– Ах, гляньте, малиновка! – Мама указывает за окно веранды, в заиндевевший сад. – Вон, на черенке лопаты.

– Вот красота-то, будто рождественская открытка, – говорит Найджел.

Папа жует брокколи:

– А что моя лопата там делает? Ей место в сарае.

– Это я виноват, – каюсь я. – Набрал угля в ведро, а лопату забыл вернуть на место. Сейчас уберу, только поставлю подогреться Алексову порцию: жаркие сплетни и горячая любовь еще не означают, что человек должен есть обед холодным. – Беру тарелку старшего брата, отношу к нашей новой дровяной плите и ставлю в духовку, накрыв крышкой от кастрюли. – Ничего себе! В такую духовку можно ведьму целиком засунуть.

– Если бы эта духовка была на колесах, – встревает Найджел, – то ее назвали бы «остин метро».

– Та еще колымага, – усмехается папа, который обожает плохие автомобили.

– Какая жалость, что вы с тетей Элен не увидитесь на Новый год, – говорит мне мама.

– Увы и ах. – Я усаживаюсь за стол и принимаюсь за еду. – Передай ей от меня привет.

– Вот-вот, – встревает Найджел. – Можно подумать, ты страшно жалеешь, что вместо того, чтобы торчать в дурацком Ричмонде, будешь кататься на лыжах в Швейцарии! Ты вообще мегасчастливчик, Хьюго.

– Сколько раз я тебе говорил, – вмешивается папа. – Самое главное не…

– …что ты знаешь, а кого ты знаешь, – подхватывает Найджел. – Девять тысяч шестьсот восемь раз, папа. Включая этот.

– Поэтому важно получить диплом приличного университета, – продолжает папа. – Чтобы в будущем общаться с большими людьми, а не со всякой шушерой.

– Кстати, чуть не забыла, – вступает мама. – Джулия опять облекла себя славой: выиграла грант и поедет в Монреаль на курсы о правах человека.

Я весьма неравнодушен к кузине Джулии, и упоминание о том, что она, гм, чем-то там себя облекла, имеет для меня ярко выраженный байронический подтекст.

– Джулия явно пошла в вашу породу, Элис, – замечает папа, кисло намекая на отца Джулии, моего бывшего дядю Майкла, который десять лет назад развелся с ее матерью из-за любовницы-секретарши и внебрачного ребенка. – А что там Джейсон изучает?

– Что-то психолингвистическое, – говорит мама, – в Ланкастере.

Папа недоуменно морщит лоб:

– Нет, мне почему-то кажется, что он как-то связан с лесоводством.

– Он в детстве хотел стать лесником, – припоминаю я.

– А теперь решил, что будет логопедом, – поясняет мама.

– Б-будет з-заик л-лечить, – хихикает Найджел.

Я посыпаю тыквенное пюре свежесмолотым черным перцем:

– Что-то ты, Найдж, никак не повзрослеешь и не поумнеешь. Сам посуди, заика, лечащий от заикания, – наивысший уровень профессионализма.

Чтобы не соглашаться вслух, Найджел корчит сокрушенную рожицу, мол, типа того.

Мама делает глоток вина:

– Божественный напиток, Хьюго!

– Очень точное определение для «Монтраше» урожая семьдесят восьмого года, – соглашается папа. – Но тебе, Хьюго, не следует транжирить свои деньги.

– Во-первых, папа, у меня четкий бюджет. А во-вторых, не забывай, что я подрабатываю в адвокатской конторе – какой-никакой, а доход. И потом, вы столько для меня сделали, что я просто обязан время от времени угощать вас приличным вином.

– Но нам не хотелось бы, чтобы ты из-за нас сидел на бобах… – говорит мама.

– …или чтобы из-за необходимости подрабатывать пострадали твои занятия, – добавляет папа.

– Так что дай нам знать, если у тебя вдруг будет туго с деньгами, – просит мама. – Обещаешь?

– Хорошо, если когда-нибудь что-то подобное случится, я непременно приду к вам с протянутой рукой. Обещаю.

– И у меня туго с деньгами, – с тайной надеждой говорит Найджел.

– Но ты ведь живешь дома, а не в страшном и ужасном внешнем мире. – Папа хмуро смотрит на часы. – Кстати, родители фройляйн нашего Алекса знают о том, что она названивает в Англию? Средь бела дня, между прочим.

– Они же немцы, пап, – говорит Найджел. – У них увесистые кошельки, полные дойчмарок.

– Тебе легко говорить, но объединение дорого обойдется Германии. Мои франкфуртские клиенты очень нервничают из-за падения Берлинской стены.

Мама разрезает печеную картофелину.

– Хьюго, тебе Алекс рассказывал об этой Сюзанне?

– Ни слова. – Ножом и вилкой я аккуратно отделяю филе форели от костей. – Видишь ли, существует такая штука, как братское соперничество.

– Но ведь вы с Алексом сейчас лучшие друзья!

– Ага, – говорит Найджел, – до тех пор, пока не прозвучат роковые слова: «А не сыграть ли нам в „Монополию“?»

– Ах, по-твоему, я виноват, что никогда не проигрываю? – оскорбленно осведомляюсь я.

– То, что никто не может поймать тебя на жульничестве… – фыркает Найджел.

– Родители, вы слышите этот оскорбительный, беспочвенный клеветнический наезд?

– …еще не означает, что ты не мухлюешь. – Найджел укоризненно взмахивает столовым ножом. Этой осенью мой младший братишка расстался с невинностью и сменил шахматные журналы и приставку «Атари» на The KLF и туалетные принадлежности. – Между прочим, благодаря моим блестящим дедуктивным способностям мне известны целых три вещи об этой Сюзанне. Раз она находит Алекса привлекательным, то она, во-первых, слепа, как летучая мышь, во-вторых, привыкла иметь дело с малышней и, в-третьих, у нее напрочь отсутствует обоняние.

Тут как раз появляется Алекс:

– У кого это напрочь отсутствует обоняние?

– Принеси-ка старшему брату его обед, – велю я Найджелу, – иначе я прямо сейчас тебя заложу, и тогда уж ты точно получишь по заслугам.

Найджел без возражений подчиняется.

– Ну, как там Сюзанна? – спрашивает мама. – В Гамбурге все в порядке?

– Да, все прекрасно.

Алекс усаживается за стол. Мой брат не любит разбрасываться словами.

– Помнится, она изучает фармакологию, – не унимается мама.

Алекс накалывает на вилку мозгоподобный кусок цветной капусты.

– Угу.

– И когда же ты нас с ней познакомишь?

– Трудно сказать, – говорит Алекс, и я вспоминаю о тщетных надеждах бедняжки Марианджелы.

Найджел ставит перед старшим братом тарелку с его порцией.

– Никак не могу привыкнуть к тому, как сократились расстояния, – вздыхает папа. – Подружка в Германии, катание на лыжах в Альпах, курсы в Монреале – все это стало нормой. Когда я впервые покинул Англию и поехал в Рим – мне было примерно столько же, сколько сейчас тебе, Хьюго, – никто из моих приятелей так далеко от дома никогда не уезжал. А мы с другом сели на паром в Дувре, приплыли в Кале, оттуда автостопом добрались до Марселя, а потом через Турин – до Рима. На это ушло шесть дней. И нам обоим казалось, что мы уехали на край света.

– Пап, а у вашей почтовой кареты в дороге колеса не отваливались? – спрашивает Найджел.

– Очень смешно! Во второй раз я побывал в Риме только два года назад, когда наши нью-йоркские боссы решили провести там годовое собрание европейских акционеров. Мы летели на частном самолете, прибыли к обеду, провели заседание и пару встреч, до полуночи обхаживали клиентов, а на следующий день вернулись в Лондон, как раз к…

В гостиной звонит телефон.

– Это кого-то из вас, мальчики, – говорит мама.

Найджел стрелой летит по коридору в гостиную; форель на моей тарелке разочарованно взирает в небеса. Через минуту Найджел возвращается:

– Хьюго, это тебя. Какая-то Диана. То ли Сфинктер, то ли Спринтер, то ли Спенсер, я не расслышал. Приглашает тебя во дворец, пока ее муж совершает поездку по странам Содружества… Ей какую-то тантру вроде бы надо прочистить… в общем, сказала, что ты поймешь.

– Есть такая операция, братишка, которая навсегда исцеляет от навязчивых мыслей, – говорю я. – Ветеринары ее запросто делают и, кстати, недорого берут.

– И все-таки кто звонил, Найджел? – строго спрашивает мама. – Говори, пока не забыл.

– Миссис Первис из «Риверсайда». Просила передать Хьюго, что бригадный генерал сегодня чувствует себя гораздо лучше, так что если Хьюго хочет его навестить, то добро пожаловать от трех до пяти.

– Отлично. Пап, ты обойдешься без меня?

– Ступай, ступай. Мы с мамой очень гордимся тем, что ты не забываешь о генерале. Правда, Элис?

– Да-да, – соглашается мама.

– Спасибо. – Я смущенно пожимаю плечами. – Бригадный генерал Филби мне очень помог, когда мы в Даличском колледже изучали обществоведение. Он мне столько всего рассказывал! Уж такую-то малость я теперь могу для него сделать.

– О господи! – стонет Найджел. – Я угодил в эпизод сериала «Маленький домик в прериях» и там увяз.

– Не волнуйся, я тебя вызволю, – говорит папа. – Пока Хьюго навещает бригадного генерала, съездишь со мной за елкой.

Найджел в ужасе смотрит на него:

– Но мы с Джаспером Фарли собирались сегодня на Тотнэм-Корт-роуд!

– Зачем? – Алекс подносит ко рту полную вилку. – Таскаться по магазинам и пускать слюни, любуясь аппаратурой и синтезаторами, которых вы не в состоянии приобрести?

Во дворе раздается грохот. Краем глаза я замечаю какой-то черный промельк. По плитам катится опрокинутый цветочный горшок, лопата падает, а черный промельк превращается в кошку с малиновкой в зубах. Птичьи крылья слабо трепещут.

– Ох, – вздрагивает мама. – Какой ужас! И что теперь делать? А мерзкая кошка страшно довольна собой…

– Естественный отбор в действии, – спокойно сообщает Алекс.

– Может, опустить жалюзи? – спрашивает Найджел.

– Природа сама во всем разберется, дорогая, – говорит папа.

Я встаю, выхожу в сад через заднюю дверь. Морозный воздух обжигает лицо. «Брысь!» – кричу я кошке. Черная хищница вспрыгивает на крышу сарая. Следит за мной. Помахивает хвостом. Изувеченная малиновка дрожит в пасти.

В небе гудит самолет.

Хрустит ветка. Я полон жизни.

– По мнению моего мужа, – изрекает сестра Первис, шествуя по моющейся ковровой дорожке к библиотеке дома для престарелых «Риверсайд», – все молодые люди в наши дни либо попрошайки на социалке, либо голубые, либо тупые бодрячки, как из фильма «Все в порядке, Джек». – Хвойный запах дезинфектанта щекочет ноздри. – Но пока в английских семьях растут такие прекрасные юноши, как вы, Хьюго, я лично убеждена, что в обозримом будущем полное варварство нам не грозит.

– Сестра Первис, от ваших похвал мое самомнение в дверь не проходит.

Мы сворачиваем за угол и натыкаемся на одну из обитательниц «Риверсайда». Вцепившись в поручень вдоль стены, она напряженно глядит в сад, будто что-то там забыла. С нижней губы на мятно-зеленый кардиган тянется нитка липкой слюны.

– Все на должном уровне, миссис Болито, – говорит медсестра, выхватывая из рукава чистую салфетку. – Мы ведь за этим следим, правда? – Она ловко удаляет слюнный сталактит и выбрасывает салфетку в мусорное ведро. – Миссис Болито, вы же помните Хьюго? Юного друга нашего бригадного генерала?

Миссис Болито поворачивает голову, и мне тут же вспоминаются глаза форели на тарелке.

– Рад видеть вас в добром здравии, миссис Болито, – говорю я.

– Поздоровайтесь с Хьюго, миссис Болито. Хьюго – наш гость.

Миссис Болито переводит взгляд с меня на сестру Первис и тоненько хнычет.

– В чем дело? По телевизору показывают «Пиф-паф, ой-ой-ой». Про летающую машину. Пойдемте-ка, миссис Болито, вместе и посмотрим.

Со стены за нами наблюдает лисья голова, едва заметно улыбаясь.

– Подождите меня здесь, я провожу Хьюго в библиотеку, – говорит сестра Первис миссис Болито. – А потом мы с вами вместе пойдем в гостиную.

Я желаю миссис Болито счастливого Рождества, но в ее случае на это рассчитывать бесполезно.

– У нее четверо сыновей, – говорит сестра Первис, – все живут в Лондоне, но никогда ее не навещают. Можно подумать, старость – это преступление, а не финишная черта, к которой мы все неизбежно придем.

Меня так и подмывает объяснить, что стратегия, выработанная нашей культурой для психологической адаптации к смерти, заключается в стремлении похоронить эту самую смерть под культом потребления и неясным обещанием сансары, а все «Риверсайды» мира служат лишь ширмой, способствующей подобному самообману; старики действительно виновны, ибо своим существованием доказывают, что наше сознательно близорукое отношение к смерти и есть самообман.

Нет, пожалуй, не стоит вносить излишние коррективы в мнение сестры Первис обо мне. У дверей библиотеки моя провожатая говорит sotto voce:

– Разумеется, вы не обидитесь, если бригадный генерал вас не узнает.

– Ну что вы! Конечно нет. Он по-прежнему волнуется о марках?

– Да, время от времени. А, вот и Марианджела! Марианджела!

Марианджела с кипой аккуратно сложенного постельного белья подходит к нам:

– Юго! Сестра Первис говорила, что ты сегодня придешь. Как твой Нор-витч?

– Хьюго учится в Кембридже, Марианджела! – возмущенно поправляет ее сестра Первис. – В Кембридже, а не в Норидже. Это большая разница!

– Пардон, Юго. – Лукавые бразильские глаза Марианджелы пробуждают во мне не только надежды. – Я еще плохо знаю географию Англии.

– Марианджела, принесите, пожалуйста, в библиотеку кофе для Хьюго и бригадного генерала. Мне надо вернуться к миссис Болито.

– Конечно. Всегда рада вас видеть, сестра Первис.

– Не забудьте попрощаться перед уходом, – говорит миссис Первис и удаляется.

– И как под ее началом работается? – спрашиваю я Марианджелу.

– На нашем континенте привыкли к диктаторам.

– Она по ночам спит или подзаряжается от сети?

– Она не такой уж плохой босс, если с ней всегда соглашаться. На нее можно положиться. И она всегда говорит то, что думает.

Марианджела обидчива, но ее обиды никогда не переходят в агрессивную злобу.

– Не сердись, мой ангел, нам просто нужно было отдохнуть друг от друга.

– Восемь недель, Юго! Два письма, два звонка, два сообщения на моем автоответчике. Мне нужен контакт, а не отдохнуть друг от друга. – Похоже, сейчас она не столько обижена, сколько уязвлена. – Ты совсем не знаешь, что мне нужно.

«Скажи ей, что все кончено», – настаивает Хьюго Разумник, но Хьюго Распутник обожает женщин в форменной одежде.

– Ты права, я действительно этого не знаю. Ни о тебе, Марианджела, ни о любой другой женщине. Я даже не знаю, что нужно мне самому. До тебя у меня были две или три подружки – но ты… ты совсем другая. К концу прошлого лета мой внутренний взор словно бы переключился на телевизионный канал, где сутки напролет показывали только Марианджелу Пинто-Перейра. Я чуть с ума не сошел. Единственным способом как-то восстановить душевное равновесие была временная разлука с тобой. Часто я почти готов был позвонить… но… видишь ли, ангел мой, все это по неопытности, а не со зла. – Я открываю дверь в библиотеку. – Спасибо тебе за все. За великолепные воспоминания. Прости, что был недостаточно чуток. Прости, что причинил тебе боль.

Она придерживает дверь ногой. Вся такая обиженная, пылкая.

– Сестра Первис просит принести кофе тебе и бригадному генералу. Черный и одна ложка сахара?

– Да, пожалуйста. Но только без всякого амазонского вуду, от которого яйца усыхают, ладно?

– Острый нож надежнее вуду, – огрызается она. – В кофе молоко или сливки, как ты пьешь в своем Камбриже?

– От кофе с молоком у меня сыпь.

– Значит, если… если… я найду настоящий бразильский кофе, ты будешь пить?

– Марианджела, – вздыхаю я. – Если хоть раз попробуешь что-то настоящее, то понимаешь, что все остальное – дешевая подделка.

– Почти закончили, генерал, – говорю я старику, переворачивая страницу. – «Но для меня в этом видении моей юности – весь Восток. Он открылся мне в то мгновение, когда я – юноша – впервые взглянул на него. Я пришел к нему после битвы с морем – и я был молод, и я видел, что он глядит на меня. И это все, что у меня осталось! Только мгновение; миг напряжения, романтики, очарования – юности!.. Дрожь солнечного света на незнакомом берегу, время, чтобы вспомнить, вздохнуть и… прощай! Ночь… прощай…»

Я прихлебываю остывший кофе; бригадный генерал Филби так и не прикоснулся к своей чашке. Пять лет назад этот умнейший человек был полон жизни, а теперь бесформенной грудой горбится в инвалидном кресле. Тогда, в 1986 году, семидесятилетний генерал вел себя так, будто ему пятьдесят; он жил в роскошном особняке в Кью со своей преданной вдо́вой сестрой, миссис Хаттер. Когда генерал сломал ногу, директор нашей школы, его старый приятель, отправил меня выкашивать генеральский газон, но генерал Филби разглядел во мне родственную душу, и вместо того, чтобы корпеть над основами обществоведения, мы с ним играли в покер, криббедж и блек-джек. И потом, уже после того, как его нога срослась, я заходил к нему почти каждый четверг. Миссис Хаттер усиленно меня подкармливала, а потом мы усаживались за карточный стол и генерал наставлял меня в таких тонкостях искусства соблазнения госпожи Удачи, о которых не ведал даже Жаб. Некогда отчаянный ловелас, генерал Филби по-прежнему любил щегольски одеваться, увлекался филателией и лингвистикой, а еще был превосходным рассказчиком. За рюмкой портвейна он мог часами рассказывать о своей службе в Особом лодочном отделении Британской армии в Норвегии в годы Второй мировой и во время Корейской войны. Он посоветовал мне прочесть Конрада и Чехова и научил, как получить фальшивый паспорт, отыскав среди кладбищенских надгробий подходящее имя и написав запрос в Сомерсет-Хаус о выдаче копии свидетельства о рождении. Такая уловка была мне уже известна, но говорить об этом я не стал.

Сейчас бригадный генерал Филби почти не шевелится. Голова его время от времени покачивается из стороны в сторону, как у Стиви Уандера за роялем; в складки пиджака набивается перхоть. Генерала бреет и стрижет медбрат, весьма халатно относящийся к своему поручению; вдобавок старик страдает недержанием мочи и не обходится без урологического подгузника. Время от времени с уст бригадного генерала срываются невнятные слова, но со мной он практически не разговаривает. Я понятия не имею, доставляет ли ему «Юность» Конрада такое же удовольствие, как и прежде, или ему мучительно напоминание о былых счастливых днях. Возможно, он даже не воспринимает чужие речи и не узнает меня.

Как бы то ни было, Марианджела утверждает, что, когда имеешь дело со старческой деменцией, следует вести себя так, словно человек, которого ты раньше знал, все еще скрыт в развалинах одряхлевшего тела. Тогда если выяснится, что его там нет, то ничего страшного, страдалец все-таки получает должный уход; но если тот, прежний, человек еще существует где-то под завалами, то ты для него – спасательный трос, страховочный канат.

– Ну вот, мы добрались до последней страницы, – говорю я. – «Что же чудесней – море, само море, или, может быть, юность? Кто знает? Но вы – все вы получили кое-что от жизни: деньги, любовь – то, что можно получить на суше… скажите же мне: не лучшее ли то было время, когда мы были молоды и скитались по морям… Были молоды и ничего не имели, а море не дает ничего, кроме жестоких ударов, и нет-нет да предоставит вам случай почувствовать вашу силу… только это и дает оно вам, о ней-то все вы и сожалеете».

В горле бригадного генерала что-то трепещет.

Вздох? Или просто воздух дрожит в голосовых связках?

В просвет между деревьями в дальнем конце сада виднеется серебро и пушечная бронза Темзы.

Слева направо по реке проносится лодка с пятью гребцами. Исчезает в мгновение ока.

Садовник в кепке собирает граблями палую листву.

В меркнущем свете дня звучит последний абзац:

– «И все мы кивнули ему – финансист, бухгалтер, адвокат, – все мы кивнули ему через стол, который, словно неподвижная полоса темной воды, отражал наши лица, изборожденные морщинами, лица, отмеченные печатью труда, разочарований, успеха, любви; отражал наши усталые глаза; они глядят пристально, они глядят тревожно, они всматриваются во что-то за пределами жизни – в то, что прошло и чего все еще ждешь, – прошло невидимое, во вздохе, вспышке – вместе с юностью, силой, романтикой грез…»

Я захлопываю книгу, включаю лампу. На моих часах четверть пятого. Я встаю, задергиваю шторы.

– Что ж, сэр, – говорю я, будто обращаюсь к пустой комнате. – Пожалуй, не стоит вас чрезмерно утомлять…

Неожиданно лицо бригадного генерала напрягается, оживает, он открывает рот и, невнятно выговаривая слова из-за перенесенного инсульта, глухим, призрачным голосом произносит:

– Мои… чертовы… марки…

– Генерал Филби… это Хьюго, сэр. Хьюго Лэм.

Трясущейся рукой он пытается схватить меня за рукав:

– Полиция…

– Какие марки, генерал? О чем вы?

– Целое… состояние…

Глаза смотрят осмысленно, и на миг мне кажется, что генерал вот-вот бросит обвинение похитителю, но этот миг пролетает. По коридору катят скрипучую тележку. Знакомое выражение исчезает с генеральского лица, и я остаюсь наедине с настенными часами, с полками роскошных книг, которых никто не читает, и с ясным пониманием того, что, как бы я ни прожил свою жизнь, сколько бы власти, богатства, опыта, знаний или красоты ни выпало на мою долю, свое существование я закончу так же, как этот несчастный старик. Глядя на бригадного генерала Реджинальда Филби, я как будто смотрю в телескоп, устремленный в будущее, и вижу самого себя.

Раскачивается Марианджелин «ловец снов», случайно задетый мною; в буйных кудрях любовницы прячется крестик. Беру Сына Божьего в рот, представляю, как Он растворяется на языке. Секс, возможно, и является противоядием от смерти, но вечную жизнь обеспечивает только биологическим видам, а не отдельным их представителям. В СD-плеере Элла Фицджеральд снова, бурной ночью в Берлине тридцать лет назад, забывает слова из баллады о Мэкки-Ноже. Где-то под нами грохочет поезд – линия «Дистрикт» лондонской подземки. Марианджела целует мне предплечье, потом вдруг кусает, изо всех сил.

– Ой! – обиженно вскрикиваю я, наслаждаясь болью. – Это что, по-португальски означает: «У меня земля ушла из-под ног, мой господин и повелитель. А хорошо ли было тебе?»

– По-португальски это означает: «Я тебя ненавижу, врун, обманщик, чудовище, псих, извращенец, и чтоб тебе вечно гнить в аду, сукин ты сын!»

Мой погребенный епископ восстает из гроба; мы хохочем, предвкушая миг наслаждения, но от смеха мне не удается его продлить. Аккуратно снимаю презерватив, чтобы клейкое содержимое не запятнало лиловые простыни Марианджелы, и облекаю его в саван бумажной салфетки. Безумный угар совокупления всегда завершается сущим фарсом. Марианджела поворачивается лицом ко мне, а я размышляю, почему женщины дурнеют, когда их лишают покровов, обнажают и используют по назначению. Марианджела садится, отпивает воду из стакана, охраняемого статуэткой Христа Искупителя.

– Хочешь? – Она подносит стакан мне к губам, прижимает мою руку к своей груди; сердце Марианджелы выстукивает: «Люблю, люблю, люблю, люблю, люблю».

Ах, ну почему я не послушал Хьюго Разумника…

– Юго, когда я познакомлюсь с твоей семьей?

Я натягиваю трусы. Хорошо бы принять душ, но автомобильный салон «Астон-Мартин» скоро закроется, так что надо поторапливаться.

– А зачем тебе знакомиться с моей семьей?

– Я просто хочу. Мы встречаемся шесть месяцев. Двадцать первого июня ты сюда пришел, а завтра двадцать первое декабря.

Господи, это какой-то счетчик памятных дат!

– Лучше давай сходим с тобой в ресторан, ангел мой, поужинаем, отметим знаменательную дату и не будем впутывать в это мою семью. Договорились?

– Я хочу познакомиться с твоими родителями, с твоими братьями…

Ну да… «Мама, папа, Найджел, Алекс, знакомьтесь – Марианджелa. Она родом из захолустного пригорода Рио, работает сиделкой в доме для престарелых „Риверсайд“, где всякий раз, навещая бригадного генерала Филби, я ее трахаю. А что у нас сегодня на ужин?» Я вытаскиваю свою майку из-под кровати.

– Честно говоря, я не вожу домой подружек.

– Значит, я буду первой. Это очень приятно.

– Мне очень не хочется… – так, джинсы, молния, ремень, – чтобы некоторые сферы моей жизни пересекались.

– Я твоя девушка, а не какая-то сфера. Ты что, меня стесняешься?

Какая очаровательная попытка эмоционального шантажа.

– Ты же знаешь, что нет.

Рассудок подсказывает Марианджеле, что эту тему следует оставить в покое, но сердцу не прикажешь.

– Значит, ты стесняешься своих родных?

– Не больше, чем обычный средний сын из троих имеющихся.

– А… ты стесняешься, что я на пять лет тебя старше?

– Тебе всего двадцать шесть. До старости далеко.

– А может… я недостаточно белая для твоих родителей?

Я застегиваю пуговицы на рубашке из коллекции Пола Смита.

– Это вообще не имеет значения.

– Тогда почему я не могу познакомиться с родными моего бойфренда?

Один носок, второй…

– Ну, наши отношения… не на той стадии.

– Фигня, Юго! Отношения – не только обладать другим телом. Когда ты в своем Камбриже пьешь гадкий кофе с белыми аспирантками, я тут не жду твоих звонков или писем. Да-да, не жду. Один врач-консультант из частной клиники приглашает меня на свидание, в самый модный японский ресторан Мэйфера. Мои подруги говорят: «Ты сумасшедшая! Соглашайся!», но я не соглашаюсь – из-за тебя.

Меня смешит ее дилетантский подход, и я с трудом сдерживаю улыбку.

– Зачем я тебе? Для секса на каникулах?

Так. Моя куртка у двери, ковбойские сапоги там же; а Марианджела голая, как снеговик, и совершенно безоружная.

– Ты мой друг, Марианджела. Мой самый близкий друг. Хочу ли я познакомить тебя с родителями? Нет. Хочу ли я жить вместе с тобой? Нет. Хочу ли я вместе с тобой строить планы на будущее, складывать свежевыстиранное белье, завести кошку? Нет.

Под окнами грохочет очередной поезд подземки, и, как по заказу, разыгрывается душераздирающая сцена – древняя, как гоминиды и их слезные протоки. Такое происходит повсеместно и постоянно, по всей планете Земля, на всех континентах, во всех странах, на всех языках. Марианджела утирает глаза, отворачивается, и все Олли Куинны мира тут же упали бы на колени, обещая все-все исправить. А я молча надеваю куртку и сапоги. Потоки слез тут же высыхают.

– Ты уходишь? Прямо сейчас?

– Если это действительно наше с тобой последнее свидание, ангел мой, то ни к чему продлевать агонию.

От обиды до ненависти – пять секунд.

– Sai da minha frente! Vai pra puta que pariu!

Замечательно. Если девушка тебя ненавидит, порвать с ней гораздо проще. Переступая через порог, я говорю:

– Если твой врач-консультант захочет узнать, как обращаться с Марианджелой Пинто-Перейра, передай ему, что я готов поделиться с ним ценными наблюдениями.

Убийственно мрачный взгляд, стремительное движение сильной руки, промельк великолепной бразильской груди – и в меня со скоростью метеора летит Христос Искупитель, вращаясь, как пущенный из пращи камень; меня спасла какая-то доля секунды – статуэтка, врезавшись в захлопнутую дверь, превращается в тысячу гипсовых градин.

К шести часам смеркается, вот-вот пойдет снег. Я надеваю вязаную шапку из шерсти опоссума. В зажиточных кварталах Ричмонда все спокойно. Обыватели, достойные представители среднего класса, задергивают шторы на окнах особняков, уставленных книжными шкафами, увешанных картинами и освещенных гирляндами рождественских елок. Я сворачиваю на Ред-Лайон-стрит. Девица в приемной автосалона «Астон-Мартин» обладает такими же соблазнительными формами, как представленные здесь автомобили, но вот лицо у нее – один в один инопланетянин из одноименного фильма. Она воркует по телефону, а я неторопливо прохожу мимо, коротко киваю – мол, твой босс меня ждет, – пересекаю салон и оказываюсь у распахнутой двери с табличкой: «ВИНСЕНТ КОСТЕЛЛО. ОТДЕЛ ПРОДАЖ». Обитатель кабинета, мужчина лет тридцати с налаченной прической «маллет» и в костюме средней паршивости из местного универмага, неумело заворачивает в подарочную бумагу громадную коробку с игрушечным автодромом «Скейлекстрик».

– Здравствуйте, – произносит он. – Чем могу помочь?

Восточнолондонский выговор, интонации рубахи-парня; на письменном столе фотография – он с мальчуганом, без мамочки и без обручального кольца.

– Вы – Винсент Костелло?

– Да. Как на двери написано.

– Мне хотелось бы узнать, какова продажная стоимость автомобиля «астон-мартин-кода». Но прежде… – Я выразительно гляжу на полузавернутую коробку. – Позвольте мне помочь вам.

– Нет, нет, что вы! Все в порядке. Я и сам справлюсь.

– Да, у меня все в порядке, а вот у вас – не очень. Так что все-таки давайте я вам помогу.

– Ох, спасибо. Это для моего пятилетнего сынишки.

– Он увлекается «Формулой-один»?

– Просто помешан на всем, у чего есть двигатель, – на автомобилях, мотоциклах и тому подобном. Обычно подарки заворачивает его мать, но сегодня… – Кончик клейкой ленты отрывается вместе с длинной полоской оберточной бумаги, и Костелло бормочет под нос «да б…», на ходу превращая ругательство в «да бога ради!».

– Коробки лучше оборачивать по диагонали. – Предотвращая возражения, я отстраняю его и берусь за дело сам. – Нужно заранее нарезать кусочки клейкой ленты, аккуратно сложить бумагу и… – Через несколько секунд на письменном столе красуется идеально завернутая подарочная коробка. – Готово.

Винсент Костелло с уважением смотрит на меня:

– Где это вы так здорово научились?

– У моей тетушки сеть сувенирных магазинчиков для состоятельных клиентов. И блудный племянник ей иногда помогает.

– Повезло вашей тетушке! Итак, вас интересует «астон-мартин-кода»?

– Да, шестьдесят девятого года выпуска. Сто десять тысяч миль пробега по счетчику, единственный владелец, человек весьма осмотрительный.

– Чрезвычайно маленький пробег для такой винтажной модели. – Костелло достает из ящика письменного стола лист бумаги, сплошь покрытый цифрами. – А можно узнать, кто этот осмотрительный водитель? Потому что вы-то явно не сидели за рулем в шестьдесят девятом году.

– Нет, конечно же, речь не обо мне. Автомобиль достался моему приятелю в наследство от отца. Меня, между прочим, зовут Хьюго, Хьюго Лэм. А мой приятель из пензанских Пенхалигонов. – (Мы обмениваемся рукопожатием.) – После смерти отца ему пришлось выплатить огромный налог на наследство, а вдобавок оказалось, что финансовое положение семьи в плачевном состоянии.

Винсент Костелло сочувственно морщится:

– Да, представляю себе.

– Мать моего друга – женщина очаровательная, но в финансах абсолютно ничего не смыслит. И в довершение всех неприятностей их адвокат, он же консультант по финансовым вопросам, только что попался на мошенничестве.

– Господи, да это просто какая-то череда несчастий!

– Вот именно. Я пообещал Джонни узнать, сколько можно получить за «астон-мартин» в столичном автосалоне – сам я из этих краев, родители живут на Чизлхерст-роуд. Подозреваю, что в торговле винтажными автомобилями ковбоев куда больше, чем честных шерифов; кроме того, заключить подобную сделку в лондонском автосалоне, вот как у вас, например, наверняка выгоднее, чем в Девоншире или Корнуолле.

– Верно рассуждаете, Хьюго. Но позвольте, я сверюсь с текущими ценами… – Костелло открывает папку. – А ваш отец, случайно, не наш клиент?

– Папа сейчас обожает «бэ-эм-вэ», но, вполне возможно, вскоре созреет для чего-нибудь пошикарнее. В конце концов, сегодня «бумер» есть почти у каждого. Я обязательно скажу отцу, как вы мне помогли.

– Спасибо, буду обязан. Значит, так, Хьюго. Передайте вашему другу, что ориентировочная цена автомобиля «астон-мартин-кода» шестьдесят девятого года выпуска с сотней тысяч миль пробега и в пристойном состоянии… – Винсент Костелло проводит пальцем по столбцу цифр… – примерно двадцать две тысячи. Разумеется, на лондонском рынке цена несколько выше. У меня есть на примете коллекционер, из арабов, так вот, он готов заплатить и больше, особенно если машина действительно в хорошем состоянии, и при желании я мог бы вытянуть из него тысяч двадцать пять. При условии, что машину осмотрит наш механик, а мистер Пенхалигон лично предоставит все необходимые документы.

– Естественно. Мы хотим, чтобы все было чисто и по закону.

– В таком случае вот моя карточка – я буду ждать его звонка.

– Отлично. – Я прячу карточку в бумажник из змеиной кожи, и мы обмениваемся прощальным рукопожатием. – Счастливого Рождества, мистер Костелло!