Доктор Миллер слез с мула у самой двери, оставил его mozo и шагнул в хижину.

Приподнявшись на постели, Марк смотрел, как он входит, — маленькая, прямая фигура, шустро передвигающаяся; его голубые глаза ярко горели добротой и любопытством, а уголки рта готовы были изогнуться в улыбке.

— И как себя чувствует сегодня наш маленький пациент?

Бледное и все еще изможденное лицо Марка исказилось, изобразив яростно-сардоническую улыбку.

С табуретки, на которой он сидел рядом с постелью, Энтони бросил взгляд на Марка и вспомнил кротость этого лица три недели назад, при рассветном солнечном сиянии среди сосен. Кротость и примиренность. Но теперь жизнь возвратилась к нему, он благополучно выздоравливал, примиренность исчезла, оставив его озлобленным врагом всего мира. В его глазах поселилась вражда, вспыхивавшая всякий раз еще до того, как он был достаточно силен, чтобы заговорить. Вражда ко всем, кто появлялся рядом с ним, и особенно к старому Миллеру.

— Я не выношу, когда он начинает подмигивать, — сказал он один раз Энтони. — Никто не имеет права ходить здесь с таким видом, словно он ходячая реклама средств от запоров.

Но истинная причина ненависти Марка была другой. Он невзлюбил старого Миллера за то, что был зависим от него из-за неослабевающей и внимательной человеческой заботы. Бедный Марк! Как остро он страдал оттого, что ему приходилось принимать заботу, и еще больше оттого, что его физическое увечье заставляло его просить о ней! Как горько он отвергал даже сочувствие, если оно оказывалось кем-то, по отношению к кому он считал невозможным считать себя выше! Его нелюбовь к доктору родилась в тот самый момент, когда он пришел в сознание, и усиливалась с каждым днем, пока тот откладывал свой отъезд с тем, чтобы присматривать за Марком.

— Но почему бы вам не продолжить свой путь? — спрашивал он, и когда доктор отвечал, что он не торопится и хочет благополучно проводить его до берега и даже, поскольку он сам уезжал, через Ла-Манш до Англии, страстно протестовал, говоря, что его нога уже практически зажила, что не составит никакой трудности вернуться обратно в Пуэрто-Сан-Фелипе и что сам он, может быть, сядет на судно, идущее на север, и уедет в Лос-Анджелес.

Но доктор не уезжал, наблюдая за Марком и в перерывах выезжая в соседние деревни лечить больных. Для выздоравливающего это было дополнительным источником раздражения — хотя причину, по которой это так нервировало Марка, Энтони не мог до конца понять. Возможно, Марка раздражал тот факт, что не он является благодетелем индейцев. Но как бы то ни было, Стейтс не уставал поддразнивать старого Миллера его «маленькими пациентами».

Затем, спустя две недели после операции поступило известие о бесславном провале восстания дона Хорхе. Он был схвачен на удивление малым количеством охраны, моментально осужден и расстрелян вместе с шефом-лейтенантом. В сообщении также говорилось, что эти двое откалывали шутки, когда шли под конвоем к кладбищу, где уже рылись их собственные могилы.

— И он умер, — заметил Марк, — веря, что я в последний момент испугался и подвел его.

Эта мысль была для него еще одной раной.

— Если бы не это проклятое несчастье… — непрестанно повторял он. — Если бы я был там и мог бы советовать ему… Эта его сумасшедшая неосмотрительность! Вот почему он просил меня приехать. Он не доверял собственным суждениям. И я лежал в это время в вонючем свинарнике, когда бедный вояка шагал на расстрел на кладбище… — Откалывали шутки, когда он нюхал холодный утренний воздух. Huele al cimintero, Don Jaime. Он бы тоже отколол шутку. Но вместо этого… Это была просто неудача, обыкновенное безумство провидения. Но провидение не позволило Марку дать выход своему горю. Под рукой были только доктор и Энтони. Его поведение по отношению к ним после новости о смерти дона Хорхе стало злобным и агрессивным… Словно он считал их лично ответственными за то, что случилось. Обоих, особенно доктора.

— Как идут ваши дела у постелей больных? — продолжал свое Марк тем же насмешливым тоном, которым спрашивал о маленьких пациентах.

— Боюсь, что ужасно, — добродушно ответил доктор Миллер, при этом снимая шляпу и садясь. — Они либо не имеют постелей, возле которых я должен быть — только одеяло на полу, — либо не говорят по-испански, а я не владею их диалектом. А как вы себя чувствуете? — спросил он.

— Я? — переспросил Марк тоном презрительного отвращения, как будто на него обрушилась волна сквернословия. — Очень хорошо, спасибо.

— Но слегка притворяется, как епископ Беркли , — вмешался Энтони. — Чувствует боль в колене, которого у него нет.

Марк бросил на него каменный, полный ненависти взгляд и затем отвел глаза и стал смотреть сквозь открытую дверь хижины на яркий вечерний пейзаж.

— Не боль, — холодно ответил он, хоть это и была боль, которую он описывал Энтони всего полчаса назад. — Просто ощущение того, что колено все еще здесь.

— Боюсь, это неизбежно. — Доктор покачал головой.

— Я и не предполагал, что этого не будет, — сказал Марк, словно с достоинством отвечая на упрек в бесчестии.

Доктор Миллер нарушил двусмысленное молчание, заметив, что в холмистых равнинах много больных с увеличенной щитовидной железой.

— В этом есть своя прелесть, — заявил Марк, поглаживая воображаемую опухоль на своем горле. — Как я жалею тех кретинов, которых еще в детстве видел в Швейцарии! Боюсь, теперь они напичкали себя йодом до смерти. Сейчас все словно помешались на санитарии. — Он покачал головой и улыбнулся прежней анатомической улыбкой. — Что они там делают в этих холмистых равнинах?

— Выращивают кукурузу, — ответил доктор. — А в перерыве убивают друг друга. В этих горах очень сильна вендетта. Задействован буквально каждый. Я говорил с зачинщиками, пытаясь убедить их забыть старые счеты и начать жизнь заново.

— Они умрут от скуки.

— Нет, я вместо этого научу их играть в футбол. Матчи между деревнями. — Он улыбнулся. — Я большой специалист по вендеттам, — добавил он. — По всему миру. Все благодарят за футбол, когда к нему привыкают.

— Господи!

— Почему «Господи»?

— Эти игры! Мы можем избежать их?

— Зачем? Это же величайшее благо, сделанное Англией для цивилизации, — сказал доктор. — Гораздо более важное, чем парламентское правление, паровой двигатель или «Начала» Ньютона. Важнее, чем английская поэзия. Поэзия никогда не может быть заменой войне или убийствам. А игры могут. Полная и подлинная замена.

— Замена! — презрительно отозвался Марк. — Вы все время довольствуетесь заменами. Энтони находит ее в своей постели или в читальном зале Британского музея. Вы ищете ее на футбольном поле. Ну и Бог в помощь! Почему вы так боитесь подлинного?

На некоторое время воцарилась тишина. Доктор Миллер посмотрел на Энтони и, видя, что тот не намерен отвечать, перевел взгляд на Марка.

— Вопрос не в том, боюсь я или нет, Марк Стейтс, — чрезвычайно мягко произнес он. — Вопрос в том, чтобы сделать правильный выбор вместо ложного…

— Подозреваю, что есть правильные варианты выбора, которые требуют меньшей смелости, чем неправильные.

— Опасность вашей меры благодати?

Марк пожал плечами.

— Что такое благодать? В большинстве случаев нечто неопределенное. Но по крайней мере нужно быть уверенным, что смело взглянуть в лицо опасности — хорошо.

— И ради этого вы считаете оправданным намеренное создание экстремальных ситуаций — за счет других. — Доктор Миллер покачал головой. — Так не пойдет, Марк Стейтс. Если вы хотите использовать бесстрашие, почему бы не сделать, чтобы оно служило добру?

— Например, обучению туземцев игре в футбол? — злобно усмехнулся Марк.

— Что зачастую не так легко, как кажется.

— То есть им не понять правил офсайда?

— Они не способны усвоить никакие правила, за исключением правил убивать людей из соседней деревни. А когда вы находитесь между двумя командами по одиннадцать человек, вооруженных до зубов и рычащих, что прикончат друг друга… — Миллер сделал паузу, и его широкий рот исказился в улыбке; почти невидимые иероглифы вокруг глаз углубились, когда он прищурил веки, и изобразили вполне явную радость. — Да, я говорю, что это не так просто, как кажется. Вы лично когда-нибудь смотрели в глаза разъяренной толпе, которая жаждет убить вас?

Марк кивнул головой, и у него на лице появилось выражение довольно злобного удовлетворения.

— Несколько раз, — ответил он. — Когда я выращивал кофе «Финка» чуть дальше по берегу, в Чиапасе.

— И вы были без оружия?

— Без оружия, — повторил Марк и пояснил: — Политики тогда все еще говорили о революции. Земля крестьянам и все прочее. И в одно прекрасное утро жители деревни пришли захватить усадьбу.

— Что вы согласно вашим принципам должны были одобрить.

— И естественно, одобрил. Но я едва смог принять это — при тех-то обстоятельствах.

— Почему?

— По-моему, это совершенно очевидно, не так ли? Они тогда наступали прямо на меня. И что — я должен был сказать им, что сочувствую их политике, и затем сдать усадьбу? Ну уж нет, это было бы слишком просто!

— Ну, и что вы тогда сделали?

— В первый раз их было сто человек, — объяснил Марк. — И ружья с патронташами висели на них, как игрушки на елке, и у каждого было по мачете. Но они были вежливы и говорили мягко. Они не хотели особенно ссориться со мной и не чувствовали себя безусловно уверенными. Да они и всегда не сильно-то шумят, — добавил он. — Я видел, как они убивают при полнейшей тишине. Как рыбы. Эта страна — натуральный аквариум.

— Кажется аквариумом, — поправил доктор Миллер. — Но когда я понял, как мыслят эти рыбы…

— Я всегда считал более важным понимать, как они пьют, — сказал Марк. — Текила — настоящий враг. К счастью, мои были более трезвыми. Иначе… Но кто знает, что случилось бы? — И после паузы он продолжал: — Они стояли на цементном полу, а я сидел у двери конторы в нескольких шагах над ними. Выше их, как будто давал торжественный прием своим верноподданным. — Он рассмеялся, румянец снова вернулся к щекам, и он заговорил с особенным смаком, словно слова обладали у него во рту каким-то чрезвычайно приятным вкусом. — Сотня озлобленных пеонов кофейного цвета, поедающих меня своими маленькими, блескучими черепашьими глазками — это было впечатляюще. Но я сумел сохранить лицо и голос и не сболтнул лишнего. Как я увидел, это многим помогло, и я стал думать об этих людях как о каких-то жалких, ничтожных насекомых. Тараканах, навозных жуках. Просто отнесся к ним как к сотне больших пучеглазых жучков. И повторяю, помогло. Само по себе это ощущение вам знакомо, не так ли? Это как будто у вас под ребрами живая птица. Птица со своим птичьим сознанием, которая страдает от своих личных боязней. Странное ощущение, но вместе с тем восхитительное. Не думаю, что я в своей жизни был более счастлив, чем в тот день. Положение одного против ста. Ста вооруженных до зубов. Но насекомых, элементарных насекомых. В то время как один был человеком. Прекрасное ощущение. — Он немного помолчал, улыбаясь сам себе.

— И что произошло потом?

— Ничего. Я просто произнес им речь с трона. Сказал им, что «Финка» не была моей, и я не мог их ею одарить. Что я всего-навсего управляющий. И что если бы я поймал кого-либо при вторжении на территорию, я бы не стал задумываться, что делать. Уверенно, с достоинством и подлинной манерой великосветского раута. После чего я поднялся, сказал им, что они могут идти, и прошел по тропинке в дом. Полагаю, что я был в поле их зрения буквально минуту. Целую минуту моя спина была под дулами их ружей — и из этой сотни насекомых никто бы никогда не определил, кто выстрелил. Птица под ребрами! — Подняв руку, он пошевелил пальцами. — И у меня было новое ощущение — муравьев, ползающих вниз-вверх по спине. Ужас — но только телесный; глубоко внутренний, если вам знакомо то, о чем я говорю. В глубине души я знал, что они не выстрелят — не могут выстрелить. Сотня ничтожных жучков — у них не было духовной силы сделать это. Птица под ребрами, муравьи на спине, но внутри черепа был человек, и он был уверен, несмотря на то что тело сомневалось; он знал, что игра выиграна. Эта минута была долгой, но и достойной. Очень достойной. И впоследствии случались такие же минуты, как эта. Единственно, когда они могли стрелять в меня, это по вечерам, из кустов. Я был в пределах их досягаемости, но они были далеки от меня. Далеки от моего сознания и воли. Вот почему у них нашлась смелость выстрелить. Когда нет человека, будут торжествовать черви. К счастью, никакая недюжинная храбрость не научит индейца стрелять метко. Со временем, конечно, они могли бы достать меня гарпуном, но тем временем революция выйдет из моды. Она никогда не рубила много льда на Тихоокеанском побережье. — Он зажег сигарету. Повисла длинная пауза.

— Да, — наконец вымолвил доктор Миллер. — Это один способ действий с разгневанной толпой. И судя по тому, что вы здесь, с нами, именно этот способ является успешным. Но не для меня. Я антрополог, понимаете ли.

— Какая разница?

— Очень большая, — ответил доктор Миллер. — Антрополог — это человек, который изучает людей. А вы предпочитаете иметь дело с жучками. Я назвал бы вас энтомологом, Марк Стейтс. — Его улыбка не вызвала ожидаемого дружественного сочувствия. Лицо Марка было каменным, когда его глаза встретились с глазами доктора и снова ушли в сторону.

— Энтомолог! — презрительно повторил он. — Это просто глупо. С какой стати вы играете словами?

— Потому что слова выражают мысли, Марк Стейтс, а мысли определяют действия. Если вы называете человека жучком, это значит, что вы предлагаете относиться к нему как к жучку. В то время как если вы называете его человеком, вы будете относиться к нему как к человеку. Моя профессия заключается в изучении людей, это означает, что я всегда буду называть их именем, всегда думать о них, как о людях и, что самое главное, всегда обращаться с ними как с людьми. Потому что если вы не обращаетесь с ними как с людьми, они не ведут себя как люди. Но я повторяю, я антрополог. Мне нужен человеческий, а не насекомый материал.

Марк издал короткий взрывчатый смешок.

— Вы можете хотеть человеческого материала, — сказал он. — Но это не значит, что вы обязательно получите его. Обычно получается… — Он снова рассмеялся. — Да, по большей части простой, беспримесный жучок.

— А вот в этом, — заявил доктор Миллер, — вы не правы. Если вы ищете людей, то вы их и находите. Весьма приличных в большинстве случаев. Например, пройдите среди подозрительных, плохо обращаемых дикарей; пройдите без оружия и с открытыми руками. — Он вытянул вперед свои прямоугольные руки, будто хотел добровольно отдать что-то. — Пройдите с твердым, упрямым решением сделать им хоть какое-то добро — излечить их больных, например. Мне все равно, насколько сильной может быть их ненависть к белым людям; в конце концов, если у вас будет достаточно времени прояснить ваши намерения, они примут вас как друга, они будут людьми, обращающимися с вами как с человеком. Конечно же, — добавил он, и признаки внутреннего смеха вновь показались у него в глазах, — иногда происходит так, что они не дают вам времени. Они пронзят вас копьем, пока вы идете к ним. Но такое случается нечасто — это никогда не случалось со мной, как видите — но если уж случится, всегда есть надежда, что человек, который придет к ним вслед за вами, будет более удачлив. Антропологов могут убивать, но антропология будет жить, и в конечном итоге она неизбежно продвинется вперед. В то время как ваш энтомологический подход… — Он покачал головой. — Он может быть успешным вначале; вы сможете запугать их, внушить благоговение, чтобы покорить. Это и есть поступить с ними как с жучками и заставить их вести себя как жучки — ползать и возиться ради победы. Но придет удобный момент, и они восстанут против вас. Антрополог может быть убит, когда завязывает свой первый контакт, но, пройдя начальный этап, он в безопасности — он человек среди людей. Энтомолог может начать с безопасности, но он охотник на жучков среди жучков — жучков, которые, самое главное, ненавидят подобное к себе отношение, которые знают, что они не такие. Его роковой час наступит позже. Это старая история: со штыками можно делать все, что угодно, кроме как сидеть на них.

— А и не придется сидеть на них, — сказал Марк. — Проткнут чужую задницу, а не вашу. Если вы умеете обращаться со штыками с определенной долей разума, не понимаю, почему вам не стоит продолжать управлять так же. Настоящая беда, конечно, в том, что нет необходимого разума. Большинство охотников за жучками неотличимы от самих жучков.

— Совершенно верно, — согласился доктор Миллер. — И единственный выход — чтобы охотник на жучков бросил свой штык и стал бы относиться к жучкам как к нормальным людям.

— Но мы говорим о разуме, — возразил Марк. Тон презрительной сдержанности подразумевал, что он изо всех сил пытался не рассердиться на старого дурака за его неспособность мыслить. — Чувствительность не имеет ничего общего с разумом.

— Наоборот, — настаивал доктор, — эти понятия тесно взаимосвязаны. Вы не можете разумом понять человека, если сперва не проникнетесь чувствами к нему. Чувствами добрыми, конечно. В том смысле, что вы проявите заботу о нем. Это первое, неотделимое условие понимания. Если вы не имеете к нему участия, вы его не поймете; вся ваша острота будет просто иной формой глупости.

— А если вы заботитесь о нем и проявляете участие, — сказал Марк, — вас захватят слезливо-сентиментальные чувства, которые лишат вас возможности видеть его таким, каков он есть. Посмотрите, какие смешные, унизительные вещи случаются, если люди проявляют слишком большую заботу. Молодые люди влюбляются и воображают отвратительных, придурковатых девок образцами красоты и интеллекта. Преданные женщины, которые упорно считают своих жалких муженьков самыми очаровательными, благородными, мудрыми и глубоко мыслящими.

— Может быть, они и правы, — проговорил доктор Миллер. — Безразличие и ненависть всегда слепы, но не любовь.

— Не любо-овь, — издевательски протянул Марк. — Видимо, нам сейчас нужно спеть гимн.

— С удовольствием. — Доктор Миллер улыбнулся. — Христианский гимн, или буддийский, или конфуцианский — какой предпочитаете. Я антрополог, а в конце концов, что такое антропология? Просто религия, примененная в научных целях…

Энтони нарушил затянувшуюся паузу.

— Почему вы только применяете ее к туземцам? — спросил он. — Не лучше ли было начать с дома, как и благотворительность?

— Вы правы, — сказал доктор, — нужно было начать с дома. Ведь если она начинается с заграницы, это просто исторический несчастный случай. Она началась там, потому что мы были империалистами и таким образом входили в контакт с людьми, чьи привычки отличны от наших и поэтому казались нам странными. Несчастный случай, я повторяю. Но с некоторой стороны достаточно удачный случай. Ведь благодаря ему мы усвоили множество фактов и ценный метод, который, вероятно, был бы недоступен для нас дома. По двум причинам. Во-первых, трудно оценивать себя беспристрастно, а оценить себя правильно и того сложнее. Во-вторых, Европа — это высокоцивилизованное общество, которое оказывается нашим собственным. Общества дикарей, как оказалось, имеют простое цивилизационное устройство. Нам довольно легко познавать их. И когда мы научились понимать дикарей, мы можем научиться, как мы обнаруживаем, понимать цивилизованных людей. И это еще не все. Дикари обычно враждебны и подозрительны. Антрополог должен уметь справляться с этой враждебностью и подозрительностью. И когда он постигает это, он постигает весь секрет политики.

— Который звучит…

— Если вы обращаетесь с людьми хорошо, они будут также обращаться с вами хорошо.

— Вы оптимист, как я вижу.

— Нет. В конечном итоге им все равно придется обращаться с вами хорошо.

— В конечном итоге, — нетерпеливо сказал Марк, — нас всех поубивают. Все дело в том, кого прикончат быстрее.

— Вам придется пойти на риск.

— Но европейцы — это не дикари из вашей воскресной школы. Это будет колоссальный риск.

— Может быть. Но всегда меньший, чем если вы будете обращаться с людьми как с падалью и вынуждать их на войну. Кроме того, они не хуже, чем дикари. С ними просто плохо обходятся, и им нужен антропологический подход, вот и все.

— И кто же будет применять к ним эту антропологию?

— Ну, наряду с другими я, — ответил доктор Миллер. — Надеюсь, что и вы тоже, Марк Стейтс.

Марк состроил болезненную гримасу и покачал головой.

— Пусть они перережут друг другу глотки. Они сделают это в любом случае, независимо от того, что вы им скажете. Так предоставьте им спокойно вести свои идиотские войны. Кроме того, — он указал на плетеную сетку, которая предохраняла его рану от соприкосновения с нижним бельем, — что я могу сейчас сделать? Посмотрите — вот и все, что от меня осталось. Долго это никак не продлится. Всего несколько лет, а потом… — Он умолк, опустил глаза и нахмурился. — Как там у Рочестера? Да. — Он снова поднял голову и принялся декламировать.

— В грязь втоптанный, — повторил он. — Это просто восхитительно! В грязь втоптанный. И не нужно ждать, пока помрешь. Мы отыщем маленькую, уютную лужу грязи и сольемся с нею. Да? — Он обернулся к Энтони. — Станем грязью среди коровьих лепешек и будем взирать на то, как доктор станет испытывать свои лучшие антропологические методы на генерале Геринге. Будет очень смешно.

— И несмотря на это, — сказал Энтони, — думаю, я пойду с Миллером и буду в числе тех, над кем смеются.