Глава 112

Изабель села на кровать Феликса. Ей показалось, будто Элла пнула ее под коленки.

Так это Элла сожгла записку. Не Маман. Элла. Но сколько бы Изабель ни повторяла про себя одно и то же, она все равно не находила в этом смысла.

– Но почему? – спросила она.

– Я тоже завидовала.

– Завидовала? Кому? – не поняла Изабель.

– Тебе, Изабель. Ты всегда была такой сильной, такой бесстрашной. Смеялась, как пиратка. Скакала верхом, как разбойница. И Феликс любил тебя. Он любил тебя с того самого дня, когда Маман приехала с тобой и Тави в Мезон-Дулёр. До этого он был моим другом, а ты забрала его у меня.

– Я и потом был твоим другом, Элла. Я никогда не переставал с тобой дружить, – уязвленно сказал Феликс.

Элла повернулась к нему:

– Да, но не так, как раньше. Я же не перескакивала через каменные стены на жеребцах. – Она снова повернулась к Изабель. – У вас с Феликсом всегда были какие-то приключения. Вы рассказывали о них, и это всегда было так здорово, вот только я не могла этого вынести. Не могла вынести того, что ты нравишься ему больше. Что вы уходите и забываете про меня. Вот я и решила сделать так, чтобы это прекратилось.

Изабель вспомнила, какой несчастной бывала Элла, когда они с Феликсом уезжали в Дикий Лес, и как радостно встречала их. «Я должна сердиться на нее. Ненавидеть», – думала Изабель. Но не ощущала ни гнева, ни ненависти, а только глубокую-глубокую печаль.

– Я так раскаивалась потом, – продолжала Элла. – Когда увидела, как ты несчастна. Но не могла рассказать тебе о том, что сделала, – мне было страшно. Я боялась, что ты возненавидишь меня за это. А позже между нами все изменилось, и ты все равно стала меня ненавидеть.

Элла встала, подошла к Изабель и села с ней рядом.

– Скажи что-нибудь, – взмолилась она. – Что угодно. Скажи, что ты меня ненавидишь. Хочешь, чтобы я умерла.

Изабель судорожно выдохнула. Так громко, словно копила в себе этот вздох не секунды или даже минуты, а годы.

– Она как пожар, Элла, – сказала она.

– Кто?

– Зависть. Горит горячо и ярко. И гложет, и гложет тебя изнутри, пока ты не превратишься в обугленную развалину, пустую и никому не нужную.

– Точно. Один пепел, – согласилась Элла.

Изабель закрыла глаза и принялась перебирать этот пепел.

Все было бы иначе, не сожги Элла ту записку. Она не потеряла бы Феликса. Не рассталась с Нероном. Сохранила бы себя.

Ей вспомнился день, когда ушел Феликс, и годы, прошедшие без него. Зато с учителями музыки и танцев. С примерками платьев. С часами, проведенными за шитьем, хотя душа тосковала по седлу и полю. С мучительными обедами, когда ухажеры оглядывали ее с головы до ног оценивающим взглядом, а потом натянуто улыбались и разочарованно отводили глаза. А как ей стало больно и одиноко, когда она обнаружила, что быть дамой – это не для нее. Изящные дамские туфельки жали, корсеты давили, и сами дамские разговоры, мечты, желания и симпатии были ей узки. Собственная жизнь показалась ей прекрасным платьем, сшитым по чужой мерке.

– Прости меня, Изабель. Я так перед тобой виновата, – сказала Элла.

Изабель открыла глаза. И увидела руки Эллы – стиснутые в кулачки, они лежали на ее коленях. Изабель накрыла ладонью один кулачок, одни за другим выпрямила на нем пальчики и сплела их со своими.

Ей было жаль многих. Жаль свою мать, которая всю жизнь искала ответы на любые вопросы в зеркале. Жаль Берту, которая плакала, делая злое дело, и Сесиль, которая не плакала. Очень жаль Тави, которая писала уравнения на капустных листьях.

Ей было от души жаль всех девушек из мрачных старых сказок, которые сидели взаперти в каменных башнях. Или в пряничных домиках. Тех, что заблудились в лесу, спасаясь от охотника, который должен был вырезать им сердце.

Но особенно – трех маленьких девочек, которые, играя в один прекрасный день под липой, получили в подарок яблоко раздора.