Глава 15
Натали несколько раз потренировалась, как будет передавать письмо месье Патиноду, перед выходом из квартиры. Сначала она дрожала во время репетиции, затем качнулась в другую крайность, практически швыряя его в воображаемого месье Патинода.
Когда она оказалась у него на самом деле, в его кабинете, то отдала письмо почти настолько непринужденно, насколько хотела. Бумага лишь немного дрогнула в ее руке в момент передачи.
Месье Патинод долго его читал: очевидно, просмотрел не раз. Линзы его очков, казалось, сегодня были толще обычного, и выражение лица было таким серьезным, со сжатыми губами, будто он позировал для парадного портрета.
Он поднял взгляд от письма и сдвинул очки на темя. Движение было резким, дерганым, как у марионетки. Слова вырвались, как вода из опрокинутого стакана:
– Мы получаем много писем от самозванцев.
– Откуда вы знаете, что письма «Парижу» от Темного художника действительно от него?
Он помедлил всего мгновение – ровно столько, чтобы Натали успела задуматься, почему он медлит.
– Мы не знаем наверняка, – было его ответом. Он вынул сигарету из портсигара на столе и закурил. – Инстинкт плюс основанная на фактах догадка. Если проработаешь в журналистике достаточно долго, то сама узнаешь, каково чуять, что правильно.
С одной стороны, такой ответ ее разочаровал. «И это все?» С другой – смысл в нем был. Полицейские частично полагались на инстинкт, как и повара, пекари и даже портные. Мама часто рассказывала, как платье шьется в равной мере по ощущениям и по меркам. С чего бы у репортеров все было иначе?
– Иногда, – добавил месье Патинод, выдыхая облачко дыма, – это скорее искусство, чем наука.
Натали посмотрела в окно. Здание за зданием, бульвар за бульваром. Где-то среди них были длинный коридор с сине-золотой ковровой дорожкой, комната с изящным столиком, окровавленным от сломанного виска, и убийца в белых перчатках.
– Вы думаете, что это письмо настоящее?
Он снял очки с головы и положил их на стопку бумаг. Зажмурил глаза.
– Да.
По ее коже пробежали мурашки.
– Откуда вы знаете?
– Я узнаю истину, когда вижу ее, и это письмо – не подделка, – месье Патинод открыл глаза и стряхнул пепел с сигареты. – При этом ты мне должна кое-что пообещать.
– Что?
– Никому о письме не рассказывай. – Тон месье Патинода был спокойным.
– Почему?
Он посмотрел на Натали, потом отвел взгляд и снова перевел на нее. Он сделал длинную затяжку и выпустил дым колечком.
– Потому что я так сказал. – Его слова были чеканны, как марш упорных, исполнительных солдат.
У Натали чуть не сорвался с языка протест. Хотя она не знала, с чем именно спорит, разве что с самим фактом запрета и манерой запрета.
– Это слишком рискованно, – поспешил он добавить, будто боялся забыть это упомянуть. Губы его раздвинулись в улыбке, но она не достигала глаз. – Ты должна оставаться в безопасности. Даешь мне слово?
– Обещаю никому не рассказывать.
– Хорошо. – Месье Патинод стряхнул пепел в пепельницу. – И еще я считаю, что тебе стоит взять отпуск до конца недели. Оплачиваемый. Кируак тебя подменит до воскресенья.
– Зачем? – в ее голосе было больше отчаяния, чем она хотела бы показать. Она собиралась рассказать ему о месье Перчаткине, но теперь была рада, что не стала; узнай он, что она села в трамвай, преследуя подозреваемого, мог бы вообще перевести ее на другую рубрику. – Я не хочу терять эту работу, месье Патинод. Я настроена на то, чтобы писать эту колонку, и писать ее хорошо.
– Не потеряешь, – сказал он, поднимая руку. Он пыхнул сигаретой и положил ее на краешек пепельницы. – Ты идеальный начинающий журналист, уверяю тебя. Это просто временные меры.
Натали не хотела брать отпуск, но все же кивнула. Месье Патинод – папин друг, и он пытается ее защитить; он знает больше ее о таких вещах.
– И если придет еще одно такое, – продолжил месье Патинод, – отдай его мне. Это письмо я передам в полицию. Я предпочел бы, чтобы ты оставалась анонимной.
И снова он был прав.
– Когда я вернусь на работу в понедельник, стоит ли мне подробнее описывать, как он сказал? Это довольно неприятно…
Месье Патинод покрутил очки за перемычку.
– Вообще да, стоит, думаю, читатели проглотят это с жадностью.
Она сглотнула комок в горле. Это не тот ответ, которого она ожидала. И не та манера, которой она ожидала. Она раздумывала над тем, сказать ли ему про месье Перчаткина, спросить его мнения как опытного журналиста. Теперь она точно решила ничего не говорить о нем.
– Merci, – сказала Натали, опуская глаза на сумку, чтобы застегнуть ее. Подняв голову, она поймала взгляд месье Патинода – такой, который сложно понять: странный – но он вообще был странным человеком; пронизывающий – но он явно был склонен к таким взорам; любопытный – но он журналист, а журналисты все любознательны.
И все же.
Это было всего лишь мгновение, но что-то в его выражении лица подсказало ей, что ему известно гораздо больше, чем он говорит.
Следующим утром Натали отправилась в морг из-за собственного любопытства, а время, которое обычно тратила на написание колонки, провела вместо этого в Лувре. Несколько дней она будет притворяться, что ничего не изменилось.
Инструкции месье Патинода означали именно это. Она и правда не хотела тревожить маму, но приказ ее тяготил: снова обман.
Ее это уже порядком утомило. Видения, последующее напряжение оттого, что свои способности нужно скрывать, а теперь еще эта угроза от Темного художника. Ради чего? Она могла бы сейчас смотреть на океан, разделяющий Францию и Англию, а не через стекло, которое отделяло живых от мертвых.
К счастью, мама гуляла с подругой-швеей, когда Натали вернулась домой пообедать. По крайней мере, сегодня ей не придется притворяться, будто она вернулась из редакции. И так уже плохо, что ей пришлось выйти из дома утром в брюках, чтобы все выглядело как обычно. Чем меньше ей нужно соблюдать маскарад, тем лучше.
Натали переоделась в свои нормальные вещи, взяла обед – холодный томатный суп с козьим сыром – и понесла его вниз, чтобы разделить с Симоной и Селестой, как и обещала.
– Она уснула, – прошептала Симона, открыв дверь. Селеста лежала на диване, уменьшенная копия Симоны, только с темно-карими глазами, скрытыми сейчас нежными веками, а на лбу ее лежала сложенная в несколько раз влажная ткань.
– В этот раз ей хуже. Каждый раз, когда поднимается температура, она не снижается все дольше. Эта держится уже третий день. И она еще на боль в животе жалуется.
Симона поцеловала Селесту в щеку, проходя мимо. Девочка заворочалась, на фарфоровом личике мелькнула гримаса боли. Она открыла глаза ровно настолько, сколько требовалось на произнесение сонного приветствия Натали, а потом повернулась на бок и снова уснула.
– Я… я не знала, что она так сильно больна, – сказала Натали. – Помню, что ты говорила об этом, но я не думала, что все так…
– Печально, да? Эта болтливая зайчишка – и с покрасневшим лицом, и спит все время, – Симона покачала головой. – Никто не знает, что с ней, только то, что ей на время становится лучше, а потом снова плохо.
– Она поправится раз и навсегда, – сказала Натали, потому что Симоне нужнее всего сейчас надежда, а не напоминание о неизвестности.
Они сели за стол вдвоем, принявшись за суп и вполголоса беседуя, пока мама Симоны не вернулась с рынка. Мадам Маршан, уставшая, но приветливая, была очень благодарна за суп для Селесты.
Вскоре Натали и Симона уже ехали в омнибусе к музею восковых фигур. Луи так хотел, чтобы Симона увидела новую экспозицию, что подарил ей два билета: для нее и Натали. Он хотел, сказала Симона, чтобы она описала ему свои впечатления, а не идти туда вместе с ней.
– Он собирается написать стихотворение о наших реакциях, – сказала Симона шепотом, будто кто-то в омнибусе знал Луи или его поэзию.
Они последовали за четырьмя другими посетителями под арку с надписью «Музей Гревен». Восковая фигура известной танцовщицы указывала дорогу.
Натали и Симона бродили по комнате, полной исторических персонажей, знаменитостей и художников. Симона зевнула, когда они приближались к сцене на тему кабаре.
– Уже скучно? – поддразнила ее Натали. – Я думала, кабаре не бывает скучным.
– Не в этом дело, – ответила Симона. – Я просто не выспалась.
– Я – тоже, – Натали сдержалась, хотя ей очень хотелось рассказать о письме от Темного художника.
– После Мирабель, месье Перчаткина и рассказа твоей тети про крестильную купель, священника и монашку… – Симона умолкла, закатывая рукава. – Я широко раздвинула шторы, чтобы свет уличных фонарей лился в окно. Чересчур много мыслей в моем буйном воображении.
Натали помедлила, перед тем как ответить. Что-то не сходилось.
– Я не очень понимаю, – начала она, осторожно подбирая слова. – Помню, как пересказала тебе историю про купель… – ужас накрыл ее, пока она выговаривала следующее предложение: – и не помню, чтобы тетя Бриджит мне ее рассказывала. Как я могла пересказать тебе историю, которую сама теперь не помню?
Симона наклонила голову.
– Это было на днях, когда ты ходила к ней без мамы.
Натали уставилась на Симону, пытаясь понять, шутит она или нет. Но ее поведение было серьезным, почти мрачным, и в глазах не было озорства.
– Я помню, что была в лечебнице, – сказала Натали, вспоминая, как она проходила недавно в те двери. – Но я… я не помню разговора с ней.
Симона смотрела на нее не моргая. Она изучала лицо Натали, а потом произнесла:
– А что ты вообще помнишь?
– Она заплетала волосы, говорила о своих соседках. Обычно она говорит о своих снах. В тот день не хотела, потому что ей приснился кошмар, который был ей слишком неприятен. А потом… – А что потом? Провал, как будто в книге пролистываешь пару страниц. Следующим, что она помнила, было то, как она спешила домой на омнибусе. Она пересказала все это Симоне, которая дополнила историю недостающими в памяти Натали деталями, которые от нее же и услышала пару дней назад.
Натали сглотнула.
– Я в последнее время стала забывчивой. Дело не только в том, что я купила цветы и забыла как. Я однажды пошла ночью на крышу, чтобы написать письмо Агнес и сделать запись в дневнике. И не помню, как вернулась в комнату потом, но проснулась в своей кровати. И еще я не имею ни малейшего понятия, что именно я написала Агнес, и когда я перечитала свой дневник, то не узнала написанного. А теперь еще вот это.
Симона положила руки на плечи Натали.
– Мне кое-что сейчас пришло в голову, – сказала она и прикусила губу, перед тем как продолжить. – Вчера ты мне рассказывала про то, как ходила к тете Бриджит, а сегодня этого не помнишь. Ты купила тогда цветы для мамы, стоя в очереди в морг, – в тот самый день, когда увидела Одетт, – а потом не знала, как они у тебя оказались. Не удивлюсь, если этот провал в воспоминаниях на крыше случился прямо после того, как ты увидела жертву номер два.
Мысли в голове Натали замедлились; ощущения были как перед засыпанием, за секунду до того, как проваливаешься в сон.
– Они и правда все были по времени рядом с посещениями морга и видениями. Я думала, это просто… просто из-за общего напряжения.
И ее мысли снова ускорились, очень быстро.
Ее пронзил холод с головы до ног, и слова отдавались эхом в голове, когда они срывались с ее губ:
– То есть каждый раз, когда у меня видение, я теряю воспоминание.
Симона сделала шаг назад, тело натянуто как струна.
– Это… это так и есть, видимо. Почему мы раньше не увидели этой связи?
– Может, на каком-то темном, глубинном уровне я подозревала, – «но не могла себе в этом признаться». – Не знаю, знала или нет. Я не знаю, не знаю.
– Ну, единственный способ убедиться – посмотреть, будет ли это повторяться, – сказала Симона, вытаскивая из прически шиньон, – но не могу придумать никакого другого объяснения.
Если будет повторяться.
«Если».
– И, – добавила Симона, – может, это лишь временно. Воспоминания к тебе могут вернуться со временем. Это возможно.
– И еще возможно, что не вернутся, – и ее разум будет наполнен обрезками, как гирляндами бумажных кукол? Этого ей не надо.
Симона повернулась к экспозиции.
– Если даже так, то разве это настолько ужасно? Не очень удобно – да, но забыть, что ты купила цветы, не так уж разрушительно. Пожилые люди тоже такое забывают наверняка.
– Это как-то пренебрежительно, – будто Симона хотела, чтобы потеря памяти была не более чем малозначительной деталью. И вдобавок она повернулась к Натали спиной. – Особенно если это происходит не с тобой.
– За невероятную способность иметь видения я легко отдала бы пару воспоминаний.
Уши Натали горели. Это не какое-нибудь представление. Речь о ее рассудке.
Они прошли в следующий зал вместе с небольшой толпой. Как только Натали увидела, что там, ее конечности окаменели. Она не могла двинуться. Ощущение было таким, будто она из девушки превратилась в укорененное дерево.
Там во всех ужасающих подробностях в воске были воспроизведены тела жертв номер один и номер два, Одетт и навеки безымянной второй девушки, на плите морга. Сцена также включала в себя витрину и – по другую ее сторону – пару, рука об руку, глядящую с нездоровым интересом, в котором читалось одновременно и отвращение, и нежелание отвернуться.
– Тебе верится? – проговорила Симона, которая, как Натали только сейчас заметила, наблюдала за ней.
– Нет, – сказала Натали ровно, выдавив легкую улыбку. Она вырвала свои ноги-корни из земли, чтобы подойти ближе. Каждый порез на их лицах был скопирован в точности.
– Они это представили только пару дней назад. Я так надеялась, что ты не увидишь рекламные плакаты. Луи был прав. Очень реалистично, да?
Натали много раз бывала в этом музее, как и в морге, еще до того, как стала писать для Le Petit Journal. Она видела воспроизведенные сцены преступлений и китайский театр теней, фокусников и реконструкции сражений времен Наполеона. Пару лет назад по улице торжественно провозили целую свадебную процессию, состоявшую целиком из восковых фигур. Что угодно могло стать экспонатом в музее Гревен; что бы публику ни заинтересовало, она получала здесь. Что заставляло людей покупать газеты, то принуждало их приобретать и билеты сюда. Так что она могла бы и догадаться.
«Как знать, – подумала Натали, – может, и сами жертвы приходили сюда до того, как погибли. Или даже в сам морг, чтобы поглазеть на трупы, к которым потом присоединились». Она вздрогнула от этой мысли.
– Даже слишком реалистичные, – неужели ее собственную колонку использовали как источник информации при создании этого? Она задумалась, изучал ли художник, отливший фигуры, фотографии из морга, показывал ли месье Ганьон ему официальные снимки. Или, может, художник стоял там, в демонстрационной комнате, и делал зарисовки. – Почему… почему ты хотела мне это показать?
– Чтобы ты увидела то, о чем пишешь, что переживаешь, глазами художника. Как говорит Луи, это место – как газета, только с картинками, – сказала Симона. – Я подумала, что тебя это может впечатлить, показаться интересным.
Натали не ответила. Она чувствовала, как краска заливает ее щеки.
– Я хотела спросить, – сказала Симона, – что ты написала в письме в полицию: что-нибудь про перчатки и декоративный столик? А, и то, что ее имя Мирабель, конечно, да?
– Я в этот раз ничего не писала в полицию, – сказала Натали.
Симона вскинула бровь.
– А, ну когда соберешься.
– Я и не буду. – Она приняла решение в тот же момент, как произнесла это. – Я больше не буду это делать. Я… я не могу.
– То есть…
– То есть я устала от отвратительных видений, постоянных сомнений, обмана, осознания, что смотрю глазами убийцы, чувствую то, что чувствует он, и произношу его слова, все это, – «включая письмо с угрозами моей жизни». – Я не собираюсь жертвовать при этом кусочками своей памяти. Это как терять рассудок, Симона.
Натали закрыла глаза, сдерживая слезы, которые чуть не полились. Она ожидала, что ощутит руку Симоны на своем плече, что ее заключат в объятия.
– Не понимаю, – сказала Симона, качая головой. – Ты что… лишаешься своего дара?
Натали выпрямилась. Желание поплакать исчезло, как затушенный огонек.
– Я не лишаюсь, а делаю выбор. За каждым взлетом следует падение, разве ты этого не видишь?
Симона кивнула, но ощущение было такое, будто она над ней насмехается, вместо того чтобы попробовать понять. Симона в последнее время часто над ней посмеивалась.
– А теперь еще и память? – Натали скрестила руки. – Это довольно большая жертва, и ради чего?
– Потому что у тебя есть возможность помочь.
– Этого мы не знаем. Пока это никому не помогло. Не то чтобы я распутала это дело. Коврики и столики не помогут его распутать.
– Мы знали, что это будет нелегко. – Симона понизила голос и тронула Натали пальцами за запястье. – Это даже показали карты Таро. Помнишь Повешенного? Самопожертвование, смена образа мыслей?
Натали вырвала свое запястье из пальцев Симоны.
– Это всего лишь карты Таро, Симона. Развлечение для гостиной. Только то, что карты указали на самопожертвование, не значит, что я должна просто так принять потерю собственного рассудка.
– Я так никогда не говорила! – голос Симоны повысился так резко, что две женщины прервали разговор. Они посмотрели на них, перед тем как возобновить беседу.
– Не этими словами. – Натали скрестила руки. – Звучит так, будто я должна делать то, что говорят карты, чувствовать так, как они велят мне чувствовать.
– Я не это имела в виду, – сказала Симона, закатывая глаза.
«Ненавижу, когда она закатывает глаза».
– А что тогда ты имела в виду?
– Если позволишь мне закончить предложение, то я скажу. – Симона театрально вскинула руки.
– Необязательно все приукрашивать, – сказала Натали, пародируя жест Симоны. – Просто скажи уже, что ты хочешь сказать.
Симона скрипнула зубами.
– Прекрати меня перебивать – И СКАЖУ.
Одна из глядящих на них женщин что-то шепнула второй.
– Occupez-vous de vous oignons, – огрызнулась Натали. Она редко говорила людям не совать нос не в свое дело, но женщины это заслужили. Она подождала, пока они отвернутся, и только тогда продолжила. – Я больше не буду перебивать тебя, Симона. Пожалуйста, объясни мне, во что ты там хочешь меня заставить поверить.
Симона перевела взгляд с экспозиции на Натали.
– Эта ужасающая серия преступлений. Ты имеешь возможность что-то изменить. Мало кто может; они просто ходят в морг поглазеть и поболтать потом об этом. Не думаю, что тебе стоит так легко отказываться от этого дара.
– Легко! – Натали недобро ухмыльнулась. – НИЧЕГО в этом нет легкого.
– Я и не говорила, что есть! – Симона закатила глаза.
Опять.
– Куда делась рациональная Натали? – продолжила Симона. – Сначала ты хочешь преследовать эксцентричного человека с крысой по всему городу, а теперь вкладываешь слова в мои уста и споришь со мной. Почему ты так себя ведешь?
«Он угрожал мне!» – вот что Натали хотела сказать, но не сказала. Не смогла. Она пообещала, что не скажет.
Натали молча покачала головой. Если она заговорит, то расплачется. Она точно не хотела демонстрировать это. Экспонатами были восковые фигуры, а не ее страхи.
Натали выбежала из зала, каблуки ее стучали по полу зло и решительно. Симона следовала за ней, зал за залом, пока они не добежали до выхода, и всю дорогу болтала что-то про «упорство», «особый дар», «судьбу», и уйму других фраз, которые громоздились одна на другую.
«Почему я?»
– Почему я? ПОЧЕМУ Я?
– Не смотри на это так.
– Не указывай мне, как на это смотреть! – Все тело Натали пылало от ярости, негодования, а также страха, в котором она не хотела себе признаваться. – Я не могу так жить. И НЕ БУДУ так жить. Я не могу рассказать никому, кроме тебя, об этом странном проклятье, неспособна заставить его исчезнуть или притвориться, что его нет, – она закрыла глаза и вздохнула. – И не в состоянии перестать знать то, что уже знаю.
– Я понимаю, но…
– Non! – Натали выплюнула это слово будто яд. – Ты не привела бы меня сюда, думая, что это меня «впечатлит», если бы понимала. Ты не понимаешь. НИКТО не понимает. В том-то и дело. Я не знаю, может, моя сумасшедшая тетя могла бы. Но это не имеет значения. Я в ловушке. В ловушке!
Симона прикусила губу, и надолго, прежде чем заговорить снова, спокойным тоном:
– Ты не в ловушке. Мы можем…
– Прекрати. Просто прекрати, – Натали подняла руку. Она надеялась, что Симона не заметит дрожи. – Не «мы». С тобой я тоже больше не могу.
– Что? Что ты хочешь сказать?
Натали ответила тем, что толкнула дверь и выбежала на тротуар.
Симона наверняка побежит за ней. Она была уверена.
Но Симона не побежала.
«Ну и хорошо. Она все равно только ради приключения в это ввязалась. И чтобы впечатлить Луи. И чтобы предсказания карт Таро сбылись».
Взор Натали застили слезы. К счастью, ноги ее знали дорогу, так что это было неважно.
