Лесорубы жили в маленьком балке, построенном рядом с лесосекой. Называлось это место, куда попал Бестужев, «третьей лесной», а всего их было разбросано по распадкам семь. На каждой работали по три человека в смену. На шести других делянках валили деревья на дрова, а «третья лесная» удостоилась чести заготавливать строевой лес. Старшим в звене был сорокалетний бородач Федор Зимухин, который, собственно, и валил деревья бензопилой, а обладатель великолепного по своим размерам носа, парень лет двадцати пяти, которого так и звали Витя Нос, и Артем числились при нем сучкорубами. В их обязанности входило обрубать ветки со сваленных Федором лиственниц и стаскивать бревна в штабеля. Кроме этого, они вдвоем по очереди вставали рано утром и готовили еду на железной, обложенной камнями печке.

Работали весь световой день с двумя перерывами — полчаса на обед и пятнадцать минут на чай. Такой порядок установил Федор. Сам он неутомимо переходил от дерева к дереву, и визг его пилы смолкал на несколько минут только тогда, когда в бачке кончался бензин. Артема устраивал такой ритм работы. Когда целый день машешь отточенным до бритвенной остроты топором и таскаешь тяжелые бревна, не остается времени для посторонних мыслей. Он рубил и таскал, рубил и таскал, не обращая внимания на нытье Вити Носа, который постоянно возмущался заданным Федором темпом и с сожалением вспоминал «пятую лесную», где он работал раньше.

— Не, мужики, ну нельзя же так! — говорил он, с шумом втягивая в себя чай из замызганной кружки. — Ради чего жопу рвем? Памятник нам все равно никто не поставит. Вон, на «пятой лесной», у Савельева, совсем по-другому работали. Час лес валим, час перекуриваем. И норму успевали делать, и в картишки поиграть. А мы куда гоним? Две нормы сделать? А на хрена? Все равно за эти незванки, что нам платят, скоро нечего купить будет. Когда-то ведь кончится все на складе? Вон, и водку все реже продают, и курево в одни руки ограничили…

Из-за неусидчивости и ветрености характера Витя не мог долго удерживать нить разговора и тут же по ассоциации перескочил на другую тему.

— А вы слышали — как талоны ввели, так Глагола сразу курить бросил? И не только курить, даже чай пить перестал и Славе своей не дает. Все, что по талонам дают, покупает и сразу перепродает за три цены. И люди берут у него, а куда деваться? Вот хохляра, с чего угодно бабки срубит…

Артем обычно помалкивал, пропуская Витин треп мимо ушей. А Федор качал головой и укоризненно гудел в бороду:

— Мути в тебе много, парень, дури всякой. Взялся за работу, значит, делай ее как следует, а не лишь бы как. А у тебя только водка и бабы в голове. И болтаешь много лишнего.

Насчет баб Федор говорил чистую правду. Витя Нос был отменный по ним ходок и не пропускал ни одной юбки. Надо сказать, что и женщины липли к нему, как мухи. Не все, конечно, но многие. Еще до «катаклизьмы» его жена несколько раз устраивала скандалы на весь поселок; поймав его с поличным, грозилась разводом, но почему-то так и не осуществила угрозу. Даже, когда после поездки в райцентр Витя наградил ее триппером, она не ушла от него. Правда, сейчас он попритих и только плотоядно облизывался, провожая взглядом чужих жен, — слишком трудно стало спрятать что-либо от чужих глаз в поселке и слишком реальным стал шанс нарваться на увесистый кулак какого-нибудь обманутого мужа.

Обычно Витя отмахивался от справедливых упреков Федора, но не на этот раз.

— А вам одна только работа в радость! — вскинулся он. — Ты как вцепишься с утра в свою пилу, так до вечера и не отпускаешь, будто бабу в руках держишь. Артем вообще, здоровый, как сохатый, готов сразу по два бревна таскать. У меня-то столько сил нету, я и одно еле поднимаю, потому и говорю… (Взглянув на его широкие плечи и крепкие руки, любой усомнился бы в его слабосильности, но Витя искренне верил в то, что говорил.) А что до баб, что тут плохого? Жить надо весело, чтобы было потом, что вспомнить. Не так, как…

Тут он резко осекся, заметив нахмуренные брови и встопорщенную бороду Федора. Артем сразу понял, на что хотел намекнуть Витя Нос и почему так неожиданно замолчал. Дело в том, что Федор был очень набожен и слишком серьезно относился к религии, чтобы спускать какому-то балаболу шуточки по этому поводу. Артему нравилось в нем то, что Федор в отличие от некоторых знакомых ему неофитов, стремительно уверовавших в Господа, не афишировал свою веру, не рекламировал ее на каждом шагу и никому не навязывал, подобно распространителям гербалайфа. С ним можно было свободно общаться на любую тему, и он никогда не стремился перевести разговор на религию.

Но каждый вечер после ужина Федор тщательно вытирал стол, вытаскивал из-под нар старый школьный портфель и доставал из него завернутую в чистое полотенце Библию. Потом расстилал полотенце на столе, благоговейно укладывал на него толстую темно-красную книгу с тисненным золотом православным крестом на обложке, придвигал ближе к себе керосиновую лампу, надевал на нос очки и приступал к чтению, которое всегда продолжалось ровно два часа. Все это сильно бесило Витю. Лежа на нарах, он вполголоса выражал свое недовольство.

— Что за люди? — тихо бубнил он, отвернувшись к бревенчатой стене, законопаченной паклей и мхом. — Ничего им не надо, даже отдыхать не умеют! Нет чтобы в карты поиграть. В «тысячу» или хотя бы в дурака…

Он постоянно доставал Артема, предлагая ему подвинуть Федора за столом — не один же он в балке! — и хотя бы вдвоем переброситься в картишки. Артем долго отнекивался, потому что не любил картежную игру, считая ее бессмысленным времяпрепровождением. Вот если бы в шахматы… Но когда он сказал про это Вите, тот только презрительно хмыкнул. А однажды Витя так пристал, что Артем решил проучить его и согласился сыграть. Только с одним условием — играют не в «тысячу», так любимую Носом, а в двадцать одно. И не просто так, а на деньги, пусть и по маленькой.

За два часа Артем выиграл у него зарплату за три года вперед. Это оказалось совсем не трудно, стоило только сфокусировать второе зрение. Глядя на пляшущие вокруг Вити разноцветные огоньки азарта, жадности и наивной хитрости, Артем легко угадывал сданные ему карты, с уверенностью набирал себе и, не давая сопернику опомниться, раз за разом срывал банк. На ошеломленного Витю, повесившего свой великолепный нос, жалко было смотреть. Артем, пряча смех, мужественно продержался еще целый час, и только когда психическое состояние незадачливого картежника стало внушать опасение, успокоил его, признавшись, что все это было шуткой, и он ничего не должен. Витя едва не спятил от радости, но потом долго еще приставал к Артему, расспрашивая, как это у него получается. Артем отмахивался, но Витя, кажется, решил, что нарвался на карточного шулера. Однажды он даже таинственным шепотом спросил, сколько лет Артем оттянул на зоне…

Федор же, отчитав положенное время, прятал Библию в портфель, разбирал постель и укладывался на нары. Дождавшись этого, Витя заводил вечерний разговор. Начать он мог с любой темы, но любая из них неизменно приводила к одному — к бабам и его с ними взаимоотношениям. Артем, как правило, не прислушивался, и слова Вити пролетали мимо ушей, не затрагивая сознания, как жужжание мухи, попавшей между оконными стеклами. Федор долго кряхтел и ворочался, потом говорил:

— Эх, парень, накажет когда-нибудь тебя Господь за непотребство! О душе бы подумал!

После этого Витя обиженно замолкал, и в балке наступала тишина.

Так продолжалось изо дня в день, но сегодня Артем решился и, когда Федор привычно разложил на столе Библию, попросил:

— Почитал бы вслух, а то тоскливо как-то…

— Хорошо! — легко согласился тот. Артему показалось, что Федор даже обрадовался. — Только читать буду с того места, где вчера закончил. Не начинать же сначала!

— Конечно! — Артем был рад и этому. — Откуда тебе удобнее будет.

Федор открыл Библию на заложенной закладкой странице и принялся читать. Голос у него был звучный, как у проповедника.

«Сказал безумец в сердце своем: „нет Бога“. Развратились они и совершили гнусные преступления; нет делающего добро. Бог с небес призрел на сынов человеческих, чтобы видеть, есть ли разумеющий, ищущий Бога. Все уклонились, сделались равно непотребными; нет делающего добро, нет ни одного. Неужели не вразумятся делающие беззаконие, съедающие народ мой, как едят хлеб, и не призывающие Бога? Там убоятся они страха, где нет страха, ибо рассыплет Бог кости ополчающихся против тебя. Ты постыдишь их, потому что Бог отверг их. Кто даст с Сиона спасение Израилю! Когда Бог возвратит пленение народа Своего, тогда возрадуется Иаков и возвеселится Израиль». (1. Псалтирь, 52.)

— А-а, Израиль! Так это про евреев? — перебил его Витя, сев на нарах и свесив вниз грязные босые ноги. — Только пишут так, что не поймешь ни хрена… А со мной в классе тоже один еврей учился, Ёська Вольфсон, потом он с предками в Израиль уехал. В школе дурак дураком был, вечно ходил, как в штаны наваливши. А там, говорят, в люди вышел, работает в какой-то ихней крутой фирме. Эти, как их, программы для компьютеров лепит. Такие бабки срубает, что нам и не снилось. Эх, и чего я не еврей?

— А что бы от этого изменилось? — улыбнулся Артем.

— От чего? — не понял Нос.

— Если бы ты евреем был, — напомнил Артем. — Обрезание бы сделал?

— Зачем обрезание? Мне и так хорошо. Но, если надо, могу кусочек и обрезать, подарить кому, у меня этого добра на двоих хватит, — гордо сказал Витя.

— А зачем тебе это? — не унимался Артем.

— Что — это? — зацепившись за любимую тему, Витя сразу потерял нить разговора. — Отрезать кусок, что ли?

— Можешь хоть все отрезать, это твое дело, — засмеялся Артем. — Я спрашивал, зачем тебе евреем становиться?

— Как зачем? — удивился Витя. — Тоже в Израиль бы уехал!

Слово «Израиль» он произносил, делая ударение на последнем слоге.

— А там что? — не отставал от него Артем.

— Что, что… Там не то, что здесь! Я слышал, даже старикам, которые в концлагере у немцев были, в Бухенвальде каком-нибудь, евреи в Израиле такие бабки отстегивают, что на всю семью хватает, остальным и работать не надо.

— Но у тебя ведь нет бабки из Бухенвальда, и программы ты писать не умеешь, — добивал его Артем. — Ты-то что будешь там делать?

— Все равно, там лучше! — с восхитительной логикой вывернулся Нос.

— Пустой ты человек, Витя! — укоризненно сказал Федор, недовольный, что его перебили. — Ты хоть раз о душе своей задумывался?

— А не верю я ни в Бога, ни в черта! И не боюсь ничего! — хвастливо заявил Витя. — О чем думать-то? Меньше думаешь, легче жить! Сегодня живешь, а завтра раз — и сковырнулся! Вот тебе и вся душа…

— Неужели тебе не страшно? — Несмотря на вызывающий тон Носа, Федор сохранял спокойствие. — Представь себе — умираешь, и ничего нет. Вечный мрак. Пустота. И тебя нет и никогда больше не будет. Не боишься?

— Я же сказал тебе, что ничего не боюсь! — с наигранной бравадой повторил Витя.

— Говорить-то говоришь, да сам трусишь отчаянно! — уверенно сказал ему Федор. — И смерти боишься, да еще как! Нет такого человека, чтобы ее не боялся. Вот только когда она придет, и ты по-настоящему испугаешься, спохватишься, а уж поздно будет… Так что лучше молчи и слушай. Тут ведь точно про тебя написано. Может, и дойдет что? Хотя вряд ли…

Федор приготовился читать дальше, но Витя снова бесцеремонно перебил его:

— Слышь, а правду говорят, что Христос тоже евреем был?

— Христос был не евреем, а сыном Божьим! — Кажется, даже невозмутимый Федор начал терять терпение. — Хотя ты же все равно ни в кого не веришь, так какая тебе разница?

— Так интересно же! — С Вити все сходило, как с гуся вода.

Федор тяжело вздохнул, ничего не ответил и снова принялся читать вслух.

С этого дня вечернее чтение Священного Писания и обсуждение прочитанного вошло у Артема и Федора в привычку. А бедный Витя Нос окончательно убедился, что остался в одиночестве рядом с двумя чокнутыми.