Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
– Здорово вы здесь тогда работали. Город стоит. С пустого места.
– Да уж место было не приведи бог. Гиблая тайга. Комар, мошка, болото.
– Здорово трудно было?
– Ты спросишь. Не было бы трудно – не было бы и нас здесь.
– По скольку часов в день работать приходилось?
– Да вот сколько придется – столько и работали. Пока дневную норму не выполнишь.
– Кормили хоть нормально вас тогда?
– Чего нормально. Жрать все хотели. За перевыполнение нормы – премия, доппаек. Ударники ударное питание получали.
– Зимой спецуху теплую давали?
– Ватник. Шапку, бурки.
– Много вас тут было?
– До хрена и больше. Кто считал. Только принимай. – И вот это все комсомольцы построили… Да, люди вы были…
– Были комсомольцы, ничего не скажу. Но в основном комсорги.
– Комсорги? В основном?
– В основном на вышках.
– На каких вышках? Здесь буровые были?
– С винтовками на вышках. В тулупах. Буровые… БУРы здесь были!
– Это… что?..
– Барак усиленного режима.
– Погодите… Ни фига себе… Я думал, здесь по комсомольским путевкам работали.
– А как же. Путевки что надо. Восемь лет – и в комсомол на Амуре.
– Так вы что… сидели здесь?
– Сидят на жопе. На зоне вкалывают. Потом лежат. Если сильно повезет – выходят.
– А я думал… что Комсомольск… так строили комсомольцы.
– И комсомольцы, и коммунисты, и троцкисты, и скрытая буржуазия. Без разницы.
– А почему же назвали «Комсомольск»?
– А ты что хочешь – «Зэковск-на-Амуре»? «Краснолагерск-на-Амуре»? «Вражьегорск-на-Амуре»?
– И… много здесь народу гибло?
– Ну а сам-то ты как думаешь? Запечешься считать. Слышишь, их в университете на журналистов учат, что Комсомольск комсомольцы строили!
– Ну. А Пионерск пионеры. Пацан, рубль есть?
Встреча школьных друзей через годы и расстоянья – это вечный лирический сюжет. У каждого своя компания. Я о другом.
Жутко засекреченная часть на берегу Уссури. За рекой – враждебный Китай: только весной были бои на Даманском. Забор, ворота, КПП, часовой, – все как положено. При гарнизоне – поселочек с вольным рабочим людом, без него никак, такие поселочки растут автоматически: продавать офицерским женам молоко и картошку и наниматься на вольнонаемные должности хоз-обслуги и кладовщиков.
Мой лучший школьный друг Витька Соловьев дослуживал здесь годком, Тихоокеанский Флот. Мы переписывались. Я завернул. Вахтенный вызвал его.
Сейчас – наставление для шпионов и диверсантов:
Мы прогулялись вдоль забора, мне указали дыру. Через десять минут окликнули с той стороны, я пролез, Витька встретил и проводил в кубрик. Напарник и кореша страховали от офицеров. Потом сидели в курилке, потом мне дали чемоданчик, я слазал в зазаборный поселковый магазинчик и принес водки и закуски. Мы пили в кустах, потом в темноте под стеной, потом я принес еще, и все это время в части неслась секретная служба. Граница была на замке, родина в опасности, оружие в надежных руках.
А в полночь настала его вахта! Они тут вахтили шесть через шесть, четверо радистов и старшина команды. Откомандированы из Совгавани для прослушивания китайских коммуникаций. Радиоразведка штаба Тихоокеанского флота. ОМРО – отдельные морские развед-отряды. Гордились и сами резали нарукавные эмблемы из красных целлулоидных мыльниц.
Мне велели перелезть через штакетник и ждать здесь. Потом в ночи забелела Витькина форменка, и меня спустили по трапу в бездонный бетонный колодец. Метров тридцать. Внизу уходил коридор в приглушенном освещении.
– Секретный бункер, – объяснил Витька. – Выдерживает атомный взрыв.
– Сюда имеет право доступа только командир части и начальник штаба, – поддержал его напарник. – Даже замполиту нельзя.
Одна из мощных блиндированных дверей отъехала, и мы втроем оказались в радиорубке. Стена небольшой бетонной комнаты состояла из аппаратуры. Циферблаты, индикаторы, ручки и маховички. На штырях висели две пары наушников и тихо пищали.
Мы сели на баночки, табуретки то есть, напарник на стол, он сделал запись в вахтенном журнале и убрал от греха подальше на полку. И мы продолжили выпивать.
– До шести часов никто не тронет, – отметил Витька.
Так они туда и гитару из кубрика притащили, и мы горланили во всю мочь.
– Уж отсюда точно никто ничего не услышит!
– Мы отсюда войну наверху не услышим.
Утомившись встречей и чувствами, было решено отдохнуть.
– Ты пока послушай немного, – приказал Витька младшему. – Записать чо-то надо.
Тот надел наушники и, задумчиво меняя волну, стал вносить пометки в журнал. Меня запихали на откидную койку под потолок. А Витька сопел головой на столе.
Доспал я наверху в кубрике. Мне натянули старую фланельку, чтоб не выделялся, и среди строя сводили позавтракать. Витька был авторитетный годок, на камбузе никто пикнуть не смел против.
Иногда вдали виднелся офицер. Офицеры к матросской жизни отношения не имели. Контактов с ними следовало избегать как источника неприятностей.
– Поживи пока у нас, отдохни, – предлагал Витька.
– А если война с китайцами?
– Тогда мы первые узнаем.
– И что?
– И быстро дезертировать в плен к американцам! Пока толпа не затоптала.
Когда мы встретились через тысячу лет, он был председателем Читинского областного суда, дед своих внуков.
Охота на зайца – национальная забава ревизоров. Вроде охоты на лис для лордов.
Из того поезда меня выкинули паскудно. Между Владивостоком и Хабаровском, у разъезда в глухой тайге. Под романтический закат. Чуден Владик при тихой погоде, ось возвертаться дуже погано.
…От станции Угольная до Владивостока тридцать километров. Дальше оказалась погранзона. Во Владивосток требовался пропуск. Пропуск выдавался в КГБ по месту жительства. КГБ не рекламировало свои услуги. Этот пункт не был предусмотрен в моей программе.
Народ знает все и учит проходимцев. От Угольной уже ходили электрички. Местным сообщением пограничники не интересовались. Я сменил дилижанс на пригородный и без всяких архитектурных излишеств типа проверки документов въехал во Владивосток.
Июльское утро было как праздник. Праздник назывался День Флота. Я развернул карту СССР на вокзальном подоконнике. Чернильный пунктир от Ленинграда дополз и уперся в другой край материка. Тихоокеанский ветер кружил звуки эскадры из гавани.
Стопорясь и меняя перекладные, я посылал из городов открытки ленинградским друзьям. Почтовый штемпель с датой подтверждал мой маршрут.
Конверт с шестикопеечной маркой «Авиа» стоил семь копеек, а желтоватая «Почтовая карточка» авиа же – пять. На ее открытом обороте я написал:
«Мелкими группами скрытно проник в закрытый порт Владивосток.
Приступаю к выполнению задания».
Из всех дорожных открыток эта единственная не дошла. Могло быть хуже.
Город открывался светлый, холмистый, морской. Я сшибал копейки с гуляющих. Кстати, в воскресенье легче дают. Доход породил намерение выпить кофе в легендарном ресторане «Золотой Рог». До конца железки добрался как-никак: океанский тупик.
Швейцарский контроль не одобрил мой фэйс. Украшенный вещмешочком прикид показался простоват и грязноват. Сука хотела смокинг. Мы обсудили название «Рог» в сочетаниях «воткнуть», «отшибить», «загнуть» и «упереться». Халдей был сделан из противотанкового надолба.
В пассажирском порту белел и громоздился в небе лайнер «Советский Союз». До сорок пятого года это имя писалось в том же гордом масштабе «Великая Германия». Репарации порождают ассоциации. Поганая лайба охранялась погранцами, отходила послезавтра и чапала в Петропавловск-Камчатский неделю, с заходом на Сахалин. Спасибо, ваша яхта не в моем вкусе.
В сумерках лег туман. Залпы с невидимых кораблей содрогали берег. Салют переливал матовые краски, как северное сияние в молоке. Нарядные толпы фланировали и любовались. Вечерней электричкой я вернулся в Угольную.
Все приличные поезда давно ушли. За восемьдесят копеек я купил билет на шестьсот ползучий почтовопассажирский. Он подтянулся к трем утра. Судя по длительности стоянки, он хотел здесь пожить. Я заснул на третьей полке, в рассвете орал петух, а он все стоял.
В этом домашнем составе катились два багажных вагона, два почтовых и два пассажирских – плацкартный и общий. Тянул его, видимо, паровой каток: пейзаж сдвигался назад незаметно и нехотя.
В течение дня нас обогнал весь комплект пассажирского расписания, не считая товарных. В общем вагоне менялись малочисленные пассажиры ближних перегонов. Хотелось жрать. Я не озаботился хлебом в дорогу.
– Поесть можно будет купить где на станции? – спросил я проводника.
– Дальнеречинск уж проехали, – неохотно отвечал он, пристально глядя на меня. – Теперь разъезды, буфетов нет. А ночью закрыты.
Их было двое проводников. И они напоминали погасших громил, собирающих справки на пенсию. Крупные, угрюмые и немолодые.
– А чайку нельзя? – спросил я зависимым голосом.
– Титан не работает, – отвернулся он.
Через час они подошли ко мне вдвоем:
– Докуда ты едешь?
– До Хабаровска.
– Билет покажи.
Я показал билет до Сибирцево: отдал железной дороге все, что мог. По-честному. Было бы больше – купил бы дальше.
Демонстративное отсутствие денег их взбесило. Мои беды воспринимались как недостаточное наказание паразита.
– Сука, еще спрашивал, где пожрать ему! – разъярился один.
– Я смотрю, смотрю, куда он падла едет! – шипел другой.
– Вот здесь сиди! Рядом сиди, понял!
На их стороне была сила, правда и закон. Их можно было только убить, но убить их было нельзя.
– Чё вы злые-то такие? – спросил я. – Ну, сел, ну.
– Злые? Сука! Злые! Да тебя вообще на ходу вышвырнуть! Вот из-за таких, как ты! Сюда! На почтовый!
– Пидарас! Хуеплет! Без премий! С курьерского! Два месяца! Чё думаешь мы здесь?! Блядь! Оклад! Почтовый! А что я тут, сука, зарабатываю?!
– А ревизор сядет – вообще из-за тебя греметь?! Ехать ему! Жрать ему! Кол в глотку тебе! Жрать! Я те пожру!!!
Они добавляли всю дорогу. Они пахли дешевым пойлом и злым потом. Праведная ненависть жгла их. Их выкинули с курьерского за леваков. Они искренне жалели себя, а когда здоровые мужики жалеют себя, делается противно.
– А вот хлебало тебе начистить!
Сейчас, подумал я. Станете вы рисковать. А почему не напомнили пассажиру, когда ему выходить на его станции? А на кого я накатаю заявление в дорожную милицию? А кто в состоянии алкогольного опьянения? А кто был снят с бригады за леваков? А кто схватит два года за любой синяк при таком раскладе? К Владивостоку я был уже грамотным. Эта грамотность нарисовалась в улыбке, они поняли, зашипели и отвернулись.
– В Бикине пойдешь в милицейский пикет, понял?!
– Административное наказание – штраф. Спасибо, что напомнили, я проехал свою станцию.
Они выкинули меня, когда поезд встал. Даже не на разъезде: какой-то облезлый скворешник стоял у запасного тупичка. Мне дали тычка, пинка, я покатился. Они усмехнулись, сплюнули, захлопнули дверь и тронулись.
Ни души. Сумерки. Тайга. Комары. Железная дорога. Здесь никто не останавливается.
Пока можно было читать, я стал разглядывать железнодорожный атлас. Потом автомобильный. Шоссе Владивосток – Хабаровск все время шло рядом с железкой. Идти надо направо – на восток. Я попытался прикинуть. Фигня, несколько километров. Максимум десять. А может, два.
Я обошел кругом пустую будочку. Но рядом было вытоптано и нагажено. В лес уходила не то чтобы тропинка, но как-то в этом направлении угадывалась линия: не то трава чуть пониже, не то кусты чуть пожиже.
Стараясь и выцеливая, я двигался по хоженой тропке. Трудно было разобрать, она реально проложена, или в сумерках чудится. Темнело, определить направление было трудно, но казалось, что иду я прямо.
А иногда казалось, что иду кругами. Но я помнил, что тут точно не больше километров пятнадцати от железки. И утром, по солнцу над лесом, я за несколько часов на восток без вариантов выйду на шоссе. Так что можно не беспокоиться.
Вот комар жрал. Что да, то да.
Через полтора часа, мягкой южной ночью, я вышел на асфальт. Меня посадила первая же машина в Хабаровск. Это был молоковоз.
– Чего ты здесь ночью? – поинтересовался шофер.
– Из поезда выкинули, – объяснил я.
Мы отлично провели время, обсуждая сравнительные достоинства разных типов транспорта, оружия и женщин. В четвертом часу он высадил меня на окраине Хабаровска, сворачивая на молококомбинат. В расходящемся рассвете я пришел на вокзал, как вернувшись в дом родной. Купил чай с плюшкой и лег спать на скамейку.
Мой почтовый прибыл в семь двадцать. Я встречал его на платформе.
– Доброе утро! – со всем возможным счастьем поприветствовал я. – Нормально доехали, ребята? Я уж беспокоился!.. До Читы не подвезете? А то билета нет.
Я редко видел, как у живого человека чернеет лицо. Потом удавленники открыли рты и осквернили утро ужасными словами.
Войти с помощью соц. сетей: