Глава 4
Народ и его слуги (короткая рокировка черных)

Они пришли впятером. Вся Лизкина гоп-компания, лишившаяся Лизки.

Стояли снаружи, у крыльца, переминались с ноги на ногу и не знали, с чего начать.

Попробовал начать Чупа. Но с речью его сегодня что-то случилось: легкое заикание, обычно почти незаметное, стало гораздо сильнее.

– З-з-з-наешь, М-м-м-марьяш… т-т-т-тут эта… в-в-в-в-в-в… – На очередном слове у него окончательно заело, и он отпасовал мяч приятелю: – Д-д-дрын, т-ты с-с-сам…

Дрын поскреб свою раннюю лысину, покрытую пятнами лишаев, и не стал тянуть резину, бабахнул, как в лоб из обреза:

– Лизу кровососы схватили. Вот.

Они не подозревали, что Марьяша все уже знает. Сестры никогда не афишировали связь между их головами, впервые проявившуюся в раннем детстве. К тому же поначалу сами не понимали, что такая связь существует, да и работала она по малолетству слабо. Например, если гулявшую вдали от дома Лизку кто-то обижал или колотил, у Марьяши, предпочитавшей держаться рядом с матерью, резко портилось настроение. Ну так мало ли от чего оно может испортиться…

Резкий и неожиданный скачок способностей произошел года четыре назад, когда у сестер синхронно случились первые месячные. Они кое-как разобрались в новых своих умениях (не до конца, конечно же, многое еще предстояло освоить), – и Лизка в первом же их состоявшемся мысленном разговоре ультимативно потребовала: «Не смей никому говорить! Застебут наши недоделки, скажут, что один ум у нас на двоих. По половинке, типа, у каждой. Охота тебе полоумной прослыть?»

Марьяша с ней согласилась. Хотя руководствовалась совершенно иными соображениями. В книжках, что она читала, ничего похожего у нормальных людей не встречалось. Значит, уродство… Никому не видимое, сидящее глубоко внутри, но все же уродство. А она-то, дура, гордилась, что все у нее по-правильному, все как у нормальных: и глаза два, и сисек две, и остальное все на месте и в комплекте… Украдкой поднималась на чердак, раздевалась там догола, сравнивала свое тело с картинками в анатомическом атласе, лежавшем в дедовом сундуке, убеждалась: да, она нормальная, в отличие от почти всех вокруг… И тут вдруг вылезло ТАКОЕ. Лучше помолчать… К тому же общество вполне может обнаружившийся талант себе на службу мобилизовать: разлучат сестер, будут использовать как живые рации… А она, Марьяша, не рация. Она человек.

В общем, скрывали, не говорили даже родителям. Хотя мать, похоже, в последний год перед гибелью о чем-то таком догадывалась… А Гунька знал точно. Но никому не рассказывал и не расскажет, на все происходящее наяву ему глубоко наплевать.

В результате Марьяша и сегодня никому не заикнулась о том, что произошло с сестрой пару часов назад, во время судилища. Спросят ведь первым делом: «Откуда знаешь?» – и что ответить? Мол, скрывали мы с сестрой много лет от общества свои умения? За такое, между прочим, могут крысятницей объявить и в Колодец наладить…

Теперь рассказать можно всем. Не об умениях – о схваченной Лизке. Отцу в первую очередь… Он, конечно, отморозок, но дочерей по-своему любит и порвет за них любого.

Ирка-давалка уже ушла, получив свое. А папаша не то при ее помощи прикончил канистру со свекольным первачом, не то добил потом в одиночестве, – и напрочь отрубился.

Марьяша трясла его, хлопала по щекам, терла уши – все впустую. Открывал на миг глаза, мычал что-то невразумительное – и снова в отключку.

Парни наперебой начали советовать проверенные способы протрезвления. Отцы у всех пили крепко, да и матери прикладывались. Жизнь вокруг такая, что если протрезветь и над ней призадуматься, то или в петлю лезь, или поскорее самогонкой залейся. Но так жили представители старшего поколения. Молодые другой жизни не знали, не ведали, считали эту нормальной – и квасили не в пример меньше родителей.

Поднимать папашу на ноги народными способами Марьяша отказалась. Даже если поднимут, какой с него прок, с такого синего… Сказала решительно:

– Пошли в управу. Расскажем все.

– А толку-то им рассказывать? – скептически спросил шестипалый Жуга.

– Они же власть… слуги народа. За людей должны вписываться, а как иначе-то? Для чего их общество назначало?

И Лизка, и ее сотоварищи власть всегда недолюбливали. Было за что, порой получали плетей за свои художества.

– Говно нынче у нас, а не власть, – припечатал Дрын. – Вот Мартын-смотрящий правильным человеком был. А нынешний… При нем таимся за болотами, как мандавошки в волосне, высунуться боимся.

Во многом он был прав: не герой новый смотрящий Семен, совсем не герой.

Марьяша выдвинула новый довод:

– Судья еще не уехал, если он прикажет – все мужики пойдут Лизку выручать.

Сказала – и тут же сама себе не поверила. Ходили как-то раз к Базе, и чем все закончилось?

– Х-х-х-хе… – начал было Чупа и опять застрял, махнул в расстройстве рукой и смолк.

– Хер Судья прикажет ему пососать, – вольно перевел Дрын попытку приятеля. – Думаешь, за кровососа пойманного нам хоть спасибо сказали? Ага, щас. Сами плетей едва не получили от судейских щедрот. Дескать, мы кровососов… как же он, хер безглазый, это назвал…

– Про-во-ци-ру-ем, – по слогам подсказал Хрюнчик, книжек он не читал, не имел такой привычки, но длинные и красивые слова коллекционировал, старательно запоминал и использовал в разговорах, но зачастую не к месту.

– Во-во… – кивнул Дрын. – Не подвиг, мол, совершили, а только обществу поднасрали.

– Так это вы?! – изумилась Марьяша. – Вместе с Лизой?

– А кто еще-то? Мы и броневик бы ихний захватили, уже придумали как… Сегодня должны были захватить, все готово было. Но они первыми успели, место нашей ночевки под утро обложили, ну и вот…

– И почему же вы все целые и вольные, а Лиза в лапах у кровососов? – напрямик спросила Марьяша. – Как оно так вышло? Бросили ее, а сами ноги унесли?

Все пятеро возмущенно загалдели, перебивая друг друга. Даже Щюлка, толком говорить не умевший, пытался что-то угукать своим маленьким круглым ртом, напоминавшим присоску пиявки.

История складывалась примерно такая.

Нет, никого они не бросали и никуда не бежали, да и некуда оказалось бежать, окружили их со всех сторон. Они дрались, они отстреливались, пока оставались патроны. Кровососов было совсем немногим больше, чем их, но Марьяша сама знает, как стреляют кровососовы тарахтелки и как эти гады боеприпасов не жалеют. У них тоже автомат был, трофейный, но всего один, и патронов к нему не так чтоб много. А тут еще здоровенный пулемет с броневика ударил, и совсем туго стало: от его пуль даже за самым толстенным деревом не спрячешься, насквозь прошивают.

В общем, перемочить могли их всех, и очень быстро. Но не стали. Не хотели, видать, – огнем заставляли в землю вжаться, а сами все ближе подбирались. Не иначе как затеяли живыми взять. Они не давались, стреляли, не подпускали. Потом патронов почти не осталось, по одному, по два на каждого, кто с ружей да с карабинов палил, а для автомата с половину рожка в лучшем разе… Лиза тогда прорыв затеяла. Все понимали: не уйдут, там и полягут. Но лучше так, чем кровососы на своей Базе проклятой заживо потрошить начнут, в требухе копаться и прочую внутренность изучать.

Изготовились в разные стороны побежать, вдруг да повезет кому, удастся с пулей разминуться… Но не успели. Кровососы стрелять перестали, в матюгальник начали орать: дескать, если девушка им сама сдастся, без оружия выйдет, то остальных не тронут, дадут уйти. А девушка с ними одна была, Лиза.

– И вы ее отдали кровососам, – нехорошим голосом произнесла Марьяша, прикидывая: если приказать Бобе, одолеет ли этих пятерых? По всему получалось, что одолеет.

– Никого мы не отдавали! – возмутился Дрын. – Сама к ним пошла. Но не сдаваться, разве ж она когда сдается?

Дальше он рассказывал один, остальные согласно кивали.

Лиза, по его словам, оставила автомат Жуге, а в ботинок ножик спрятала – и почапала к броневику. Там всего двое кровососов было, может трое, а остальные с других сторон стерегли. Уходя, своим сказала, чтобы прорывались, когда она дошагает и гадов резать начнет… Нельзя, мол, кровососам верить: как ее повяжут, так и остальных прикончат, никого не выпустят. Назначила, где встречаться потом, кто уцелеет. И она, если все пучком у нее сложится, тоже туда подтянется. Видать, не сложилось… Дрын и его приятели не видели, что у броневика случилось. Они рванули, как было договорено. А кровососы-то, странное дело, стрелять не стали, всем дали уйти. Одна только Лиза к месту встречи не пришла…

– Вот так все было, Марьяш, – подвел итог Дрын. – Могли б мы там все полечь, да хер ли в том толку? А так, если сразу кровососы Лизу не зарежут, мы спасти ее сможем.

– Спасти? С Базы? Не смеши… Туда ополчение с десятка деревень даже подступиться не сумело. А вы, значит, впятером придете и спасете?

Она совсем недавно говорила Бобе нечто схожее: пойдем и спасем, – но то было по горячке, не пришла в себя от шока. Нет, все же надо сходить к Судье, пока тот не уехал. Новый поход на Базу, понятное дело, никто из-за Лизки не объявит, но вдруг и вправду состоится обмен пленными, на который намекал Проня? Тогда непременно нужно вписать сестру в список тех, кого обменяют на кровососа. Это ж вам не мобиль захваченный, чтобы голову на голову сменять…

Дрын упрямо наклонил плешивую башку, зыркнул исподлобья. Сказал твердо:

– Спасем. Но не впятером. Если ты, Марьяша, нам поможешь, так вшестером точно спасем.

Смотрящий Семен квартировал при управе. Или, если глянуть по-другому, выделил под управу три комнаты в своем новом и большом, всем обществом построенном доме. В любом случае народному слуге далеко ходить к месту служения не приходилось.

Она пошла туда одна, Дрын и остальные не захотели больше иметь дело с «говном, а не властью». Вернее, большую часть пути отшагали вместе с ней, спорили, пытались убедить в своей правоте: самим, все самим надо делать, а на Судью понадеешься – Лиза, считай, покойница.

Марьяша в ответ им пыталась растолковать, что она не Лиза, хоть лицом и схожа: драться не умеет, стрелять не умеет, по лесу ходить не умеет, ну куда ей с кровососами воевать?

Короче, друг друга они не убедили, и парни к управе не пошли, остались в отдалении поджидать, чем дело закончится.

Перед тем как зайти, Марьяша попыталась восстановить оборвавшуюся связь с сестрой, разузнать, что с той и как. Не удалось. Или Лизка оставалась без сознания, или… О другом «или» даже думать не хотелось.

…Смотрящий трапезничал в компании Судьи, хранителя Выры и четвертого, Марьяше незнакомого. Здесь же была и Матрена-сухоножка, но ее за стол не звали, она сновала между кухней и горницей, приносила новые блюда, убирала грязные тарелки и опустевшие бутылки. Где Семенова жена и их дочери, отчего не они обслуживают застолье, Марьяша не стала озадачиваться. Есть проблемы поважнее.

Начало лета – время не самое сытное, старый урожай почти съеден, до нового еще долго. Но смотрящий расстарался, поляну накрыл роскошную. Мясо такое и мясо этакое, рыба, овощи, разносолы всех видов… В бутылках не мутноватое свекольное пойло – самая настоящая водка, прозрачная как слеза. Этикетки, фирменные пробки, все дела… Попадал этот напиток в Затопье в самых малых количествах от кровососов – от кого же еще – не напрямую, через посредников, через жителей замиренных деревень, ездивших к Базе на тамошний рынок. Стоила водка столько, что причащались ею местные любители кирнуть крайне редко, получив бутылку-другую как премию от общества за какие-нибудь выдающиеся заслуги. Видать, эти четверо ни времени, ни сил, ни крови своей для общества не жалеют, вон сколько уже вылакали…

Еще на столе хватало Матрениных пирогов, разных видов и с разными начинками, причем пирующие ими не пренебрегали. Марьяша поняла, что надо побыстрее решать вопрос и уходить, пока кишечники смотрящего и его гостей не сдетонировали от Матрениной выпечки, а то ведь вскоре не продохнуть в горнице будет.

Она начала объяснять, с чем пришла, но Семен махнул рукой:

– Да знаем мы уже, Марьяха, что с сестрицей твоей стряслось, о том и толкуем… Ты пока присаживайся, выпей, закуси… Матренка! Подгони-ка тарелку чистую, да стопку, да поживее! Шевели задницей подтощалой, шевели!

С Марьяшей тем временем приключился внутренний разлад. Желудок при виде заваленного снедью стола вспомнил, что ничего в нем не было со вчерашнего вечера, и требовал немедленно присоединиться к застолью. Разум же возражал: неправильно тут с ними пировать, пока другие последнюю гнилую картошку доедают да хлеб не пойми из чего пекут, из остатков муки, в амбарах подметенных, с мышиным дерьмом пополам…

Марьяша, в виде исключения, приняла сторону желудка. Оправдывалась перед собой тем, что в нынешних ее обстоятельствах не с руки смотрящему с порога перечить и от его угощения нос воротить. Она осторожно присела на самый кончик лавки, где уже сидел незнакомый мужчина. Был тот в годах, дородный, грузный, носил длинные волосы и бороду, тоже приличной длины.

– Молодца, не чинишься, стариковской компании не чураешься, – одобрил смотрящий, сально улыбаясь. И самолично набулькал Марьяше водки.

Была у смотрящего Семена такая особенность. Когда заговаривал о чем-то с Марьяшей (не часто, но случалось), то слова говорил вроде правильные, какие надлежало в тот момент говорить. Но улыбался при этом так, словно думал совсем о другом, словно представлял, как завалит Марьяшу, задерет ей подол, и… Ну, в общем, как Проня сегодня на пустоши. Может быть, она все навыдумывала, но казалось именно так.

– Ты ведь понял, отче, – обратился смотрящий к волосато-бородатому незнакомцу, – что это сеструха героини нашей новопреставленной… Даже близняшка, во как. Так что будет с кого икону написать.

– Правильных понятий девица, – одобрительно пробасил бородач, искоса глянув на Марьяшу. – Себя блюдет, простоволосой и в штанах не шляется.

Девица правильных понятий не понимала ничего. Ну то есть абсолютно. Что за «отче»? Поп, что ли? Почему тогда без креста, без рясы? Попов она отродясь не видела, повывелись попы как-то, но в книгах о них читала. Но это все ладно, поп не поп, хрен с ним, – но почему смотрящий Лизу назвал «новопредставленной»?! Или «новоприставленной»? На слух поди различи, но это ведь вроде свежепомершая, нет? Уже в мертвые ее записали? Не рановато ли?

Как бы поп тем временем со смаком залил в себя содержимое большой граненой стопки (из кружек здесь не пили, все по высшему разряду), в два укуса умял Матренин расстегай, потянулся за другим… Марьяша отодвинулась бы подальше, представляя, что с тех расстегаев скоро начнется, – но и без того сидела на самом кончике лавки.

– Что, девка, голова разом вспухла от услышанного? – обратился к ней Судья. – Большое дело мы затеваем и важное. У многих в мозгах смятение случится, зато потом по-другому станем жить, по-правильному.

Он тоже ухватил со стола стопку – уверенным движением, как зрячий. Черная повязка, пересекавшая лицо Судьи, сбилась чуть выше обычного, и, наверное, он мог бы видеть из-под нее, что и где стоит на столе, если бы имел глаза. Но глаз-то не было, и Марьяша в очередной раз подивилась координации движений слепца.

– А ты кушай, девка, кушай, – продолжил Судья, выпив и закусив. – Я ведь слышу, как животом бурчишь. Я все слышу… И все вижу тоже, хоть вот этим (он коснулся повязки) на мир смотрю, а ничего от меня не скроешь…

Она несмело положила себе кусок какого-то мяса, пару вареных картофелин. Жевала, не чувствуя вкуса, хотя мясо удалось на славу, протушилось так, что буквально таяло во рту.

– Пей, Марьяха, пей и закусывай, пирогами не брезгуй, – посоветовал смотрящий. – С этих-то пирогов на пердеж не пробьет, в муку для них Матренка толченый горох не добавляет. Верно ведь, задница худосочная?

Сухоножка профырчала что-то неразборчивое, но явно недовольное. Еще бы, раскрылась ее главная кулинарная тайна…

Пить Марьяша не стала, лишь макнула губы в стопку, а от пирога откусила, нормальный пирог, вкусный, с грибами и с чем-то еще.

Судья, черт ушастый, как-то умудрился расслышать, что она не глотнула, прежде чем вернуть стопку обратно на стол, и тут же поставил на вид:

– Так, девка, за нашим столом только те не пьют, кто нас в грош не ценит… До дна пей, если нас уважаешь.

Настоящую водку Марьяша никогда не пробовала, но со свекольной сивухой была знакома, не без того, – пару раз отец чуть не силком заставлял составить ему компанию (но сразу после второго раза свел близкое знакомство с Лизкиной сковородкой и больше не пытался). Тех опытов хватило с лихвой, излюбленный отцовский напиток показался Марьяше редкой мерзостью – и когда пьешь, и потом.

Однако обижать Судью не хотелось… Смотрящий балаболит за столом больше всех, но решать все будет Судья, и никто иной.

Марьяша несмело пригубила, сделала на пробу небольшой глоток… и подумала: не компот, конечно, из сушеных яблок, но в сравнении с отцовской сивухой ничего, пить кое-как можно, обратно тут же не просится.

– До дна, Марьяха, до дна… – подбадривал смотрящий.

«До дна» она не осилила. Опростала три четверти объемистой стопки или около того, заела маринованным грибочком, потянулась за пирогом с другой начинкой.

– Молодца, – одобрил Семен, не придираясь к емкости, опустевшей не до конца.

Но тотчас же восполнил убыль, набулькал еще, а Судья заставил выпить и это. Вторая стопка проскочила не в пример легче. Этак и втянуться недолго, мелькнуло у Марьяши где-то на краю сознания, но она не стала заморачиваться. Не привыкнет: настоящей водкой угостили ее в первый раз и, наверное, в последний. А с сивухой ей не по пути, проверено.

С непривычки подействовало выпитое быстро. Пульс в висках стал ощутимее, в голове появилась легкая и звенящая гулкость…

Слова смотрящего скользили мимо сознания, не цепляли… Он говорил много, но нес какую-то пургу. О том, что живут они по-скотски, в грехе и безверии, и даже хуже, чем просто в безверии, вот-вот Колодцу начнут молиться, все к тому идет, – и оттого-то рождаются уроды в таких количествах, что скоро на нормальных станут смотреть, как на выродков. Но они это исправят, и очень скоро.

Марьяша перестала вслушиваться, заинтригованная тем, что происходило с ее бородатым соседом. Тот прекратил выпивать и закусывать, откинулся, привалился спиной к стене, сыто отдуваясь. Согласно кивал словам Семена, а на груди у него, под свободной одеждой, происходило какое-то шевеление. Казалось, что у как бы попа обитала там небольшая зверушка, крыса или хомуга. Или росло что-то, что у нормального человека расти не должно. Например, лишняя пара рук, – крохотных, как у младенца.

Может, после водки мерещится? Едва ли, о «белке» Марьяша знала предостаточно, хоть и понаслышке. Не вштырит так сильно всего-то с пары стопок. Разве что грибы в Матрениных пирогах не те, что для еды, а те, что для дурения головы.

Она чувствовала, что пьянеет все больше. И решила, что к водке больше не притронется, хоть Семен и накапал третью. Уважила пару раз, хватит.

Меж тем в речах смотрящего мелькнуло имя Лизы, и Марьяша усилием воли собрала мозги в кучку, начала вслушиваться. Говорил Семен вот что:

– Сеструху твою святой сделаем, великомученицей Елизаветой Затопской. Гордись! А когда паломники с других краев сюда пойдут, обитель отгрохаем, – может, ты в ней когда-нибудь до настоятельницы дослужишься…

– Нет, – сказал как бы поп.

– Чё нет-то сразу? Девка Марьяха толковая, книжек читала…

– Не Елизавета Затопская… Затопьинская, так оно лучше звучит.

Губы Судьи кривила усмешка, будто сказал поп нечто крайне смешное и глупое. А хранитель общака Выра так ни слова и не произнес, да и сам других не слушал. Зато жрал и пил за троих. Продолжал накладывать себе на тарелку и подливать в рюмку, когда остальные уже насытились и отвалились от стола. Ел быстро и шумно, как из голодных краев вернулся.

Слова попа и смотрящего, усмешка Судьи, чавканье хранителя подействовали на Марьяшу странным образом: она машинально протянула руку, машинально взялась за стопку… Поднесла к губам и осушила, не чувствуя ни вкуса, ни запаха.

И тут с ней произошло нечто непонятное… Все вокруг стало чужим. Люди. Предметы. Горница. Марьяша сидела и не могла взять в толк: где я? что я здесь делаю? кто эти люди?

Разговор превратился в бессмысленный набор звуков – она не понимала ни слова. Незнакомые люди сидели в незнакомом месте, ели, пили – она зачем-то находилась среди них. Она сжалась на лавке, не зная, что можно и нужно сделать… Хотелось закричать.

Закончилось все столь же быстро и неожиданно, как и началось. Она облегченно вздохнула, ответила смотрящему Семену, недоуменно вглядывающемуся в Марьяшино лицо, – а секунду назад он казался совершенно неизвестным, чужим мужиком… Примерещится же такое.

– Не знаю… наверное… – обтекаемо ответила Марьяша, не услышавшая вопроса, и ответила невпопад.

– Что ты, блять, не знаешь? – возмутился Семен, уже изрядно опьяневший. – Когда сестра твоя покойная родилась?! Так вы ж, блять, в один день родившись!

Марьяша вскочила. Выкрикнула, наплевав на все приличия:

– Она не покойная! Она жива!

Опьянение мгновенно улетучилось – а может, так лишь казалось. Марьяша говорила горячо, страстно, обращаясь только к Судье. О том, что рано записывать Лизу в покойницы, что она нужна была кровососам живой, значит, на Базе сразу не убьют, значит, можно вытащить. Кто захватил кровососа, тоже не забыла упомянуть, – и если Лизу на того кровососа обменять, еще захватит, она такая, она сможет.

Ей казалось, что слова звучат весомо и убеждают Судью, не могут не убедить. Хотя, может, и это лишь казалось из-за водки.

Когда ее запас аргументов иссяк, Судья поднялся на ноги. Сказал одобрительно:

– Молодец, девка, не сдаешь родную кровь… – И тут же добавил непонятное: – Поучился бы ты у нее, Степа…

Снова повернулся к Марьяше, скомандовал:

– Подойди-ка, посмотреть на тебя хочу…

Она сначала не поняла: каким он местом смотреть собрался? – но потом сообразила и приблизилась.

Судья протянул ладонь, словно хотел коснуться ее лица, – но пока не коснулся, провел в нескольких сантиметрах. Улыбнулся:

– Ты расслабься, девок я не ем, да и сыт уже…

Потом все-таки коснулся, и Марьяша зажмурилась и почувствовала серию легких-легких касаний, будто бабочка пролетела, задевая крылышками. Через мгновение рука Судьи опустилась ниже и ухватила Марьяшу за грудь, и уже не таким эфемерным прикосновением, а цепко, по-хозяйски.

Она рывком распахнула веки, отскочила назад, зацепившись за лавку и чуть не упав.

– Годная девка, бойкая, – сказал Судья спокойно. – И вот что я тебе, девка, скажу. Мы сейчас передохнем после трапезы часика два-три, а к вечеру в баньку пойдем. И ты, девка, туда приходи. Там и решу все по сестре твоей, а что за решение будет, только от тебя зависит.

Марьяша набрала полную грудь воздуха, чтобы высказать все, что думает, – но осеклась в последний миг, сообразила, что Лизкина жизнь сейчас у нее на кончике языка подвешена… Шумно выпустила воздух, так ничего и не сказав.

Судья истолковал ее молчание по-своему. Сдвинул на лоб повязку, спросил:

– Думаешь, сморчку слепошарому зову тебя спинку потереть?

Под повязкой оказалось ровно то, что она ожидала увидеть: старые зарубцевавшиеся раны в глазницах. Потом эти рубцы дернулись, сдвинулись, – и оказалось, что изранены только веки, а на Марьяшу уставились два нормальных серых глаза.

– Ступай, девка, ступай… – напутствовал ее прозревший Судья. – И поменьше болтай, побольше о сестре своей думай.

Марьяша буквально вывалилась в сени, обалдевшая от всего увиденного и услышанного. Следом тотчас же вышел смотрящий. Пошатывался, язык слегка заплетался.

– Н-натаху знаешь? Т-ту, что немая и бес… беспалая?

Она кивнула. Говорить ничего не хотелось.

– О прежнем Су… Судье много болтала… а теперь… ик… теперь вот молчит, как младенец угукает, нечем болтать стало… С-смекаешь, о чем тут я?

Марьяша снова кивнула.

– Ну вот зачем приперлась? – Вопрос был явно риторическим, ответа Семен не ждал. – Я сво… ик… своих подальше отправил, а тут ты… Да что уж… С Судьей не спорят, так что при… ик… приходи через два часа. Приоденься получше и… ну, в общем, вы, девки, сами знаете, что делать, чтоб на вас… ик… чтоб с-стоял крепче. Волоса там расчеши-уложи, п-подмойся… Да, да, подмойся… Т-ты ж не мыться вечером в баньку пойдешь, а свой долг перед обществом отрабатывать.

Она шагала от управы, не видя, куда идет, глаза были полны слез.

– Постой-ка, – окликнул сзади мужской голос.

Марьяша обернулась, смахнула с глаз мутную пелену и узнала хранителя Выру. Пьяным он совсем не казался, как и не пил только что стопку за стопкой.

Этому-то что надо? Не может дождаться вечера и баньки?..

– Вы ведь с сестрой Пахомовы дочки? – спросил Выра так, будто действительно не знал или позабыл.

А ведь когда-то водил дружбу с отцом, и они вместе ходили в Город за добычей, и не то отец там будущего хранителя спас, не то просто чем-то выручил… в общем, иногда говорил по пьяни, подробностей не раскрывая, что числится за Вырой должок, и пусть пока числится, процентом обрастает.

– Ты вот что знай, – сказал Выра, понизив голос и опасливо оглянувшись на окна управы, – за кровососа пленного его начальники уже сполна заплатили… Отпустим мы его или нет, дело второе, но они доплачивать больше не будут, и отпускать на обмен никого не будут, так и сказали.

– Водка? – догадалась Марьяша.

Никогда не появлялся этот продукт в Затопье в таких количествах и не тратился так легко и беззаботно. Берегли, ценили.

– И она тоже… Но ты мне вопросов лучше не задавай. Ты просто знай… И Пахому передай, что должок мой закрыт.

– Да тебя там никак сивухой напоили? – спросил Дрын, потянув носом воздух. – Чудеса… А нам вот чуть плетюганов не прописали.

– Сивухой не поили, – сказала Марьяша чистую правду. – Как ты давеча сказал-то? Говно у нас, а не власть? Ошибся маленько.

– Да ладно…

– Ошибся, ошибся… От говна даже польза бывает, от него картоха лучше растет. А эти хуже, мне кажется. В общем, собирайтесь. Через час выступаем. Что брать с собой, сами знаете.

Все пятеро уставились на нее изумленно.

– К Базе пойдем, – продолжала Марьяша. – Всемером, Бобу тоже возьмем. Главная я. А кто не будет меня слушаться, тому Боба оторвет яйца. Это не шутка, кстати.

Парни переглянулись, не узнавая привычную им Марьяшу, мирную, милую и домашнюю. Она сама сейчас себя не узнавала. А рецепт преображения прост, проще пирогов с толченым горохом: берем зрелище жестокой казни, добавляем попытку изнасилования (жесткую, с разбитым в кровь лицом, с распухшими от ударов губами и шатающимся зубом), смешиваем, разбалтываем, варим час на медленном огне застолья в управе, вливаем три стопки водки, а соль, перец, специи и хватание за грудь добавляем по вкусу… Ах да, еще один непременный ингредиент – подходящие гены, без них блюдо может не получиться, как ни старайся. Но у дочери Пахома-отморозка и сестры не менее отмороженной Лизки с этим был полный порядок.

– Братцы… – протянул шестипалый Жуга с явной ноткой восхищения. – Никак наша Лиза вернулась, а?

– Меня зовут Марьяна, не путай, пожалуйста. Первое тебе предупреждение.

– А сколько их всего бывает? – уточнил Дрын. – В смысле, предупреждений?

– Не скажу. Как без яиц останешься, так и поймешь, что предупреждения закончились.

Несмотря на столь мрачные жизненные перспективы, грозящие ему и приятелям, Жуга прямо-таки расцвел в улыбке.