3 июля 2015 года

Он вышел вместе с Кларисс. Моросил мелкий утренний дождь, и почти все жители города, оказавшиеся на улице, были облачены в желтые комбинезоны. У Кларисс нашелся в доме свободный комбинезон, принадлежавший ее дочери, и она ссудила им Лукьянова. Они расстались у автобусной остановки. Кларисс направлялась на работу в Публичную библиотеку на 42-ю улицу и 5-ю авеню, где они два дня назад и познакомились, а Ипполит… Ипполит не знал, куда он направляется.

– Если тебе опять негде будет ночевать – приходи.

– Спасибо.

– И если тебе что-нибудь будет нужно – не забывай, что ты можешь явиться прямо в библиотеку.

– Как, Кларисс, – без айдентити-кард?

– О боже, я забыла… но все равно дай о себе знать, что и как, ладно?

– Да, еще раз спасибо.

Желтая лягушка Кларисс неуклюже забралась последней в автобус, и за ней сомкнулись двери.

Ипполит пошел в Ист-Вилледж. С предвоенного еще времени, когда он там жил, у него осталось несколько знакомств, достаточно незначительных для того, чтобы они фигурировали в его досье, но могущих оказаться полезными в его теперешнем положении. Мимо пронеслись, держа путь в даунтаун, несколько черных закрытых автомобилей «Крайслер-13», сопровождаемых впереди и сзади черными (бронированными, знал Лукьянов) фургонами и десятком мотоциклистов в черной форме федеральной охраны. Вряд ли Президент, но кто-то вроде секретаря министра, подумал с уважением Лукьянов. Если бы он был экс-министром, ему дали бы умереть своей смертью. Он мог бы дожить и до ста лет. В конце концов, дед Лукьянова дожил до ста четырех лет. Несмотря на радиоактивный дождь, отшлифованная за сотни лет машина американской демократии функционировала нормально, утренние рабочие уже заняли свои места и приступили к производству материальных благ. Безработные, а их в стране насчитывалось несколько десятков миллионов, уже выходили из клубов безработных – каждое утро безработные обязаны были являться в клубы, где в течение двух часов им читали лекции по экономике и демографии. Именно сейчас толпы их, возвращающихся из клубов, покрыли улицы. В Русском Союзе, говорят, нельзя болтаться по улицам без дела. В Соединенных Штатах днем ты можешь при наличии значка и айдентити-кард болтаться с шести утра до десяти вечера на улицах. Позже, когда город мгновенно темнеет, рабочие третьей смены сменяются рабочими четвертой смены, и темные улицы все равно полны людей. Но ночью вероятность того, что тебя остановит какая-нибудь из полиций, куда более велика, чем днем. Русские – непрактичная нация, подумал Лукьянов. Хотя в жилах его текла и русская кровь, он не мог понять, почему нужно затрачивать столько средств на дневной контроль и проверку документов, в то время как наличие активаторов и компьютерной системы досье и без этого обеспечивает государству тотальный контроль над личностью. Да, подумал Лукьянов, шагая в блеклом дожде и вспоминая газетные бури своей юности и зрелости, государства добились тотального контроля над людьми. Годы рассеяли и разрушили идеологии, только основные лозунги выжили и украшают теперь фасады государств. Шаблонные определения «демократия» и «коммунистическое общество» остались, но главными оказались система, структура, государство.

Через час с небольшим он пришел в Ист-Вилледж. Дождь так и не перестал, он только ослаб и поредел. Вначале Ипполит прошел мимо нужного ему срифт-шопа, не останавливаясь. Уже одно то, что срифт-шоп оказался на месте, сообщило Ипполиту некоторую энергию. Он прошел по Первой авеню, до самой Хьюстон-стрит и затем повернул обратно. Тсриф-шоп помещался между 6-й и 7-й улицами и назывался «International food срифт shop». Ипполит нажал на кнопку звонка. Рыжая от времени штора, по всей вероятности бывшая когда-то белой шторой, отодвинулась, в стекле, между ржавых решеток, показалось бледное лицо блондинки средних лет, и внимательные недоверчивые глаза осмотрели Лукьянова. Потом дверь открылась сама. Ипполит вошел внутрь.

Внутри царила полутьма, единственная электрическая лампочка находилась в дальнем углу зала. В полутьме, в запахе еды, расхаживали несколько посетителей. Половина зала была отведена под продукты, самым пахучим продуктом была копченая сельдь, и этот запах сельди наполнял помещение, глубина же зала была занята разнообразной, самой неожиданной одеждой, даже несколько шуб висели под самым потолком, прикрытые пластиком, заметил Ипполит. Цветные польские платки соседствовали с горками вываленных прямо на открытые прилавки конфет, и запах сельди время от времени перебивался встречными потоками воздуха, содержащего ветерок нафталина.

– Казимир Карлович у себя? – спросил Ипполит по-польски блондинку, в молчании ожидающую его инициативы.

Казимир Карлович, – церемонное славянское обращение Лукьянов употребил для того, чтобы пробудить в блондинке доверие к своей персоне.

– Нету, – сказала блондинка и покачала головой, повторив «нету». – Зачем вам Казимир Карлович?

– Я вас очень прошу, скажите ему, что его спрашивает Лукьянов.

Ипполит улыбнулся, и не только для того, чтобы смягчить блондинку и заставить ее пойти далеко, за шубы в пластике, где, как знал Ипполит, существует дверь, ведущая в глубину, в подсобное помещение, где и находится, если он еще жив, Казимир Карлович Пуришкевич, единственный владелец и глава «International food thrift shop incorporation». Ипполит улыбнулся и странной логике разговора, вопросов и ответов.

Блондинка, которую Ипполит про себя назвал «коровой», посмотрела на него тем же недоверчивым взглядом, каким глядела на него, отодвинув штору, пожала плечами и пошла за шубы. Посетители – толстая женщина среднего возраста с девочкой лет восьми и пожилой человек, может быть, возраста Ипполита копались в провизии. Женщина сняла с полки консервную банку с крабами и читала этикетку, может быть, выясняя дату выпуска крабов, а может быть, точный состав соленой водички, в которой покоились крабы. Пожилой мужчина в джинсовой рубашке, широко расстегнутой на волосатой груди, открыл единственный в помещении холодильный шкаф и внимательно вглядывался внутрь.

– Пройдите, – сказала блондинка уже более приветливо, показавшись из-за груд одежды, и кивком пригласила Ипполита приблизиться.

Скинув с головы на плечи желтый капюшон, Ипполит провел по лицу ладонью и пошел, задевая одежду, к блондинке. Отступив в сторону, блондинка пропустила его, на Ипполита пахнуло горячим большим телом, и он, пригнувшись, вошел в неожиданно светлую комнату, резко контрастирующую с хаосом и запущенностью «International food thrift shop». Казимир Пуришкевич уже встал из-за стола и выгибался во весь свой небольшой рост, приветствуя его улыбкой, как бы летевшей навстречу Ипполиту с розового лица, все тот же Казимир, комбинатор и делец, нисколько не постаревший хитрый толстяк Казимир. Гангстер.

– Мистер Лукьянов собственной персоной! Чем обязан? Дорогой гость. Редкий гость. Последний раз, если не ошибаюсь, вы были у меня осенью две тысячи шестого года. Подождите, дайте вспомнить… Да-да, двадцать пятого октября две тысячи шестого года.

Казимир Пуришкевич обладал необыкновенной памятью и был не прочь демонстрировать ее вновь и вновь при всяком удобном случае.

– А мистер Пуришкевич никак не изменился и по-прежнему блистательно лучезарен.

Они подошли друг к другу и, обменявшись вначале рукопожатиями, вдруг неожиданно для самих себя коротко и стеснительно обнялись. Бывшие соседи.

– Как поживаете, дорогой?.. – спросил Пуришкевич, указав Ипполиту на кожаное кресло, стоящее перед его массивным письменным столом. – Сам я, с вашего разрешения, вернусь в свою излюбленную позицию. – И Пуришкевич протиснулся за свой стол в высокое кресло, напоминающее кресло дантиста, кожаное сиденье покоилось на никелированном стебле, и лепестки никеля несли на себе там и тут кожаные цветы, в середину с ласковым вздохом опустился Казимир.

– Поживаю плохо, – сказал Ипполит.

– Ну-ну, расскажите, – ласково попросил Пуришкевич, ничуть не смутившись тем, что Ипполит плохо поживает.

– Здесь можно говорить свободно? – Ипполит обвел взглядом светлый кабинет Пуришкевича.

– Если бы было нельзя, я бы уже давно тут не сидел. – Пуришкевич нахально усмехнулся.

– Вы, конечно, знаете о существовании закона 316, пункт «В», ограничивающего продолжительность жизни, Казимир Карлович?

– Разумеется, – пожал плечами Пуришкевич, – но мне только пятьдесят шесть, меня закон пока не беспокоит.

– Мне шестьдесят пять, – сказал Ипполит.

– Уже? – изумился Казимир, впрочем, так и не придав своему лицу сочувствующего выражения. – Я бы никогда не дал вам больше пятидесяти пяти. Я всегда думал, что вы мой ровесник.

– Если бы, – вздохнул Ипполит.

– Это вас и заботит, мистер Лукьянов, как я понимаю? Что думаете делать?

– Прожить как можно дольше, – ответил Лукьянов улыбнувшись, стараясь «сложить» лицо таким образом, чтобы гримаса поместилась ровно посередине между геройским и безразличным выражениями.

– И вы хотите, чтобы я помог вам жить как можно дольше? – Пуришкевич ухмыльнулся. – Чего ради? Я даже не ваш лучший друг.

Ипполит хотел сказать, что годы не оказали никакого воздействия на психологическую структуру Казимира Пуришкевича, что он с таким же удовольствием продолжает играть дешевого гангстера, «ужасно циничного и хладнокровно жестокого», но удержался, резонно рассудив, что Казимир и есть дешевый гангстер с Лоуэр Ист-Сайд.

– Казимир Карлович, мне нужна новая айдентити-кард и оружие. У вас есть связи. Помогите.

– Слушайте, Ипполит. – Казимир Карлович отодвинулся, упершись пухлыми руками в стол, далеко назад вместе со своим зубоврачебным креслом. – Вы появляетесь из ниоткуда через восемь лет после вашего последнего визита и просите у меня айдентити-кард и оружие. Раздобыв вам только первое или только второе, Казимир Пуришкевич рискует влететь в тюрьму на необыкновенно долгий срок до самого того времени, когда уже и к Казимиру Пуришкевичу станет применим закон 316, пункт «В»…

– Демографический закон 316, пункт «С», гласит, что все преступники, содержащиеся под стражей к моменту их шестидесятилетия, подлежат уничтожению, дорогой Казимир, – прервал его Ипполит.

– В самом деле? – Пуришкевич выглядел удивленным. – Я не знал.

– Такому умному человеку, как вы, срок не грозит, Казимир Карлович. Насколько я знаю, вы никогда не отбывали наказания, не так ли?..

– Сидел, сидел, – ухмыльнулся Казимир, – в ранней молодости. По неопытности. Но сидел под другой фамилией, так что в компьютеры информация не попала.

– Вы правда не знали о существовании закона 316, пункт «С», Казимир Карлович?

– Какая разница, знал, не знал, – засуетился Пуришкевич в кресле. – Главное не это. Могу ли я вам доверять, вот в чем дело.

– Можете. Я же вам доверился. Вам никакого труда не составит сделать несколько телефонных звонков и выяснить, что Ипполиту Лукьянову действительно шестьдесят пять лет, а следовательно, я автоматически вне закона и, придя к вам, подвергаю себя смертельной опасности. У вас много грехов перед ними, пусть и не доказуемых в суде, но грехов. А вдруг вы решите замолить один из них, выдав им Ипполита Лукьянова, литератора? А я все же вам доверился.

– Если бы вы им были так нужны, они бы убрали вас, не дожидаясь, пока вы сентиментально отпразднуете свой день рождения, Лукьянов. Чушь. – Пуришкевич сделал оборот в кресле, оно неожиданно оказалось вертящимся. Сделав оборот, он протер лицо ладонью. – Хорошо, предположим, я вам доверяю. Предположим, я вам достану айдентити и оружие. У вас есть капуста, money, чтобы за них заплатить?

– Нет, – признался Лукьянов.

– Вот. – Пуришкевич торжествующе улыбнулся. – С этого и нужно было начинать. Писатель! Автор полицейских романов. Секс и преступления! И вы имеете нервы приходить к занятому человеку и морочить ему голову вашими проблемами, не имея денег, чтобы заплатить за мою заботу о ваших проблемах… – Пуришкевич встал, оправил свой цвета какао мятый костюм, потом синюю рубашку и закончил туалет, подтянув широкий красный галстук.

– Деньги есть в моем банке. Немного, но есть. Но с изъятием айдентити-кард автоматически закрыт и счет… Я уверен. – Лукьянов помолчал. – Послушайте, Казимир, я могу отработать для вас эти деньги…

– A-а! Бросьте. – Пуришкевич даже зажмурил глаза и махнул рукой. – Что вы можете? Писатель!.. Чушь.

– Вы, надеюсь, понимаете, что мне совсем нечего терять, Казимир Карлович. – Ипполит постарался заглянуть в глаза Пуришкевичу. – Совсем нечего. Дайте мне в обмен на айдентити-кард любую работу, как бы опасна она ни была.

– Я не печатаю айдентити-кардс в типографии, я не произвожу оружие, дорогой мистер Лукьянов. – Пуришкевич вдруг стал приторно вежлив. – Все, что я мог бы сделать для вас, если бы у вас были доллары, попытаться узнать здесь и там, понюхать воздух – не пахнет ли в нем где-то айдентити-кард плюс пушкой, и если бы нашел, связал бы вас с теми, у кого бы их нашел, или взялся бы сам обменять ваши доллары на их товар. Понятно?

– Вот и понюхайте. Но давайте только заменим доллары в этой операции Ипполитом Лукьяновым, человеком, предлагающим свои услуги, готовым на все, «камикадзе». Я уверен, что ваши друзья…

– У меня нет друзей, Лукьянов…

– Хорошо, ваши предполагаемые контакты нуждаются в людях, которым нечего терять.

– Лукьянов, вам шестьдесят пять лет! Я понимаю, что закон 316, пункт «В» разрушит какой угодно разум, но взгляните правде в глаза: кому может быть полезен старик шестидесяти пяти лет?

Рассерженный Лукьянов расстегнул комбинезон. Сорвав его, он стащил с себя куртку и стал снимать тишотку.

– Эй, эй, что вы вздумали раздеваться у меня в офисе? – Пуришкевич вдруг развеселился и, выйдя из-за стола, внимательно обошел вокруг голого по пояс Лукьянова. – А что, и в самом деле неплохо сохранились…

– Неплохо сохранился! Пан Казимир, пощупайте мои бицепсы. – Лукьянов напрягся, и Пуришкевич охотно пощупал вздувшийся бицепс Лукьянова.

– Черт, сильны! – уважительно пропел он и вернулся за стол, сел в кресло. Может быть, он поспешил убрать подальше от глаз Лукьянова свой вздувшийся живот и сдобную талию. – Но, – возгласил Пуришкевич из кресла, – вы что собираетесь делать с вашими мышцами – двигать мебель, Ипполит? Перемещением мебели вы и в несколько лет не сможете вернуть моим друзьям долг. Айдентити-кард обойдется вам тысяч в двадцать пять долларов.

– Я не собираюсь двигать мебель, я продемонстрировал вам свое общее физическое состояние. Блестящее, сознайтесь. Я бегаю, прыгаю и делаю все эти движения с тем же успехом, что и индивидуумы, имеющие удовольствие быть на четверть века младше меня. А почему айдентити-кард стоит такую несметную сумму денег? – Ипполит начал натягивать тишот.

– Вы же хотите настоящую айди, из Департмента Здоровья, Труда и Благосостояния, а не липовую, с которой вас задержит первая же полицейская облава, а? Настоящие производят там, в Здортрудблаге, и продают налево только очень надежным людям за очень большие деньги, так как риск очень велик… Но, – Казимир просиял, – на коррупции держится мир. О могучая коррупция!

– Мир уже ни на чем не держится, – хмуро прокомментировал Ипполит.

– Ну нет… вы думаете, если у вас несчастье, Лукьянов, то человечество вдруг прекратит с сегодняшнего дня есть, пить, делать любовь? О нет, даже если человечество будет знать, что ему остается неделя существования, оно все так же будет предаваться своим мелким грехам, и, представьте себе, у входа на тот свет, в самых даже воротах безумные будут продолжать пытаться друг друга обмануть, пусть на котэр, но обмануть… – Довольный произнесенной им речью Пуришкевич откинулся в кресле.

– Fuck them! Что делать мне, пан Казимир?

– Боюсь, что уже нечего, мистер Лукьянов.

Они помолчали.

– Слушайте, я могу, предположим, спокойно убирать людей. Передайте это вашим… контактам… В свое время меня учили…

– Когда «в свое время» – пятьдесят лет назад? И за кого вы меня принимаете, скажите, Лукьянов, за главу синдиката «Коза Ностра»? Я скромный гангстер с Лоуэр Ист-Сайда, только и всего… Выбросьте из головы романтическую чепуху, автор дешевых полицейских романов…

– Вы что, сомневаетесь в существовании закона 316, пункт «В»? Пуришкевич, вы сомневаетесь? Вы не сомневаетесь. Вы сомневаетесь в том, что мне шестьдесят пять? Тоже нет. Тогда соедините эти два обстоятельства вместе, скромный гангстер с Лоуэр Ист-Сайда, и поймите: перед вами сидит человек, приговоренный государством к смерти. О’кей? Я не предлагаю вам помочь мне из человеколюбия. Я пришел к вам потому, что кое-что о вас знаю, и вы меня знаете до такой степени, чтобы мне довериться. Я прожил за углом на ебаной 6-й улице столько лет… Я вам рассказал свои обстоятельства. Не можете ничего сделать, скажите – не могу. Можете – сделайте…

– О’кей, О’кей, Лукьянов! Я вас понял. – Пуришкевич достал из-под стола свои ноги и попытался было водрузить их на стол, но на полпути раздумал, – очевидно, из-за живота ему не так легко было в 2015 году манипулировать ногами. Пуришкевич опустил ноги и, пошебуршав в ящике стола, достал сигару. Закурил. Улыбнулся Ипполиту.

Ипполит улыбнулся Пуришкевичу.

– Знаете, Казимир Карлович, иногда мне кажется, что я вас придумал.

– Вы жулик, мистер Лукьянов. Когда в девятьсот девяносто пятом вышла ваша «Ловушка», весь Лоуэр Ист-Сайд знал, что вы списали вашего гангстера Гарри Горшковича с меня. Вы должны были бы платить мне роялти за эксплуатацию моего имиджа. Я же благородно не востребовал с вас ни единого доллара.

– А почему? Потому что вам, Пуришкевич, ужасно льстило то, что вы послужили прототипом для героя книги. Хотя герой скорее смахивал на антигероя. Вы могли бы мне сейчас помочь, хотя бы в память того, что тогда вы год ходили петухом, задрав голову, – Сам Гарри Горшкович, Казимир Пуришкевич, bloody король Лоуэр Ист-Сайда…

Пуришкевич захохотал.

– И, Казимир Карлович, даже этот дурацкий ансамбль на вас – какао-костюмчик, галстучек, рубашечку – вы содрали из моей «Ловушки»… Это вы мне должны платить роялти за то, что я вас изобрел. – Несмотря на вовсе не располагающие к веселью обстоятельства, Лукьянов рассмеялся.

– О’кей. Я вам помогу потаскать ваше старое писательское мясо по улицам нашего любимого Лоуэр Ист-Сайда еще некоторое время, Ипполит. Исключительно в память о старой дружбе. – Пуришкевич, все еще улыбаясь и качая головой, как бы чему-то не желая поверить, сунул сигару в массивную пепельницу дикого хрусталя и, шумно дотянувшись до видавшей виды вертушки с адресами и телефонами, порылся в ней некоторое время, и, вынув из какао-костюма толстую авторучку, записал на желтом линованном блокноте несколько строк, и, сорвав лист с блокнота, протянул Лукьянову: – Пойдете к ним после трех часов. Там есть телефон, но звонить не нужно, прямо идите. Мужика зовут Дан – Дункан О’Руркэ. Второй человек у них там – его сын Виктор О’Руркэ. Я их поставлю в известность.

Ипполит прочел адрес: «O’Rurke Demolishing Ltd.» – Бруклин, Ошэн-парквэй, 2351, сложил листок вчетверо и спрятал в карман куртки. Встал.

– Если вам негде спать, Лукьянов, а я подозреваю, что так оно и есть, вы можете воспользоваться гостеприимством Марии. Деланси-стрит, номер двести девять. Поднявшись по лестнице к входной двери, постучите в ближнее окно справа от входа. Дом принадлежит мне. Мария имеет в доме апартмент и исполняет обязанности супера. – Пуришкевич пошарил рукой под столом и, что-то там сделав, быстро вынул руку. – Сейчас она войдет.

– Спасибо, Казимир. Да, спальное место будет нелишним. – Лукьянов подумал, что любезность Казимира объясняется, очевидно, нахлынувшими на Казимира воспоминаниями: может быть, образ молодого гангстера Гарри Горшковича, тесно спутавшийся с образом самого, молодого тогда, тридцатисемилетнего Казимира Пуришкевича, размягчил сердце «ужасно циничного и хладнокровно жестокого» – А чем я обязан такой заботе о моем сне, Казимир? Могу я узнать?

– Тем, что Казимиру Пуришкевичу пятьдесят шесть лет. К старости люди добреют, – ухмыльнулся Казимир.

В дверь втиснулась Мария.

– Мария, пожалуйста, если джентльмен вдруг объявится под твоими окнами, распространи на него свое гостеприимство. О’кей?

Мария равнодушно смерила взглядом Лукьянова.

– Увижу вас позже, да? – сказала она, опять уходя в щель двери.

– Да, по всей вероятности.

Последний кусок длинной юбки Марии исчез во все суживающейся щели, и дверь закрылась.

– Ты ей понравился, Лукьянов, – хихикнул Пуришкевич, переходя вдруг на «ты». – К тем, кто ей нравится, гостеприимство Марии безгранично. Однако не пользуйтесь чрезмерно женской слабостью, мистер Лукьянов, – вернулся Пуришкевич опять к «вы».

– Спасибо за все. – Лукьянов водрузил на голову капюшон и протянул через стол руку.

Герой Лукьянова – Гарри-Казимир – встал и через стол пожал руку автора.

– Не за что. Если я помог соседу с 6-й улицы, старому лоуэристсайдовцу предохранить его кости еще на некоторое время, я счастлив. Будь здоров, писатель. В случае чего, ты знаешь – я всегда здесь.

– Да. Надеюсь, увидимся. – Ипполит нажал на дверь.

– Лукьянов?!

Ипполит обернулся:

– Что?

– Как ты думаешь, мир еще когда-нибудь изменится или так и останется в этом вшивом, для всех неудобном состоянии навсегда?

– Думаю, изменится, Казимир.

– Спасибо, утешил, – вздохнул Пуришкевич.

В магазине среди international food бродили все те же девочка с женщиной. Мужик исчез, и вместо него появились сразу три женщины средних лет с неизбежными польскими утомленными лицами. «Не так много осталось на земле поляков», – подумал Ипполит. Самое гнездо, откуда поляки разлетались по миру, уничтожили в 2007 году одним из первых ядерных ударов. Теперь поляки остались без главного гнезда. Маленькие гнезда разбросаны по миру. Одно из них на Лоуэр Ист-Сайд. Ипполит улыбнулся и подмигнул Марии, которая ответила ему чуть заметной постной улыбкой. На старинных, еще с гирями, весах Мария взвешивала ворох толстой и жирной колбасы…

На Первой авеню все так же было жарко и хмуро и тихо сочился неровный дождь. Как будто в небесах протекли большие трубы и с них неровно капало: здесь большими каплями, а через несколько шагов едва заметными водяными искрами. У края тротуара стоял большой белый трак. «Family Planning» («Семейное планирование») – извещали гигантские зеленые буквы. Рядом с траком у стола, заваленного бесплатными контрацептивами и презервативами, топталось с полдюжины молодых людей в зеленых комбинезонах. Презервативы и контрацептивы были заботливо укутаны прозрачной пластиковой простыней. Еще двое – юноша и девушка – стояли на авеню и совали в руки немногочисленных прохожих тонкие зеленые брошюры. Летом пропаганда лимитирования рождаемости всегда превращалась в истерию. «Семейное планирование» справедливо считало, что пик сексуальной активности населения приходится на летние месяцы – июль и август, и посему весь город был заставлен белыми с зеленым траками, и тысячи столов по всему Нью-Йорку предлагали его жителям бесплатные орудия убийства ничего не подозревающих семенных клеток. Неулыбчивая девушка, точно прицелившись, вставила Лукьянову в мокрую руку брошюрку. «Будьте сознательны» – текст начинался самым крупным шрифтом с обложки, подробности следовали уже менее крупным шрифтом внутри брошюры. «Имеет ли смысл быть сознательным? Могу ли я еще иметь детей?» – подумал Лукьянов серьезно. Последние несколько лет ни с одной женщиной Ипполит Лукьянов не поддерживал отношения, достаточно длительные для того, чтобы выяснить, «плодороден» ли он. Да еще живя во времена, когда большая часть медицинского бюджета страны тратится на исследования в области контрацептивов. И чего вообще можно ожидать от страны, в Уголовном кодексе которой перманентно устроились кастрация и стерилизация как широко распространенные виды наказаний. И не только за сексуальные преступления… Отойдя на значительное расстояние от трака «семейного планирования», Лукьянов осторожно выбросил брошюру в мусорную корзину.

На Ошэн-парквэй, 2351, Лукьянов прибыл в 3:15. Путешествие в сабвее в Бруклин стоило ему большого нервного напряжения. Опасаясь повторения вчерашней истории, Лукьянов прошел через половину поезда, прежде чем нашел самый плохо освещенный вагон, и только там уселся как раз посередине вагона, дабы успеть заметить идущих по вагонам дэмов или какую-либо полицию. На каждой станции Лукьянов вставал и подходил к двери, выглядывал на перрон, дабы заметить, не садятся ли в поезд полицейские. Два раза ему пришлось выскочить из поездов, завидев садящихся полицейских. Путешествие на Ошэн-парквэй затянулось, и только через два часа удалось измученному тревогой Лукьянову выбраться из-под земли.

В Бруклине дышалось свежее, может быть потому, что рядом с Ошэн-парквэй был океан, сообщивший парквэю его название, а еще потому, что здания здесь были много ниже и предыдущие месяцы дикой жары накалили меньшее количество каменных поверхностей, попадая на которые сегодняшний дождь создавал меньшее количество вязкого, жаркого, жирного тумана, чем в Манхэттене. Номер 2351 оказался квадратным сараем, глядящим фиктивными окнами всех трех этажей на Ошэн-парквэй. Сарай-коробка был выкрашен в цвет костюма Пуришкевича – грязного какао. Рядом с сараем тянулся плохой кирпичный забор, через десяток ярдов раздувавшийся плохой кирпичной аркой, находящейся в не менее запущенном состоянии, чем забор. Лукьянову даже показалось, что несколько кусков кирпича тихо отпали и блаженно пролетели к асфальту на глазах Лукьянова. К ветхой арке, впрочем, были крепко привинчены новые, толстого железа клепаные ворота. Ворота были настежь распахнуты, обнажая глубокий асфальтовый двор, войдя в который, Лукьянов увидел, что у стоящего у ворот garbage truck активно шевелится и поводит живым огнем черный человек, облаченный вместо куртки сварщика в непонятного вида грубый жилет. Большую часть лица черного труженика защищали синие очки для подводного плавания. Труженик был босиком, пухлые ступни торчали из-под синих джинсов. Труженик с помощью газовой горелки совершал не совсем понятную операцию – то ли отрезал от трака кусок, или же, напротив, добавлял железа к и без того железному траку. На Лукьянова труженик не обратил ни малейшего внимания, посему и Лукьянов, обойдя его, отправился к видневшемуся в дальнем правом углу асфальтового поля кирпичному одноэтажному зданию, игнорируя находящееся сразу же за жанровой сценой «рабочий у трака» здание-коробку. Вся задняя, домашняя часть коробки была обнажена, и Лукьянов ясно видел, что брюхо здания разделено на стойла, в которых, грязные, застыли железными мамонтами гарбич-тракс. Лукьянову нужна была контора, посему он устремился к похожему на нее флигельку в глубине.

– Хэй, ты куда идешь?

Ипполит повернулся. Сдвинув очки на лоб и присев на одно колено, черный труженик, газовый аппарат уже на асфальте, обращался к нему. Не совсем отсюда понятной марки большой револьвер, может быть кольт, тоже обращался к Лукьянову.

– Я ищу мистера О’Руркэ, – вежливо объяснил Лукьянов и прибавил: – Мистер Кольт.

Черный не обратил внимания на остроту.

– Подойди сюда.

– Поднять руки? – спросил Лукьянов вежливо.

– Заткнись и подойди, – приказал черный просто и без злости.

И Лукьянов пошел к парню, мягко ступая в своих разношенных кроссовках, стараясь держать руки чуть-чуть разведенными, чтобы парень не подумал, что он вооружен.

Парень, может быть, не умел думать. Но как себя вести, он знал. Когда Ипполит подошел, последовал приказ:

– Ложись на живот!

Ипполит послушно лег на отдающий бензином неровный асфальт, и черный легко прошелся по его телу рукой, начиная от лодыжек, бесцеремонно ощупал Лукьянова в паху, под мышками, приказал перевернуться на спину и пошарил по поясу лукьяновских спортивных трикотажных брюк, расстегнув для этого лукьяновский комбинезон.

– Встань, – приказал он равнодушно, покончив с обшариванием. – Старшего О’Руркэ нет, Виктор в номере шестом. – И он указал в направлении одного из дальних стойл.

Только тут Лукьянов заметил, что жилет на парне пуленепробиваемый. Лукьянов уважительно скосил глаза в асфальт, его мнение об «O’Rurke Demolishing Ltd.» резко улучшилось. Черный, не обращая уже ни малейшего внимания на Ипполита, надвинул на глаза очки и поднял с асфальта горелку.

В номере шестом было ослепительно светло. И воздух был нехорошим, как в стойле грязного и большого животного. Гудел и скрежетал, грубо потряхивая массивным телом, гарбич-трак. Четверо рабочих в грязно-зеленых комбинезонах старались втиснуть в развернутый зад трака искореженные останки автомобиля. Когда Лукьянов робко приблизился к траку с головы, из кабины водителя его без особого интереса проводила глазами черноволосая голова. В этот момент рабочим удалось с помощью крана стоящего рядом небольшого грузовика опустить в зад-рот удава порцию искореженного железа. Лукьянову показалось, что он увидел в груде кусок кожаного сиденья. Трак немилосердно задрожал, изнутри его послышался скрежет, необыкновенно высокого, невыносимого уху тембра, но еще через минуту мясорубка-молотилка, или что там внутри у этого чудовища, – Лукьянов никогда не был силен в технике – загрохотала ровно и спокойно. Рабочие удовлетворенно обратились к следующим на очереди останкам автомобиля, и тут-то Лукьянов воткнулся со своей проблемой.

– Я ищу Виктора О’Руркэ.

– Виктор в кабине, – лениво указал старший из плебеев, с бычьей шеей, коротконогий, и тотчас присоединился к сотоварищам по работе, пошел к грузовичку-крану.

Лукьянов, не зная, что ему делать, остался на месте. Оглянувшись, коротконогий поглядел на Лукьянова оценивающе, потом, решив что-то, направился к траку. «Виктор, к тебе!» – скорее догадался, чем услышал Ипполит сквозь грохот. Через несколько минут мотор застучал тише, и из дверцы трака с той стороны, где стоял Лукьянов, ловко соскочил на землю стройный молодой человек. Слишком стройный, подумал Ипполит, скорее худ был Виктор О’Руркэ.

– Да? – только и сказал Виктор О’Руркэ, встав перед Лукьяновым.

Они были почти одного роста. Парень был одет в джинсы, синюю рубашку, расстегнутую на груди, и в мятый легкого горчичного шелка пиджак.

– Меня зовут Ипполит Лукьянов – я друг Казимира, у меня есть проблема… в общем, я хотел бы поговорить, – свернул свою речь Ипполит, увидав, что рабочие, осторожно поддерживая, опускают еще одну часть несчастливого автомобиля в чрево гарбич-трака.

«Бычья шея», как его мысленно назвал Лукьянов, сидя в траке, нажал на рычаг включения мясорубки, и корпус трака задрожал.

– Боком, боком! – закричал Виктор О’Руркэ рабочим, и те послушно развернули глыбу слипшегося вместе железа другой стороной.

– Неужели трак все это перемелет? – вежливо спросил Ипполит, обращаясь к молодому человеку. – Такую глыбу железа?

– Он все перемелет, – буркнул молодой человек и полез в карман пиджака. Достал оттуда сигареты. – Он и тебя перемелет – если нужно, – добавил молодой человек, нагло глядя в лицо Лукьянова.

Ипполит игнорировал зловещее замечание, от которого не у автора полицейских романов, а у просто И. Лукьянова, может быть, затряслись бы руки и ноги.

– Не могли бы мы поговорить в спокойной обстановке несколько минут? – миролюбиво предложил Лукьянов.

– О’кей, – согласился Виктор О’Руркэ. – Ребята, вы тут заканчивайте без меня, я поговорю с мужиком, – и двинулся к выходу из стойла номер шесть.

В момент, когда Ипполит совершал поворот, чтобы последовать за молодым человеком, из груды железа, занесенного над чревом гарбич-трака, выскочил круглый предмет и, прокатившись под траком, подкатился к ногам Лукьянова. Полицейская фуражка лежала на неровном асфальте, сияя бляхой. «Ах вот почему они с таким усердием занимаются нелепой работой уничтожения одного автомобиля с помощью другого», – подумал Лукьянов и, невозмутимо переступив через фуражку, с достоинством последовал за горчичной спиной О’Руркэ-младшего.

– Ну? – Виктор внезапно повернулся к нему. Они пришли, перейдя гуськом двор, О’Руркэ впереди, Ипполит за ним, почти к самому флигелю, в окнах которого горел свет, но, по-видимому, вводить Лукьянова во флигель О’Руркэ не собирался. – Что нужно?

– Я думал, Казимир…

– Казимир звонил нам и сказал, что человек, за которого он ручается, как за самого себя, нуждается в помощи… Это все. Я лично не поручился бы и за самого Казимира, не говоря уже о человеке, которого он рекомендует, – враждебно и не скрывая этой враждебности, отчеканил Виктор, – но папан… с жирным Казимиром их связывают какие-то детские приключения.

– Тогда, может быть, я поговорил бы с твоим отцом…

– Само собой – поговоришь. Но можешь начать и с меня. Мы с папаном работаем вместе. Я – исполнительная власть, он законодательная и организационная. – На бледном не по-июльски лице Виктора появилось подобие улыбки.

– Говорить прямо тут? – Ипполит обвел глазами пустыню двора. В противоположной части двора у само го забора еще стояли траки, вертолет «G.C.-15», тенты покрывали, очевидно, строительные материалы, или детали, или ящики.

– Здесь лучше, – почти миролюбиво сказал Виктор. – Выкладывай.

Лукьянову не хотелось «выкладывать» свое дело именно Виктору. И он знал почему. Виктору, очевидно, лет двадцать пять, самое большее – тридцать. Сообщать человеку на сорок лет моложе тебя, что правительство of USA законным образом желает убрать старое тело Ипполита Лукьянова с лица земли? А может быть, Виктор как раз рассматривает всех стариков как garbage, ценность стариков для него не выше гарбича, с которым семья Виктора по необходимости имеет дело? Может быть, закон 316, пункт «В», – единственный закон, с которым согласен Виктор О’Руркэ, достойный сын бруклинской криминальной фамилии.

– О’кей, – сказал Лукьянов. – Дело у меня личное. Меня хотят прихлопнуть власти. Ты, может быть, знаешь закон триста шестнадцать «би»?

– Нет, – Виктор затянулся своей сигаретой и покачал головой. – Я знаю только те, что касаются нас и нашего бизнеса. Отец, когда я еще был панк, хулиган, заставил меня заучить наизусть все, что касается нападений, изнасилований и прочих дебошей, чтобы я знал, что меня ждет. Позже, когда я перерос хулиганство и отец взял меня в дело, он заставил меня выучить статьи более серьезные. 316, пункт «В»? Нет, не знаю.

– Относительно новая статья, часть демографического приложения, очень специальная… – Лукьянову стыдно было объяснять Виктору, что дело в его возрасте.

– Короче, они хотят тебя прихлопнуть. Они тебя ищут? Или ты еще законно топчешь землю?

– Уже незаконно.

– Хуево для тебя. А чего ты хочешь от нас?

– Мне нужны надежные айдентификэйшен-кард и пушка.

– Пушка – проще простого. Хоть сегодня. Надежная айдентити-кард – сложно, уйдет несколько дней минимум, и обойдется тебе очень недешево. Кусков тридцать.

В этот момент на бруклинское небо, в просвете между двумя густыми облаками вышло яркое солнце и озарило асфальтовую пустыню поместья О’Руркэ.

– Я знаю. – Помимо воли голос Лукьянова прозвучал безнадежно.

– В каком бизнесе ты был?

– А в каком, ты думаешь?

– Что я, гадалка… Я думаю, ты blackmailer или… – Виктор захохотал, – child molester… У тебя именно такой вид…

– Ошибся. Я в категории self-employed – «S. Е.».

– Вот я и говорю. Self-employed – child molester…

Лукьянов запротестовал:

– Я писатель. Автор полицейских романов.

– Писатель? – Виктор с любопытством взглянул на Лукьянова. – В первый раз встречаю живого писателя.

– Еще живого писателя… – мрачно сострил Лукьянов. – Они не дали мне лицензии в две тысячи восьмом. Запретили работать. Так что я бывший писатель…

– Слушай, – Виктор бесцеремонно отогнул высовывающийся из желтого комбинезона Лукьянова воротник куртки и пощупал значок «S. Е.» – единственное, что осталось у него от продолжительной социальной связи с Соединенными Штатами Америки. – Я вычислил тебя. Ты, наверное, тот писатель, который написал о жирном Казимире, да?

– Я написал «Ловушку». Не совсем о Казимире, но я жил тогда на Лоуэр Ист-Сайд, и Казимир был очень популярен в neighbourhood. Все говорили, что он гангстер. Я взял Казимира как прототип и придумал вокруг него историю. На самом деле я ничего о нем и о его делах толком не знал.

– Жирный дядя Казимир… – засмеялся Виктор. – Он мелко плавает. Тебе нужно было написать о моем отце. Вот кто гигант. Или даже обо мне… Идем в контору, писатель. Отец будет в пять. – Виктор вынул новую сигарету, ткнул ее в окурок, раскурил, тщательно втоптал окурок в асфальт и пошел по направлению к флигелю-конторе.

По асфальту, освещенному миллионноваттным июльским солнцем, проплыла большая тень, сопровождаемая мелкими и слабыми тенями. Взглянув в бруклинское небо, Лукьянов увидел жирный дирижабль, напомнивший ему «дядю» Казимира, а за дирижаблем тянулись гигантские зеленые буквы: «Responsible sex! – Family planning!». Семейное планирование насиловало собой население и с неба.

Дункан О’Руркэ оказался здоровенным мужиком лет пятидесяти. На большом теле Дункана О’Руркэ крепко сидел зеленый полиэстеровый костюм – брюки, узкие внизу, завершались черными ярко начищенными ботинками, зашнурованными слишком длинными шнурками, банты шнурков на ботинках Дункана О’Руркэ бросились Лукьянову в глаза. Черный галстук, белая полиэстеровая же рубашка переходили в медно-красную физиономию О’Руркэ-старшего. Мясистый нос, рыжие брови, мясистый рот. Череп Дункана О’Руркэ, загорелый и массивный, лишь за ушами был снабжен кустиками рыже-серебристой растительности. В руке мистер О’Руркэ держал шляпу из соломки с черной лентой на тулье, явно латиноамериканского происхождения. Вместе с О’Руркэ-старшим появился опять и Виктор, оставивший Ипполита на попечении нескольких сонных служащих обоих полов.

Представляя себя переложившему для этого шляпу в другую руку старшему О’Руркэ, Лукьянов отметил, что у гангстеров всегда существовала и существует своя внутренняя мода, очень консервативная, такая же, как и у господ из высшего света. И вот, спустя почти столетие после золотого века гангстеризма в Соединенных Штатах, перед Ипполитом стоял человек, как будто сошедший с кинолент эпохи Аль-Капоне или Мейера Ланского. Выглядел мистер О’Руркэ совершенно вне эпохи – так, как будто его последние полсотни лет продержали в холодильнике и на сегодня выпустили.

– Виктор мне сообщил в общих чертах, чего вы хотите, – сказал старший О’Руркэ, открывая дверь своего офиса и приглашая Лукьянова и сына войти за ним и в следующую минуту уже вдвигаясь за большой металлический стол, выкрашенный в утилитарную серую краску. На столе там и сям лежали папки, кипы бумаг, царил деловой беспорядок. В углу у окна помещался старенький компьютер с грязными кнопками и клавишами, еще дальше у бледно-зеленой стены (потолок был грязно-белый) – TV, видео и в беспорядке валялись кассеты и футляры от кассет.

О’Руркэ-старший чуть отгреб в стороны хаотическое скопление предметов на своем столе и продолжил:

– Казимир, мой старый приятель, сообщил, что, увы, у вас нет капусты заплатить за услуги, посему он попросил в виде исключения использовать вас в деле. Я обещал, но, честно говоря, я не совсем представляю себе, что вы можете для нас делать…

Виктор осуждающе посмотрел на Лукьянова, как бы укоряя его за то, что у него нет капусты, и за то, что Лукьянов не сообщил об этом ему – Виктору, а Виктор так к нему хорошо отнесся и даже снабдил его бутылкой виски, чтобы не было скучно ожидать О’Руркэ-старшего. Лукьянов опустил глаза.

– Я понимаю, что смотрюсь как старый кретин, который отнимает время у деловых людей, но… – Лукьянов помолчал. – У меня нет выхода. В моей ситуации может быть только два решения: сдаться властям и дать отправить себя на тот свет, с помощью ли героинового укола или в газовой камере, не имеет значения, или попытаться выжить. Я выбрал второе… – Лукьянов помолчал. – Как я могу быть вам полезен? Очень давно, но я участвовал в войне. Два года во Вьетнаме. Я попросился во Вьетнам сам. Я думаю, я умею убивать людей…

Младший О’Руркэ презрительно хмыкнул Он стоял, сунув руки в карманы, опершись задом о несколько таких же серых, как стол, файл-кабинетов. Старший О’Руркэ недовольно посмотрел на Виктора.

– Разумеется, все это было давно, – продолжал Лукьянов, – но мне кажется, что природа искусства уничтожения людей такая же, как и природа умения плавать: один раз научился, потом, даже если ты не плавал пару десятков лет, падаешь в воду и плывешь. Процесс подсознательный.

– Война во Вьетнаме закончилась сорок лет назад, – скептически процедил Виктор.

– Виктор, дай мужику сказать то, что он хочет. Через несколько лет ебаные бастарде придут за твоим папочкой. Не забывай, что мне стукнуло шестьдесят…

– Ты смеешься, пап… – Виктор удивленно посмотрел на отца. – Да они к нам и не сунутся…

– Никогда не теряй чувства реальности, сын мой, – строго сказал О’Руркэ-старший. – Они много сильнее нас. Они государство, у них власть, полиция, национальная гвардия. Ты забыл, что случилось с Каминским и его людьми? А ребята Морелли? Ты забыл, как их перестреляли всех в один вечер. Восемьдесят шесть человек… Bastards хотят, чтобы власть принадлежала только им – главной банде. Они не хотят делиться. Они завидуют ебаным русским… Они завидуют ебаным русским черной завистью, потому что у тех уже давным-давно власть принадлежит одной банде. Мы еще сильны, но мы на проигрывающей стороне. Я это вижу.

Черты усталости проступили на лице старшего О’Руркэ. Виктор молча закурил сигарету.

– Мы можем его попробовать. Я могу взять его на дело доктора, если ты хочешь…

– На дело доктора? Сколько у тебя людей?

– Пятеро.

– Возьми. Только, Вик, я тебя хорошо знаю, будь разумен, а? А теперь выйди, пожалуйста, покури, я хочу сказать мистеру Лукьянову пару слов с глазу на глаз.

Виктор пожал плечами, кивнул Лукьянову и вышел.

– Значит, шестьдесят пять? – произнес О’Руркэ, когда за Виктором закрылась дверь. – Как себя чувствуешь? – О’Руркэ внимательно и заботливо, как сельский доктор, смотрел на Ипполита.

– Самое глупое, что так же, как и в тридцать, может быть, реакции чуть замедленнее… Видите ли, с людьми моего типа жизнь обходится не так резко и сурово, как с большинством населения. Богемный образ существования, отсутствие семьи – все это лишило меня вех, по которым можно заметить течение жизни. К примеру, на ваших глазах вырос и стал взрослым мужчиной сын…

О’Руркэ кивнул.

– У меня этого способа отмечать время не было. Вначале были книги, я публиковал по договору с издательством две в год, потом, когда мне отказали в лицензии, и этот способ определять время исчез… То есть психологически я так и не поверил, что мне шестьдесят пять лет.

– Я много читал в свое время. – О’Руркэ стеснительно посмотрел на Лукьянова. – В тюрьме. В девятьсот восьмидесятом я загудел на семь лет. К счастью, в тюрьме, где я сидел, нам было позволено получать книги прямо из бук-стора, лишь бы только в них не было порнографии. «Плейбой-мэгэзин», заметьте, считался наказуемой контрабандой. Не думал, что доживу до того времени, когда даже «Плейбой» будет запрещен и на воле…

– Для нашего блага, мистер О’Руркэ, дабы похотливые мысли не возникали у самцов человеческих и порножурналы и фильмы не разрушали бы с таким трудом достигнутые семейным планированием успехи… Стимулянты категорически запрещены Демографическим министерством.

– Good old days, – вздохнул О’Руркэ. – Когда я сам был юношей, Лукьянов, я смеялся над стариками, неустанно вздыхающими о старых добрых временах. Но если бы старики моей юности смогли дожить до сегодняшних дней, как бы они реагировали, мистер Лукьянов? Я думаю, тронулись бы и самые отважные. Как ты считаешь, писатель…

– Реакция стариков зависела бы от способа, каким вы представили бы их в сегодняшнюю действительность. Если сразу бросить человека, пролежавшего в темном холодильнике сорок лет, в сегодня – разумеется, его реакцией будут шок и ужас, но если вводить его постепенно, день за днем, то эффект рассасывается, исчезает. Старец, родившийся в девятьсот пятнадцатом году, если б ему дали дожить до ста лет, пришел бы к выводу, что две тысячи пятнадцатый год – логическое продолжение процесса, начавшегося еще во времена его юности.

Дункан О’Руркэ согласно кивнул и вздохнул шумно и длинно.

– Значит, у тебя нет семьи? – спросил он уже вполне деловым тоном, как бы переходя от эмоциональной части беседы к деловой.

– Никого. Один. Жил на углу Сто восьмой и Амстердам. Теперь, разумеется, мне туда уже никогда не попасть.

– Слушай меня внимательно. Обычно мы не берем к себе людей со стороны. Если берем, изучаем их годами. Люди – опасные животные. За свои шестьдесят пять лет жизни, я думаю, ты имел возможность не раз в этом убедиться. Для тебя я, Дункан О’Руркэ, делаю исключение. Мы тебя возьмем. Почему? Отчасти оттого, что ты – друг жирного Казимира, с которым я первый раз в своей жизни ограбил гамбургер-джойнт, в возрасте двенадцати лет. Большей же частью оттого, что я тебе сочувствую. Я, Дункан О’Руркэ, вошел в мою контору и увидел человеческое лицо, а не рожу раба. – Дункан О’Руркэ довольно захохотал. – Мы тебя возьмем и попробуем. Ты будешь делать, что тебе скажет этот крейзи – мой сын. Но имей в виду, скидки тебе на твой возраст не будет…

– Я и не прошу. Два часа в центре здоровья четыре раза в неделю вот уже много лет, я в хорошей форме.

– О’кей, – кивнул О’Руркэ. – Виктор оценит твою форму. Кроме всего прочего, мне интересно посмотреть, как ты сумеешь выпутаться из говеннейшей ситуации. Говенней не бывает. – О’Руркэ с любопытством посмотрел на Ипполита Лукьянова.

– Если бы у меня обнаружили рак или AIDS, дела мои были бы куда хуже, – сострил Лукьянов, ему не хотелось, чтобы старший О’Руркэ, младше его, Лукьянова, ему сочувствовал.

Люди действия всегда держатся старше, чем люди размышления и удовольствий, подумал он, опасливо взглядывая на начальственную фигуру Дункана О’Руркэ, неловко нависшую над столом.

– Виктор поедет брать доктора завтра в четыре утра. Где он может тебя найти в три тридцать?

Ипполиту ничего другого не оставалось, как сообщить адрес неизвестной ему Марии:

– Деланси-стрит, номер двести девять. Пусть постучит в окно. Если подняться по ступенькам на крыльцо и стоять лицом к дому – первое окно справа.

– О’кей. Надеюсь, увижу тебя позже. Отдохни перед делом.

Лукьянов прошел через асфальтовый двор к воротам. Расположившись неподалеку от ворот, черный в пуленепробиваемом жилете наваривал на высокий капот трака толстый металлический лист.

– Танк? – заметил Лукьянов, не останавливаясь.

– Танк, мен, танк, – согласился черный.

– See you, – пробормотал Лукьянов.

– Ага, – согласился черный.

Золотой с красным, стройный и тонкий, похожий на грациозного тропического москита вертолет Секретаря Департмента Демографии на несколько секунд завис в воздухе, окруженный тремя боевыми вертолетами охраны, и затем спокойно упал вниз. Вслед за ним, следуя одному из многочисленных вариантов церемоний посадки, камнями устремились на круглую плешь, окруженную пыльной зеленью, вертолеты охраны Взвыла сирена, оповещая персонал о прибытии босса; вспугнутые шумом четырех мощных моторов, поднялись в воздух стаи городских мелких птиц, избравших Централ-парк убежищем от удушливого июля восемнадцатимиллионного города. Поднялись и сели опять.

Сощурившись, в образовавшемся в брюхе москита отверстии показался сам Секретарь самого могущественного в стране Департмента и тотчас надел темные очки. Ибо за пределами затемненного салона в спине москита был режущий, ослепительно солнечный день. Сол Дженкинс без всякого неудовольствия ступил в девяностошестиградусную жару и стал спускаться по мгновенно подогнанному к вертолету трапу, у подножия которого его ожидала обычная группа людей – его «домашние»: офицеры охраны Дженкинса, лейтенанты Тэйлор и Де Сантис, личный секретарь Спэнсер Кэмпбэлл, дюжина людей лейтенанта Тэйлора, расположенные на посадочной площадке таким образом, чтобы сократить до минимума риск возможного покушения на драгоценную жизнь Секретаря. Мордатый брюнет лейтенант Тэйлор, впрочем, сомневался, что в USA можно найти группу достаточно сумасшедших людей, желающих попытаться убрать старика Дженкинса у него в логове. «Как великолепно держится, bastard», – отметил Тэйлор, глядя на приближающуюся фигуру своего всесильного босса. У офицеров форменные рубашки прилипли к спинам, даже старательно копирующий невозмутимость босса Кэмпбэлл поминутно промокал пот клетчатым платком с лица и шеи, но на аскетическом челе Секретаря не было заметно и следа испарины. Серого шелка костюм, белая рубашка, черный галстук. «Не курит, не пьет, вегетарианец. Удалена часть желудка. Бывший профессор философии и социологии Принстонского университета. Одинок. Пристрастия: редкие книги. Образ жизни – аскетический. Любимое изречение: “Мир должен быть управляем”, – всплыло в памяти лейтенанта Тэйлора несколько строк секретного досье на Сола Дженкинса, на которое лейтенанту Тэйлору удалось мельком взглянуть давно и при довольно странных обстоятельствах.

– Хэлло, офицеры! Хэлло, Спэнсер!

Офицеры, получив свое дежурное «хэлло», расслабились, а Дженкинс проследовал по направлению к бывшему зданию Метрополитен-музеум, вот уже десять лет как служившему штаб-квартирой Департменту Демографии. За ним по пятам следовали три bodyguard, прилетевшие с ним на «москито», рядом – Кэмпбэлл. Метров сто, отделявшие Дженкинса от входа в здание, он использовал на то, чтобы выслушать новости офиса, передаваемые ему Кэмпбэллом быстрым телеграфным фальцетом. «Убийцы» лейтенанта Тэйлора, он сам назвал их так однажды в припадке черного юмора, тенями двигались параллельно курсу Дженкинса и его людей и отвалились только тогда, когда Дженкинс и его секретарь вошли в здание. «Старик прибыл благополучно», – констатировал Тэйлор и переваливающейся походкой отправился в помещение охраны, расположенное в цокольном этаже, вслед за сменившимся с дежурства Де Сантисом, который укрылся от одуряющего зноя на несколько минут раньше. «Lucky bastard!» И уже, наверное, открыл пиво.

Прямо из цокольного этажа Дженкинс, Кэмпбэлл и трое bodyguards, на внутреннем сленге Департмента Демографии называемых «бульдогами», на личном спецэлевейторе поднялись в офис Дженкинса на втором этаже и только там наконец разделились. «Бульдоги» заняли себя неизбежной процедурой осмотра залов офиса, а Дженкинс и за ним Кэмпбэлл уединились в просторном, скорее похожем на авиационный ангар, чем на кабинет, помещении, одна стена которого служила книжным шкафом гигантского размера, другая была покрыта несколькими абстрактными картинами.

Сол Дженкинс зашел за необъятного размера стол, сделанный в середине прошлого столетия мастером, страдавшим манией величия, и опустил сухой зад в кресло. «Похудел старик», – мельком подумал Кэмпбэлл и, не задерживаясь на собственных мыслях, отчетливо зачитал боссу его расписание до конца дня.

– В четыре ноль-ноль митинг с сенатором Ворнером. Кофе.

– Здесь, в кабинете, – комментировал Дженкинс.

– Четыре сорок пять, – продолжал Кэмпбэлл, – к вам присоединится шеф East Coast бюро Джон Муди. В пять тридцать заседание совета Планирования (Национальный Секьюрити Консул). Доклад Муди. В восемь тридцать – обед в Большом зале. В десять пятнадцать Валентин Петров – глава европейского сектора Министерства Демографии России. Кофе, ликеры. В двенадцать тридцать пять – глава Агентства Национальной Безопасности Том Турнер… Все…

– Хорошо, Кэмпбэлл, оставьте мне экземпляр нашего свода законов на сегодня. Это раз. Второе – затребуйте из Офиса исследований и Рипортов досье на underground секту «Дети Солнца». Вместе с их заключением. Я хочу знать, что они думают по поводу этой организации, ее предполагаемая численность и так далее. О’кей?

– Будет сделано, босс. – Кэмпбэлл поклонился, чуть заметно попятился и только тогда позволил себе повернуться к боссу спиной. Потом он долго шел до двери, так как кабинет, кроме того что по высоте годился для тренировок Икара, по площади не уступал пещере Циклопа.

Дженкинс, у которого оставалось еще двадцать минут до прибытия сенатора Ворнера, встал, чуть подвинул кресло и занялся просмотром видеодосье, заранее заряженных для него Кэмпбэллом в просмотровую машину, – Дженкинс только нажал кнопку. На экране видео появился Новый Папа Римский, только что выбранный омоложенным и обезвреженным конклавом. Дженкинс поморщился. Новый Папа, несмотря на его дружественные и осторожные декларации, не вызывал у Дженкинса доверия. Он предпочитал иметь дело со стариком Иоанном 29-м, старик был покладистый и уступчивый. Новый пятидесятичетырехлетний Григорий 15-й, бывший кардинал Филиппинский, согласно сведениям Дженкинса, упрям, честолюбив и святоша. Это плохо, подумал Дженкинс, и для него, и для мира. Худшее возможное сочетание. Разумеется, если он попытается упорствовать, его придется убрать. Что поделаешь. Если Верховный Правитель всех католиков забывает, в какое время он живет, и вдруг обращается с проповедью «Плодитесь, размножайтесь» во время своего визита в Латинскую Америку, как это сделал предшественник Иоанна 29-го – Жан-Поль 3-й, что остается делать людям, ответственным за человечество? Убрать зарвавшегося Верховного Священнослужителя. Увы! То, что было прогрессивно и, возможно, даже необходимо в первые века христианства, – лозунг «Плодитесь, размножайтесь!» – вызывает катастрофу сейчас. Неграмотный плебс, все эти почти неотличимые от их земли и скота пеоны Латинской Америки, после визита идиота в средневековых одеждах начинают усиленно спариваться, кривая количества населения вспрыгивает на карте Дженкинса к самому потолку, и после следующего урожая оказывается, что им нечего есть. Не желая умирать с голоду, они просят помощи у Соединенных Штатов или России. Подполье не может выдержать большее количество крыс, чем то, на которое подполье рассчитано, как любит повторять несколько циничный коллега Петров.

Дженкинс остановил видео и еще раз вгляделся в лицо Нового Папы. Желтое, скуластое. Кардинал Филиппинский не был фаворитом Дженкинса. Разумеется, ни он, ни Петров не могут командовать конклавом, как им заблагорассудится. Они могут влиять на решения конклава, но… Кардинал Филиппинский… Пока он ведет себя прилично… Долгий опыт и знание людей подсказывают Дженкинсу, что будут у него с кардиналом проблемы. Выключив Нового Папу, Дженкинс стал читать с экрана донесения агентов на месте, в Ватикане. Донесения для удобства Дженкинса были сведены в общую «историю»-резюме – в свое время Дженкинс учил искусству составления резюме своих студентов. «Кэмпбэлл овладел искусством очень хорошо, – улыбнулся Дженкинс. – Нужно будет спросить у Петрова его мнение о Новом Папе». Будет жаль, если желтолицый поведет себя как сумасброд. Столько сил было затрачено на то, чтобы заставить Церковь опровергнуть с Верховной Римской Кафедры свою Доктрину священности человеческой жизни, и особенно это нелепое на перенаселенной земле «Плодитесь, размножайтесь!» Можно было бы, конечно, обойтись без Церкви, но от влияния, которым располагает двухтысячелетняя церковная организация на умы и, главное, постельное поведение миллионов кретинов во всем мире, было бы расточительно-глупо отказываться.

Ничего замечательного в резюме Кардинала Филиппинского Дженкинс не нашел. Однако это вовсе не значило, что три дня назад избранный Папа ничего собой не представляет. Святые отцы, как и любые другие бюрократы, умеют искусно притворяться и не показывать зубы до тех пор, пока не достигнут желаемого высокого офиса.

– Поглядим, поглядим, – пробормотал Дженкинс и выключил видеокомпьютер.

Было 3:58.

Сенатор Ворнер, седеющий красавец 49 лет с лицом актера, первый раз был в «усадьбе», как называли свою штаб-квартиру в Департменте Демографии. Сенатор от штата Аляска чувствовал себя беспокойно. Причиной тому являлась личная просьба, с которой он намерен был обратиться к Дженкинсу после того, как деловая часть визита будет закончена. Предупредительный Кэмпбэлл открыл перед Ворнером дверь в кабинет босса, хотя вовсе не обязан был этого делать, и влияния секретаря самого Дженкинса в правительстве было бы достаточно, чтобы лишить Ворнера офиса, если бы Кэмпбэлл этого захотел. Ворнер вошел и увидел далеко впереди серую фигурку Дженкинса за столом, четверти которого хватило бы, чтобы разместить Христа и двенадцать апостолов для последнего супа. За Дженкинсом помещались два огромных, до самого потолка, окна, рамы коих были выкрашены простой белой краской, а в узком простенке между окнами висела черно-белая, в узкой белой раме, фотография Владимира Ленина, избранного профессором Дженкинсом в качестве наиболее почитаемого политического деятеля.

Ворнер приблизился, Дженкинс, выросший в размерах, встал. Однако не вышел из-за стола.

– Хэлло, сенатор. Прошу садиться.

«Что он знает обо мне?» – лихорадочно спросил себя Ворнер, хотя правильно было бы спросить: «Все ли он знает обо мне?»

– До прихода шефа Муди мы с вами поработаем, сенатор. Сейчас подадут кофе. Если у вас нет никаких специальных новых соображений или поправок по поводу проекта, который вы и Муди собираетесь представить Совету Планирования Консула Безопасности, давайте вкратце пройдемся по проекту, чтобы и мне, и вам было удобнее его защищать перед Советом…

У Ворнера не было поправок. У него была личная просьба, но, глядя на чуждое каким-либо эмоциям лицо Дженкинса, Ворнер смалодушничал и побоялся изложить свою просьбу. «Откажет, – подумал Ворнер, нахмурив красивые черты крупного лица. – Потом, – решил он. – После кофе и до прихода Муди».

– Итак. – Дженкинс включил комбинированную консоль на стене справа от стола, и на экране появилась гигантская первая страница меморандума Ворнера и Муди. – Вы предлагаете ввести региональное, поштатное подразделение демографических организмов в государстве взамен существующего сейчас деления на Ист-Коаст, Вест-Коаст, Юг, Мидл-Ист, Мидл-Вест и Норе-бюро. Я, как вы знаете, идею поддерживаю, так как считаю, что осуществление ее значительно усилит влияние нашего Департмента в стране. – Дженкинс быстро «залистал» на стене листы меморандума и остановился на странице, густо заполненной цифрами.

– Однако… – Дженкинс повернулся к Ворнеру и посмотрел на Ворнера очень внимательно, даже приблизившись к нему через стол.

Ворнер ясно увидел глаза Дженкинса, в которые вдруг, к своему удивлению, решился взглянуть и взглянул. Глаза Дженкинса были цвета хаки, как форма ребят, охраняющих вход в здание Департмента Демографии. «Или, – подумал Ворнер, – глаза у Дженкинса цвета зеленых олив, помещенных в слишком сильный раствор маринада».

– Однако я предвижу возражения, – продолжал Дженкинс, – со стороны Шефа нашего финансового бюро, не говоря уже о Секретаре Федерального Казначейства. Расходы на администрирование нового аппарата возрастут. Что будем отвечать?..

Ворнер сглотнул слюну и понял, что он не попросит у Дженкинса статус «А» для брата отца жены мистера Джорджа Финкельстайна и мистеру Финкельстайну придется выпутываться самому из проблем, связанных с возрастом мистера Финкельстайна. Заглянув в хаки-глаза Дженкинса, Ворнер понял, что эти хаки-глаза откажут родной матери на основании того, что закон одинаков для всех, и никто еще не уличил неподкупного Дженкинса в коррупции. Раздался резкий стук в дверь, и ловкий, моложавый агент в «бабочке», смокинге и слишком широких брюках вкатил тележку с кофе.