Главный вопрос в наши дни: можно ли изменить мир, не веря в абсолютное могущество разума? Несмотря на рационалистические, в том числе и марксистские, иллюзии, вся история мира – история свободы. Разве можно подчинить детерминизму пути свободы? Без сомнения, неверно утверждать, что то, что детерминировано, мертво. Но детерминированным может быть лишь то, что уже прожито. Сам Бог, если бы он существовал, не мог бы изменить прошлое. Но будущее принадлежит ему не больше и не меньше, чем человеку.

Политические антиномии. Мы живем в мире, где необходимо выбирать, кем быть, жертвой или палачом – третьего не дано. Выбор не из легких. Мне всегда казалось, что, в сущности, палачей не существует, все люди – жертвы. В конечном счете, разумеется. Но мало кто разделяет это мнение.

Я страстно люблю свободу. А для всякого интеллектуала свобода в конце концов сводится к свободе выражения. Но я прекрасно отдаю себе отчет в том, что очень многих европейцев свобода волнует мало, ибо только справедливость может дать им тот минимум материального благополучия, в котором они нуждаются, и правы они или нет, но они охотно пожертвовали бы свободой ради этой элементарной справедливости.

Я знаю это уже давно. Если я считал необходимым отстаивать союз справедливости и свободы, то лишь оттого, что видел в этом последнюю надежду Запада. Но этот союз может осуществиться лишь при определенных условиях, которые нынче представляются мне едва ли не утопическими. Значит, придется пожертвовать одной из этих ценностей? Какую же из них выбрать?

Политика (продолжение). Все дело в том, что людям, выступающим от имени народа, свобода всегда была глубоко безразлична. Когда они пускаются в откровенности, то даже хвастают этим. А ведь довольно было бы простого небезразличия…

Следовательно, одиночки – а их очень мало, – которых это положение тревожит, должны рано или поздно погибнуть (есть разные варианты гибели во имя свободы). Если натура у них благородная, они не сдадутся без боя. Но как бороться против своих братьев, против справедливости? Говорить правду, вот и все. И спустя два тысячелетия мы снова станем свидетелями жертвенной гибели Сократа, повторенной многократно. Программа на завтра: торжественное и знаменательное предание смерти людей, говорящих правду о свободе.

Бунт: творить, дабы воссоединиться с людьми? Но понемногу творчество отлучает нас от них и отбрасывает вдаль, не оставив и тени любви.

Люди всегда полагают, что самоубийцы кончают с собой по какой-то одной причине. Но ведь можно покончить с собой и по двум причинам.

Мы не рождены для свободы. Но и детерминизм – заблуждение.

Чем могло бы быть (Что есть) для меня бессмертие? Жизнь до тех пор, пока на земле останется хоть один человек. Ничего больше.

X. Это странное существо никогда ничего не говорит толком, но тут нет ничего похожего на легкомыслие. Она говорит, а затем опровергает себя или охотно признает, что не права. Все оттого, что она уверена: это не имеет значения. Она не думает всерьез о том, что говорит, ибо мысли ее заняты другой, гораздо более горькой обидой, которую она будет втайне носить в душе до самой смерти.

Эстетика бунта. Если для классицизма главное – подавление страстей, то классическая эпоха – та эпоха, искусство которой отливает в формы и формулы страсти современников. Сегодня, когда коллективные страсти возобладали над индивидуальными, место любви заняла политика в ее чистейшем виде. Человек проникся страстью, созидательной либо разрушительной, к собственному уделу.

Но насколько усложняется задача – 1) оттого, что, прежде чем вывести формулу страсти, ее надо пережить, а коллективная страсть поглощает все время художника; 2) оттого, что теперь художнику гораздо чаще грозит гибель, более того, единственный способ по-настоящему проникнуться коллективной страстью – пойти за нее на смерть. Таким образом, чем больше у художника шансов достичь неподдельности переживания, тем больше у искусства шансов потерпеть поражение. Следовательно, новый классицизм скорее всего невозможен. Вероятно, смысл человеческого бунта в том и заключается, чтобы дойти до этого предела. В таком случае выходит, что Гегель прав и история конечна, но конец ее – в поражении. А это означало бы, что Гегель прав не во всем. Но если, как нам кажется, этот классицизм возможен, то очевидно, что его может создать не одиночка – но лишь целое поколение. Иначе говоря, шансу потерпеть поражение, о котором я говорю, можно противопоставить только вероятность больших чисел, то есть шанс, что из десяти настоящих художников один уцелеет и сумеет найти в своей жизни время и для страстей и для творчества. Художник больше не может быть отшельником. А если он становится им, то лишь благодаря победе, которой он обязан целому поколению.

Человек не способен отчаяться полностью. Вывод: вся литература отчаяния – лишь крайний и не самый показательный случай. Замечательно в человеке не то, что он приходит в отчаяние, но то, что он это отчаяние преодолевает или забывает. Литература отчаяния никогда не станет вселенской. Вселенская литература не может исчерпываться отчаянием (как, впрочем, и оптимизмом – достаточно вывернуть приведенное выше рассуждение наизнанку), она должна лишь принимать его в расчет. Добавить: причины, по которым литература является или не является вселенской.

Эстетика бунта. Высокий стиль и прекрасная форма, выражение самого непримиримого бунтарства.

«Люди вроде меня не боятся смерти, – говорит он. – Она – случайность, доказывающая их правоту».

Почему я художник, а не философ? Потому что я мыслю словами, а не идеями.

Э.М. Форстер: «(Произведение искусства) – единственный материальный предмет в мире, наделенный внутренней гармонией.

Все остальные обязаны своей формой внешнему давлению и распадаются, лишившись подпорок. Произведение искусства существует самостоятельно, а все остальные на это не способны. Оно осуществляет то, что общество часто сулило, но еще ни разу не выполнило.

…Оно (искусство) – единственный упорядоченный продукт, который породило наше беспорядочное племя. Этот крик тысячи часовых, эхо тысячи лабиринтов, маяк, который невозможно погасить, это лучшее доказательство нашего достоинства».

То же. Шелли: «Поэты – непризнанные законодатели мира».

С. и Л.: Меня привело к тебе особое обстоятельство. Итак, я посылаю тебя на смерть.

– Все они правы, – восклицает один из героев.

С.: Я посылаю тебя на верную смерть. Но я требую, чтобы ты понял меня.

Л.: Я не могу понять бесчеловечности.

С.: Значит, мне придется отказаться еще и от надежды быть понятым теми, кого я люблю.

С.: Я не верю в свободу. В этом моя человеческая мука.

Сегодня свобода стесняет меня.

Л.: Почему?

С.: Она мешает установлению справедливости.

– Я убежден, что они не противоречат друг другу.

– История показывает, что убеждение твое ложно. Я уверен, что примирить их нельзя. В этом моя человеческая мудрость.

– Но почему ты выбираешь справедливость, а не свободу?

– Потому что я хочу сделать счастливыми как можно большее число людей. А свобода – это цель, заветная цель единиц.

– А если твоя справедливость окажется обманом?

– Тогда меня ждет ад, какого ты не можешь вообразить даже сегодня.

– Я скажу тебе, что произойдет (картина).

– Каждый человек ручается за то, что он полагает истиной…

– Повторяю еще раз, свобода меня стесняет. Мы должны устранить тех, кто помнит свободу.

С.: Л., ты уважаешь меня?

Л.: Какое тебе до этого дело?

С.: Ты прав, это бессмысленная слабость.

Л.: Однако именно благодаря ей я по-прежнему уважаю тебя. Прощай, С. … У таких людей, как я, на лице написано, что они умирают в одиночестве. Именно так я и поступлю. Но, по правде говоря, я хотел бы сделать так, чтобы люди не умирали в одиночестве.

Л.: Переделать мир – задача незначительная.

С.: Переделать нужно не мир, а человека.

С.: Глупцы есть повсюду. Но рядом с ними, как правило, есть еще и трусы. Среди нас ты не найдешь ни одного труса.

Л.: Героизм – добродетель второстепенная.

С.: Что до тебя, то ты имеешь право так говорить, ибо доказал свою храбрость. Но какова же, по-твоему, высшая добродетель?

Л. (глядя на него): Дружба. Если мир трагичен, если мы живем в муках, то не только и не столько по вине тиранов. Ты и я знаем, что существуют свобода, справедливость, глубокая и разделенная радость, наконец, единение в борьбе против тиранов. Если верх берет зло, выбора нет. Когда человек сражается с несправедливостью, он спокоен и свободен. Мучительный разлад наступает тогда, когда люди, в равной степени желающие человечеству добра, расходятся в сроках: одни требуют, чтобы добро восторжествовало немедленно, а другие – через три поколения, и этого оказывается довольно, чтобы сделать их лютыми врагами. Когда обе стороны правы, мы вступаем в область трагедии. А знаешь ли ты, чем кончаются трагедии?

С.: Да, смертью.

Л.: Именно смертью. И все же я никогда не соглашусь убить тебя.

С.: Я бы согласился, если бы это было необходимо. Такова моя мораль. И поэтому я считаю, что ты заблуждаешься.

Л.: А я считаю, что заблуждаешься ты.

С.: Я выгляжу победителем, потому что жив. Но я, как и вы, блуждаю во тьме, не имея другой опоры, кроме моей человеческой воли.

Конец. Приносят тело Л. Один из партизан дерзко осуждает его. Пауза. С.: «Этот человек пал смертью храбрых за наше дело. Мы почтим его память и отомстим за него».

С.: Вглядитесь [нрзб.]. Вглядитесь в эту ночь. Она огромна.

Ее безмолвные светила плывут над отвратительными человеческими бойнями. Тысячелетиями вы поклонялись этому небу, упорно хранившему молчание, вы считали, что ваша жалкая любовь, ваши желания и страхи – ничто в сравнении с Божеством. Вы верили в ваше одиночество. Неужели же сегодня, когда от вас требуют той же жертвы, но на этот раз во имя человека, вы откажетесь?

С.: Не считайте меня человеком, чья душа совершенно слепа.

Л. возвращается раненый.

С.: Нужно было все-таки прорваться.

Л.: Это было невозможно.

С.: Раз ты сумел вернуться, значит, сумел бы и пройти.

Л.: Это было невозможно.

С.: Почему?

Л.: Потому что я умираю.

X.: Вам туда идти не следует.

С.: Командир здесь я, и решать мне.

X.: В том-то и дело, что вы нужны нам. Мы здесь не для того, чтобы делать красивые жесты, а для того, чтобы побеждать.

А победа зависит от хорошего командира.

С.: Верно, X. Но мне не по душе истины, которые оборачиваются к моей выгоде. Поэтому я пойду.

Ф.: Но кто же прав?

Лейт [енант]: Тот, кто выжил.

Входит человек.

– Он тоже умер.

Ах, нет, нет! Я-то знаю, кто был прав. Это он, да, он, тот, кто мечтал о единении.

Бунт.

Коллективные страсти оттесняют страсти индивидуальные.

Люди разучились любить. Судьба человечества волнует их больше, чем судьбы отдельных личностей.

Свобода – последняя из индивидуальных страстей. Вот почему сегодня она безнравственна. Безнравственна в обществе, а строго говоря, и сама по себе.

Философия – современная форма бесстыдства.

Когда мне исполнилось тридцать лет, ко мне, как говорится, в один прекрасный день пришла слава. Я не жалею об этом. Позже меня это, пожалуй, лишило бы покоя. Теперь я знаю, что такое слава. Пустяк.

Тридцать статей. Похвалы так же неоправданны, как и порицания. Справедливых или взволнованных откликов один-два, не больше. Слава! В лучшем случае – недоразумение. Но я не стану делать вид, что высокомерно презираю ее. Она такой же знак, подаваемый людьми, как и их равнодушие, дружба, ненависть. В конечном счете, какое мне до всего этого дело? Тому, кто сумел разобраться в этом недоразумении, оно приносит свободу. Мое тщеславие, если оно у меня есть, связано с совсем другими вещами.

Самая естественная склонность человека – губить себя и вместе с собою весь мир. Сколько непомерных усилий, чтобы остаться просто нормальным! А насколько большие усилия требуются тому, кто вознамерился овладеть самим собою и сферою духа. Сам по себе человек ничто. Он всего лишь бесконечная возможность. Но он несет бесконечную ответственность за эту возможность. Сам по себе человек мягок, как воск. Но стоит его воле, его совести, его авантюрному духу взять верх, и возможность начинает расти. Никто не может сказать, что достиг предела человеческих возможностей. Последние пять лет убедили меня в этом. От зверя до мученика, от духа зла до готовности к безнадежному самопожертвованию – все было явлено нам, надрывая душу. Каждому из нас полезно использовать свою самую большую возможность, свою высшую добродетель. В тот день, когда выяснится, на что способен человек, встанет вопрос о Боге. Но не раньше, ни в коем случае не раньше того дня, когда возможность будет исчерпана до конца. Великие деяния преследуют единственную цель – умножить творческие силы человека. Но прежде всего нужно научиться владеть собой.

Трагедия – не выход.

Парен. Бог не создал себя сам. Он порождение человеческой гордыни.

Понять – значит сотворить.

Бунт. Если человек не способен примирить справедливость и свободу, значит, он не способен ни на что. Тогда получается, что права религия? Нет, если он согласен на приблизительность.

Чтобы в уделе человеческом произошла еле заметная перемена, должны пролиться моря крови и истечь столетия истории. Таков закон. Годами головы слетают с плеч одна за другой, царит Террор, народ славит Революцию, и в результате на смену легитимной монархии приходит монархия конституционная.

Все молодые годы я прожил с сознанием собственной невинности, иными словами, совсем несознательно. А сегодня…

Я не создан для политики, ибо не способен ни желать смерти противника, ни смиряться с ней.

Я могу творить только ценою постоянного усилия. Сам по себе я скатываюсь к неподвижности. Самая глубинная и неотъемлемая моя склонность – молчать и действовать по привычке. Чтобы избавиться от рассеянности, от автоматизма, мне понадобились годы упорного труда. Но я знаю, что стою на ногах исключительно благодаря своим усилиям, а перестав в это верить хоть на секунду, скачусь в пропасть. Благодаря этому я и не поддаюсь болезни и унынию, изо всех сил стараясь не склонять головы, чтобы дышать и побеждать. Таков мой способ предаваться отчаянию и излечиваться от него.

Наше призвание: созидать универсальность или по крайней мере универсальные ценности. Вернуть человеку его кафоличность.

Исторический материализм, абсолютный детерминизм, отрицание всякой свободы, этот ужасный мир отваги и безмолвия, – все это законнейшие следствия философии, отрицающей Бога. В этом Парен прав. Если Бога нет, ничто не дозволено. В этом отношении все преимущества на стороне христианства. Потому что обожествлению истории оно всегда будет противопоставлять сотворение истории: столкнувшись с экзистенциальной ситуацией, оно обратится к ее происхождению и т.д. Но в основе ответов, которые оно дает, не разум, а мифология, мифология же требует веры.

Что избрать? Какой-то голос подсказывает мне, убеждает меня, что я не смогу порвать со своей эпохой, не совершив подлости, не признав себя рабом, не отрекшись от моей матери и моей правды. Я мог бы сделать это, мог бы связать себя обязательством чистосердечным, но не абсолютным, лишь если бы был христианином. Не будучи им, я обязан идти до конца. Но идти до конца – значит избрать историю во всей ее полноте, а с нею убийство человека, раз уж без убийства человека истории не бывает. В противном случае я – всего лишь свидетель. Вот в чем вопрос: могу ли я быть только свидетелем? Иначе говоря: имею ли я право быть только художником? Я не могу в это поверить. Если я не совершаю выбора, мне нужно молчать и признать себя рабом. Если я совершаю выбор, идя и против Бога, и против истории, я становлюсь свидетелем, который дает показания в пользу чистой свободы и которого история обрекает на гибель. Сегодня мой удел – молчание или смерть. Если я решу сделать над собой усилие и поверить в историю, моим уделом станут ложь или убийство. Или религия. Я понимаю тех, кто предается ей слепо, дабы избежать этого безумия, этой нестерпимой боли (да, поистине нестерпимой). Но я не могу этого сделать.

Вывод: имею ли я право, оставаясь художником, все еще приверженным свободе, пользоваться преимуществами, которые дает эта профессия, – такими, как деньги, известность? Ответить мне было бы несложно. Бедность позволяла и всегда позволит мне, если я виновен, по крайней мере не стыдиться своей вины и не терять гордости. Но должен ли я обречь на бедность моих детей, отказать им даже в том весьма скромном достатке, который я им обеспечиваю? И верно ли я поступил, взяв на себя в этих условиях самые простые человеческие обязанности и тяготы, например став отцом? Если идти до конца, имеем ли мы право рожать детей, совершать то, что предписывает человеческий удел, если не верим в Бога (добавить промежуточные рассуждения)?

Как легко стало бы мне, если бы я поддался ужасу и отвращению, которые внушает мне этот мир, если бы я еще мог поверить, что призвание человека творить счастье! По крайней мере молчать, молчать, молчать до тех пор, пока я не почувствую право…

Исправленное творение.

Во время оккупации: сборщики лошадиного навоза. Сады в предместьях.

Сент-Этьенн-Дюньер: Рабочие в одном купе с немецкими солдатами. Пропал штык. Солдаты не выпускают рабочих из купе до самого Сент-Этьенна. Верзила, которому нужно было сойти в Фирмини, злится до слез. На лице – печать усталости и, что еще мучительнее, унижения.

Нас заставляют выбирать между Богом и историей. Отсюда это непреодолимое желание выбрать землю, мир и деревья, хотя я и знаю наверняка, что человеческое существование не исчерпывается историей.

Всякая философия самооправдание. Оригинальной была бы только философия, оправдывающая другого человека.

Против ангажированной литературы. Человек не только общественное существо. По крайней мере он властен над своей смертью. Мы созданы, чтобы жить бок о бок с другими. Но умираем мы по-настоящему только для себя.

Эстетика бунта. Тибоде о Бальзаке: «Человеческая комедия» это подражание Богу-отцу». Тема бунта, попрания законов у Бальзака.

80 процентов разводов у репатриированных узников. 80 процентов человеческих привязанностей не могут вынести пятилетней разлуки.

Тома: Э-э… о чем это я говорил? Ладно, сейчас вспомню… В общем, Рупп мне сказал: «Так вот, я менеджер боксера. И хотел бы работать еще и с художником. Так что, если хочешь…» Я-то не хотел, я люблю свободу. Но потом Рупп предложил мне перебраться в Париж. Я, конечно, согласился. Он меня кормит. Снял мне номер в гостинице. И платит за меня. А теперь заставляет работать.

X. Скромная и милосердная чертовщина.

Трагедия о проблеме зла. Лучший из людей обречен на вечные муки, если служит только человеку.

«Мы любим людей не столько за добро, которое они сделали, сколько за добро, которое сделали мы им». Нет, в худшем случае мы равно любим их и за то, и за другое. И в этом нет ничего плохого. Естественно, мы признательны тому из них, который позволил нам хотя бы ненадолго сделаться лучше, чем мы есть. Так мы чтим и одобряем лучшее представление о человеке.

По какому праву коммунист или христианин (если ограничиться почтенными формами современной мысли) стали бы упрекать меня в пессимизме? Ведь не я изобрел земные страдания и ужас Господнего проклятия. Не я постановил, что человек не способен спастись самостоятельно и что в своем ничтожестве он может надеяться в конечном счете только на милость Божию. Что же до пресловутого марксистского оптимизма, позвольте мне посмеяться над ним. Мало кто из людей зашел так далеко в недоверии к себе подобным. Марксисты не верят ни в убеждение, ни в диалог. Буржуа не превратишь в рабочего, а экономические условия исполняют в их мире роль рока, еще более страшного, чем Божественное своеволие.

А г-н Эррио и публика из «Анналов»!

Коммунисты и христиане скажут мне, что их оптимизм шире, что он возвышается над всем остальным и что в Боге или в истории – смотря по тому, кто говорит, – диалектика находит удовлетворительное завершение. Так же могу рассуждать и я. Христианство пессимистично применительно к отдельному человеку, но оптимистично применительно к судьбам человечества. Марксизм пессимистичен применительно к судьбам человечества и человеческой природе, но оптимистичен применительно к ходу истории (его противоречие!). Я же скажу о себе, что, будучи пессимистом по отношению к человеческому уделу, я оптимист по отношению к человеку.

Как могут они не видеть, что никто еще не был исполнен такого доверия к человеку? Я верю в диалог, в искренность. Я верю, что они ведут к психологической революции, не имеющей себе равных, и проч., и проч….

Гегель. «Только современный город предоставляет уму почву для самоосознания». Показательно. Эпоха больших городов. От мира отрезали часть его истины, источник его постоянства и равновесия: природу, море и проч. Сознание живет только на улицах!

(Ср. Сартр. Все современные философии истории и проч.)

Бунт. Человек стремится к свободе, но впадает в обычное противоречие: сам убивает и дисциплину и свободу. Революция должна смириться со своим собственным насилием или погибнуть. Следовательно, она не может остаться незапятнанной: или кровь, или расчет. Мое стремление: показать, что логика бунта отрицает кровь и расчет. И что диалог, доведенный до абсурда, дает хотя бы один шанс остаться незапятнанным. – С помощью сострадания (страдать вместе)?

«Чума». «Не будем преувеличивать, – говорит Тарру. – Чума существует. Нужно защищаться от нее, и мы это делаем. По правде говоря, это мало что дает и, уж во всяком случае, ничего не доказывает».

Аэродром слишком далеко от города, чтобы установить регулярное сообщение. Лишь изредка на парашютах сбрасывают посылки. После смерти Тарру приходит телеграмма с сообщением о смерти г-жи Риэ.

Чума подражает природе. У нее есть своя весна, когда она пускает росток и бурно стремится вверх, свое лето и своя осень, и проч.

К Гийу: «Все беды случаются оттого, что люди не умеют говорить просто. Если бы герой «Недоразумения» сказал: «Вот. Это я, ваш сын», персонажи смогли бы вступить в диалог и не кричали бы в пустоту, как они это делают в пьесе. Трагедии бы не произошло, ибо вершина всех трагедий – глухота героев. В этом отношении правота – на стороне Сократа, а не на стороне Иисуса и Ницше. Истинный прогресс и величие – в диалоге, ведущемся на равных, а не в Евангелии – монологе, продиктованном с вершины уединенной горы. Вот мое убеждение. Единственное, что можно противопоставить абсурду, – это сообщество людей, объединившихся в борьбе против него. И если мы решаем служить этому сообществу, мы решаем служить диалогу, пусть даже доводя его до абсурда, и вести борьбу против всякой политики лжи и молчания. Это способ вести себя свободно с себе подобными».

Пределы. Вот что я скажу: есть тайны, которые подобает перечислить и обдумать. И ничего больше.

Сен-Жюст: «Поэтому я полагаю, что нам следует действовать вдохновенно. Это не исключает ни здравого смысла, ни мудрости».

Для того чтобы мысль преобразила мир, нужно, чтобы она сначала преобразила жизнь своего творца. Нужен пример.

Когда ей было двенадцать лет, ее взял кучер фиакра. Один раз. До семнадцати лет она помнила о чем-то грязном.

Исправленное творение. Еврейская пара из Вердело во время оккупации. Жуткий страх ареста. Обезумев от ужаса, она доносит на него. Потом возвращается сказать ему об этом.

Когда за ними пришли, оба были уже в петле. Собака выла всю ночь, как в пошлейшем романе-фельетоне.

Исправленное творение: «Мне всегда говорили, что надо воспользоваться первой же возможностью бежать. Чем бы это ни грозило, все равно хуже не будет. Но легче остаться в заключении и ждать ужасного конца, чем бежать. Потому что в последнем случае нужно действовать самому. А в первом действуют другие».

То же. «Если хотите знать, я никогда не верил в гестапо. Потому что никогда не видел гестаповцев. Конечно, я старался держаться осторожно, но как бы вообще, на всякий случай. Время от времени кто-нибудь из приятелей исчезал. Однажды около Сен-Жермен-де-Пре я увидел двух верзил, которые били какого-то человека кулаками по лицу и заталкивали его в такси. И все молчали. Официант в кафе сказал мне: «Сидите тихо. Это они». Тут у меня родилось подозрение, что они в самом деле существуют и что однажды… Но пока только подозрение. Все дело в том, что я бы не поверил в гестапо до тех пор, пока не получил удара ногой в живот. Так уж я устроен. Поэтому не воображайте, что я такой уж большой храбрец, раз я участвую в Сопротивлении. Нет, моей заслуги тут нет, просто у меня бедное воображение».

Политика бунта. «Таким образом пессимистическая революция превращается в революцию счастливую».

Трагедия. С.Л.С.: Я прав и потому должен убить его. Я не могу останавливаться перед такой мелочью. Я исхожу из законов мира и истории.

Л.: Когда мелочью является человеческая жизнь, эта мелочь равна для меня всему миру и всей истории.

Истоки нынешнего безумия. Это христианство отвратило человека от мира. Оно ограничило интересы человека им самим и его историей. Коммунизм – логическое следствие христианства. Это христианская история.

То же. После двух тысячелетий существования христианства – бунт тела. Потребовалось две тысячи лет, чтобы тело снова смогло показаться обнаженным на морском берегу. Отсюда крайности. В реальной жизни тело вновь обрело свое место. Остается помочь ему сделать то же в философии и метафизике. В этом – одна из причин нынешних конвульсий.

Справедливая критика абсурда Альбертом Уайльдом: «Чувство тревоги несовместимо с чувством свободы».

Греки учитывали существование божества. Но не все исчерпывалось божеством.

«Но да будет слово ваше: «да, да», «нет, нет», а что сверх этого, то от лукавого» (Матф., 5, 37).

Кёстлер. Крайняя доктрина: «Тот, кто сопротивляется диктатуре, должен смириться с гражданской войной как средством. Тот, кто не может согласиться на гражданскую войну, должен отказаться от сопротивления и смириться с диктатурой». Типичное «историческое» рассуждение.

То же. «Она (партия) отрицала свободу воли индивида – и в то же время требовала от него добровольного самоотречения. Она отрицала, что индивид имеет возможность выбирать между двумя решениями, и в то же время требовала, чтобы он постоянно выбирал решение правильное. Она отрицала, что индивид способен самостоятельно отличить добро от зла, и в то же время патетически рассуждала о вине и предательстве. Партия считала, что индивид – этот винтик часового механизма, заведенного навечно, который ничто не может ни остановить, ни разладить, – подчинен экономическому року, и при этом требовала, чтобы винтик восстал против часового механизма и изменил его ход».

Типичное «историческое» противоречие.

То же. «Самое сильное искушение для людей вроде нас – это возможность отказаться от насилия, покаяться, примириться с самим собой. Искушения, посланные Богом, всегда были для человечества более опасны, чем те, что посланы Сатаной».

Роман о любви: Джессика.

Утро в слякотном, заснеженном Париже. Самый старый и унылый квартал города, тот, где находятся тюрьма Санте, богадельня Святой Анны и больница Кошена. Черные, обледенелые улицы – пристанище умалишенных, больных, бедняков и обреченных. А что такое больница Кошена: казарма для нищих и убогих, где сырые грязные стены сочатся несчастьем. Там он и умер. В конце жизни он еще играл на выходах (театральные словечки!), меняя свой единственный костюм, некогда черный, а теперь пожелтевший и совершенно истрепавшийся, на более или менее новые костюмы из театрального гардероба, которые как ни крути, а все-таки причитаются исполнителям второстепенных ролей. Ему пришлось прервать работу. Он не мог пить ничего, кроме молока, которое, впрочем, невозможно было достать. Его отвезли к Кошену, и он сказал товарищам, что ему сделают операцию и все пройдет (я помню одну фразу из его роли: «Когда я был маленьким», – а когда ему стали объяснять, каким тоном ее произносить, он возразил: «О нет, я чувствую это иначе»). Операцию ему делать не стали и выписали, сказав, что он поправился. Он даже снова стал играть маленькую комическую роль, которую исполнял прежде. Но он исхудал. Меня поразило, насколько явственно определенная степень худобы, выступающие вперед скулы и обнажившиеся десны предвещают скорый конец. Только тот, кто худеет, никогда, кажется, «не отдает себе отчета». А если и «отдает отчет», то не до конца; впрочем, откуда мне знать. Я знаю только то, что вижу, а видел я, что Льесс скоро умрет.

И он в самом деле умер. Он снова ушел из театра. Вернулся в больницу. Оперировать его все равно не стали, но он умер и без операции – ночью, незаметно. А утром жена как обычно пришла его проведать. Никто из администрации не предупредил ее: они и сами ничего не знали. Жене сообщили о смерти соседи покойного. «Знаете, – сказали они, – это случилось ночью».

А сегодня утром он лежит здесь, в маленьком морге, выходящем на улицу Санте. Несколько старых его товарищей пришли туда вместе со вдовой и дочерью вдовы – падчерицей покойного. Когда я подошел к моргу, распорядитель (почему-то у него на рукаве была трехцветная повязка, как у мэра) сказал мне, что я еще успею проститься с покойным. Мне этого вовсе не хотелось, меня угнетало это грязное, промозглое утро, с которым я никак не мог сладить. Но я вошел туда. Видна была только голова. Полотно, служившее саваном, закрывало все тело до подбородка. Он еще больше исхудал. Казалось, ему уже некуда было худеть. Но тем не менее ему это удалось, и стало заметно, как он широк в кости, стало понятно, что эта большая шишковатая голова была создана для того, чтобы нести на себе тяжелый груз плоти. Плоти не было, и я увидел страшный оскал зубов. Но к чему описывать все это. Покойник есть покойник, это всем известно; пусть они все вместе уходят в землю. Но как жаль, однако, как нестерпимо жаль!

Тут люди, которые стояли у него в головах, положив руки на края гроба, и будто демонстрировали тело всем входящим, заработали. Заработали – иначе не скажешь, потому что эти неловкие наемные автоматы в грубой одежде внезапно бросились кто к савану, кто к крышке, кто к отвертке. В одну секунду крышка легла на гроб, и двое мужчин начали закручивать винты, устрашающе надавливая на них и грубо играя мускулами. «Нет уж, – казалось, говорили они, – ты отсюда не выйдешь!» Живые люди хотели отделаться поскорее – это было видно с первого взгляда. Гроб вынесли. Мы пошли следом. Вдова с дочерью сели в фургон с гробом. Мы влезли в машину, которая шла следом. Ни у кого ни единого цветочка, кругом только черный цвет.

Мы ехали на кладбище Тие. Вдова считала, что это слишком далеко, но администрация настояла на своем. Мы выехали из города через Итальянскую заставу. Никогда еще, казалось мне, небо не нависало так низко над парижскими пригородами. Мимо мелькали среди грязного снега крыши лачуг, сваи, редкие черные деревья и кусты. Проехав километров шесть, мы очутились перед монументальными воротами безобразнейшего в мире кладбища. Сторож с багровым лицом остановил погребальную процессию и потребовал входной талон. Завладев причитающимся ему добром, он сказал: «Проезжайте». Минут десять мы ехали по снежному месиву. И наконец остановились позади другой процессии. От могил нас отделял заснеженный склон. Из снега косо торчали два креста: один, судя по надписи, для Льесса, а другой – для одиннадцатилетней девочки. Люди, стоявшие впереди нас, хоронили девочку. Но они уже снова влезали в свой фургон. Тот тронулся с места, и мы смогли продвинуться еще на несколько метров. Потом мы вышли из машины. Высокие мужчины в синих куртках и болотных сапогах, наблюдавшие за происходящим, отложили лопаты. Они подошли поближе и начали вытаскивать гроб из фургона. Тут к нам подскочил какой-то человек, похожий на почтальона, в сине-красной форме, с продавленным кепи на голове; в руках он держал квитанционную книжку с вложенной в нее копиркой. Могильщики вслух прочли номер, стоящий на гробе, – 3237 С. Почтальон, водя кончиком остро отточенного карандаша по строчкам, отыскал нужный номер, сделал в книжке пометку и сказал: «Ладно». После этого вынесли гроб, и мы двинулись вперед. Ноги наши сразу увязли в жирной, густой глине. Яма была вырыта между четырьмя другими могилами, окружавшими ее со всех сторон. Рабочие довольно быстро опустили гроб в яму. Но мы все находились еще очень далеко от нее, потому что идти можно было только по узкому проходу между могилами, где были свалены инструменты и возвышалась куча земли, выброшенной из ямы. Когда гроб достиг дна, наступило молчание. Все смотрели друг на друга. Не было ни священника, ни цветов, и никто не произнес ни слова утешения, ни слова скорби. Все ощущали, что минуту эту надо сделать более торжественной – что нужно как-то ее отметить, но никто не знал как. Тогда один из могильщиков сказал: «Может, господа и дамы хотят бросить горсть земли?» Вдова кивнула утвердительно. Он поднял на лопате немного земли, вынул из кармана скребок и зачерпнул им горстку земли. Вдова протянула руку над кучей земли. Она взяла скребок и бросила землю в сторону ямы, почти наугад. Земля глухо стукнула по крышке гроба. А дочь промахнулась. Земля перелетела через яму. Она махнула рукой, словно говоря: «Тем хуже».

Итог: «И за умопомрачительную цену его закопали в глину».

Знаете, здесь хоронят приговоренных к смерти. Лаваль немного подальше.

Роман. Если ужин запаздывал, это означало, что на завтра назначена казнь.

В. Окампо идет к Букингемскому дворцу. Солдат у входа спрашивает ее, куда она идет. «К королеве». – «Проходите». Привратник (?) То же. «Проходите». Покои королевы. «Поднимитесь на лифте». И т.д. Ее приняли без всяких формальностей.

Нюрнберг. Под обломками погребено 60 000 трупов. Запрещается пить воду. Но даже и купаться в ней желания не возникает. Это вода из морга. Вдобавок к гнили – процесс.

На абажурах из человеческой кожи – очень древняя танцовщица с татуировкой между грудей.

Бунт. Начало: «Единственная истинно серьезная нравственная проблема – это убийство. Остальное вторично. Но знать, могу ли я убить другого человека, стоящего передо мной, или дать согласие на то, чтобы его убили, знать, что я ничего не знаю, пока не узнаю, способен ли я убивать, – вот что главное».

Люди хотят привести нас к своим выводам. Если они вас судят, то всегда по своим собственным законам. Но мне-то безразлично, так они думают или эдак. Мне важно знать одно: способен ли я убивать. Если мысль ваша достигла предела, положенного всякой мысли, они потирают руки. «Что-то он теперь будет делать?» И держат наготове свою правду. Но мне, в общем-то, безразлично, есть в моих рассуждениях противоречие или нет, я не стремлюсь стать гением от философии. Я вообще не стремлюсь стать гением, мне достаточно трудно быть просто человеком. Я хочу прийти к согласию и, зная, что я не способен убить себя, понять, способен ли я убить или позволить убить другого, а поняв это, вывести из своего знания все возможные следствия, пусть даже это не избавит меня от противоречий.

Кажется, мне остается обрести гуманизм. Я, конечно, ничего не имею против гуманизма. Просто мне он тесен, вот и все. Греческая философия, например, отнюдь не исчерпывалась гуманизмом. Это была философия всеприемлющая.

Террор! А они уже начали забывать.

Роман Справедливость.

1) Бедное детство – несправедливость от природы.

При первой жестокости (драка) несправедливость и отроческий бунт.

2) Туземная политика. Партия (и т.д.).

3) Революция в целом. Не думает о принципах. Война и Сопротивление.

4) Очищение. Справедливости с насилием не по пути.

5) О том, что правды не бывает без праведной жизни.

6) Возвращение к матери. Священника? «Не стоит». Она не сказала «нет». Сказала, что не стоит. Он знал, что она всегда считала, что не стоит беспокоить кого бы то ни было ради нее. И даже когда к ней пришла смерть…

Бунт и Революция.

Революция как миф – окончательная революция.

То же. Исторический подход не может объяснить феномен красоты, то есть отношения с миром (чувство природы) и с отдельным человеком (любовь). Что же говорить об объяснении, претендующем на абсолютность, которое…

То же. Все усилия немецких философов были направлены на то, чтобы подменить понятие человеческой природы понятием человеческой ситуации и, следовательно, поставить на место Бога историю, а на место древнего равновесия современную трагедию. Современный экзистенциализм идет еще дальше, вводя в понятие ситуации ту же неопределенность, что и в понятие природы. Остается одно движение. Но я, подобно грекам, верю в природу.

«Чума». Никогда в жизни я не испытывал подобного чувства провала. Я даже не уверен, что дойду до конца. И все же иногда…

Все взорвать. Придать бунту форму памфлета. Революция и те, что никогда не станут убивать. Бунтарская проповедь. Ни одной уступки.

«Какая безумная, непостижимая штука: не существует таких обстоятельств, при которых автор мог бы быть честным со своими читателями». Мелвилл.

С точки зрения нового классицизма «Чуму», пожалуй, можно считать первой попыткой изобразить коллективную страсть.

Для «Чумы». Ср. Предисловие Дефо к третьему тому «Робинзона»: Серьезные размышления о жизни и удивительных приключениях Робинзона Крузо: «Изображать один вид заточения посредством другого столь же основательно, сколь основательно изображать любую вещь, существующую взаправду, посредством другой вещи, вовсе не существующей. Если бы я стал писать историю жизни частного человека общепринятым образом… все сказанное мною нимало бы вас не развлекло…»

«Чума» – памфлет.

Как научиться умирать в пустыне!

Лурмарен. Первый вечер после стольких лет. Первая звезда над Любероном, мертвая тишина, трепещущая вершина кипариса и моя беспредельная усталость. Край торжественный и суровый – несмотря на свою потрясающую красоту.

История бывшего заключенного, который встречает в Лурмарене немецких пленных. «Первый раз его избили на допросе. Но это было в каком-то смысле нормально именно потому, что исключительно. Все началось в лагере, когда за мелкую провинность он получил две здоровенные оплеухи. Ибо тогда он понял, что для того, кто его ударил, это и есть вещь привычная, нормальная, естественная…» Он пытается обсудить это с немцем-пленным. Но тот – пленный, с ним нельзя говорить об этом. Потом немец исчезает, теперь с ним вовсе не поговоришь. Размышляя, он приходит к выводу, что нет человека, достаточно свободного, чтобы суметь объяснить это. Все они пленники.

Однажды, в лагере, охранники забавы ради заставили их вырыть себе могилу, но не расстреляли. Добрых два часа они копали черную землю и видели корни и все прочее по-новому.

«Не свершив ничего, смерть без смерти узнать,

Если просто пропасть

В черном чреве беды и барахтаться в нем».

Агриппа д’Обинье

Бунт. 1-я глава о смертной казни.

То же, окончание. Итак, начав с абсурда, невозможно пройти через бунт, не придя в результате, чем бы дело ни кончилось, к переживанию любви, которому остается найти определение.

Роман. Бедное детство. «Я стыдился моей бедности и моей семьи (да ведь это же чудовища!). И если сегодня я могу говорить об этом прямо, то лишь оттого, что больше не стыжусь этого стыда и больше не презираю себя за то, что ощущал его. До этого все кругом были такие же, как я, и бедность казалась мне непременным свойством человечества. В лицее я начал сравнивать.

Ребенок сам по себе ничего не значит. О нем судят по родителям. И невелика заслуга того, кто, повзрослев, перестает испытывать эти гнусные чувства. Ибо о взрослых людях судят по тому, каковы они есть, более того, иной раз по вашей карьере судят о ваших родителях. Теперь я знаю, что, только имея героическое и чистое сердце, я мог бы не страдать в ту пору, замечая на лице более обеспеченного товарища плохо скрытое удивление при виде дома, где я жил.

Да, я был злым, что вполне заурядно. И если до двадцати пяти лет я вспоминал о своей злости со стыдом и яростью, то лишь оттого, что не желал быть заурядным. Меж тем сегодня я знаю, что зауряден, и, не находя это ни хорошим, ни плохим, забочусь о другом…

Я любил свою мать отчаянно. Я всегда любил ее отчаянно».

Идея сопротивления в метафизическом смысле.

Подумать о зле, которое причиняет мне мир. Он вынуждает меня становиться критиканом, хотя мне это вовсе не по душе… Своего рода второе существование…

Мачадо. «Стук гроба, опускаемого в землю, – вещь очень серьезная».

«Господи, вот я вместе с моей матерью и моим сердцем.

Когда придет час отправиться в мой последний путь,

Когда отплывет тот корабль, что не приходит назад,

Я буду стоять на борту без поклажи,

Полунагой, как все дети моря».

Перевести «Речи Хуана Майрены».

Африканский романсеро?

Единственный великий христианский мыслитель, взглянувший в лицо проблеме зла, – это Блаженный Августин. Отсюда его ужасное Nemo bonus. С тех пор христианство всякий раз решало эту проблему временными средствами.

Результат налицо. Ибо это и есть результат. Сколько воды утекло, а люди и сегодня отравлены ядом, которому две тысячи лет. Они измучены злом или смирились с ним, что, в сущности, одно и то же. Впрочем, теперь они хотя бы не лгут в разговорах на эту тему.

19 февраля 1861 г. Отмена крепостного права в России. Первый выстрел (Каракозова) прозвучал 4 апреля 1866 г.

Прочесть «Кто виноват?», роман Герцена (1847) и его же «О развитии революционных идей в России».

Я больше люблю ангажированных людей, чем ангажированную литературу. Храбрость в жизни и талант в книгах – это уже немало. К тому же писателя можно ангажировать, лишь если он этого хочет. Его заслуга – в том, что он действует по велению сердца. А если им движут долг, навык или страх, в чем тогда заслуга?

Получается, что тот, кто сегодня сочиняет стихотворение о весне, служит капитализму. Я не поэт, но я искренне порадуюсь такому произведению, если оно будет хорошо написано. Мы служим человеку в его целостности или не служим ему вовсе. И если у человека есть потребность в хлебе и справедливости, которую мы непременно должны удовлетворять, у него есть также потребность в чистой красоте, ибо это хлеб его сердца. Все прочее – не важно.

Да, я хотел бы, чтобы в творчестве они были ангажированы чуть менее, а в жизни – чуть более.

Экзистенциализм унаследовал от гегельянства его основную ошибку – он отождествляет человека с историей. Но он не унаследовал тех выводов, что делали гегельянцы, по сути, полностью отказывавшие человеку в свободе.

Октябрь 1946 г. Через месяц мне тридцать три.

Память моя вот уже год как слабеет. Я не способен запомнить услышанную историю – вспомнить целые пласты прошлого, бывшие когда-то такими живыми. Очевидно, что, пока состояние мое не улучшится (если это вообще произойдет), мне придется делать здесь все больше и больше записей, пусть даже самых личных – тем хуже. Ибо в конечном счете все, что я вижу, застилает туман, и даже сердце теряет память. На мою долю остались только короткие вспышки эмоций, лишенные долгого эха, которым их одаряет память. Так чувствуют собаки.

«Чума»… «И всякий раз, когда я читал описание чумы, из глубины сердца, отравленного собственным бунтарством и чужим насилием, вырывался звонкий крик, убеждавший, что человек все-таки заслуживает скорее восхищения, чем презрения».

…«И что каждый носит чуму в себе, ибо нет в мире человека, которого бы она не затронула. И что нужно без устали следить за собой, чтобы по рассеянности не дыхнуть на соседа и не заразить его. Естествен только микроб. Все остальное – здоровье, целостность, чистота, если хотите, – это результат волевого усилия, причем усилия, которое нужно совершать постоянно. Порядочный человек, тот, кто никого не заражает, – это человек, которому менее всего свойственна рассеянность.

Да, быть мерзавцем утомительно. Но еще более утомительно не желать быть мерзавцем. Оттого-то все кругом и устали, что все немного мерзавцы. Но некоторые из них устали до такой степени, что избавление им принесет только смерть».

Естественно, мне важно не сделаться лучше, но добиться признания. Но никто никого не признает. Признала она меня? Нет, это совершенно очевидно.

Перед кабинетом врача люди выглядят как загнанные животные.

Жан Риго: «Пример подан свыше. Бог создал человека по своему подобию. Какой соблазн для человека – уподобиться этому образцу».

«Решение, ответ, ключ, истина – это смертный приговор».

«Чего мог бояться этот гордец?»

«И чем больше мое бескорыстие, тем неподдельнее моя корысть».

«Одно из двух. Не говорить, не молчать. Самоубийство».

«Пока я не преодолею тягу к наслаждениям, самоубийство будет кружить мне голову, я знаю это наверняка».

Разговоры с Кёстлером. Цель оправдывает средства, если речь идет о разумном соотношении величин: я могу послать Сент-Экзюпери на верную смерть ради спасения полка. Но я не могу сослать тысячи людей и лишить их свободы ради количественно равноценного результата, не могу, все рассчитав, разом принести в жертву три или четыре поколения.

– Гений. Его не существует.

– Самые тяжелые испытания выпадают на долю творца, когда он получает признание (я уже не решаюсь публиковать свои книги).

Бывают часы, когда мне кажется, что я не смогу дольше выносить противоречия. Когда небеса холодны и ничто в природе не поддерживает нас… О! Быть может, лучше умереть.

Продолжение предыдущего. Мои мучения при мысли о необходимости писать эти статьи для «Комба».

Эссе о любви к природе – и наслаждении.

Искусство и бунт. Бретон прав. Я тоже не верю в разлад между миром и человеком. Бывают минуты слияния с дикой природой. Хотя природа никогда не бывает дикой. Но пейзажи исчезают и забываются. Вот почему существуют художники. А сюрреалистическая живопись по своему замыслу есть выражение бунта человека против Творения. Однако ее ошибка состояла в том, что она хотела сохранить и скопировать только чудесную часть природы. Истинный художник-бунтарь не отрицает чудес, но он их покоряет.

Парен. О том, что суть современной литературы – отречение от прежних воззрений. Сюрреалисты, становящиеся марксистами. Рембо, ударившийся в благочестие. Сартр-моралист. И о том, что главная проблема эпохи – конфликт. Человеческий удел. Человеческая природа.

– Но если человеческая природа существует, где ее истоки?

Очевидно, мне придется прекратить всякую творческую деятельность до тех пор, пока я не буду знать истину. То, что принесло моим книгам успех, делает их в моих глазах лживыми. По сути, я средний человек + одно требование. Ценности, которые мне сегодня следовало бы защищать и прославлять, – это средние ценности. Для этого потребен такой строгий талант, какого я, боюсь, не имею.

Конец бунта – умиротворение людей. Всякий бунт оканчивается и продолжается в уяснении предела человеческих возможностей – и в утверждении сообщества всех людей, кто бы они ни были, действующих в этих пределах. Смирение и гений.

29 октября. Кёстлер – Сартр – Мальро – Шпербер и я. Между Пьеро делла Франческа и Дюбюффе.

К.: Необходимость определить минимальную политическую мораль. Следовательно, сначала избавиться от ложной щепетильности (он говорит – «вранье»): а) то, что мы говорим, может служить делу, которому мы служить не можем; б) самоанализ. Порядок несправедливостей. «Когда интервьюер спросил меня, ненавижу ли я Россию, у меня внутри, вот тут, что-то оборвалось. И я сделал усилие. Я сказал, что ненавижу сталинский режим так же, как ненавидел гитлеровский, и по тем же причинам. Но что-то там внутри разладилось. Столько лет борьбы. Я лгал ради них… а теперь похож на того товарища, который, придя ко мне, бился головой об стену и говорил, обернув ко мне залитое кровью лицо: «Никакой надежды, никакой надежды». Способы действия и проч.

М.: Временная невозможность затронуть пролетариат. Является ли пролетариат высочайшей исторической ценностью?

К.: Утопия. Утопия сегодня обойдется им дешевле, чем война. С одной стороны. А с другой: «Не думаете ли вы, что все мы в ответе за отсутствие ценностей? И что, если все мы, у кого позади ницшеанство, нигилизм или исторический реализм, объявили бы публично, что ошиблись, что нравственные ценности существуют и отныне мы начнем делать то, что нужно, чтобы сохранить и возвеличить их, – не думаете ли вы, что этим мы заронили бы надежду?»

С.: Я не могу ограничить круг своих нравственных ценностей борьбой против Советского Союза. Конечно, высыпка нескольких миллионов гораздо хуже, чем линчевание одного негра. Но линчевание негра – результат положения, которое длится уже сотню с лишним лет и за которым встают в конечном счете бедствия миллионов негров – их ничуть не меньше, чем высланных черкесов.

К.: Нужно сказать, что мы как писатели не выполним своего долга перед историей, если не разоблачим то, что достойно разоблачения. Заговор молчания опорочит нас в глазах потомков.

С.: Да, и проч., и проч.

И при этом постоянная невозможность определить, что движет каждым из говорящих – страх или убежденность в своей правоте.

Если мы верим в моральную ценность, значит, мы верим в мораль вообще, в том числе и сексуальную. Изменить все без исключения.

Прочесть Оуэна.

Написать историю современного человека, который излечился от мучительных противоречий долгим и неотрывным созерцанием пейзажа.

Робер, сочувствующий коммунистам и отказывающийся в 33-м году от военной службы. Три года тюрьмы. Когда он выходит на свободу, коммунисты уже выступают за войну, а пацифисты сочувствуют Гитлеру. Он ничего не может понять в этом обезумевшем мире. Он отправляется в Испанию и воюет в республиканской армии. Гибнет на фронте под Мадридом.

Что такое знаменитость? Это человек, которого все знают по фамилии, и потому имя его не имеет значения. У всех других имя значимо.

Отчего люди пьют? Оттого, что после выпивки все наполняется смыслом, все достигает высшего накала. Вывод: люди пьют от беспомощности или в знак протеста.

Миропорядок может быть установлен не сверху, то есть посредством идеи, но снизу, то есть с помощью общей основы, которая…

Подготовить сборник политических текстов, посвященных Бразийяку.

Гийу. Единственное связующее звено – боль. О том, что и величайший преступник принадлежит человеческой породе.

Встретил Тар. после доклада о диалоге. Вид у него нерешительный, но взгляд такой же дружелюбный, как когда-то, когда я снова привлек его в «Комба».

– Вы теперь марксист?

– Да.

– Значит, вы станете убийцей.

– Я уже был им.

– Я тоже. Но больше не хочу.

– А ведь вы были моим крестным отцом.

– Это правда.

– Послушайте, Тар., вот в чем вопрос: что бы ни случилось, я всегда буду защищать вас от направленных на вас автоматов. А вам придется согласиться, чтобы меня расстреляли. Подумайте об этом.

– Я подумаю.

Невыносимое одиночество – я не могу в это поверить, не могу с этим смириться.

Человек чувствует себя одиноким, когда он окружен трусами. Надо ли пытаться понять и этих трусов? Это выше моих сил. Но, с другой стороны, я не могу и презирать их.

Если все в самом деле сводится к человеку и к истории, тогда, спрашиваю я, как быть с природой – любовью – музыкой – искусством?

Бунт. Нам нужен герой – но не какой попало. Мотивы героического поведения важнее самого героизма. Следовательно, сначала причинно-следственная ценность, а затем уже ценность героическая. Ницшеанская свобода – экзальтация.

Исправленное творение. Фигура террориста (Равенель).

Связь абсурда и бунта. Принять окончательное решение, отказаться от самоубийства, чтобы вступить в борьбу, – значит подспудно признать жизнь единственной подлинной ценностью, той, что делает борьбу возможной и сама является борьбой, «той, без которой не обойтись». Из чего следует, что тот, кто в угоду этой абсолютной ценности отказывается от самоубийства, отказывается одновременно и от убийства. Наша эпоха, доведшая нигилизм до крайних проявлений, приемлет самоубийство. Это видно и по тому, с какой легкостью она приемлет убийства и оправдывает их. Человек, убивающий сам себя, уважает хотя бы одну ценность – чужую жизнь. Он никогда не использует свою свободу и страшную силу, которую дает ему его решение умереть, для господства над другими людьми: всякое самоубийство в чем-то алогично. Но поклонники террора довели самоубийство до его крайних следствий – до узаконенного убийства, то есть коллективного самоубийства. Доказательство: нацистский апокалипсис 1945 г.

Вечер, затопляющий холодные горы, в конце концов леденит сердце. Есть только два места на земле, где этот вечерний час не кажется мне невыносимым, – это Прованс или средиземноморские пляжи.

Дж. Оруэлл. Burmese days. «Многие люди вольготно чувствуют себя на чужбине, лишь презирая коренных жителей».

«…безмерное счастье, которое проистекает из опустошенности и успеха и с которым ничто другое в жизни – ни одно наслаждение тела и ума – не может сравниться».

Прочесть Георга Зиммеля («Шопенгауэр и Ницше»). Комментарий к Ницше, переведенный на английский Бернери (убит в Испании коммунистами в пору борьбы с анархистами). Рассуждает о тяготении Ницше к Богу. «Хотя это может показаться фантастическим преувеличением, здесь под оболочкой крайнего персонализма можно разглядеть чувство, которое, несмотря на формальные отличия, имеет немало общего с христианским представлением о внутренней жизни. Христианство, по сути дела, предполагает не только сознание бесконечной малости человека и его удаленности от Бога, но и идею богоравного человека. Мистик любого века и любого вероисповедания питает надежду воссоединиться с Богом или, точнее говоря, стать им. Схоластики рассуждают относительно обожествления, а по мнению Майстера Экхарта, человек способен сбросить свою человеческую оболочку и вновь стать Богом, каковым он и является по подлинной своей и естественной сути; о том же говорит и Ангелус Силезиус:

Та же страсть мучила Спинозу и Ницше: каждый из них не мог смириться с тем, что он не Бог».

Ницше говорит: «Бога не может быть, потому что, если бы он существовал, я не смог бы смириться с тем, что им не являюсь».

Есть только одна свобода – выяснить свои отношения со смертью. После этого все становится возможным. Я не могу заставить тебя поверить в Бога. Верить в Бога – значит примириться со смертью. Если бы ты примирился со смертью, проблема Бога была бы разрешена – но не наоборот.

Радичи, полицейский, служивший в СС, которого судят за расстрел двадцати восьми заключенных в тюрьме Санте (он присутствовал при четырех массовых казнях), был членом Общества охраны животных.

Ребате и Морган. Справа и слева – или универсальное определение фашизма: за неимением характера они изобрели доктрину.

Заглавие на будущее: Система (1500 с.).

Подобно тому как огромные пространства дремлющего мира были постепенно заполонены творениями рук человеческих, так что сама идея девственной природы связывается сегодня только с мифом об Эдеме (островов больше не осталось), ибо, населяя пустыни, разрезая на наделы морские побережья и перечеркивая само небо длинными самолетными следами, человек оставлял нетронутыми лишь те районы, где жить невозможно, – подобно этому и одновременно с этим (а также по причине этого) чувство истории заполонило постепенно сердца людей, вытеснив оттуда чувство природы, отняв у творца то, что прежде причиталось ему, и отдав это твари, и движение это было столь могущественно и непреодолимо, что можно вообразить день, когда безобразное творение человеческое – огнедышащее, сопровождающееся грохотом революций и войн, шумом заводов и поездов и ставшее в ходе истории окончательным победителем – полностью вытеснит из мира безмолвное творение природы, и тогда человечество выполнит свое призвание на земле, которое, быть может, в том и заключалось, чтобы доказать, что все грандиозное и ошеломительное, что оно могло свершить за тысячи лет, не стоит ни легкого аромата шиповника, ни оливковой рощи, ни любимой собаки.

Как все слабые люди, он принимал решения крайне резкие и отстаивал их с упорством, достойным лучшего применения.

Эстетика бунта. Живопись совершает выбор. Она объединяет, «вычленяя». Пейзаж вычленяет в пространстве то, что при обычных условиях теряется в перспективе. Жанровая живопись вычленяет во времени жесты, которые при обычных условиях теряются среди всех других жестов. Великие художники – те, чьи полотна кажутся написанными только что (Пьеро делла Франческа), внезапно представшими в луче проекционного фонаря.

Пьеса о правлении женщин. Мужчины решают, что потерпели неудачу и следует передать бразды правления женщинам.

Акт I. Появляется мой Сократ и решает передать власть.

Акт II. Женщины хотят подражать мужчинам – неудача.

Акт III. Следуя мудрым советам Сократа, правят по-женски.

Акт IV. Заговор.

Акт V. Капитулируют перед мужчинами.

Делают вид, будто объявляют войну. «Поняли вы теперь, каково это – оставаться дома и смотреть, как все, кого ты любишь на этой земле, отправляются на бойню?»

– Теперь мы можем уйти. Мы сделали все, что можно сделать в борьбе против человеческой глупости. – Что же вы сделали? – Дали небольшой урок.

«Женщины так же глупы, как мы, но не так злы».

Опыт продлится год.

Если все пойдет хорошо, договор продлят.

Все идет хорошо, но договор не продлевают. Им не хватило ненависти.

Все начнется сначала, говорит Сократ. Они уже готовятся. Великие идеи и мысли об истории. Через десять лет – груды трупов.

Слушайте:

Уличный торговец.

Статья I.

– Отныне ни богатых, ни бедных.

Статья II.

– Ты опять уходишь.

– Да, у меня собрание.

– Мне надо развлечься – и чтобы дома все было в порядке…

Vae mini qui cogitare ausus sum.

После недельного уединения снова острое ощущение собственной несостоятельности перед произведением, начатым в порыве безумного честолюбия. Соблазн все бросить. Для этой долгой борьбы с истиной, которая сильнее меня, потребно более суровое сердце, более широкий и могучий ум. Но как быть? Без этого я бы умер.

Бунт. Свобода по отношению к смерти. Единственная свобода, которую можно противопоставить свободе убивать, – это свобода умереть, то есть освободиться от страха смерти и найти этому несчастному случаю место в природе. Постараться сделать это.

Монтень. Перемена интонации в главе XX первой книги. О смерти. Удивительные вещи говорит он о своем страхе смерти.

Роман. – Твинкль: «Я приехал, измученный страхом и лихорадкой. Я пошел взглянуть на расписание, чтобы узнать, когда она может приехать, если еще не приехала. Было одиннадцать вечера. Последний поезд с запада приходил в два ночи. Я вышел последним. Она ждала меня у выхода, рядом стояли два или три человека, у ее ног сидела овчарка, которую она где-то подобрала. Она пошла мне навстречу. Я не сумел как следует обнять ее, но сердце мое затопила радость. Мы вышли. Над городской стеной в небе Прованса светились звезды. Она была здесь с пяти часов вечера. Она встречала семичасовой поезд, но меня там не было. Она боялась, что я не приеду, ведь номер заказан на мое имя и ее документы не годятся. Ее отказались поселить, и она не осмеливалась туда возвращаться. Когда мы дошли до городской стены, она прижалась ко мне, не обращая внимания на шедших мимо и оборачивавшихся людей, и обняла меня с той горячностью, в которой чувствовалось облегчение и не любовь, но надежда на любовь. А я чувствовал, что хочу быть сильным и красивым, но меня бьет лихорадка. В гостинице я все разъяснил и устроил. Но мне захотелось выпить рюмку перед тем, как подняться в номер. А в жарко натопленном баре, где она заставляла меня пить еще и еще, я почувствовал, как уверенность возвращается ко мне, и покой охватил все мое существо».

Над верхней губой у него был длинный шрам. Зубы обнажались до самых десен. Казалось, он все время смеется. Но глаза смотрели серьезно.

Чего стоит человек? Что такое человек? После того, что я видел, у меня до конца жизни не исчезнет по отношению к нему недоверие и всеобъемлющая тревога.

Ср. в «Германских исследованиях» «Замечания и наблюдения о нацистских концентрационных лагерях» Марка Клейна.

Роман исправленное творение. «Повалив его на землю, он сразу приставил ему к горлу лопату. И, точно таким же движением, как если бы он разрезал жирную землю, нажал на лопату ногой».

Немезида – богиня меры. Все, кто нарушили меру, будут безжалостно истреблены.

Исократ: В мире нет ничего более божественного, более царственного, более благородного, чем красота.

Эсхил о Елене: «И с ней вошла отрада, / Как вешнее / На море затишье. / И в полном доме всех сокровищ / Краше – ее живой кумир, / Чье дыханье пленяет разум, / А глаза – луч огневых стрел, / Что Эрот спускает с лука…».

Елена не преступница, она жертва богов. После катастрофы продолжает жить, как жила.

Лапательер. Тот миг (предсмертные полотна), когда вспыхивают времена года – когда из каждого угла картины таинственные руки протягивают цветы. Спокойная трагедия.

Терроризм.

Предельная чистота террориста в духе Каляева, для которого убийство граничит с самоубийством (ср. «Воспоминания террориста» Савинкова). За жизнь расплачиваются жизнью. Рассуждение неверное, но вызывающее уважение (жизнь, отнятая насильно, не стоит жизни, отданной добровольно). Сегодня убивают по договоренности. Никто не платит.

1905 год. Каляев: в жертву приносится тело. 1930 год: в жертву приносится дух.

Чудесный день. Мягкий, сверкающий, нежный свет над высокими буками и вокруг них. Кажется, что его источают все ветви. Ворох листьев, медленно плывущий в этом голубом золоте, словно тысяча уст, из которых день напролет струится этот светлый, сладкий воздушный сок – или тысяча причудливых фонтанчиков из позеленевшей бронзы, которые беспрестанно выбрасывают в небо голубую сияющую струю – или еще… но довольно.

О том, что невозможно назвать кого-то абсолютно виновным и, следовательно, полностью осудить.

Критика идеи немедленной пользы – одна глава.

Немецкая философия наделила разум и мир движением – меж тем как древние сообщали им неподвижность. Невозможно будет превзойти немецкую философию – и спасти человека, – не отделив неподвижное от подвижного (а также от вещей, относительно которых невозможно сказать, подвижны они или нет).

Цель абсурдного, бунтарского и т.д. порыва, а следовательно, цель современного мира – сочувствие изначальному смыслу, иными словами, любовь и поэзия. Но для этого потребна невинность, которую я уже утратил. Все, что я могу сделать, это правильно указать путь, который к этому ведет, и дожидаться наступления эры невинных. Как бы дожить до нее.

Гегель против природы. Ср. «Большую логику», 36–40. Отчего природа абстрактна. – Конкретен только дух.

Этот великий подвиг ума – в конце концов убивающий все вокруг.

Присовокупить к «Архиву Чумы»:

1) Анонимные доносы на целые семьи. Образец бюрократического допроса;

2) Типы арестованных.

Безысходность.

1-я серия. Абсурд: «Посторонний» – «Миф о Сизифе».

«Калигула» и «Недоразумение».

2-я серия. Бунт: «Чума» (с приложениями) – «Бунтующий человек» – Каляев.

3-я серия. – Суд. – Первый человек.

4-я серия. – Больная любовь: Костер – О любви – Соблазнитель.

5-я серия. – Исправленное творение, или Система + большой роман + пространное размышление + пьеса для чтения.

Горечь успеха. Противодействие необходимо. Если бы все давалось мне с трудом, как прежде, я имел бы гораздо больше прав говорить то, что говорю. Все же – пока суд да дело – я смогу помочь многим людям.

Недоверие к показной добродетели – вот основа нашего мира. У тех, кто испытал это недоверие на себе и распространил его на других, осталась в душе вечная настороженность по отношению к тем, кто добродетелен на словах. Так недолго потерять доверие и к добродетели деятельной. Тогда они решили назвать добродетелью то, что приближает наступление общественного строя, о котором они мечтают. Мотив (это недоверие) благороден. Верна ли логика – вот что неясно.

Мне тоже необходимо свести счеты с этой идеей. Все, что я когда бы то ни было думал или писал, связано с этим недоверием (на нем построен «Посторонний»). Но если я не принимаю чистое и простое отрицание (нигилизм или исторический материализм) «добродетельного сознания», о котором говорит Гегель, мне нужно найти посредующее звено. Разве возможно, позволительно, пребывая в истории, чтить ценности, лежащие вне истории? Разве самое понятие невежества не является всего лишь благовидным предлогом? Нет ничего незапятнанного, нет ничего незапятнанного – вот крик, отравивший наш век.

Искушение стать на сторону тех, кто отрицает и действует! Среди них есть такие, которые принимают ложь как постриг. И уж наверняка в том же восторженном порыве. Но что такое порыв? Как, кого, за что станем мы судить?

Если ход истории в самом деле таков, если освобождение невозможно, а возможно только объединение, не принадлежу ли я к числу тех, кто тормозит историю? Освобождения не будет без объединения, говорят они, и если это правда, значит, мы отстаем. Но для того, чтобы идти быстрее, надо предпочесть гипотезу маловероятную, уже вызвавшую однажды страшные исторические опровержения, – предпочесть ее тем реальностям, которые состоят в горе, гибели и изгнании двух или трех поколений. Гипотеза, разумеется, более привлекательна. Не доказано, что освобождению должно предшествовать объединение. Не доказано также и противоположное: что освобождение может свершиться без объединения. Но разве объединение непременно должно быть насильственным? Насилие, как правило, создает лишь видимость единства, под которой скрывается мучительная разобщенность. Вероятно, и объединение, и освобождение необходимы, возможно, что объединение имеет шанс осуществиться с помощью познания и проповеди. Тогда слово сделалось бы поступком. Во всяком случае, этому делу нужно посвятить себя целиком.

О, эти часы сомнения! Кто может снести в одиночку сомнения целого мира.

Я слишком хорошо знаю себя, чтобы поверить в непорочную добродетель.

Пьеса. Террор. Нигилист. Повсюду насилие. Повсюду ложь.

Разрушать, разрушать.

Реалист. Нужно поступить в охранку.

Ни то ни другое. – Каляев. – Нет, Борис, нет.

– Я люблю их.

– Почему ты так страшно говоришь об этом?

– Потому что любовь моя страшна.

То же. Янек и Дора.

Я. (мягко). А любовь?

Д. Любовь, Янек? Любви не существует.

Я. О, Дора, как ты можешь так говорить – я ведь знаю, какое у тебя доброе сердце!

– Слишком много крови кругом, слишком много жестокостей. Те, кто слишком любит справедливость, не имеют права на любовь. Они все такие же несгибаемые, как я, с высоко поднятой головой, с пристальным взглядом. Что делать любви в гордом сердце? Любовь потихоньку склоняет головы, а мы, Янек, их отрубаем.

– Но мы же любим наш народ, Дора.

– Да, мы любим его великой и несчастной любовью. Но любит ли народ нас, и знает ли он, что мы его любим? Народ молчит. Какое молчание, какое молчание…

– Но это и есть любовь, Дора. Все отдать, всем пожертвовать, не надеясь на благодарность.

– Быть может, Янек. Это чистая, вечная любовь. Та самая, которая сжигает меня. Но бывают минуты, когда я задаюсь вопросом: а вдруг любовь – что-то совсем другое, а вдруг она иногда перестает быть монологом без ответа? Понимаешь, я представляю себе вот что: тихонько склоняющиеся головы, смирившее гордыню сердце, полуприкрытые глаза, руки, раскрывающиеся для объятий. Забыть об ужасной трагедии мира, Янек, позволить себе на один час, на один маленький часик стать эгоисткой, можешь ты это себе представить?

– Да, Дора, это называется нежность.

– Ты все понимаешь, милый. Это называется нежность. А нежно ли ты любишь справедливость?

Янек молчит.

– Любишь ли ты свой народ так же беззаветно, или же тобою движут жажда мести и бунта?

Янек молчит.

– Вот видишь. А меня, Янек, ты любишь нежно?

– Я люблю тебя больше всего на свете.

– Больше справедливости?

– Я не разделяю вас: тебя, Организацию и справедливость.

– Я знаю. Но скажи, скажи, прошу тебя, Янек, ответь мне. Когда ты остаешься один, ты любишь меня нежно, эгоистично?

– О, Дора, я умираю от желания сказать «да».

– Скажи «да», милый, скажи «да», если ты так думаешь и если это правда. Скажи «да» перед лицом Организации, справедливости, трагедии мира, перед лицом порабощенного народа! Скажи «да», умоляю тебя, выбросив из памяти умирающих детей и бесконечные тюрьмы, забыв о тех, кого вешают и засекают до смерти.

Янек побледнел.

– Замолчи, Дора. Замолчи.

– О, Янек, ты ведь еще ничего не сказал.

Пауза.

– Я не могу сказать тебе этого. А ведь сердце мое полно тобой.

Она засмеялась, и смех ее был похож на рыдание.

– Ну и прекрасно, милый. Ты сам видишь, это было неразумно. И я тоже не смогла бы этого сказать. Я тоже люблю тебя заторможенной любовью, перемешанной со справедливостью и тюрьмами. Мы не от мира сего, Янек. Наш удел – кровь и холодная веревка.

Бунт – это лай бешеной собаки (Антоний и Клеопатра).

Я перечел все эти тетради – начиная с первой. Мне бросилось в глаза: пейзажей становится все меньше и меньше. Нынешняя раковая опухоль гложет уже и меня.

Самая серьезная проблема, которая встает перед современными умами, – конформизм.

По поводу Лао-Цзы: чем меньше действий, тем больше власти.

Г. жил с бабушкой, торговавшей в магазине похоронных принадлежностей в Сен-Бриеке: готовил уроки на могильной плите.

Ср. Крапуйо: Анархия. Тайяд: Воспоминания следователя. Штирнер: Единственный и его достояние.

Г. Иронию вовсе не обязательно рождает злоба.

М. Но можно поручиться, что ее рождает и не доброта.

Г. Конечно. Но быть может, ее рождает боль, о которой мы всегда забываем, говоря о других.

В Москве, на которую наступает белая армия, Ленину, решившему мобилизовать заключенных уголовников, возражают:

– Нет, только не вместе с этими.

– Для этих, – отвечает Ленин.

Пьеса о Каляеве: невозможно убить человека во плоти, убивают самодержца. Но не того типа, который утром брился и т.д. и т.п.

Сцена: казнь провокатора.

Великий вопрос жизни – как жить среди людей.

X.: «Я человек, который ни во что не верит и никого не любит, во всяком случае, таков я от природы. Во мне есть пустота, ужасная пустыня…»

Марк, приговоренный к смерти в Лооской тюрьме. Не позволяет на Страстной неделе снять с себя кандалы, чтобы больше походить на Спасителя. Когда-то он стрелял из револьвера по придорожным крестам.

Христианам хорошо. Они взяли себе благодать, а нам отдали милосердие.

Гренье. О правильном использовании свободы: «Современный человек больше не верит в существование Бога, которому следует подчиняться (иудей и христианин), не верит в общество, которое следует уважать (индус и китаец), в природу, которой следует подражать (грек и римлянин)».

То же. «Тот, кто страстно любит какую-нибудь ценность, становится по этой причине врагом свободы. Тот, кто сильнее всего любит свободу, либо отрицает все ценности, либо вспоминает о них лишь изредка». (Терпимость, причина которой в ветшании ценностей.)

«Если мы останавливаемся (на пути отрицания), то не столько для того, чтобы поберечь других, сколько для того, чтобы сберечь самих себя». (Отрицание для себя, утверждение для других!)

Пьеса.

Д. Печально, Янек, что все это нас старит. Больше никогда, никогда мы не будем детьми. Отныне мы можем умереть, мы испытали все, что суждено человеку (убийство – это предел).

– Нет, Янек, если единственный выход – смерть, тогда мы не на верном пути. Верный путь только тот, что ведет к жизни.

– Мы взяли на себя горести мира и понесем наказание за эту гордыню.

– Мы оставили позади ребяческую любовь; теперь перед нами первая и последняя любовница – смерть. Мы слишком спешили. Мы не люди.

Беда нашего века. Еще недавно в оправдании нуждались дурные поступки, теперь в нем нуждаются поступки добрые.

Роман. «Раз я люблю ее, то хочу, чтобы она знала, чем я был. Ибо она думает, что это восхитительное добродушие… Но нет, она – исключение».

Реакция? Если это означает повернуть историю вспять, я никогда не пойду так далеко, как они, – до Фараона.

Дефо: «Я был рожден, чтобы погубить себя».

Он же: «Я слышал о человеке, который в приступе чрезвычайного отвращения к несносной болтовне своих близких внезапно решился навсегда замолчать…» (пьеса).

Марьон о Дефо (с. 139). Двадцать девять лет молчания. Его жена сходит с ума. Дети уезжают. Остается дочь. Лихорадка, бред. Он начинает говорить. Впоследствии говорит часто, но с дочерью очень редко, «а с посторонними еще реже».

Пс. XCI: «Говорит Господу: «Прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю!» Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы… Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень».

Полное одиночество. В писсуаре большого вокзала в час ночи.

Человек (француз?), святой человек, который всю жизнь провел во грехе (не ходил к причастию, не женился на женщине, с которой жил), ибо – не в силах смириться с мыслью, что хотя бы одна душа будет проклята, – хотел тоже заслужить проклятие.

«То была величайшая любовь – любовь человека, отдающего душу за други своя».

Мерло-Понти. Научиться читать. Он жалуется, что его плохо прочли – и плохо поняли. Я прежде тоже был склонен к таким жалобам. Теперь я знаю, что для них нет оснований. Неверных прочтений не бывает.

Распутники, добродетельные в душе. Воистину. Но практически в данный момент я предпочитаю повесу, который никого не убивает, пуританину, который убивает всех подряд. А уж кого я всегда терпеть не мог, так это распутника, который хочет убивать всех подряд.

М.П. или образец современного человека: тот, кто выжидает. Он объясняет, что никто никогда не бывает прав и не все так просто (надеюсь, что он пускается в эти рассуждения не ради меня). Но чуть ниже он восклицает, что Гитлер – преступник, и всякий, кто боролся против него, всегда будет прав. Если никто не прав, тогда никого нельзя судить. Все дело в том, что нужно бороться против Гитлера сегодня. Мы уже достаточно выжидали. И продолжаем выжидать.

Нынче поступок кажется нам оправданным, лишь если он совершен ради конкретных целей. Так говорит современный человек. Тут есть противоречие.

Двингер (в сибирском лагере): «Если бы мы были животными, нам давно бы пришел конец. Но мы люди».

Он же. Лейтенант, пианист, который живет ради своего искусства. Из досок от ящиков он сколачивает беззвучное пианино. И играет по шесть – восемь часов в день. Он слышит каждую ноту. Иногда лицо его светлеет.

Все мы в конце концов будем заниматься тем же.

Он же. Во время гражданской войны. Поезд в тылу. Д. и его товарищ входят в купе, где едет высокий капитан с воспаленными глазами. На полке напротив лежит кто-то накрытый шинелью. Наступает ночь. Купе заливает лунный свет. «Откройте глаза, братья. Вы сейчас кое-что увидите, вы это заслужили». Он осторожно откидывает шинель: под ней обнаженная женщина безупречной, поразительной красоты… «Смотрите, – говорит офицер. – Это придаст вам новые силы. И вы будете знать, за что мы сражаемся. Ибо мы ведь сражаемся еще и за красоту, не так ли? Только никто об этом не говорит».

Батай о «Чуме»: Сад также требовал отмены смертной казни, узаконенного убийства. Причина: убийцу оправдывают страсти, коренящиеся в его природе. У закона этого оправдания нет.

Этюд о Г.: Г. как противоположность Мальро. И каждый из них сознает искушение, олицетворяемое другим. Сегодняшний мир – диалог между М. и Г.

Пьеса. Янек – другому, Убийце.

Янек. Возможно. Но это лишит нас любви.

У. Кто так думает?

Янек. Дора.

У. Дора – женщина, а женщины не знают, что такое любовь… Этот ужасный взрыв, который скоро меня уничтожит, это и есть всплеск любви.

«Дни нашей смерти». 72 – 125–190.

«К.м.» [Концентрационный мир] 15–66.

Сохранить за насилием характер слома, преступления – то есть допоить его лишь при условии личной ответственности. В противном случае оно входит в норму, обращается в привычку – либо закон, либо метафизика. Оно перестает быть сломом. Оно обходит противоречие. Как ни парадоксально, оно разом создает массу удобств. Насилие сделалось удобным.

Друг М.Д., который приходит, как всегда, в маленькое кафе на улице Дофин, садится за тот же столик, что и всегда, и смотрит на тех же игроков в белот. У игрока, за спиной которого он сидит, на руках одни бубны. «Жаль, – говорит друг М.Д., – что вы не играете без козырей». И внезапно умирает.

То же. Старая женщина, занимающаяся спиритизмом, потеряла сына на войне: «Куда бы я ни пошла, сын всегда за мной следом».

То же. Старый губернатор, управляющий одной из колоний, прямой, как палка, и требующий, чтобы его называли господин губернатор. Сравнивает григорианский календарь с другими. Единственная тема, которая его воодушевляет, – его возраст: «Восемьдесят лет! Никогда ни одного аперитива – и вот пожалуйста!» И после этого несколько раз подпрыгивает на месте, ударяя себя пятками по заду.

Палант (И.ч.): «Гуманизм – вторжение священнического духа во владения чувства… Это ледяной холод в царстве Духа».

Нас упрекают, что мы фабрикуем абстрактных людей. Но все дело в том, что абстрактен человек, служащий нам моделью. Упрекают, что мы не знаем любви, но все дело в том, что человек, служащий нам моделью, не способен любить и т.д.

Лотреамон: Всей морской воды не хватило бы, чтобы смыть пятно крови, пролитой интеллектуалом.

Новелла или роман «Справедливость». Пытка: пять дней на ногах, без еды и питья, не прислоняясь к стене, и проч., и проч. Ему предлагают бежать. Он отказывается: нет сил. Чтобы остаться, сил требуется меньше. Пытки возобновятся, и он погибнет.

Иль-сюр-Сорг. Большая комната, а за окном – осень. Сама комната тоже осенняя, с причудливыми древесными узорами на мебели и сухими листьями платанов, которые влетают в окно, проскальзывая под шторами, с вытканными на них папоротниками.

В мае 44 года Р.С. покидает партизанский отряд и летит из Нижних Альп в Северную Африку; над Дюрансой самолет пролетает ночью. В горах Р.С. видит целую линию огней – это его люди разожгли костры, чтобы проститься с ним.

В Кальви он ложится спать (врываются сны). Утром просыпается и видит террасу, заплеванную толстыми окурками американских сигарет. После четырех лет, проведенных в борьбе, со стиснутыми зубами, он чувствует, как к горлу подступают слезы, и целый час плачет, глядя на эти окурки.

Старый боец-коммунист, который не может привыкнуть к тому, что видит: «Сердцу не прикажешь».

Бейль: различные размышления о комете.

«Не следует судить о жизни человека ни по тому, во что он верит, ни по тому, что он пишет в своих книгах».

Доносчик, содержащий в идеальном порядке свое рабочее место.

Пузырьки с разными чернилами. Подчеркнутые слова. Имена, выведенные рондо.

Как разъяснить, что сын бедняка может испытывать стыд, не испытывая зависти.

Старый нищий говорит Элеоноре Кларк: «Люди мы не плохие, но темные».

Сартр, или ностальгия по всеобщей идиллии.

Равашоль (допрос): «Те, кто несут человечеству истину, ясность, счастье, не должны останавливаться ни перед какими, абсолютно ни перед какими препятствиями, и пусть даже в результате их усилий на земле осталась бы только горстка людей, горстка эта по крайней мере была бы счастлива».

Он же (заявление суду присяжных): «Что же касается невинных жертв, которых я мог погубить, я искренне о них скорблю. Я скорблю о них тем более глубоко, что жизнь моя была очень горькой».

Показания свидетеля (Шомартена): «Он не любил женщин и пил только воду с лимоном».

Виньи (из письма): «Общественный строй всегда плох; временами он становится сносным. Ради того, чтобы поменять плохой строй на сносный, не стоит проливать даже каплю крови». – Нет, сносный строй стоит если не пролитой крови, то хотя бы напряженного труда всей жизни.

Индивидуалист ненавидит людей в целом, но щадит отдельного человека.

Сент-Бёв: «Я всегда полагал, что, если бы люди хоть на минуту перестали лгать и высказали вслух то, что думают, общество бы не устояло».

Б. Констан (пророк!): «Чтобы жить спокойно, нужно затратить не меньше усилий, чем для того, чтобы править миром».

Посвятить себя человечеству: по Сент-Бёву, такие люди хотят до самого конца быть в центре внимания.

Стендаль: «Я ничего не сделаю для своего личного счастья, пока не перестану страдать оттого, что плохо выгляжу в чьих-то глазах».

Палант верно говорит, что, если существует единая и всеобщая истина, отпадает нужда в свободе.

14 октября 47-го г.

Время не ждет. В одиночестве все силы напряжены, а вокруг – сухой воздух.

Как будто человек обязан выбирать между унижением и возмездием.

В детской больнице. Маленькая комната с низким потолком, окна закрыты, жарко натоплено – пахнет жирным бульоном и мазями… обморок.

Есть поступки мессианские, и есть поступки обдуманные.

Написать все – как получится.

Мы можем все сделать наилучшим образом, все понять, а затем всем овладеть. Но мы никогда не сможем отыскать ту силу любви, которую отняли у нас безвозвратно.

Смертная казнь. Меня вынуждают заявить, что я противник любого насилия. Это было бы так же умно, как объявить себя противником ветра, дующего в ту или иную сторону.

Но никто не бывает абсолютно виновен, следовательно, никого нельзя приговаривать к абсолютному наказанию. Никто не бывает абсолютно виновен ни 1) в глазах общества, ни 2) в глазах индивида. Каждый в чем-то несчастен.

Является ли смерть абсолютным наказанием? Для христиан – нет. Но наш мир – не христианский. Разве каторжные работы не хуже? (Полан.) Не знаю. Но тюрьма оставляет возможность избрать смерть (если только человек из лености не предпочитает, чтобы эту работу выполнили за него другие). Смерть не оставляет никакой возможности выбрать тюрьму. Меж тем Рошфор говорит: «Только вампиры могут требовать отмены смертной казни».

Поколение стариков. «Юноша, который вступает в свет в богатой одежде, но с бедной душой, тщетно старается заменить внутреннее богатство внешним, он хочет все получить извне, уподобляясь тем старикам, что пытаются набраться новых сил, целуя уста юных дев» (Афоризмы о жизненной мудрости).

Сократа пнули ногой. «Если бы меня лягнул осел, разве я стал бы подавать на него в суд?» (Диоген Лаэртский, II, 21.)

Гейне (1848): «Все, чего нынче добиваются люди, все, на что они надеются, совершенно чуждо моему сердцу».

Храбрость, по Шопенгауэру, – «просто-напросто добродетель младшего лейтенанта».

В IV книге «Эмиля» Руссо оправдывает (в 21-м примечании) убийство ради защиты чести.

«Полученные и оставленные без ответа пощечина и вызов влекут за собою гражданские последствия, которых не может предвидеть ни один мудрец, отомстить же за эти оскорбления не может ни один суд. Беспомощность законов возвращает оскорбленному независимость; в этом случае он сам – следователь и судья себе и обидчику; он сам – толкователь и исполнитель естественного закона; он один стоит на страже справедливости и один может восстановить ее… Я не говорю, что он должен драться на поединке, это нелепость; я говорю, что он стоит на страже справедливости и сам решает, что справедливо, а что нет. Я утверждаю, что если бы я был государем, то, не прибегая к стольким бесполезным указам против дуэлей, добился бы того, чтобы в моих владениях и слуха не было о пощечинах и вызовах, причем добился бы самым простым образом без всякого вмешательства судей. Как бы то ни было, Эмиль знает, что в подобном случае он обязан восстановить справедливость и этим показать пример честным людям. Самый мужественный человек не может помешать другому оскорбить его, но он может помешать обидчику хвастать своей оскорбительной выходкой».

Для Шопенгауэра объективное существование предметов, их «изображение» всегда приятно, тогда как субъективное существование, воля всегда сопряжены со страданием.

«Все предметы красивы с виду и отвратительны по существу, отсюда столь распространенная и столь для меня удивительная иллюзия цельности чужой жизни».

Шопенгауэр: «И слава и молодость разом – это слишком много для смертного».

Он же: «Наш мир дает знания, но не дает счастья». Следовательно, «ограничивая себя, мы становимся счастливее».

Давид засыпает Иегову мольбами о сыне, пока тот болеет. Но когда сын умирает, он щелкает пальцами и сразу перестает думать о нем.

Вольтер: «В этом мире люди побеждают только силой и умирают с оружием в руках».

Печерин, русский эмигрант XIX в., на чужбине ставший монахом, восклицает: «Как сладостно отчизну ненавидеть / И жадно ждать ее уничтоженья!»

Интеллигенция и тоталитарное видение мира.

Заговорщики-петрашевцы: идиллические люди (освобождение крепостных без революции – влияние Жорж Санд). Любовь не к ближним, а к дальним. «Не находя никого достойным своей привязанности – ни из женщин, ни из мужчин, я обрек себя на служение человечеству» (Петрашевский). (За исключением Спешнева, прототипа Ставрогина.)

Индивидуалистический социализм Белинского. Против Гегеля, за личность человека. Ср. Письма Боткину: «Судьба субъекта, индивидуума, личности важнее судьбы всего мира и здравия китайского императора (то есть гегелевской Allgemeinheit)».

Он же: «Кланяюсь вашему философскому колпаку (Гегелю). Но со всем подобающим вашему философскому филистерству уважением честь имею донести вам, что, если бы мне и удалось влезть на верхнюю ступень лестницы развития, я и там попросил бы вас отдать мне отчет во всех жертвах условий жизни и истории, во всех жертвах случайностей, суеверия, инквизиции, Филиппа II и пр. и пр. Иначе я с верхней ступени бросаюсь вниз головой. Я не хочу счастия и даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братий по крови – костей от костей моих и плоти от плоти моя…»

«Говорят, что дисгармония есть условие гармонии; может быть, это очень выгодно и усладительно для меломанов, но уж, конечно, не для тех, которым суждено выразить своею участью идею дисгармонии».

Петрашевский и его идиллические соратники.

Белинский и индивидуалистический социализм.

Добролюбов – аскет, мистик, совестливый человек.

Он теряет веру при виде зла (Маркион).

Чернышевский: «Что делать?»

Писарев: «Сапоги выше Шекспира».

Герцен – Бакунин – Толстой – Достоевский.

Чувство вины у интеллектуалов, далеких от народа.

«Кающийся дворянин» (кающийся в социальном грехе).

Нечаев и катехизис революционера (централизованная партия, прообраз большевизма).

«Революционер – человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единым исключительным интересом, единою мыслью, единою страстию – революцией».

Сходство с Дзержинским, создателем ЧК.

Бакунин: «Страсть к разрушению созидательна».

Он же: Три принципа развития человечества:

животное начало

мысль

бунт.

70-е годы. Михайловский, индивидуалистический социалист, говорит, что, если бы революционная толпа ворвалась в его комнату с намерением разбить бюст Белинского и разгромить библиотеку, он сражался бы с ней до последней капли крови.

Проблема перехода… Должна ли была Россия пройти стадию буржуазной и капиталистической революции, как того требует логика истории? В этом пункте только Ткачев (и с ним Нечаев и Бакунин) – предшественник Ленина. Маркс и Энгельс были меньшевиками. Они предвидели только наступление буржуазной революции.

Беспрерывные дискуссии первых марксистов о необходимости развития капитализма в России и их готовность к приятию этого развития. Тихомиров, старый народоволец, обвиняет их в том, что они стали «поборниками первых капитализаций».

Предсказание Лермонтова:

Ср. Бердяев, с 107.

Духовный коммунизм Достоевского – это всеобщная нравственная ответственность.

По Бердяеву, диалектики материи не существует, диалектика есть только там, где есть Логос и Мысль; возможна только диалектика мысли и духа. Маркс переносил свойства духа в царство материи.

В конце концов мир преобразует лишь воля пролетариата. Значит, в марксизме действительно содержится экзистенциальная философия, изобличающая ложь объективации и утверждающая победу человеческой деятельности.

По-русски воля означает и «волеизъявление», и «свобода».

Вопрос к марксистам:

«Является ли марксистская идеология отражением экономической деятельности, подобно всем прочим идеологиям, или же она претендует на обладание абсолютной истиной, независимой от исторических форм экономики и экономических интересов?» Иначе говоря, является ли она абсолютным реализмом или абсолютным прагматизмом?

Ленин утверждает, что политика важнее экономики (вопреки марксизму).

Лукач: революционное сознание – это сознание целого. Идея целостного мира, где теория и практика тождественны.

Религиозное сознание по Бердяеву.

В России существует свобода коллективная, «тотальная», но не личная. Но что такое тотальная свобода? Люди свободны от чего-то – и по отношению к чему-то. Кажется, будто предел – свобода по отношению к Богу. Но совершенно очевидно, что она означает порабощение человека.

Бердяев сближает Победоносцева (прокурора Священного Синода, главного идеолога Российской империи) и Ленина. Оба нигилисты.

Вера Фигнер: «Согласовать слово с делом… требовать этого согласования от себя и от других… Это стало девизом моей жизни».

Она же: «Я находила совершенно недопустимым в тайном обществе заводить еще тайное сообщество».

Бюджет царской России на 80–90 процентов создавался трудом низших сословий.

Всякий член «Народной воли» торжественно клялся отдать все силы революции, забыть ради нее кровные узы, личные привязанности, любовь и дружбу…

Пьеса «Дора»: если ты ничего не любишь, это не может кончиться хорошо.

Сколько человек входило в «Народную волю»? 500. А сколько было подданных в Российской империи? Более ста миллионов.

Софья Перовская, поднявшись на эшафот вместе со своими товарищами по борьбе, обнимает троих (Желябова, Кибальчича и Михайлова), но сторонится четвертого, Рысакова, который действовал храбро, но затем, чтобы спасти свою жизнь, выдал один из адресов и погубил трех человек. Рысаков гибнет на виселице в одиночестве.

Бомбу в царя Александра II метнул Рысаков. Царь, оставшийся невредимым, сказал: «Слава Богу, все хорошо». «Посмотрим, хорошо ли», – ответил Рысаков. Вторая бомба, брошенная Гриневицким, убила императора.

Ср. Вера Фигнер, с. 190 о доносе.

Она же. Мария Калужная. Ее выпустили из тюрьмы, и пошел слух, что она выдавала. Чтобы смыть с себя пятно, она стреляет в жандармского офицера. Ее приговаривают к каторжным работам. В Каре она и еще две заключенные кончают с собой в знак протеста против телесного наказания, которому подвергли одну из их товарок (с. 239).

Напомнить христианам. «Христианское братство». Призыв «ко всем, кто почитает святое учение Христово». «Нынешнее правительство, все законы, основанные на лжи, угнетении и запрещении свободного поиска истины, – все это следовало бы считать незаконным, противным божественной воле и христианскому духу».

Вера Фигнер: «Я должна была жить; жить, чтобы быть на суде – этом заключительном акте деятельности активного революционера».

Приговоренный к смерти: «За всю мою короткую жизнь я не видел ничего, кроме зла… Разве можно в таких условиях, при такой жизни любить что бы то ни было, даже добро!»

В 80-е годы был казнен солдат, убивший унтер-офицера. Перед смертью он поклонился всем четырем сторонам света со словами: «Прощай, Север. Прощай, Юг… Восток… Запад».

Никто не был так уверен, как я, в возможности завоевать мир честным путем. А теперь… В чем же была ошибка, что же внезапно дало слабину и привело к краху все остальное…

Мелкая деталь: люди часто утверждают, что «где-то меня уже видели».

Париж – Алжир. Самолет как одна из составных частей современного отрицания и абстрагирования. Природа исчезает; ни глубокого ущелья, ни рельефа местности, ни бурного потока – не видно ничего. Остается чертеж – план.

В общем, человек начинает смотреть на мир глазами Бога. И замечает, что Бог видит все лишь абстрактно. Ничего хорошего в этом нет.

Полемика как составная часть абстрагирования. Когда в человеке хотят увидеть врага, его начинают представлять абстрактно. Его отодвигают вдаль. Никому уже не интересно, что он оглушительно смеется. Он превращается в силуэт.

И проч., и проч…

Если для того, чтобы преодолеть нигилизм, следует вернуться к христианству, можно пойти еще дальше и, преодолев христианство, возвратиться к эллинизму.

Платон переходит от бессмыслиц к вещам разумным, а от них к мифу. В нем есть все.

Ослепительное утро в Алжирском порту. Ультрамариновый пейзаж врывается через окно и заливает всю комнату.

Сократ: «Вы мне неприятны». – Возвращение из лагеря.

Конец II действия. Он показывает шрамы.

– Что это?

– Следы.

– Какие следы?

– Следы человеческой любви.

Упреки в том, что я пишу свои книги, не уделяя должного внимания политике. Иными словами: они хотят, чтобы я писал о партиях. Но я пишу только о личностях, противостоящих государственной машине, потому что я знаю, что говорю.

Мир станет более справедливым, если станет более целомудренным (Ж. Сорель).

В театре: необходимость, разнообразия ради, обнажать синтаксические конструкции.

Пьеса: Дора или другая женщина: «Обречены, обречены быть героями и святыми. Сделаны героями насильно. Потому что нас это не интересует, понимаете, нас вовсе не интересуют грязные делишки этого отравленного, тупого мира, липкого, как смола. Признайтесь, признайтесь, что вас интересует только одно – люди и их лица… И что на самом деле вы ищете не столько истину, сколько любовь».

«Не плачьте. Это день оправдания. Что-то рождается в этот час, и это что-то свидетельствует в нашу пользу, в пользу бунтарей».

Роман. Человек, арестованный политической полицией, потому что ему лень было выправить себе паспорт. Он знал это. Но не позаботился и т.д.

«Я имел все, что только можно пожелать. А теперь я навеки стал рабом… и т.д.».

Руссе. Я должен молчать, потому что не был в лагере. Но знали бы вы, какой крик рвется из моей души.

Объяснение большевизма – в христианстве. Сохраним равновесие, чтобы не стать убийцами.

Современная литература. Оскорблять легче, чем убеждать.

Р.С. Во время оккупации, ранним утром в поезде. Немцы. Женщина роняет золотую монету. С. наступает на нее ногой, поднимает и подает владелице. Женщина: спасибо. Предлагает ему сигарету. Он берет. Она предлагает сигареты немцам. Р.С.: «Я передумал, сударыня, и возвращаю вам сигарету». Один из немцев смотрит на него. Тоннель. Чья-то рука сжимает его руку. «Я поляк». Когда поезд выезжает из тоннеля, Р.С. смотрит на немца. Глаза у того полны слёз. На вокзале немец на прощанье оборачивается к нему и подмигивает. С. с улыбкой отвечает. «Сволочи», – говорит француз, наблюдавший эту сцену.

Форма и бунт. Придать форму тому, что ее лишено, – цель всякого творчества. Следовательно, здесь налицо не только созидание, но и исправление (см. выше). Отсюда важность формы. Отсюда необходимость особого стиля для каждой темы, хотя все они будут иметь нечто общее, ибо у каждого автора – свой язык. Но язык этот обнажает не единство той или иной книги, а именно единство всего написанного этим автором.

Справедливости нет, есть только пределы.

Анархист-толстовец во время оккупации. Он написал на двери: «Кто бы вы ни были, добро пожаловать». Пожаловали полицейские-фашисты.

Словарь. Гуманизм: обычно пишется и приводится в исполнение с придыханием. Но кое-кто возражает… Переносное значение: предлог. Синонимы: Подстилка – Подножка – Полоскание для горла – Тупик.

Палинодия: род высокой литературы, во славу которой следует поднимать флаг, который ты только что оплевал, возвращаться к нравственности посредством пьяных оргий и шествовать по стопам старых пиратов. Все начинается с игры в погромы, а кончается орденом Почетного легиона. Ист.: 80 процентов писателей XX века восславляли бы имя Господне, если бы могли делать это анонимно. Естественные науки: Процесс трансформации полосатого строптивца в заурядного мэтра отеля и алтаря.

Трагедия. Его подозревают в предательстве. Этого подозрения оказывается довольно, чтобы он покончил с собой. Это единственный возможный ответ.

Лейзен. Вся долина сверху донизу – в снегу и облаках. Над неподвижными ватными просторами летают стаи галок, похожих на черных чаек, и снежные брызги попадают им на крылья.

Толстой: «Сильный западный ветер поднимал столбами пыль с дорог и полей, гнул макушки высоких лип и берез сада и далеко относил падавшие желтые листья» (Детство).

Там же: «Если бы в тяжелые минуты жизни я хоть мельком мог видеть эту улыбку (матери), я бы не знал, что такое горе».

Я удалился от мира не потому, что имел врагов, а потому, что имел друзей. Не потому, что они вредили мне, как это обычно бывает, а потому, что они считали меня лучшим, чем я есть. Этой лжи я вынести не смог.

Высшая добродетель, заключающаяся в том, чтобы задушить свои страсти. Добродетель более глубокая, заключающаяся в том, чтобы привести их в равновесие.

Все, что ценит сегодняшний ум, принадлежит сфере иррационального. А между тем все, что берет верх в политике, проповедует, убивает и властвует именем Разума.

Покойнее всего было бы любить молча. Но в дело вступают сознание и личность; приходится разговаривать. И любовь превращается в ад.

Актер П.Б., набожный лентяй, слушает мессу по радио, лежа в постели. Ему нет нужды вставать. Он знает порядок.

Людмила Питоева: «Публика меня, пожалуй, раздражает. Без нее гораздо лучше». О Ж.П.: «Он никогда не переставал удивлять меня».

По египетским верованиям, праведник – тот, кто может сказать после смерти: «Я никому не причинил зла». Иначе его ждет кара.

Итак, история может достичь своей цели, лишь истребив духовные завоевания. Мы дошли до края…

Для христиан история начинается с Откровения. Для марксистов она им кончается. Две религии.

Маленький залив близ Тенеса, у подножия горной цепи. Идеальный полукруг. Когда наступает вечер, тихая водная гладь вселяет в душу тревогу. В этот миг понимаешь, что греческие представления об отчаянии и трагедии сложились на основе красоты и всего того гнетущего, что она таит в себе. Красота – кульминация трагедии. Современный же ум толкают к отчаянию уродство и посредственность.

Именно это, без сомнения, хочет сказать Шар. Для греков красота – исходная точка. Для европейца она – редко достигаемая цель. Я – человек несовременный.

Истина нашего века: пройдя сквозь суровые испытания, мы становимся лжецами. Покончить со всем прочим и высказать самые глубокие свои мысли.