На Салтовке

Вспомнил архитектуру дома на Поперечной 22, на Салтовке:

Три квартиры на 2-ом этаже в нашем подъезде были отданы военным.

Наша, трёхкомнатная, была поделена так: моему отцу – Савенко В. И. – одну комнату. Две – майору Печкурову Павлу Ивановичу, у него жена и двое детей: Володька и Тамарка. Правда семья жила в Иваново-Франковске, жена «западенка» была, в русский Харьков ехать не хотела. Майор почти тотчас, впрочем, умер от лейкемии. В дивизии говорили, это потому что плохо питался, всухомятку, жена-то в Ивано-Франковске. Её таким образом винили.

После смерти Павла Ивановича приехали в Харьков учиться Володька – ему отошла меньшая комната и Тамарка – та стала жить в большей, вместе с ещё тремя подругами. В 1955 году они все отучились и уехали. Мать приезжала раза два из Ивано-Франковска, там осталась «западенка», русский Харьков ненавидела.

Детская моя память сохранила её как высокую костлявую злую женщину с золотыми зубами, иронического склада.

Две двухкомнатные квартиры на нашем этаже были распределены так.

Одна, ближе к лестнице стала принадлежать семье военного прокурора. Фамилия его была Позин. Жена и взрослый сын Валерка и сам прокурор, имени его не помню. Позины держались на дистанции. В длинных, голубых (прокуроры же) шинелях до пят, по утрам отправлялись на работу. Прокурорские с простыми военными не общались.

Угловая двухкомнатная квартира была отдана «морячке» и её мужу, вероятнее всего моряку, капитану какого-то ранга и двум вполне взрослым дочерям.

Когда в центе города был отстроен дом для военных, по-моему, по адресу улица Академика Павлова, она спускалась к реке (на другом берегу стоял Благовещенский собор). Как и сквер, который строили солдаты моего отца; то семья «морячки» получила там квартиру.

И Позины в то же время получили там же. Во всяком случае их не стало больше в доме на Салтовке. Съехали. А мы остались, опростились, наша семья, и дружили с простыми. Правда денег не покупку мне велосипеда маме моей одолжили семья Шепельских (два сына: Влад и Ленька-«сумасшедший» о котором у меня есть стихотворенье «А Александры Васильевны гроб! Тихо тогда выносили —»). Шепельские занимали квартиру на первом этаже во втором подъезде нашего дома.

Беба и Додик Гернеры жили как мы, в квартире с двумя соседями, но на первом этаже и в другом подъезде. У них в комнате было всегда зашторено. У них было двое детей, младше меня: Мишка и Лёнька. Мишка по-моему потом жил в Германии. В молодую еврейку Бебу я был влюблён маленьким мальчиком. Все последующие еврейки подруги моей жизни были её отражениями.

* * *

Помню, с отцом ездили на его «Яве», я – сзади.

Помню сидели у какой-то реки, глядя в воду. Молчали. Он не умел. Ему надо бы было что-то вякнуть, пробормотать и прижать меня к себе. Может, я бы был другой. Но он не умел, стеснялся.

И Евгения Леонидовича Кропивницкого. С тем от Долгопрудной пошли к каналу имени Сталина, кажется. И сели. Там был в воде труп розовой собаки рядом, плескался. Евгений Леонидович не спеша говорил об искусстве…

Он был как следует быть. Я полюбил искусство. Но и мой отец в полевой форме мне запал в душу. Я его любил. Я очень сожалею, что он умер, мой отец. Мне бессмертие на хуй не нужно, если б он жил, было бы хорошо.

* * *

Липа расцвела. Цветы свисают. Пойду сейчас загорать на террасу. Остатки картошки поставил варить Аромат цветов липы не чувствую. Обоняние никакое.

В детстве у меня было сильнейшее обоняние. Любая травинка мне пахла особо.

За нашим домом был вполне огромный пустырь. Он простирался от здания ремесленного училища и до сараев дома, стоящего далеко на дальней соседней улице. Сараи были куркульские, хозяйственные, капитальные, обмазанные, с висячими могучими замками. В них содержали даже животных. Коров вроде не помню, но козы точно были. А через дорогу от тыльной части нашего дома цвела непролазная южная степь в рост человека. И там рос толстоствольный чудесный лохматый бурьян, похожий на расхристанного и опасного казака. Там планировали пчёлы, трутни, стрекозы вертолётами и такие диковинные дельтапланы насекомых, что я до сих по не разгадал, кто они такие были.

* * *

Хорошо мы жили на Салтовке. Вдали от великих идей. С помидорами на тарелках, поливали по вечерам наши участки «за домом». Цветы там у нас были, картошка. Деревья высаживали. Всё, что земля принимала. Сметана была белой. Мухи большими. Вдали от великих идей.

* * *

Недавно выслушал пару романсов по каналу «Культура». Вспомнил как отец мой пел эти самые романсы «Ночь светла, лишь луна / и горит серебром голубая волна… Милый друг, нежный друг…» и погрустил пару минут. Вообще-то я не сентиментален, но жизнь кончается, и вспоминаются мамка/папка…

* * *

В октябре 1964-го мне было 21 год.

Я только что уволился с завода «Серп и Молот», намереваясь стать членом организованной преступной группы. Но не судилось. Группу успели посадить в одном из портовых городов, и я остался у разбитого корыта.

Я искал работу. И в процессе поиска случай свёл меня с Анной М-ой Р., женщиной совсем не в моём вкусе, но я ещё об этом не знал, узнаю через шесть лет. Но она была красивой и яростной женщиной и я попал под её обаяние, обаяние женщины с уже тяжеловатым телом, ярко лиловыми глазами, смазливой и распутной. Ей нравились зелёные яблоки и зелёные юноши.

Помню один эпизод.

Если пойти от «закусочной-автомата» на Сумской улице в Харькове, повернув у Зеркальной струи, то можно было добраться до этого старого дома, населённого поколениями харьковских интеллигентов.

Там он и жил, бывший любовник Анны, серьёзный человек лет тридцати. Он не высмеял нас, когда мы пришли, не упрекнул, что мол ты разгуливаешь с пацанами подростками. Он сделал нам аккуратные бутерброды с ливерной колбасой и свежим огурцом поверх и налил три рюмки холодной водки. Мы долго не оставались там, ушли, но с тех пор эти бутерброды стали для меня символом хорошей жизни, сама их форма, вкус, запах свежего огурца и такое узкое небольшое освежающее опьянение.

Жизнь потом кормила меня устрицами, поила редкими дорогими напитками, но та ливерная на аккуратном бутерброде стала для меня эталоном той новой жизни, в которую я пришёл.

У нас дома мы так не закусывали. Родители мои вообще не пили. Жили скучно.