Книга: Костяные часы
Назад: 1 июля
Дальше: Смирны горькой запах благой… 1991

2 июля

Месячные запаздывают всего на несколько дней, так что вряд ли я беременна, но откуда же тогда живот и эта третья сиська, вся в голубых прожилках, что торчит чуть ниже двух нормальных, которым Винни дал прозвища Долли и Партон? Ма в бешенстве, не верит, что я не знаю, кто отец этого ребенка: «Тебя же кто-то обрюхатил, а ты у нас, ясное дело, не Дева Мария». Но я и вправду не знаю. Конечно, главный подозреваемый – Винни; но мало ли, вдруг у нас с Эдом Брубеком что-то было в церкви? Или с Гэри на ферме «Черный вяз»? Или даже с этим цыганом, Аланом Уоллом? Раз с памятью однажды проделали какие-то дурацкие фокусы, я теперь ни в чем не уверена. Старая корова из «Смоуки Джо» зыркает на меня поверх «Файненшл таймс»: «А ты младенца спроси! Он-то должен знать».
И все вокруг скандируют: «Спроси младенца! Спроси младенца!», а я пытаюсь сказать, что не могу, он же еще не родился, но рот будто наглухо зашит, а живот все раздувается и раздувается. Теперь он похож на огромный кожаный шатер, а я болтаюсь на нем где-то сбоку. Младенец внутри, будто ладонь в свете фонарика, залит красноватым сиянием, голенький, но размером со взрослого. Я его боюсь.
«Ну, спрашивай!» – шипит ма.
И я спрашиваю: «Кто твой отец?»
Мы ждем. Он поворачивает голову ко мне и начинает говорить невнятным, бессвязным голосом из каких-то жарких стран: «Когда Сибелиуса раскрошат на кусочки, в три часа в день звезды Риги ты поймешь, что я рядом…»

 

…и сон обрывается. Невероятное облегчение, спальный мешок, густая, как суп, темнота, и никакой беременности, и голос с валлийским акцентом шепчет: «Все хорошо, Холли, это просто сон».
Фанерная перегородка в сарае, на ферме. Девушка – как ее зовут? Ах да, Гвин. Я шепчу:
– Прости, что разбудила.
– Ничего, я сплю чутко. Ты стонала. Страшный сон?
– Ага… нет, просто дурацкий. А который час?
Ее наручные часы светятся мутным золотом.
– Без двадцати пяти пять.
Ночь на исходе. Стоит ли пытаться снова уснуть?
Все вокруг храпят, как в зоопарке, на разные лады.
Сердце щемит от тоски по моей спальне, но я не поддаюсь. Помни о пощечине!
– Знаешь, Холли, – шепот Гвин шелестит черным покровом тьмы, – тут все гораздо труднее, чем ты думаешь.
С чего бы вдруг она именно сейчас произносит эти странные слова?
– Если у них получается, – говорю я, имея в виду студентов, – то и у меня тоже!
– Я не про клубнику. А про то, что ты сбежала из дома.
Отпирайся, быстро!
– А почему ты решила, что я сбежала из дома?
Гвин не обращает внимания на мои слова, как вратарь на мяч в миле от ворот.
– Мой тебе совет – возвращайся. Конечно, если точно знаешь, что, если вернуться, хуже тебе не будет. – Она вздыхает. – Вот кончится лето, кончатся деньги, а мистер Ричард Гир так и не примчится к тебе на своем «харлей-дэвидсоне» и не предложит: «Запрыгивай, детка!», и ты будешь ошиваться у мусорных баков на задах «Макдональдса», и, что бы там Гэбриел Харти ни говорил, будешь вспоминать сарай на ферме «Черный вяз», как пятизвездочный отель. Понимаешь, у тебя сейчас есть список: «То, чего я никогда в жизни не сделаю, чтобы выжить». Список не изменится, а вот его название станет совсем другим: «Все, что я сделала, чтобы выжить».
– Я ниоткуда не сбегала, – как можно спокойнее говорю я.
– Тогда почему назвалась чужим именем?
– Меня действительно зовут Холли Ротманс.
– А меня Гвин Аквафреш. Хочешь зубной пасты?
– Аквафреш – не фамилия. А Ротманс – фамилия.
– Да, конечно, но я готова спорить на пачку «Бенсон и Хеджес», что это не твоя фамилия. Нет, пойми меня правильно, назваться чужим именем – ход очень даже неглупый. Я поначалу тоже имя меняла. Но дело в том, что все те неприятности, которые ждут тебя впереди, раз в двадцать хуже тех неприятностей, из-за которых ты сбежала из дома.
Ну почему она меня так легко раскусила?!
– Рановато еще для золотых россыпей мудрости, – проворчала я. – Спокойной ночи!
Снаружи щебечет первая утренняя птаха.

 

Запиваю стаканом воды три «бутерброда» – печенюшки, намазанные арахисовым маслом, – и мы идем на большое поле в южной стороне фермы, где миссис Харти и ее муж устанавливают некое подобие навеса. Утро прохладное и росистое, но день обещает быть жарким, как и вчера. Я не злюсь на Гвин, но она вроде как видела меня нагишом, мне неловко встречаться с ней взглядом, и я держусь поближе к Марион и Линде. Гвин все понимает и уходит к грядке подальше, рядом со Стюартом, Джиной и Аланом Уоллом, так что мне с ней не заговорить, даже если б захотелось. Гэри ведет себя так, будто я превратилась в невидимку; он работает на другом краю поля, вместе с остальными студентами. Меня это вполне устраивает.
Собирать клубнику – нудное занятие, но здорово успокаивает, не то что суета в баре. Приятно проводить день на свежем воздухе. Птички, овечки, грохот трактора вдали, веселая болтовня студентов… ну, она вскоре смолкает. Каждому из нас выдают по картонному поддону с двадцатью пятью прямоугольными лубяными лукошками; каждое нужно наполнить спелыми или почти спелыми ягодами. Отщипываешь ягоду от стебля ногтем большого пальца, кладешь ее в лукошко и так далее. Сперва я собираю клубнику, сидя на корточках, но от этого сводит икры, так что теперь я на коленях продвигаюсь по соломе на междурядье. Эх, надо было взять с собой джинсы посвободнее или даже шорты. Переспелые клубничины, те, что давятся под пальцами, я отправляю в рот, ведь трескать хорошие ягоды – все равно что съедать собственный заработок. Заполнив все двадцать пять лукошек, надо отнести поддон под навес, где миссис Харти все это взвешивает. Если вес точный или чуть больше, она выдает сборщику пластмассовый жетон, а если нет, то приходится возвращаться на грядку и добирать недостающее. Линда говорит, что в три часа все двинут обратно на ферму, где нам обменяют жетоны на деньги; жетоны надо бережно хранить, иначе никаких денег не получишь.
С самого начала заметно, кто привык к работе в поле, а кто нет: Стюарт и Джина продвигаются вдоль своей грядки в два раза быстрее остальных, а Алан Уолл – еще быстрей. А вот некоторые студенты вообще еле шевелятся, так что я, по крайней мере, не медленнее всех. Солнце поднимается все выше, жарит все сильней; хорошо, что я стащила у Эда Брубека бейсболку, – надеваю ее козырьком назад, чтобы шея не обгорала. Через час я вроде как включаю автопилот. Лукошки наполняются ягодка за ягодкой, ягодка за ягодкой, и заработок мой растет, два пенса, пять, десять… Я все раздумываю о словах Гвин. Похоже, она все это познала на собственном горьком опыте. Джеко и Шерон сейчас садятся завтракать, а мой пустой стул стоит рядом, будто я умерла или что-нибудь такое. Ма по-прежнему твердит: «Даже говорить о ней не желаю, об этой юной мамзель!» Когда ма заводится или нервничает, у нее прорезается сильный ирландский акцент. Думаю о пинболе и о том, что в детстве ты – как шарик в пинболе, тобой выстреливают по центральной дорожке, так что не отклонишься ни влево, ни вправо, и катись себе, не зная забот. Но как только докатишься до самого верха, то есть как только тебе исполнится шестнадцать, семнадцать или даже восемнадцать, то сразу открывается тысяча разных путей – одни великолепные, а другие так себе, самые обычные. А чуть переменишь скорость и направление – и все твое будущее изменится; отклонишься на какую-то долю дюйма вправо, и шарик ударит о препятствие, со звоном отскочит, провалится между флипперами прямо в дрейн – плюх! – и десять пенсов коту под хвост. Но возьмешь чуть левее, и на игровом поле сразу же замигают огоньки мишеней, засверкают рампы, слингшоты и кикеры, и вот она, славная победа, заветное место среди лучших, рекордный счет. Моя главная проблема в том, что я сама не знаю, чего хочу, кроме денег на еду, чтоб до завтра хватило. Вплоть до позавчерашнего дня я мечтала только о Винни, но больше я такой ошибки ни за что не сделаю. Вот только я, как запущенный серебристый шарик пинбола, качусь себе и качусь, совершенно не представляя ни куда попаду, ни что со мной будет дальше.

 

В половине девятого объявляют перерыв; мы собираемся под навесом, пьем сладкий чай с молоком, который разливает женщина с кентским акцентом, вязким, как сырая земля. У всех свои кружки, а у меня – банка из-под апельсинового конфитюра, которую я выудила из мусорного ведра; кое-кто, правда, удивленно поднимает брови, но мне наплевать, зато у моего чая привкус апельсина. Гэрины «Бенсон и Хеджес» теперь лежат в моей пачке «Ротманс», и я выкуриваю парочку; они чуть позабористее «Ротманс». Линда угощает меня печеньем с заварным кремом, а Марион своим ровным, чуть глуховатым голосом говорит: «Когда фрукты собираешь, всегда есть хочется», и я отвечаю: «Верно, Марион», и она просто счастлива, и мне очень хочется, чтобы жить ей было чуть полегче. Потом я иду к Гвин, которая сидит рядом со Стюартом и Джиной, и предлагаю ей сигарету, и она говорит: «Вот спасибо», и мы вдруг сразу подруги, вот так запросто. Голубое небо, свежий воздух, ноющая спина – зато я на три фунта богаче, чем когда сорвала первую клубничину. Без десяти девять мы снова начинаем собирать ягоды. А в школе сейчас наша классная руководительница, мисс Суонн, делает перекличку по журналу, называет мое имя, а ей никто не отвечает. «Ее нет, мисс Суонн», – говорит кто-то из наших, и Стелла Йервуд покрывается потом от страха, если у нее есть хоть какие-то мозги, а они у нее точно есть. Если она успела похвастаться, что увела у меня бойфренда, все сразу сообразят, почему меня нет в школе, а потом об этом узнают и учителя, и тогда Стеллу вызовут в кабинет к мистеру Никсону. Может, там и полиция будет. А если она не проговорится насчет Винни, то будет вести себя совершенно спокойно, будто ничего не знает, но в душе, конечно, запаникует. И Винни тоже. Секс с малолеткой – это, конечно, замечательно, до тех пор, пока никто ничего не знает, но все очень быстро переменится, особенно если я еще пару дней проведу на ферме «Черный вяз». Я вдруг превращусь в несовершеннолетнюю школьницу, которую Винсент Костелло четыре недели соблазнял подарками и выпивкой, а потом она исчезла без следа. И теперь этот Винсент Костелло, двадцати четырех лет, продавец автомобилей, проживающий на Пикок-стрит в Грейвзенде, станет главным подозреваемым. Я, вообще-то, по натуре не злая, и мне совсем не хочется, чтобы из-за меня Джеко, или папа, или Шерон не спали ночи напролет, особенно Джеко, но чуть-чуть подпортить жизнь Винни и Стелле очень и очень соблазнительно…

 

Отношу очередной полный поддон к миссис Харти под навес, а там все толпятся у радиоприемника, и лица у всех невероятно серьезные – а миссис Харти и та женщина, что поила нас чаем, и вовсе напуганы, – и у меня мелькает ужасная мысль, что по радио объявили о моем исчезновении. Так что я почти с облегчением слушаю сбивчивый рассказ Дебби из Дерби о том, что неподалеку обнаружены трупы троих зверски убитых людей. Ну, убийство – это, конечно, всегда ужасно, но в новостях о преступлениях сообщают каждый день, только тебя они особо не касаются.
– Где? – спрашиваю я.
– В Айвейде, – говорит Стюарт, тот, который с Джиной.
Я никогда о таком месте не слыхала, поэтому спрашиваю:
– А это где?
– Милях в десяти отсюда, – отвечает Линда. – Ты наверняка вчера мимо него прошла. Это чуть в стороне от дороги к мосту Кингсферри.
– Тише! – шикает кто-то и увеличивает громкость радиоприемника:
«Кентская полиция считает, что смерть произошла при подозрительных обстоятельствах. Всех, кто располагает какой-либо информацией, убедительно просят связаться с отделением полиции в Фавершеме, где начато официальное расследование и откуда осуществляется координация следственных действий. Убедительно просим местных жителей не…»
– Боже мой! – восклицает Дебби из Дерби. – Убийца на свободе!
– Давайте не делать поспешных выводов, – говорит миссис Харти, выключая радио. – Мало ли что в новостях скажут. Кто знает, что оно там случилось.
– Три трупа – это три трупа, – возражает цыган Алан Уолл. – Их не выдумаешь.
А ведь он до сих пор молчал, ни словечка не произнес.
– Но это же не значит, что по острову Шеппи бродит Джек-потрошитель номер два с мясницким ножом в руках. Я схожу в контору, узнаю, что там и как. А Мэгс побудет здесь за главную. – Миссис Харти кивает женщине, что разливала чай, и уходит.
– Ну, теперь можно не волноваться, – говорит Дебби. – Миссис Шерлок Харти ведет расследование. В общем, так: если сегодня ночью на двери амбара не будет надежного замка и засова толщиной в руку, я немедленно отсюда уезжаю, отвезите меня на станцию.
Кто-то спрашивает, говорили ли по радио, как именно произошло убийство, и Стюарт поясняет, что сообщили про «жестокое нападение», а это, мол, скорее всего, означает убийство неким острым предметом, а не из огнестрельного оружия, но пока никто ни в чем не уверен. В общем, можно спокойно возвращаться к работе, потому что на открытой местности среди людей всегда безопасней.
– По-моему, это очень похоже на любовный треугольник, – заявляет Гэри. – Двое мужчин и девушка. Классическое преступление на почве ревности.
– А по-моему, тут замешаны наркотики, – предполагает его приятель.
– А по-моему, вы оба несете полную херню, – говорит Дебби.

 

Если в голову западет мысль о психе, который вполне может скрываться в купе деревьев на краю поля или за зеленой изгородью, то боковым зрением начинаешь замечать какие-то фигуры. Как радиолюди, только их не полуслышишь, а почти видишь. Я пытаюсь понять, когда именно произошли убийства: вдруг это случилось, пока я шла через поля к мосту Кингсферри? А может, убийца – тот велосипедист, спятивший от горя и тоски по умершему сыну? Он, правда, совсем не похож на психа, но, если честно, в реальной жизни вот так сразу психа тоже не вычислишь. И веселая компания парней и девиц в автофургоне «фольксваген» тоже выглядела подозрительно… Пока мы обедаем – Гвин угощает меня бутербродами с сыром и пикульной приправой «Брэнстон», да еще и банан дает, потому что догадывается о моих запасах еды, – над мостом пролетает вертолет, а в час дня «Радио Кента» сообщает в новостях, что на место преступления прибыла команда судебных медиков, что там все обследуют с собаками-ищейками и так далее. Полиция еще не объявила имена жертв, но знакомая миссис Харти, жена местного фермера, рассказывает, что там по выходным жила некая молодая женщина по имени Хайди Кросс, которая учится где-то в Лондоне, и, судя по всему, ее-то и убили. Поговаривают, что Хайди Кросс и ее бойфренд увлекались «радикальной политикой», и теперь студент Гэри утверждает, что это наверняка убийство на политической почве, возможно спонсированное ИРА, или ЦРУ, если убитые выступали против американского вмешательства, или MИ-5, если они были на стороне бастующих шахтеров.
Наверное, зря я считаю, что в университеты берут только самых умных, но все-таки очень хочется верить Гэри, потому что если он прав, то в стогах сена никакого психа-убийцы нет, а то я никак не могу отделаться от этой мысли.
После обеда мы еще пару часов собираем клубнику, а потом возвращаемся на ферму, где миссис Харти меняет наши жетоны на деньги. Сегодня я заработала больше пятнадцати фунтов. Гэбриел Харти прилаживает засов на дверь сарая, с внутренней стороны, как и хотела Дебби из Дерби. Похоже, нашему работодателю совсем не хочется, чтобы все сборщики дружно сбежали, а клубника осталась гнить в поле. Гвин говорит, что обычно все сборщики пешком ходят в Лейсдаун за продуктами и пивом, но сегодня туда отправляются только те, у кого есть машина. Что ж, я сэкономлю деньги, поужинаю плошкой мюсли из тех остатков, что найдутся на кухне, и крекерами «Ритц», да еще Гвин обещала угостить меня хот-догом. Мы с ней сидим и курим в теплой тени под полуобвалившейся стеной, на поросшем травой склоне у входа на ферму. Смотрим, как Алан Уолл развешивает выстиранную одежду на просушку. Он голый по пояс, весь такой мускулистый, с темным загаром и с выгоревшими светлыми волосами; Гвин он явно нравится. Алан совершенно невозмутим, говорит мало и только по делу, и его нисколько не пугает, что где-то по кустам шастает псих-убийца. Гвин убийства тоже не беспокоят.
– Если ты вчера зверски прирезал троих, то вряд ли станешь искать убежища на острове, плоском, как лепешка, всего в миле от места преступления. А на любого незнакомца здесь смотрят как на трехголового… Адольфа Гитлера! Ну, в общем…
В общем, это вполне достойный аргумент. Мы с Гвин, затягиваясь по очереди, выкуриваем последнюю сигарету «Бенсон и Хеджес». Я пытаюсь извиниться за свою грубость утром.
– Из-за моей утренней проповеди, что ли? – усмехается Гвин. – Да ладно, я сама знаешь какая была, когда из дома сбежала… – Противным ехидным голосом она произносит: – «Мне ваша помощь не требуется, ясно? Вот и чешите отсюда!» – Потянувшись, она ложится на траву. – Господи, я вообще ничего не знала. Ничегошеньки!
Мимо проезжает грузовик с клубникой, собранной нами за день.
Похоже, Гвин хочет мне что-то рассказать, но не может решить, надо ли, а если да, то сколько.
– Я, как паровозик Айвор, жила в горной долине у деревни Риулас, недалеко от Бангора, в самом верхнем левом углу Уэльса. Я единственный ребенок в семье. У отца была птицеферма, да и сейчас, наверное, есть. Больше тысячи кур, каждая в клетке размером с обувную коробку, все в точности так, как рассказывают борцы за права животных. От яйца до курицы на полке супермаркета – шестьдесят шесть дней. Мы жили в домике за огромным курятником. Домик и землю отец получил в наследство от дяди и постепенно завел хозяйство. Когда Господь раздавал людям обаяние, моему отцу досталась тройная порция. Он спонсировал местную команду регбистов, а раз в неделю уезжал в Бангор, пел в тамошнем мужском хоре. Его считали суровым, но справедливым работодателем. Он делал взносы в «Плайд камри», Национальную партию Уэльса, и во всем Гвинеде не было человека, который сказал бы о нем хоть одно плохое слово.
Гвин закрывает глаза. Веко пересекает едва заметный шрам.
– И никто не подозревал, что на самом деле мой отец – двуличный тип. На людях он был эдаким столпом местного общества, а дома – злобным и жестоким деспотом. И это еще мягко сказано. Он очень любил правила. Как убирать дом. Как накрывать на стол. Как должны лежать зубные щетки. Какие книги читать, какие радиостанции слушать – телевизора у нас не было. Только правила постоянно менялись, потому что он хотел, чтобы мы с мамой их нарушали и ему было бы за что нас наказывать. А наказывал он нас отрезком металлической трубы, тщательно обернутым ватой, чтобы на теле не оставалось следов. За каждую порцию наказания его следовало благодарить. И мне, и маме тоже. Если же мы не проявляли должной благодарности, нас наказывали по второму разу.
– Черт возьми, Гвин! Он бил тебя, ребенка?
– Да, он всегда был таким. И его папаша вел себя так же.
– И твоя ма от него не ушла? Все это ему спускала?
– Знаешь, этого никогда не могут понять те, кто на себе этого не испытал. Считай, тебе здорово повезло. Подчинение всегда основано на страхе. Если боишься наказания, то не станешь возражать, не дашь отпор, не сбежишь. Все безропотно принимаешь, со всем соглашаешься, чтобы таким способом выжить. Постепенно это становится нормальным. Чудовищным, но все-таки нормальным. Чудовищным именно потому, что считается чем-то нормальным. Ты, наверное, скажешь, что, мол, не давая отпор, позволяешь над собой издеваться, но дело в том, что если тебя всю жизнь воспитывали в страхе, то ты не в состоянии противостоять мучителю. Жертвами становятся не из трусости. Посторонним невдомек, сколько мужества требуется для того, чтобы выжить в подобных условиях. Моей маме некуда было идти, понимаешь? Ни братьев, ни сестер. Родители ее умерли еще до того, как она вышла замуж. Отцовские правила навсегда отрезали нас от окружающих. Подружишься с кем-то в деревне – значит пренебрегаешь родным домом, а стало быть, заслуживаешь трубы. От страха я даже в школе друзей не заводила. Приглашать гостей в дом не полагалось, ходить по гостям – тоже, потому что так поступают только неблагодарные свиньи, для которых одно средство – труба. В общем, его безумие было весьма последовательным.
Алан Уолл уходит в дом. С рубашки и джинсов на веревке капает вода.
– А ты или твоя ма не могли на него заявить?
– Кому заявить? Отец пел в бангорском хоре вместе с судьей и начальником полиции. Он совершенно очаровал моих школьных учителей. Жаловаться в службу социальных проблем? Но тут наше слово было против его слова, а отец наш, между прочим, сражался в Корее, получил награду за храбрость. Мама была совершенно опустошенной, постоянно сидела на валиуме, а из меня, затюканной девчонки, двух слов было не вытянуть. А напоследок, – горько усмехается Гвин, – он пригрозил, что убьет и маму, и меня, если я попытаюсь очернить его имя. И подробно объяснил, как именно это сделает, будто зачитал вслух инструкцию из серии «Сделай сам». И как легко ему потом удастся выйти сухим из воды. Не хочу даже говорить, как именно он надо мной надругался, ты, наверное, и сама догадываешься. Мне было пятнадцать… – напряженным голосом произносит Гвин, и я уже не рада, что мы вообще завели этот разговор. – Столько же, сколько тебе сейчас. – (Я невольно киваю.) – С тех пор уже пять лет прошло. Мама обо всем знала – домик-то маленький, – но не осмелилась его остановить. А на следующее утро я, как обычно, ушла в школу, сунув в спортивную сумку еще кое-какую свою одежду, и с того дня в Уэльс ни ногой. У тебя сигареты еще остались?
– Гэрины все кончились, будем мои курить.
– Если честно, мне «Ротманс» больше нравятся.
Я протягиваю ей пачку:
– Моя настоящая фамилия – Сайкс.
Она кивает:
– Холли Сайкс, значит. А я – Гвин Бишоп.
– Я думала, ты Гвин Льюис.
– В обеих фамилиях есть буква «и».
– А что было после того, как ты уехала из Уэльса?
– Манчестер, Бирмингем, полубездомная, а потом и вовсе бездомная жизнь. В Бирмингеме я попрошайничала в торговом центре «Буллринг». Спала в чужих домах, вместе со сквоттерами или у друзей, которые вели себя совсем не по-дружески. В общем, прозябала. Если честно, то чудом выжила. А второе чудо – то, что меня не отправили домой. Понимаешь, пока тебе нет восемнадцати, сотрудники социальной службы обязаны сдать тебя местным властям, а те, естественно, вернут тебя домой. Мне до сих пор снятся кошмары, будто меня приводят к отцу, он приветствует блудную дочь и полицейский смотрит на душещипательную сцену и думает: «Все хорошо, что хорошо кончается», а отец запирает за ним дверь и… Все, хватит. Короче, я рассказала тебе эту светлую и радостную историю, чтобы ты поняла, как должно быть плохо дома, чтобы решиться на побег. Как опустишься на самое дно, так оттуда не выберешься. Пять лет прошло, и я только сейчас стала надеяться, что самое плохое уже позади. Вот я смотрю на тебя и… – Она умолкает, потому что прямо перед нами резко тормозит какой-то велосипедист.
– Сайкс!
Эд Брубек? Ну да, Эд Брубек!
– Ты что здесь делаешь?
Волосы у него встопорщенные, мокрые от пота.
– Тебя ищу.
– На велосипеде? А как же школа?
– Утром сдал экзамен по математике и теперь свободен. Сел с велосипедом на поезд, доехал до Ширнесса, а потом сюда прикатил.
– За бейсболкой, что ли?
– Да фиг с ней, с бейсболкой, Сайкс, нам нужно…
– Погоди, а откуда ты знаешь, где меня искать?
– Я и не знал, но потом вспомнил, что я тебе рассказывал про Гэбриела Харти, ну и позвонил ему. Он, правда, сказал, что никакой Холли Сайкс у него нет, есть только некая Холли Ротманс. Я сообразил, что это, наверное, ты, и оказался прав.
– Да уж, ничего не скажешь, – бормочет Гвин.
– Брубек, это Гвин, – говорю я. – Гвин, это Брубек.
Они кивают друг другу, и Брубек снова поворачивается ко мне:
– Слушай, тут дело такое…
Гвин встает.
– Ладно, увидимся в пентхаусе, – говорит она, подмигивает и удаляется легкой походкой.
А я сердито говорю Брубеку:
– Да слышала я!
Он изумленно смотрит на меня:
– Тогда почему ты все еще здесь?
– Об этом по «Радио Кент» сообщили. Ну, о тройном убийстве. В деревне Айвейд.
– Да я совсем не об этом! – Брубек прикусывает губу. – Твой брат тоже здесь?
– Джеко? Нет, конечно. Что ему тут делать?
Прибегает Саба, облаивает Брубека, а он смятенно молчит, как человек, принесший ужасную весть.
– Джеко пропал.
У меня голова идет кругом.
– Заткнись! – велит Брубек Сабе, и та умолкает.
– Когда? – еле слышно спрашиваю я.
– В ночь с субботы на воскресенье.
– Джеко? – Наверное, мне послышалось. – Пропал? Но… Как пропал? Ведь паб запирают на ночь.
– Полиция с утра пораньше заявилась в школу, и мистер Никсон пришел прямо на экзамен и спросил, не знает ли кто, где ты. Я чуть было не сказал. А потом… В общем, я здесь. Эй, Сайкс? Ты меня слышишь?
Меня охватывает противное зыбкое ощущение, как в лифте, когда кажется, что пол вот-вот уйдет из-под ног.
– Слышу. Но я не видела Джеко с субботнего утра…
– Я-то знаю, а полицейские – нет. Они решили, что вы с Джеко сговорились и сбежали вместе.
– Но это же бред, Брубек… ты же знаешь, что бред!
– Да, знаю! Но лучше, если ты им это скажешь, иначе они так и не начнут искать Джеко по-настоящему.
Мне мерещатся то лондонские поезда, то полицейские водолазы, обшаривающие дно Темзы, то убийца среди зеленых изгородей.
– Но Джеко даже не знает, где я! – Меня трясет, и небо заваливается набок, и голова раскалывается от боли. – Он странный мальчик и… и… и…
– Слушай… – Брубек подхватывает меня, поддерживает мне голову ладонью, будто собирается поцеловать, только, конечно же, не лезет ко мне с поцелуями. – Послушай, Холли, бери свои пожитки. Поедем в Грейвзенд. На моем велосипеде, а потом на поезде. Я тебе помогу. Обещаю. Давай, поехали. Прямо сейчас.
Назад: 1 июля
Дальше: Смирны горькой запах благой… 1991