукивая ручкой по губам.

Кэтрин

Кажется, операция не может так просто закончиться.

Фрэнк

Ты же не предлагаешь нам использовать Фоглера? Клэр ни за что ему не поверит.

Кэтрин

Почему нет? Ясно, что Клэр все еще одержима им. Что, если он войдет в Гринридж как рыцарь в сияющих доспехах?

Фрэнк

Это не сработает. Она и раньше была параноиком. Кэтрин, нам нужно чем-то ее отвлечь. Найти настолько заманчивую вещь, что Клэр пойдет на любой риск для достижения цели.

Кэтрин

Чего хочет Клэр Райт больше всего на свете?

Фрэнк

Тебе лучше знать, ты – психиатр.

Кэтрин

Иметь благодарную публику.

Спектакль.

И правда, почему Патрик вдруг написал пьесу? Это самая большая, самая блестящая приманка, какую только смогла придумать Кэтрин?

Бесподобная, провокационная роль, написанная специально для меня. Уникальная, почти невероятная возможность сыграть ее на нью-йоркской сцене вместе с профессиональным актерским составом.

Невероятно… Я, как полная дура, позволила себе поверить в это.

Я открываю дверь квартиры и вхожу внутрь.

– Патрик?

Ответа нет, но, кажется, теперь все изменилось. Все может происходить только в моей голове, однако у меня не пропадает ощущение, что это место слушает меня. Я иду в ванную и присаживаюсь на корточки у умывальника, ощупываю фарфоровую поверхность, как полицейский обыскивает ноги подозреваемого. Ищу провода.

Ничего.

Я лихорадочно проверяю шкаф с бельем, вытаскиваю аккуратно сложенные полотенца, бросаю их на пол, но и там ничего нет. Нет распределительной коробки, напоминающей злобного паука, связанного своей паутиной со множеством злых детенышей по всей квартире.

Впрочем, я понимаю, что они не повторили бы той же самой ошибки, проложив провода в тех местах, где я находила их раньше. Я отвинчиваю осветительные приборы один за другим. Ничего. В кухне, в спальне, в прихожей тоже.

Я смотрю на свой телефон, лежащий на кофейном столике. Конечно. Они могут слушать через микрофон на смартфоне. Это так же просто, как загрузить приложение, и вы никогда не узнаете, как они провернули подобное.

73

К возвращению Патрика я уже все прибрала. Полотенца и простыни снова аккуратно сложены в шкафу, светильники собраны, а я на диване учу роль.

– Привет, – говорит он, подходя поцеловать меня. – Как прошла сегодняшняя репетиция?

– Очень хорошо, – легко отвечаю я. – Эйдан говорил о некоторых произведениях, способных вызвать у нас прилив вдохновения. Мы смотрели старые пленки с «Весной священной» Стравинского.

– Того Стравинского, который спровоцировал в свое время бунт?

Я киваю.

– И мы говорили о том, должна ли быть в искусстве самоцензура. Нормально ли показывать самоубийство на сцене, если таким образом мы можем побудить кого-то из зрителей повторить этот поступок. В большинстве этих дискуссий Лоренс и Няша оказывались на противоположных сторонах. Няша считает, что мы все должны нести ответственность за наши действия, а Лоренс утверждает, что мы не можем отвечать за поступки других людей.

– Это очень напоминает один из моих семинаров первого года, – говорит Патрик со вздохом.

Я смотрю, как он идет на кухню и начинает доставать ингредиенты из шкафов.

– Многие режиссеры так начинают. Потом мы перейдем к играм на доверие.

– Игры на доверие, – повторяет он, глядя на меня с улыбкой. – Мы с тобой, насколько я помню, играли в некоторые.

– Верно. Полагаю, их в свое время предложила Кэтрин.

Патрик кивает.

– Я сегодня видела Фрэнка Дурбана, – небрежно добавляю я.

– Фрэнка? Где?

Патрик выглядит удивленным.

– Морнингсайд-парк. Он наблюдал, как я бегаю.

Патрик хмурится.

– Маловероятно.

– Ну, я точно видела его.

– Как близко он находился от тебя?

– Достаточно близко, – отвечаю я, внимательно наблюдая за ним. Если бы они обсуждали это, Фрэнк бы все преуменьшил.

Фрэнк

Она была недостаточно близко, чтобы меня рассмотреть. Просто скажи ей, что она, должно быть, ошиблась.

– Как странно, – говорит Патрик, поворачиваясь к холодильнику. – Я думаю, это происшествие не давало ему покоя из-за судебного процесса и всего остального.

Патрик достает немного эстрагона и начинает рубить его.

– Да, и как же идут дела? – спрашиваю я так же небрежно.

– Как всегда бывает в этих случаях – медленно.

Он останавливается с ножом в руке.

– Кстати, Клэр, мой адвокат хочет, чтобы доктор Феликс написал отчет о твоем психическом здоровье. Хорошо?

– Да, конечно.

– Очень важно подчеркнуть, сколько страданий тебе причинила нью-йоркская полиция, но мы, вероятно, должны попытаться преуменьшить любое предположение о паранойе.

– О, это очень умно, – говорю я.

– Ты сейчас вообще о чем?

– Твой адвокат, – объясняю я. – Очень умно с его стороны подумать об этом.

– Ну, я ему и плачу за такие умозаключения.

Патрик хмурится.

– Клэр, все в порядке?

– Я знаю, что ты все еще работаешь на полицию, – без обиняков заявляю я.

– Что-что? – Он выглядит искренне озадаченным.

– Спектакль. Ты ведь написал эту пьесу как приманку.

На мгновение он выглядит настороженным.

– Это была идея Кэтрин, не так ли? – наступаю я. – Она думает, я все сделаю ради такой роли. Я должна признать, она права. – Я хватаю телефон. – Слышишь, Кэтрин? Ты была права.

– Клэр, – озабоченно говорит Патрик, кладет нож и подходит ко мне. – Клэр. Что происходит? Ты говорила до этого, что скучаешь по нашим играм. Это что, тоже игра? Ты изобретаешь что-то несуществующее, просто чтобы иметь побольше проблем? Или действительно веришь в эту чушь? Честно говоря, ты меня пугаешь. – Он делает глубокий вдох. – Да, я написал пьесу как приманку, в каком-то смысле. Я написал ее, потому что хотел видеть тебя рядом со мной. Это – единственная вещь, которая могла произвести на тебя впечатление.

«Ох, Патрик, Патрик – думаю я. – Даже твое красивое имя звучит скользко. Патрик – шляпа фокусника. Хитрый Патрик. А мое имя – Клэр – легче воздуха».

– Докажи, что не работаешь с ними! – прошу я.

– Черт возьми, Клэр, как же я могу доказать?

Лицо Патрика напряжено от гнева.

– Не знаю, – отвечаю я. – В этом и есть основная проблема. Тем более, как мы можем снова доверять друг другу, если оба знаем, как хорошо лжем?

74

На репетициях мы переходим к играм. Игра «Стенка»: вы бежите на стену с завязанными глазами и полагаетесь на коллег-актеров, которые должны вас поймать. Зрительный контакт, который возникает, когда вы соединяетесь и смотрите друг другу в глаза, вызывает взрыв чувств: дружбы, похоти и зависти.

Глядя на Лоренса, я думаю: невероятно, ведь он понятия не имеет, что я сейчас о нем думаю.

А еще – «Глиняная игра», в которой один актер изображает статую, а другой должен вылепить ее, двигая ее конечностями, регулируя выражение, чтобы показать определенную эмоцию, которой статуя не обладает. Няше в процессе ваяния достается слово «томная», и я удивляюсь, как могу изменить баланс ее тела простым толчком по плечу. Она как прекрасно сделанная машина – все в идеальном противовесе.

Что касается Лоренса, которого попросили изобразить слово «гордость», то я могу только поправить его плечи и приподнять подбородок, чтобы сделать его более внушительным. Я вижу, Няша улыбается тому, как нелепо он выглядит.

Лоренс улыбается девушке в ответ, и я понимаю – он подумал, что актриса с ним флиртует. Я чувствую гнев. Не из-за него, а из-за нее. Это последнее, что мне нужно. Девушка влюблена в моего партнера. Как будто все и так недостаточно сложно.

Наконец мы беремся за текст и изучаем персонажей. Меня привлекает загадочность Аполлонии, тем более что пьеса так и не раскрывает нам, о чем она думает. Но для репетиции подобный расклад невозможен: мне нужно знать, о чем она размышляет, иначе я не смогу убедительно ее сыграть

В той же степени она могла лгать самой себе. Обычно такие персонажи в пьесах – самые интересные. Кроме того, обман рано или поздно раскрывается.

– Я говорю себе, что хочу верить в его доброту, в то время как на самом деле меня привлекает его темнота, – объясняю я Эйдану. – Я как мотылек в пламени: убеждаю себя, что оно меня не сожжет, поскольку альтернатива – вырваться прочь – разочарует меня.

Он кивает.

– Это меня вполне устраивает.

Позже, когда я расскажу Патрику об этом, он спросит:

– Мы все-таки говорим о спектакле или о нас?

– Пьеса и есть мы. Поэтому, чтобы играть убедительнее, я должна знать правду о нас. Разве это не сексуально? Знать правду о ком-то. – Я колеблюсь. – Так что если ты все еще работаешь на полицию, ты должен мне об этом сказать.

– Клэр, – устало говорит Патрик, беря меня за руку. – Это моя вина. Я слишком рано заставил тебя приступать к роли. Пока ты еще слишком слаба. Еще не поздно отказаться. В конце концов, у тебя есть дублерша. Ты можешь отступить и позволить ей участвовать в спектакле.

– Я не слаба, – возражаю я. – Я полная противоположность слабости. Естественно, я не собираюсь отступать.

На моем еженедельном сеансе с доктором Феликсом специалист поднимает этот вопрос.

– Патрик позвонил мне. Он беспокоится о вас.

Я пожимаю плечами.

– Я знаю.

– Патрик полагает, что все ваши подозрения о его шпионаже – явный показатель нездоровья.

– Я знаю.

– А что вы сами думаете, Клэр?

– Я думаю, происходящее слишком сильно напоминает лозунг на старой футболке: «Это не паранойя, если они действительно хотят вас поймать». Вот я и пытаюсь решить, так ли это. Если окажется, что я ошибаюсь – я буду в порядке.

Доктор Феликс ждет, что я расскажу об этом подробнее. Когда я этого не делаю, он меняет направление разговора.

– Насколько я понимаю, перед вами стоит серьезная профессиональная задача.

– Спектакль? Да, конечно.

– Вполне возможно, что вы прервали режим доктора Бэннера немного раньше, чем вам настоятельно рекомендовали. Конечно, в то время я и понятия не имел, что вы окажетесь под таким давлением… Возможно, стоит подумать о возобновлении приема некоторых лекарств. Конечно, в гораздо меньшей дозировке.

Непрошеный вопрос возникает в моей голове: «Доктор Феликс тоже замешан в этой истории?»

Я качаю головой.

– Мне нужно прямо сейчас собраться с мыслями и, разумеется, очень не хотелось бы вновь ходить с прыщами.

– Хорошо, – говорит врач с беспокойством. – В таком случае, почему бы нам не исследовать подробно каждое ваше подозрение и подумать, сможем ли мы их снять?

75

Вечером я приношу Патрику извинения.

– Похоже, я просто увлеклась мыслью, что ты можешь мне лгать, но после разговора с доктором Феликсом поняла, что слишком остро реагировала.

– Значит, у нас все хорошо? У тебя больше не возникает такого чувства?

– Нет.

– Слава богу, Клэр. Ты заставила меня поволноваться.

Теперь, когда я разрядила обстановку, Патрик заметно расслабился. Мы рано ложимся и сразу начинаем заниматься сексом. Я не говорю, что собираюсь загладить свою вину, но делаю в постели все, что он любит. На самом деле это нравится всем мужчинам: вкусы Патрика ничем не отличаются от общепринятых. Я целую его с головы до ног, ублажая некоторое время, затем толкаю его вниз и забираюсь на Патрика сверху. Потом вдруг останавливаюсь.

– Патрик, – тихо говорю я, – я должна тебе кое-что сказать.

– Что именно? – говорит он, широко улыбаясь.

– Я устала держать это в секрете, – произношу я. – Я убила ее. Я убила Стеллу.

Бесконечную минуту он ошеломленно смотрит на меня.

– Что-что? – наконец, говорит Патрик хриплым от шока голосом. – Что ты такое несешь, Клэр?

– Мне нужны были деньги. Я была на мели. Джесс собиралась вышвырнуть меня из квартиры… нужно было платить за уроки актерского мастерства… Мы со Стеллой поспорили о том, как она могла бы тебя шантажировать. Потом, тем же вечером, я решила, что она должна заплатить мне намного больше, чем четыреста долларов.

Отель Лексингтон, коридор, ночь.

Стелла открывает дверь своего номера со стаканом в руке. Она шатается.

Стелла

Это ты. Девушка, которая не смогла обольстить моего мужа. Что тебе надо?

Давайте-ка не будем обсуждать это здесь.

Отель Лексингтон, люкс на террасе

Вы использовали меня, чтобы шантажировать мужа. Если бы он не был таким благородным парнем, то вы бы в этом преуспели, В любом случае, произошедшее делает меня соучастницей преступления. Я хочу еще две тысячи долларов.

Стелла

Или что?

Или я все расскажу ему.

Стелла

Дурочка. Ты понятия не имеешь, во что ввязываешься. Тебе лучше убраться отсюда, пока я не вызвала администратора.

Она подходит к телефону у кровати.

Отойдите от телефона.

Женщина оборачивается и видит, что я наставила на нее пистолет Джесс.

Стелла

Что за…

Повернитесь лицом к стене. Подождите-ка… Сначала передайте мне сумку.

– Я не хотела ее убивать, – заключаю я. – Это был несчастный случай. Стелла схватила пистолет, когда я взяла у нее сумку, и мне пришлось ударить ее чем-то, чтобы твоя жена ее отпустила. Однако раз уж умерла, я ни за что не смогла бы уйти без ее денег.

Я смотрю на него.

– Патрик, прости меня. Прости за все. Я не жалею о случившемся, потому что я ведь встретила тебя. Ты сможешь меня простить?

Он все еще недоверчиво смотрит на меня. Никто из нас не двигается – застывшая картина. Потом я смотрю на телефон, стоящий на тумбочке у кровати.

Я вижу понимание в его глазах.

– О, боже, – недоверчиво говорит Патрик. – Ты призналась в этом, чтобы убедиться, что я говорю правду, верно? Чтобы проверить, не вломятся ли копы и не вытащат ли тебя из квартиры. Они не придут, Клэр. Копов нет! Я больше не имею к ним никакого отношения.

– Я бы не стала лгать о чем-то подобном.

– Прекрати, – говорит он свирепо. – Прекрати сейчас же. Ты зашла слишком далеко.

– Я должна была знать, – тихо произношу я. – Я должна была знать наверняка. Пожалуйста, пойми, Патрик. Это был единственный способ доказать раз и навсегда, что ты больше не работаешь на них.

– О, я все докажу.

Сейчас он злится так же, как тогда в театре. Патрик протягивает руки и обхватывает мое горло.

– Если бы они слушали, они не позволили бы мне задушить тебя, – говорит он сквозь стиснутые зубы. – Они не позволили бы мне сделать это.

Я чувствую, как его пальцы углубляются, сжимаются. Я не могу дышать. Я протягиваю руку и пытаюсь стащить его пальцы с шеи, но Патрик слишком силен. Его хватка становится все крепче. Кровь начинает стучать в ушах. Я цепляюсь за его руки. Фейерверк хлопает и сверкает перед моими глазами. На мгновение у меня кружится голова, а потом я падаю, падаю в туннель.

Я прихожу в себя в его объятиях. Руки Патрика нежно обнимают меня. Горло болит.

– Извини, – шепчу я.

– Нет, это ты прости меня, – тихо говорит он. Патрик обнимает меня еще крепче.

– Не стоит. Я намеренно спровоцировала тебя, любовь моя. Это была игра на доверие, и она сработала.

77

Я просыпаюсь до рассвета. Патрик спит рядом со мной, как кошка, и дышит так тихо, словно он мертв. Даже в состоянии покоя его тело, свернутое клубком, кажется настороженным, как спусковой крючок, состоящим из мышц и сухожилий.

Тихо, чтобы не разбудить его, я вытаскиваю себя из-под одеяла и иду на кухню за соком. Горло все еще болит, и мы на время прекращаем репетиции – на сегодня-завтра. Я не могу рисковать и потерять голос.

Я пью и смотрю на город. Мне нравится, как большие окна делают эти апартаменты похожими на сцену. Словно мы на шоу. В кукольном доме, в который любой может заглянуть, хотя на самом деле этот район ночью так тих и улица внизу почти пустынна.

Я думаю о Стелле.

Однажды на занятии Пол заставил нас принимать участие в игре, в которой трем людям дают либо красную шляпу, либо черную. Они не могут видеть собственную шляпу, только чужие, но первый человек, который сможет сказать, какой цвет на нем надет, выигрывает. Упражнение необходимо для того, чтобы увидеть сцену глазами других людей.

Вот это я сейчас и пытаюсь сделать.

Когда я сделала притворное признание, Патрик выглядел испуганным, а потом растерялся и разозлился. Ни на секунду он не был убежден в моих словах.

Потому что любит меня и доверяет?

Потому что я не такая хорошая актриса, как считаю?

Или потому что он знает, что я не могла сделать то, о чем говорила?

А может, он сам был там, когда Стелла умерла?

Полицейская машина мчится по пустой улице, мигая огнями. Ее сирена заботливо выключена, чтобы не разбудить спящих жителей города. Возможно, машина на пути к очередному трупу. Еще несколько жизней разорваны в клочья.

Неожиданно я слышу голос доктора Бэннера.

Доктор Бэннер

Неудивительно, что у вас все эти мелодраматические заблуждения, Клэр. Это и есть симптом психического расстройства. Завтра вы будете убеждены в прямо противоположном.

Думаю, я должна знать. Я должна знать, кто на самом деле ее убил. Не потому, что, узнав, что Патрик – убийца, я перестану его любить. Если он действительно убийца, то я не хочу, чтобы он скрывал это от меня.

Это и есть мой мрачный секрет: моя любовь к Патрику настолько всепоглощающая, что даже если бы я знала наверняка, что он убил Стеллу, это не изменило бы моих чувств к нему. Но я не смогла бы вынести сам факт, что он сделал нечто значимое и не поделился со мной.

Как и Аполлония, я должна смотреть в темноту. Идти туда.

Я не могу, разумеется, пойти в полицию, но есть кое-что, мною еще не опробованное.

Назад: Часть вторая

Дальше: Благодарности