В первые дни своего нового странствия, в первом упоении вновь обретенной свободой Златоусту пришлось заново учиться бездомной и бесцельной жизни пилигрима. Никому не повинуясь, подвластные только погоде и времени года, не имеющие ни цели перед собой, ни крыши над головой, ни какой-либо собственности, подверженные любым случайностям, ведут бездомные свою по-детски наивную и мужественную, свою убогую и насыщенную жизнь. Они — сыновья Адама, изгнанного из рая, братья не ведающего вины зверья. Час за часом берут они то, что посылает им рука с небес: солнце, дождь, туман, снег, тепло и стужу, благополучие и нужду, для них не существует ни времени, ни истории, ни честолюбия, ни того странного кумира развития и прогресса, в которого столь отчаянно верят собственники домашних очагов. Бродяга может быть вежливым или грубым, ловким или неуклюжим, смелым или трусливым, но в сердце своем он всегда дитя, всегда живет так, будто только что пришел в мир, где еще и не начиналась мировая история, всегда руководствуется в своей жизни немногими элементарными побуждениями и потребностями. Он может быть умным или глупым, может в глубине души знать, как хрупка и бренна всякая жизнь, как робко и нерешительно несет все живое свою теплую кровь сквозь ледяные пространства Вселенной, или же он может просто по-детски жадно следовать велениям своего желудка — всегда он будет антагонистом и смертельным врагом имущих и оседлых, которые ненавидят, презирают и боятся его, ибо не желают, чтобы им напоминали о таких вещах, как мимолетность бытия и вечное увядание всего живого, как неумолимая ледяная смерть, заполняющая мировое пространство вокруг нас.

Детская непосредственность бродячей жизни, ее материнское происхождение, ее отвращение к закону и духу, ее покинутость и тайная неизбывная близость смерти давно уже овладели душой Златоуста и наложили на него свой отпечаток. Но все-таки в нем жили дух и воля, все-таки он был художником, и это делало его жизнь богаче и труднее. Ведь всякая жизнь обогащается и расцветает благодаря раздвоенности и разладу. Что значили бы рассудок и трезвый расчет, не будь на свете упоения, что значило бы чувственное наслаждение, не стой за ним смерть, и что значила бы любовь без вечной непримиримой вражды полов?

Кончились лето и осень, с трудом переносил Златоуст скудные зимние месяцы, упоенно странствовал в пору сладостной, благоуханной весны, быстро сменяли друг друга времена года, быстро клонилось к закату высокое летнее солнце. Проходил год за годом, и, казалось, Златоуст забыл, что на земле есть не только голод, любовь и эта вечная торопливость времен года; казалось, он целиком погрузился в материнский мир первобытных инстинктов. Но каждый его сон был полон удивления, на каждом привале изумленно и задумчиво созерцал он цветущие или увядающие долины, был художником, страдал от мучительного желания с помощью духа остановить чарующий поток бессмысленной жизни и придать ему смысл.

Однажды ему, странствовавшему после кровавого приключения с Виктором только в одиночку, встретился в пути товарищ, который незаметно присоединился к нему и от которого он долго не мог избавиться. Но он не имел ничего общего с Виктором, этот молодой еще человек в рясе и шляпе пилигрима; он совершал паломничество в Рим, его звали Роберт и он был родом с Боденского озера. Этот человек, сын ремесленника, учившийся некоторое время в монастыре Святого Галла, еще ребенком решил совершить паломничество в Рим, никогда не отказывался от этой милой его сердцу мысли и использовал первую же возможность для ее осуществления. Этой возможностью стала смерть отца, в мастерской которого он работал столяром. Едва старика успели предать земле, как Роберт объявил матери и сестре, что ничто не помешает ему удовлетворить свое желание и тотчас же отправиться паломником в Рим, чтобы искупить свои собственные грехи и грехи отца. Напрасно сетовали женщины, напрасно ругали его, он был неумолим и, вместо того чтобы заботиться о женщинах, без благословения матери, сопровождаемый бранью сестры, отправился в странствие. Его гнала прежде всего жажда бродяжничества вкупе с каким-то поверхностным благочестием, то есть со склонностью к пребыванию вблизи церковных мест и духовных учреждений, наслаждение богослужением, крещением, отпеванием, мессой, запахом ладана и видом горящих свечей. Он знал немного латынь, но его детская душа стремилась не к учености, а к созерцательности и к тихим мечтаниям под сенью церковных сводов. В детстве он с радостью исполнял роль церковного служки. Златоуст принимал его не совсем всерьез и все же относился к нему с симпатией, он чувствовал, что немного близок ему в этой неодолимой тяге к странствиям и неизведанным краям. Итак, Роберт тогда настоял на своем, отправился в странствие и дошел-таки до Рима, пользуясь гостеприимством многочисленных монастырей и аббатств, любуясь горами и южными ландшафтами и очень хорошо чувствуя себя в Риме среди церквей и благочестивых мероприятий. Он прослушал сотни месс, помолился и приобщился святых таинств в самых знаменитых и священных местах и впитал в себя больше ладана, чем требовалось за его мелкие юношеские грехи и за грехи его отца. Отсутствовал он год или больше, а когда наконец вернулся в отцовский дом, его встретили не как блудного сына, так как тем временем сестра взяла на себя права и обязанности по дому, наняла прилежного столяра-подмастерья, вышла за него замуж и с таким успехом повела хозяйство и мастерскую, что возвратившийся после краткого пребывания дома почувствовал себя там лишним, а когда он вскорости заговорил об очередном странствии, никто не стал его удерживать. Он не особенно огорчился, позволил себе взять у матери немного сэкономленных денег, снова обрядился в костюм пилигрима и отправился в очередное паломничество — без всякой цели, через всю империю, наполовину духовное лицо, наполовину бродяга. В карманах его позвякивали медные монетки, напоминавшие об излюбленных паломниками местах, и освященные четки.

Вот так он и встретился со Златоустом, прошел с ним один день, обмениваясь впечатлениями о странствиях, потерялся в ближайшем городке, то тут, то там снова попадался ему на пути и, наконец, остался с ним совсем, обходительный и услужливый спутник. Златоуст очень ему нравился, он старался завоевать его доверие мелкими услугами, восхищался его знаниями, его смелостью, его духом, любил его здоровье, силу и искренность. Они поладили, так как и Златоуст был человеком покладистым. Только одного он не выносил: когда на него накатывала грусть и он впадал в задумчивость, тогда он молчал и смотрел мимо своего спутника, будто того и не существовало, тогда с ним нельзя было поговорить, нельзя было расспрашивать его или утешать, надо было предоставить его самому себе и не беспокоить. Это Роберт быстро усвоил. С тех пор как он заметил, что Златоуст знает наизусть множество латинских стихов и песен, с тех пор как он услышал его объяснения каменных скульптур на портале одного собора и однажды во время отдыха увидел, как Златоуст быстрыми, размашистыми линиями набрасывает сангиной на чистой стене фигуры людей в натуральную величину, он стал считать своего товарища любимцем богов и почти магом. Видел Роберт и то, что Златоуст был любимец женщин и мог взглядом или улыбкой покорять некоторых из них; это ему нравилось меньше, но тем не менее тоже приводило в восхищение.

Однажды их странствие неожиданно прервалось. Они оказались вблизи какой-то деревни, и там их встретила толпа крестьян, вооруженных дубинками, жердями и цепами, и их вожак крикнул им издалека, чтобы они убирались к чертям собачьим, иначе их забьют до смерти. Когда Златоуст остановился, желая узнать, что же, собственно, случилось, в грудь ему тут же угодил камень. Он обернулся к Роберту, но тот уже мчался прочь как одержимый. Выкрикивая угрозы, крестьяне приблизились, и Златоусту не оставалось ничего другого, как неторопливо последовать за беглецом. Дрожа всем телом, Роберт дожидался его под стоявшим посреди поля крестом с изображением Спасителя.

— Ну и геройски же ты драпал, — засмеялся Златоуст. — Но что это втемяшилось в башку этим чумазым мужланам? Неужели война? Выставили у своей деревушки вооруженную охрану и никого не впускают! Хотел бы я знать, что за этим скрывается.

Ни тот ни другой этого не знали. Только на следующее утро они кое-что разведали на обособленно стоявшем крестьянском дворе и подошли к разгадке тайны. Этот двор, состоявший из хибары, хлева и сарая и окруженный зеленым, поросшим высокой травой подворьем, на котором росло много фруктовых деревьев, был странно тих и словно погрузился в сон: ни голосов людей, ни шагов, ни детского крика, ни звона отбиваемых кос — ничего не было слышно; в траве на подворье стояла корова и мычала, было видно, что пришла пора ее доить. Они подошли к дому, постучали в дверь, не получив ответа, прошли к незапертому пустому хлеву, затем к сараю, на соломенной крыше которого ярко блестел на солнце зеленый мох, но и здесь не нашли ни души. Удивленные и озадаченные запустением этого жилища, они вернулись к хибаре, еще раз постучали кулаками в дверь и снова не получили ответа. Златоуст попытался открыть дверь и, к своему удивлению, нашел ее незапертой, он толкнул ее и вошел в темную комнату. «Здравствуйте! — громко крикнул он. — Есть кто дома?» Но ему никто не ответил. Роберт остался стоять за дверью. В хибаре дурно пахло, запах был странный и противный. В очаге было полно пепла, он подул, в обуглившихся поленьях под пеплом еще тлели искры. И тут он увидел в полумраке, что за плитой кто-то есть; кто-то сидел на стуле и спал, похоже, это была старуха. Звать кого-либо было бесполезно, дом казался заколдованным. Он дружелюбно тронул сидящую женщину за плечо, она не пошевелилась, и только теперь он заметил, что она вся окутана паутиной, нити которой тянулись к ее волосам и к коленям. «Она мертва», — подумал он, слегка испугавшись, и чтобы убедиться в этом, занялся очагом, помешивал и раздувал угли, пока не вспыхнуло пламя и не загорелась длинная лучина. Этой лучиной он осветил лицо сидящей. Под седыми волосами он увидел иссиня-черное лицо трупа, один глаз был открыт и отливал свинцовой пустотой. Женщина умерла, сидя на стуле. Что ж, ей уже не поможешь.

Держа в руке горящую лучину, Златоуст продолжил поиски в той же комнате, у двери, ведущей в заднее помещение, нашел еще один труп, мальчика лет восьми или девяти, с распухшим, искаженным лицом, в одной рубашонке. Он лежал на животе, перевесившись через порог и в ярости крепко сжав обе ручки в кулачки. Это уже второй, подумал Златоуст. Словно в кошмарном сне пошел он дальше, в заднюю комнату, там ставни были открыты и в окна лился дневной свет. Он осторожно загасил лучину и раздавил упавшие на пол искры.

В задней комнате стояли три кровати. Одна была пуста, из-под грубой серой простыни выглядывала солома. На второй лежал еще один, бородатый мужчина, вытянувшись на спине и задрав кверху бороду. Его ввалившееся лицо тускло мерцало незнакомыми красками смерти, одна рука свешивалась до пола, на котором валялась пустая опрокинувшаяся глиняная кружка, пролитая вода еще не совсем впиталась в землю, а сбежала в углубление и образовала там лужу. А в третьей, целиком завернутая в льняную простыню и укрытая грубошерстным одеялом, лежала рослая крепкая женщина, лицо ее было вдавлено в постель, растрепанные, цвета соломы, волосы блестели при ярком свете. Рядом, тесно прижавшись к ней, лежала, словно пойманная и задушенная растрепанной простыней, девочка-подросток, тоже белокурая, с иссиня-серыми пятнами на мертвом лице.

Взгляд Златоуста переходил от одного покойника к другому. В лице девочки, уже сильно обезображенном, еще видно было нечто похожее на беспомощный страх смерти. В затылке и волосах матери, яростно и глубоко зарывшейся в кровать, можно было прочитать бешенство, ужас и страстное желание убежать. Особенно не хотели поддаваться смерти непокорные волосы. На лице крестьянина застыло упорство и затаенная боль; похоже, он умирал тяжело, но мужественно, его бородатое лицо круто и резко вздымалось вверх, словно лицо воина, павшего на поле брани. Его спокойная и упрямая, немного ожесточенная поза была прекрасна; так принявший смерть не мог быть мелким, трусливым человеком. Наоборот, трогательно выглядело тело мальчика, лежавшего ничком на пороге; лицо его не выражало ничего, но то, как он лежал на пороге, крепко сжав детские кулачки, говорило о многом: о растерянности и страданиях, о беспомощном сопротивлении чудовищной боли. Рядом с его головой в двери была выпилена дыра для кошки. Златоуст все внимательно осмотрел. Без сомнения, вид этой лачуги был довольно отвратительный, а трупный запах ужасал; и, однако же, все это имело для Златоуста притягательную силу, все было полно величия и судьбы, было таким истинным и непреложным, что вызывало в нем любовь и проникало в душу.

Тем временем оставшийся снаружи Роберт принялся кричать, нетерпеливо и испуганно. Златоуст любил Роберта, но в этот момент подумал, как все-таки мелочен и мелок живой человек в своем страхе, в своем любопытстве, во всей своей детскости по сравнению с мертвецами. Он не отвечал Роберту; он весь отдался созерцанию трупов и делал это со свойственной художникам странной смесью сердечного сочувствия и холодной наблюдательности. Он внимательно осмотрел лежащие тела, а также и тело сидящей, их головы, руки, позы, в которых они застыли. Как тихо было в этой заколдованной хибаре! Как странно и противно пахло! Каким призрачным было это маленькое человеческое гнездо с еще тлеющим домашним очагом, населенное мертвецами, наполненное и пропитанное смертью! Скоро у этих покойников слезет мясо со щек и крысы отгрызут им пальцы. Что с другими людьми происходит в гробу или в могиле, в хорошем укрытии и невидимо, последнее и самое плачевное — распад и тление, то с этими пятерыми здесь, в доме, совершалось в их комнатах, при свете дня, при незапертых дверях, бесхлопотно, бесстыдно, беззащитно. Златоусту уже не раз доводилось видеть покойников, но с такой картиной безжалостной работы смерти он сталкивался впервые. Глубоко впитал он ее в себя.

Наконец крики Роберта перед дверью вывели его из задумчивости, он вышел наружу. Товарищ испуганно взглянул на него.

— Что случилось? — тихо спросил он, и голос его был полон страха. — Разве в доме никого нет? О, не смотри так. Говори же!

Златоуст смерил его холодным взглядом.

— Зайди и взгляни, это странный крестьянский дом. А потом мы подоим вон ту замечательную корову. Давай!

Роберт нерешительно вошел в лачугу, направился к очагу, обнаружил сидевшую старуху и, заметив, что она мертва, громко вскрикнул. Выпучив глаза, он торопливо вернулся назад.

— Господи спаси! Там у плиты сидит мертвая женщина. Что это значит? Почему с ней никого нет? Почему ее не хоронят? О Господи, от нее уже идет запах.

Златоуст улыбнулся.

— Ну и герой же ты, Роберт; но ты слишком быстро вернулся. Конечно, у женщины, сидящей на стуле, странный вид; но пройдя пару шагов дальше, ты увидел бы еще более странные вещи. Их там пятеро, Роберт. Трое лежат в кроватях, а мертвый мальчик — прямо на пороге. Все покойники. Вся семья умерла, дом вымер. Оттого и корову подоить некому.

В ужасе смотрел на него Роберт, потом вдруг закричал сдавленным голосом:

— А теперь я понимаю и тех крестьян, что вчера не захотели пустить нас в деревню. О Господи, теперь мне все ясно. Это чума! Это чума. Златоуст, клянусь своей бедной душой! А ты так долго пробыл внутри и, возможно, даже дотрагивался до мертвецов! Прочь, не подходи ко мне, ты наверняка заразился. Очень жаль, Златоуст, но я должен уйти, я не могу оставаться с тобой.

Он уже хотел бежать, но Златоуст поймал его за полу. Он строго, с немым укором посмотрел на него и не отпускал, как тот ни противился и ни упирался.

— Мой мальчик, — сказал он насмешливо-дружеским тоном, — ты умнее, чем я думал, и ты, вероятно, окажешься прав. Ну, это мы узнаем на следующем подворье или в следующей деревне. Вероятно, в этой местности чума. Посмотрим, сможем ли мы выбраться отсюда живыми и невредимыми. Но убежать тебе, мой маленький Роберт, я не позволю. Видишь ли, я человек сердобольный, сердце у меня чересчур мягкое, и когда я думаю, что ты мог заразиться там, в хижине, и если я тебя отпущу, ляжешь где-нибудь посреди поля, чтобы умереть в полном одиночестве, и некому будет закрыть тебе глаза, вырыть могилку и засыпать тебя землей — нет, приятель, я тогда просто умру от горя. Итак, слушай и хорошенько запоминай, что я тебе скажу, повторять я не стану: нам двоим грозит одна и та же опасность, беда может настичь и тебя, и меня. Значит, нам надо быть вместе, вместе мы или погибнем, или спасемся от этой проклятой чумы. Если ты заболеешь и умрешь, я похороню тебя, можешь не сомневаться. Если же умереть выпадет мне, делай что хочешь, похорони меня или смойся, мне все равно. А до тех пор, мой дорогой, не смей удирать, запомни это! Мы можем понадобиться друг другу. А сейчас заткнись, я ничего не хочу слышать, поищи где-нибудь в хлеву ведро, и мы наконец подоим корову.

Так все и произошло, и с этого момента Златоуст приказывал, а Роберт повиновался, и оба были довольны. Роберт больше не пытался убежать. Он только произнес примирительно:

— Я на какой-то миг испугался тебя. Мне не понравилось твое лицо, когда ты вышел из мертвого дома. Я подумал, что ты подцепил чуму. Но даже если это и не чума, твое лицо стало другим. Неужели то, что ты там увидел, было так страшно?

— Ничего страшного, — медленно проговорил Златоуст. — Я увидел там только то, что предстоит мне и тебе и нам всем, даже если мы и не заразимся чумой.

Отправившись дальше, они повсюду натыкались на Черную Смерть, правившую бал в этих краях. В иные деревни их не пускали, в других же они могли беспрепятственно ходить по улицам. Многие дворы опустели, многие непогребенные трупы разлагались в поле или в домах. В хлевах мычали недоеные или некормленые коровы, одичавшая скотина бегала по полям. Им случалось подоить и накормить не одну корову или козу, забить и зажарить на опушке не одного козленка или поросенка, выпить немало вина и сидра из оставшихся без хозяев погребов. Они жили сытой жизнью, в полном достатке. Но она была им по вкусу только наполовину. Роберт жил в неизбывном страхе перед чумой, и при виде трупов его тошнило, нередко от страха он совсем терял голову; ему все казалось, что он заразился, он подолгу держал голову и руки в дыму дорожного костра (это считалось целительным), он даже во сне ощупывал себя в поисках шишек на ногах, руках или под мышками.

Златоуст часто ругал его, часто подтрунивал над ним. Он не разделял ни его страха, ни его отвращения; сосредоточенно и мрачно брел он по мертвой земле, необоримо влекомый видом великого умирания, с великой осенью в душе и с сердцем, тяжелым от песни разящей косы. Иногда ему опять являлся образ вечной Матери, огромное бледное лицо с глазами медузы, с грустной улыбкой, полной страдания и смерти.

Однажды они подошли к маленькому городку; он был основательно укреплен, от ворот домов вдоль всей крепостной стены шел ход, но ни наверху, ни в открытых воротах не было часовых. Роберт не решался войти в город и заклинал товарища не делать этого. Но тут они услышали колокольный звон, из ворот вышел священник, держа в руках крест, за ним ехали три повозки, две запряженные лошадьми и одна парой быков, и повозки были доверху нагружены трупами. Несколько батраков в необычных плащах, спрятав лица в капюшоны, бежали рядом и подгоняли животных.

Побледнев, Роберт куда-то пропал, а Златоуст пошел на некотором расстоянии за повозками с мертвецами. Процессия продвинулась на несколько сотен шагов, но не к кладбищу, а к вырытой посреди опустевшего луга яме, глубиной всего в три штыка, но просторной, размером с целый зал. Златоуст стоял и смотрел, как батраки жердями и баграми стаскивали трупы с повозок и один за другим бросали в огромную яму, как священник, что-то бормоча, помахал над ней крестом и убрался восвояси, как батраки разожгли со всех сторон неглубокой ямы большие костры и молча заторопились в город, даже и не подумав засыпать могилу. Он заглянул в нее, там лежало пятьдесят или более трупов, сваленных друг на друга, многие были голыми. Там и сям из кучи жалостливо торчала окоченевшая рука или нога, ветер чуть-чуть шевелил рубаху.

Когда он вернулся, Роберт чуть ли не на коленях умолял его как можно скорее идти дальше. У него были основания для мольбы, в отсутствующем взгляде Златоуста он увидел эту хорошо знакомую ему сосредоточенность и неподвижность, эту страсть к ужасному, это зловещее любопытство. Ему не удалось удержать друга. Златоуст отправился в город один.

Он вошел в неохраняемые ворота и, слыша, как гулко стучат по мостовой его собственные шаги, припомнил многие городки и многие ворота, в которые он вот так же входил, и ему вспомнились крики детей, игры мальчишек, перебранка женщин, стук кузнечного молота по звонкой наковальне, грохот повозок и многие другие звуки, встречавшие его, нежные и грубые, сплетавшиеся в разноголосую сеть, которая говорила о многообразии человеческого труда, радостей, занятий и общения. Здесь же, в этих пустых воротах, на этих безлюдных улочках ничего не было слышно, ни смеха, ни криков, все застыло в молчании смерти, и на этом фоне мелодичное журчание бегущей из источника воды казалось слишком громким и шумным. В открытом окне среди своих караваев и булок стоял булочник; Златоуст показал ему на булку, и булочник осторожно протянул ему ее на пекарской лопате, выждал, не положит ли Златоуст на лопату деньги, и сердито, но без ругани, закрыл окно, когда странник, так и не заплатив, откусил от булки и пошел дальше. Перед окнами красивого дома стояли в ряд глиняные горшки, в которых обычно сажали цветы, теперь же над их выщербленными краями свисали засохшие листья. Из другого дома донеслись голоса всхлипывающих и жалобно причитающих детей. Но в следующем переулке Златоуст увидел стоявшую у окна красивую девушку, которая расчесывала волосы; он смотрел на нее до тех пор, пока она не почувствовала его взгляда и не взглянула в ответ, покраснев; она оглядела его, а когда он дружелюбно улыбнулся, на ее порозовевшем лице появилась слабая улыбка.

— Скоро причешешься? — крикнул он.

Улыбаясь, она высунулась из окна.

— Еще не заболела? — спросил он, и она покачала головой. — Тогда пошли со мной, бросай этот город мертвецов, пойдем в лес и заживем там славной жизнью.

Она вопросительно округлила глаза.

— Не раздумывай долго, я говорю серьезно, — крикнул Златоуст. — Ты живешь с отцом и матерью или служишь у чужих людей? Ах так, у чужих. Тогда пойдем, дитя мое, пусть старики умирают, а мы молоды, здоровы и хотим еще немного пожить. Пойдем, шатеночка, я не шучу.

Она удивленно и испытующе посмотрела на него, заколебалась. Он неторопливо побрел дальше, миновал одну безлюдную улицу, потом еще одну и медленно вернулся назад. Девушка все еще стояла, наклонившись у окна, и обрадовалась его возвращению. Она кивнула ему, он не торопясь пошел дальше, вскоре она отправилась за ним следом и у самых ворот догнала его, в руке небольшой узелок, на голову наброшен красный платок.

— Как хоть зовут тебя? — спросил он.

— Лене. Я иду с тобой. Ах, здесь, в городе, так плохо, все умирают. Прочь, прочь отсюда!

Недалеко от ворот сидел на корточках расстроенный Роберт. Когда подошел Златоуст, он вскочил и, увидев девушку, вытаращил глаза. На этот раз он сдался не сразу, он причитал и устраивал сцены. Это же просто безумие — притащить из этой проклятой зачумленной дыры какую-то девицу и рассчитывать, что он будет терпеть ее общество, зачем же искушать Господа Бога, он отказывается идти с ними дальше, его терпение кончилось.

Златоуст позволил ему ругаться и скулить, пока он не утихомирился.

— Так, — сказал он, — ты достаточно долго потчевал нас своими песнями. А теперь пойдем с нами и радуйся, что у нас такая славная компания. Ее зовут Лене, она останется со мной. А сейчас я хочу порадовать тебя, Роберт, слушай: какое-то время мы поживем спокойной, здоровой жизнью, обходя чуму стороной. Мы подыщем себе пустую хижину в красивой местности или сами построим себе жилище, мы будем в нем с Лене хозяином и хозяйкой, а ты будешь жить с нами в качестве нашего друга. Поживем немного в дружбе и согласии. Ты не против?

О нет, Роберт не имел ничего против. Лишь бы от него не требовали подавать Лене руку или дотрагиваться до ее одежды.

— Этого от тебя никто и не требует, — сказал Златоуст. — Более того, тебе строжайше запрещено даже пальцем касаться Лене. Избави тебя Бог от этого!

Они зашагали втроем, сначала шли молча, а потом девушка постепенно разговорилась. Как хорошо, говорила она, снова видеть небо, деревья и луга, в этом зачумленном городе было так страшно, что и не высказать. И она стала рассказывать, освобождая душу от печальных и кошмарных картин, которые ей довелось увидеть. Она поведала несколько историй, зловещих историй, город, должно быть, превратился в ад. Один из врачей умер, другой навещает только богатых, во многих домах лежат и гниют покойники, так как никто их не убирает, в других домах работники похоронной команды воруют, распутничают и развратничают, часто они вместе с мертвецами вытаскивают из постелей еще живых больных, укладывают на свои живодерские повозки и сбрасывают вместе с мертвецами в яму. Много ужасного поведала она; никто не прерывал ее, Роберт слушал испуганно и жадно, Златоуст же оставался спокоен и невозмутим, позволил излиться ужасам и не говорил ни слова. Да и что тут скажешь? Наконец Лене устала, и поток иссяк, слова кончились. Златоуст зашагал медленнее и начал тихонько напевать, это была песня, состоявшая из многих строф, и с каждой строфой голос его крепчал; Лене заулыбалась, Роберт слушал с радостью и глубоким удивлением — никогда еще он не слышал, как Златоуст поет. Все-то он умел, этот Златоуст. Вот он идет и поет, этот удивительный человек! Пел он искусно и чисто, но приглушенным голосом. Когда он начал вторую песню, Лене стала подпевать, сначала тихонько, а потом в полный голос. Близился вечер, далеко за луговиной чернели леса, а за ними синели невысокие горы, которые словно бы изнутри становились все синее. То радостно, то торжественно звучала в такт шагам их песня.

— Ты сегодня такой веселый, — сказал Роберт.

— Да, я весел, конечно же, я сегодня весел, мне попалась такая милая возлюбленная. Ах, Лене, как хорошо, что прислужники смерти сохранили тебя для меня. Завтра мы найдем себе какой-нибудь приют, там мы славно устроимся и будем радоваться, что еще живы и здоровы. Лене, ты когда-нибудь видела осенью в лесу толстый гриб, который так любят улитки и который можно есть?

— О да, — засмеялась она, — много раз.

— Точно такого же цвета твои каштановые волосы, Лене. Они так славно пахнут. Споем еще песенку? Или ты проголодалась? В моей котомке найдется кое-что вкусное.

На другой день они нашли то, что искали. В небольшой березовой рощице стояла хижина из неотесанных бревен, построенная, вероятно, дровосеками или охотниками. Она была пуста, дверь пришлось взломать, и даже Роберт признал, что хижина ничего себе и местность вокруг здоровая. По пути им попались козы, бродившие без пастуха, и они прихватили с собой замечательную козу.

— Ну, Роберт, — сказал Златоуст, — хотя ты и не плотник, но зато был когда-то столяром. Мы будем здесь жить, тебе придется сделать в нашем замке перегородку, тогда у нас выйдет две комнаты, одна для нас с Лене, другая для тебя и для козы. Еды у нас осталось немного, сегодня придется удовольствоваться козьим молоком, сколько бы его ни было. Ты делай перегородку, а мы займемся устройством ночлега для всех. А завтра я отправлюсь на поиски пищи.

Все тут же принялись за работу. Златоуст и Лене пошли собирать солому, папоротник и мох для постели, а Роберт наточил свой нож о полевой камень, чтобы нарезать прутьев для перегородки. Но за день он с этим не справился и ушел вечером спать во двор. Златоуст нашел в Лене нежную подругу, робкую и неопытную, но полную любви. Ласково прижал он ее к своей груди и бодрствовал долго, слушая, как бьется ее сердце, когда она, усталая и ублаготворенная, давно заснула. Он вдыхал запах ее каштановых волос, льнул к ней и одновременно думал о той большой неглубокой яме, в которую закутанные в плащи дьяволы сбрасывали трупы с нагруженных доверху телег. Прекрасна жизнь, прекрасно и быстротечно счастье, стремительно увядает прекрасная молодость.

Перегородка в хижине получилась отменной, недаром ее строили все трое. Роберту хотелось показать, на что он способен, и он захлебываясь говорил о том, что бы он сделал, будь у него верстак, инструмент, угольник и гвозди. Но поскольку кроме ножа и рук у него не было ничего, он удовлетворился тем, что срезал дюжину березовых стволов и соорудил из них на полу хибары прочный, грубый забор. Промежутки между кольями, рассудил он, надо закрыть плетенкой из дрока. На это требовалось время, но получалось весело и красиво, и все остались довольны. Между тем Лене ходила по ягоды и присматривала за козой, а Златоуст совершал небольшие обходы местности в поисках пропитания, обследовал окрестности и приносил то одно, то другое. Людей нигде поблизости не было, это очень устраивало Роберта, они не боялись заразиться или нарваться на враждебное отношение; был в этом, правда, один недостаток — очень мало еды. Неподалеку им попалась заброшенная крестьянская лачуга, на этот раз без покойников, и Златоуст предложил оставить сруб и поселиться в ней, но Роберт в ужасе отказался, недовольно наблюдая за тем, как Златоуст входит в пустое жилище, и каждый предмет, который тот приносил оттуда, сначала окуривался и обмывался, прежде чем Роберт дотрагивался до него. Нашел там Златоуст немного, но все же кое-что — две табуретки, подойник, немного глиняной посуды, топор, а однажды поймал двух улетевших в поле куриц. Лене была влюблена и счастлива, и всем троим доставляло удовольствие обустраивать свое маленькое жилище и каждый день понемногу украшать его. Не было хлеба, зато они подобрали еще одну козу, нашлось и небольшое поле, засеянное репой. Проходил день за днем, плетеная перегородка была готова, усовершенствованы постели, построен очаг. Недалеко протекал ручей, вода в нем была прозрачная и вкусная. За работой они нередко пели.

Однажды, когда они все вместе пили молоко и нахваливали свое хозяйство, Лене вдруг мечтательно сказала:

— А что будет, когда придет зима?

Никто ей не ответил. Роберт засмеялся, Златоуст странно смотрел перед собой. Мало-помалу Лене заметила, что никто всерьез не думал о том, чтобы долго оставаться на одном и том же месте, что дом для них — не дом, что она попала к бродягам. Лене повесила голову.

Тогда Златоуст сказал ей игриво и ободряюще, словно ребенку:

— Ты дочка крестьянина, Лене, а крестьяне думают о будущем. Не бойся, ты найдешь дорогу домой, когда минует чума, не вечно же ей длиться. Тогда ты вернешься к своим родителям или к тому, кто у тебя есть, или поступишь на службу в городе и будешь зарабатывать себе на хлеб. Но сейчас еще лето, повсюду в округе гуляет смерть, а здесь так уютно и живется нам хорошо. Поэтому мы останемся здесь до тех пор, пока не надоест.

— А потом? — вспылила Лене. — Потом все кончится? И ты уйдешь? А я?

Златоуст взял ее за косу и легонько дернул.

— Глупая малышка, — сказал он, — ты что, уже забыла прислужников смерти, вымершие дома и громадную яму перед воротами, вокруг которой пылают костры? Радуйся, что не лежишь в этой яме и дождь не льет на твою рубашку. Думай о том, что ты избежала всего этого, что ты еще жива и здорова и можешь смеяться и петь.

Она все еще была недовольна.

— Но я не хочу уходить, — жалобно сказала она, — я не хочу отпускать тебя, нет. Нельзя же радоваться, зная, что скоро все кончится!

Златоуст еще раз ответил ей, ласково, но со скрытой угрозой в голосе:

— Над этим, моя маленькая Лене, уже ломали головы все мудрецы и святые. Нет счастья, которое длится долго. Но если тебе мало того, что у нас есть, если оно тебя не радует, тогда я тотчас же подожгу хибару и каждый из нас отправится своей дорогой. Пусть все будет как есть, Лене, хватит чесать языком.

На том и поладили, и она покорилась, но радость ее была омрачена.