Глава 53
Изабель выпрямилась – лицом к солнцу – и потянулась, разминая затекшую спину.
Ее покрытые мозолями ладони были такими же грязными, как башмаки. Руки стали бронзовыми от солнца, на носу и на щеках прибавилось веснушек, несмотря на старую соломенную шляпку, которую Изабель все время носила в поле. Длинную юбку она подобрала и завязала узлом выше колен, чтобы та не волочилась за ней по земле.
– Изабель, Октавия, в порядке ли мои волосы? Что, если графиня или герцогиня нанесут нам визит? – с тревогой спросила Маман.
– О, непременно, Маман. Все ведь знают, что капустные грядки – излюбленное место прогулок знати, – съязвила Тави.
– Ваша прическа очаровательна, Маман. А теперь, пожалуйста, возьмите ножик и срежьте пару кочанов, – сказала Изабель, бросая на сестру убийственный взгляд.
Тут она заметила, что Тави, которая была через ряд от нее и при этом отстала на несколько шагов, подозрительно низко склонилась над капустой и чересчур внимательно вглядывается в кочан.
«Не может быть, чтобы обыкновенный овощ вызывал такой интерес», – подумала Изабель.
– Тави, что ты там делаешь? – спросила она и перескочила на междурядье сестры.
– Ничего! – тут же отозвалась Тави. – Просто стебель режу.
Но она лгала. Расплющив большой капустный лист так, что он стал плоским, как лист бумаги, Тави острым камешком царапала на нем уравнения.
– Ах вот почему ты так от меня отстала! – напустилась на нее Изабель.
Тави уныло опустила голову.
– Прости меня, Из, – сказала она. – Ничего не могу с собой поделать. Мне так скучно, хоть плачь.
– Скука лучше смерти, а мы точно умрем с голоду, если опять не успеем загрузить доверху телегу. Тогда нас не покормят, – продолжала ворчать Изабель.
Мадам Ле Бене заявила, что они втроем должны каждый день заполнять капустой большую телегу, иначе не видать им ужина.
– Прости меня, – снова сказала Тави.
Вид у нее был такой несчастный, что Изабель невольно смягчилась:
– Мы-то с тобой если и поголодаем, так ничего, а вот Маман надо есть. Ей и так стало хуже.
Обе девушки устремили тревожные взгляды на мать. Сидя прямо на земле, она старательно приглаживала волосы, расправляла рваное платье – то самое, шелковое, которое было на ней в ночь пожара, – и вела оживленную беседу с капустными кочанами. Щеки ее совсем провалились. Глаза стали безжизненными и тусклыми. Седины в волосах с каждым днем прибавлялось.
С тех пор как они поселились на ферме, она все глубже погружалась в прошлое. Та ясность сознания, которую она испытала во время пожара в Мезон-Дулёр, больше не возвращалась к ней. Изабель считала, что причиной всему – травма от потери имущества и та тяжелая жизнь, которую они теперь вели. Но и она понимала, что дело еще и в другом: в том, что Маман не выполнила основного предназначения матери, не выдала благополучно замуж своих дочерей – именно эта неудача свела ее с ума.
В первую ночь на сеновале Изабель проснулась, решив, что по ее щеке пробежала мышь, но это оказалась Маман. Она сидела рядом с ней на сене и убирала волосы с лица дочери.
– Что с вами будет? – шептала она. – Бедные, бедные мои девочки. Ваша жизнь кончилась, не успев начаться. Подумать только, вы – работницы на ферме, с грязными руками, в оборванных платьях. Кому вы теперь нужны такие?
– Ложитесь спать, Маман, – зашептала Изабель испуганно.
Мать, когда-то внушавшая ей такой страх, таяла прямо у нее на глазах. Жить с ней не всегда было просто. Приходилось бороться с ее вечным неодобрением. Терпеть ее гнев. Подлаживаться под ее строгие правила. Но, как бы то ни было, Маман всегда умудрялась оплачивать все их счета. Дважды овдовев, она все же сохранила себе и своим детям и крышу над головой, и хлеб на столе. Теперь, впервые в жизни, эта обязанность легла на плечи Изабель. Иногда Тави помогала ей, иногда нет. И это оказалось непросто.
На ферму Ле Бене они перебрались неделю тому назад, после того, как вытащили из разрушенного амбара все, что пощадил пожар, – лошадиные попоны, два деревянных стула, два седла и уздечки. Каким-то чудом уцелела повозка, но им пришлось помучиться, прежде чем они сумели извлечь ее из-под обломков крыши. Погрузив на повозку вещи, они запрягли Мартина и тронулись к Ле Бене. Когда они прибыли, мадам и Тетушка уже вернулись с рынка. Мадам тут же заставила их работать.
Теперь они знали, как резать капусту, копать картошку и морковь, кормить свиней и доить коров.
Правда, с животными у Тави получалось еще хуже, чем с капустой, и мадам приставила ее к сыродельне. Теперь ей приходилось длинной деревянной ложкой ворочать скисающее молоко в больших деревянных кадках, а потом укладывать створожившуюся массу в формы, где та вылеживалась в сыр. Это была единственная работа, которую Тави выполняла с энтузиазмом: превращения, которые претерпевало молоко, вызывали у нее острый интерес.
Дни на ферме были тягучими и трудными. Скудная еда, никакого комфорта. Спали они на сене, подстелив под себя лошадиные попоны, ими же и укрывались. Мылись раз в неделю.
Криво улыбнувшись, Изабель вспомнила, как под конец первого дня она спросила у мадам, где на ферме можно помыться.
– Как – где? – переспросила та. – В пруду для уток.
Изабель подумала, что хозяйка шутит.
– В пруду для уток? – повторила она.
– А ты чего ждала: медной ванны с кипятком и махрового полотенца? – с усмешкой ответила мадам.
Изабель пошла к пруду. Ладони у нее были в пузырях. Грязь забилась под ногти. Все мышцы ломило. От нее несло дымом, потом и скисшим молоком. Платье так загрязнилось и пропотело, что стояло колом.
Берег пруда был открыт всем взглядам, а Изабель была слишком скромна, чтобы раздеваться у всех на виду, и поэтому скинула туфли, стянула чулки, переложила косточку, скорлупку и стручок из кармана юбки в одну из туфель и, как была, одетая, вошла в воду. Потом, на сеновале, она снимет мокрое платье и развесит его сушиться на ночь. А сорочка высохнет прямо на ней, пока она будет спать. Переодеться было не во что. Все ее платья, шелковые и атласные, так тщательно подобранные Маман, чтобы привлечь ухажеров, превратились в пепел.
Пруд питался водой из родника и был таким холодным, что у Изабель перехватило дыхание, когда она ступила в него, но зато ледяная вода скоро притупила ломоту в теле и боль в натертых до мозолей руках. Она сняла с головы грязную ленту, расплела косу, опустила голову под воду и стала ожесточенно тереть ногтями кожу на макушке. Когда она вынырнула, мимо как раз проходила мадам.
– Что, отвернулась от тебя удача? – насмешливо спросила она, оглядев мокрую Изабель с головы до ног. – Видела бы тебя сейчас твоя сводная сестра. Вот она посмеялась бы – от души.
– Нет, вряд ли, – ответила Изабель, выжимая мокрые волосы.
– Еще как посмеялась бы!
Изабель покачала головой:
– Я на ее месте посмеялась бы. А Элла? Да ни за что. В этом была ее сила. И моя слабость.
И она снова ушла с головой под воду. А когда показалась на поверхности, мадам уже не было.
Она смотрела на ласточек, которые рассекали воздух у нее над головой, слушала лягушек и сверчков. Мысли крутились вокруг Танакиль и ее помощи, возможность заслужить которую казалась теперь далекой, как звезды. Как она сможет найти куски своего сердца, если целыми днями только и делает, что режет капусту? Изабель подумала о людях, которые спалили их дом и никогда не дадут ей забыть, что она всего лишь страшная мачехина дочка.
«Наверное, мне уже никто не поможет, – думала она. – Наверное, придется учиться жить с этим».
Именно так советовала поступить Тетушка. «Ах, дитя мое, – сказала она ей вечером того дня, когда они перебрались на ферму. – Многим из нас выпадает тяжелая доля, но ничего не поделаешь, приходится мириться с этим. Выбора-то у нас нет».
Возможно, старуха была права. Ощущение безнадежности придавило Изабель с тех самых пор, как они оказались на ферме Ле Бене. В ее здешней жизни не было ничего, кроме коров да капусты: казалось, так оно и останется навсегда.
– Уже полдень, а вы еще и половины повозки не накидали, – вдруг раздался голос несколькими рядами дальше того места, где стояла Изабель. Он вывел девушку из раздумья.
Настроение Изабель, и без того неважное, совсем испортилось. По сравнению с тем, кому принадлежал голос, даже Тетушка казалась безудержной оптимисткой.
Этим человеком был Гуго, сын мадам Ле Бене.
