Глава 21

В глубине Мезон-Дулёр, взмахивая маятником, как косой, отсчитывали минуты старинные напольные часы.

Маман и Тави уже легли, но Изабель не спалось. Она знала, что будет лишь напрасно ворочаться и метаться в постели, а потому осталась в кухне и теперь сидела у очага, неохотно ковыряя еду, которую приготовила вечером для Маман.

Когда-то она любила ночь. Спускалась во двор по толстой виноградной лозе, что вилась по стене у окна ее спальни, и встречалась с Феликсом. Вместе они смотрели в ночное небо и считали падающие звезды, а иногда, если хватало терпения сидеть неподвижно и им везло, можно было увидеть, как охотится сова или как из Дикого Леса выходит олень с рогами, венчающими благородную голову, точно корона.

Теперь темнота страшила Изабель. Всюду ей чудились призраки. В окнах и в зеркалах. В отражении на боку медного котла. Скрип дверей заглушал чьи-то шаги. Колышущиеся занавески обрисовывали контуры тел. Но дело было не в темноте, а в самой Изабель. Призраки – это не мертвецы, встающие из могил, чтобы мучить живых; призраки всегда с нами. Они внутри нас: греются на пепелищах наших печалей, нежатся в жирной, топкой грязи наших жалоб.

Вот и теперь, пока Изабель смотрела на умирающие в очаге угли, вокруг нее толпились призраки.

Она видела Эллу, Тави, себя и Маман в карете. Маман осыпа́ла Эллу комплиментами.

– До чего же хорошо ты выглядишь сегодня! – мурлыкала она. – Видела, какими восхищенными глазами смотрел на тебя сын мэра?

Эта картина сменилась другими. Вот Маман нахмурилась, поглядев на шитье Тави, и сказала, что та не выпустит иголки из рук до тех пор, пока не получится так же красиво, как у Эллы. Сморщилась, услыхав пение Изабель, и тут же попросила спеть Эллу.

Зависть, обида, стыд – крошечные уколы, которые Маман наносила сердцам Тави и Изабель так долго, что те наконец стали кровоточить. Маман была хитра; она была проницательна. Начала рано. Продвигалась неспешно. И знала, что даже крохотная ранка, оставленная без внимания, рано или поздно загноится, превратится в нарыв, от которого почернеет сердце.

Явились новые призраки. Призрак черного жеребца. Призрак юноши. Но видеть их было невыносимо, и Изабель встала, чтобы отнести тарелку к раковине.

Часы били полночь, когда она поднялась из-за стола, удары зловещим эхом отзывались по всему дому. Изабель сказала себе, что пора и честь знать, но тут же вспомнила, что не заперла дверь в конюшню, да и курятник тоже не мешало бы закрыть. Из-за переполоха с Маман она обо всем забыла.

Прихрамывая, она подошла к очагу, чтобы поворошить угли, и заметила какое-то быстрое движение. Это была мышка – она осмелилась выйти из норки и теперь, сидя у самой решетки очага, добывала что-то из щели между камнями. Пока она скреблась там, к ней подбежали два крошечных мышонка. Еще миг, и мама-мышь поднялась на задние лапки и ликующе пискнула. В передних лапках она сжимала зеленое чечевичное зерно. Раскусив его на две части, она вручила по одной каждому мышонку, и те принялись жадно грызть.

Чувство вины запустило свои тонкие, острые пальцы в сердце Изабель, когда та сообразила, откуда взялась чечевица возле очага.

Элла слышала, как Маман рассказывала Тави и Изабель о бале, который устраивал принц, пригласив на него всех девушек королевства. Она спросила, нельзя ли поехать и ей, на что Маман схватила миску, полную чечевицы, и высыпала ее в очаг.

– В этой миске была тысяча зерен. Выбери их из золы все до единого, тогда поедешь, – сказала она, и жестокая улыбка искривила ее губы.

Это была невозможная задача, но Элла справилась. Теперь Изабель поняла как: ей помогли мыши. Когда она принесла чашку с чечевицей Маман, та выхватила ее из рук Эллы, высыпала содержимое на кухонный стол и не поленилась пересчитать все зернышки. А потом победно заявила, что зерен всего девятьсот девяносто девять и Элла не поедет на бал.

«Каково было Элле совсем одной, когда ее друзьями были только мыши?» – подумала Изабель. И тут же почувствовала такую боль в груди, точно ее ударили ножом, – зачем спрашивать, каково Элле было тогда, ведь теперь она сама это знает.

Мышата уже съели свои половинки зерна и снова глядели на мать, но у той больше ничего не было. Сама она не поела.

– Подождите! – крикнула Изабель мышам. – Не уходите! – Она заспешила к тарелке с остатками пищи, но двигалась так неуклюже, что только напугала зверьков; те бросились врассыпную. – Подождите! Куда же вы! – крикнула им вслед Изабель, чье сердце разрывалось от боли. Она схватила с тарелки кусочек сыра и, хромая, вернулась к очагу, но мышей уже не было видно. – Вернитесь, – повторяла она, высматривая их повсюду. – Пожалуйста.

Опустившись на колени перед очагом, она положила сыр на камень у самой решетки. Потом вернулась к своему стулу и села. Ждала. Надеялась. Но мыши не возвращались. Наверное, боялись, что она их обидит. Почему бы и нет? Ведь именно так она делала раньше.

В ее ушах зазвучали непрошеные голоса, слышанные сегодня на рынке. Тетушка, говорящая, что люди не забудут и не простят. Сесиль, называющая Изабель страшной. Но хуже всего были слова жены пекаря: «Вы были жестоки к беззащитной девушке».

Раскаяние гибкой змеей свернулось вокруг сердца Изабель. И сдавило его своим длинным, узким телом. Слезы потекли по ее щекам. Она сидела, склонив голову, и не увидела тени, которая вдруг упала в кухню через окно, заслоненное снаружи чьей-то фигурой. И руки`, бледной, как лунный свет, которая прижалась к стеклу.

Когда Изабель подняла голову, тень уже исчезла. Промокнув глаза, она встала. Ее ждали конюшня и курятник. Она захромала к двери, взяла фонарь, висевший на гвозде у самого входа, зажгла его и шагнула в ночь, окутанная печалью, словно саваном.

Подожди Изабель еще несколько секунд, и она увидела бы, как мышка-мать выскользнула из тени и снова приблизилась к очагу. Увидела бы, как изголодавшаяся зверушка принялась за сыр. И, жадно подрагивая усиками, подняла мордочку к окну, за которым снова скользнула тень.

А затем мышка вздрогнула. И убежала.