Искаженное зеркало русской революции

Ты и убогая, ты и обильная,

Ты и могучая, ты и бессильная – Матушка Русь!

Н. А. Некрасов

В. И. Ленин, назвав Толстого «зеркалом русской революции», имел в виду, конечно же, не предтечу революционного бунта. Зеркало – то, в чем отражается действительность. Но Толстой не отражал революцию, он напротив, всем своим существом противился любому вооруженному конфликту. В его описании народных бед столько боли и сочувствия, столько негодования на тот существующий порядок вещей, который привел к бедственному положению народа, что его скорее можно назвать зеркалом русской жизни. Что касается революции, то в одном аспекте с вождем мирового пролетариата трудно не согласиться: «Противоречия во взглядах и учениях Толстого не случайность, а выражение тех противоречивых условий, в которые поставлена была русская жизнь последней трети XIX века».

Неудивительно, что всякое событие, связанное с творчеством Толстого, особенно последней трети его жизни, вызывало широкий общественный резонанс. Бесспорный гений художественного слова, он в качестве религиозного философа вызвал на себя шквал до сих пор не утихающей критики. Но феномен толстовского гения именно в том, что одно без другого немыслимо.

«Всякое ли художественное творчество есть религиозная трагедия или русское творчество, в своем высочайшем и вполне созревшем напряжении, становится трагедией чисто религиозной?» – писал русский символист Андрей Белый. «Великий русский художник явил нам идеал святости, перекинул мост к народу: религия и безрелигиозность, молчание и слово, творчество жизни и творчество художественное, интеллигенция и народ – все это вновь встретилось, пересеклось, сливалось в гениальном, последнем, красноречивом жесте умирающего Льва Толстого. …его уход и смерть есть лучшая проповедь, лучшее художественное произведение, лучший поступок жизни».

Тот самый мост к народу, о котором пишет А. Белый, Толстой строил всю жизнь. Начиная с Платона Каратаева в «Войне и мире» и заканчивая образом старика-сектанта в романе «Воскресение» все его «народные» персонажи обладали сходными качествами. Он не идеализировал их, но рисовал образ сильный, несгибаемый, «мрачный, широкий, прямой, не гибкий. И лицо, и платье его, и речь его были необыкновенно тверды и чисты».

В романе «Анна Каренина» Толстой выразил это отношение словами и мыслями своего самого автобиографического героя Константина Левина, который приходит «в восхищение от силы, кротости, справедливости» народа, но его раздражают «беспечность, неряшливость, пьянство, ложь», хотя «он считал и самого себя частью народа».

Все представители низшего сословия в его произведениях душевны и естественны, ибо близки к природе. В них есть и горячность, и простота натуры, и стремление к «правде жизни». «Л. Толстой есть величайший изобразитель этого не телесного и не духовного, а именно телесно-духовного – душевного человека, той стороны плоти, которая обращена к духу, и той стороны духа, которая обращена к плоти, – таинственной области, где совершается борьба между Зверем и Богом в человеке: это ведь и есть борьба и трагедия всей его собственной жизни…» – так писал о нем Д. С. Мережковский.

Изучать все творчество Толстого значит разгадывать великую тайну его бесконечно страдающей, ищущей, томящейся души, исполненной ужаса перед небытием. «Душу целого поколения заразил он своим ужасом», – пишет Дмитрий Мережковский.

Все, что он делал, все, о чем писал, что вызывало его страдания и в конце концов побудило его покинуть дом на закате жизни, – все это было продиктовано желанием избавиться от этого ужаса и достичь наконец гармонии между внутренними убеждениями и внешними проявлениями своей жизни. Именно в поисках этой гармонии и пути спасения возникла тема вреда государственной машины как таковой, включая суды, армию, полицию и т. д., как источника насилия над народом и необходимость отречься от всего этого в пользу буквального следования Евангелию, духовной любви и кротости.

Изучая творчество Толстого, необходимо помнить, что его мысли, взгляды и выводы нельзя рассматривать как нечто статичное, взятое в один момент времени и остающееся неизменным. В каждый период своей жизни, в каждом «фазисе», как называл эти отрезки жизни сам яснополянский мыслитель, открывают нам разного Толстого. Поэтому жонглирование отрывками из его трудов, цитирование отдельных фраз, вырванных из контекста произведения, и главное, вырванных из контекста исторического и личного психологического переживания, приводят к искажению смысла, заложенного автором, и, следовательно, к ошибочному их пониманию. Загадка толстовского феномена кроется в том, что понять его можно, только рассматривая все его убеждения в их эволюционном движении и только испытывая к нему сочувствие и любовь в самом христианском, самом совершенном смысле этого слова.

Тема ненасилия и духовной любви в мире все возрастающей агрессии остается актуальной и в среде ученых, и среди религиозных мыслителей. Постепенно к ней склоняются политики и экономисты. Выходит, утопичность идей Толстого притягивает к себе как вечная незакрытая тема и будет актуальной до тех пор, пока существует человечество.

«Спустя полвека после смерти Толстого Владимир Набоков читал лекции по русской литературе американским студентам. Один из его учеников, Альфред Аппель, так вспоминал об этом: “Внезапно Набоков прервал лекцию, прошел, не говоря ни слова, по эстраде к правой стене и выключил три лампы под потолком. Затем он спустился по ступенькам – их было пять или шесть – в зал, тяжело прошествовал по всему проходу между рядами, провожаемый изумленным поворотом двух сотен голов, и молча опустил шторы на трех или четырех больших окнах… Зал погрузился во тьму. …Набоков возвратился к эстраде, поднялся по ступенькам и подошел к выключателям. “На небосводе русской литературы, – объявил он, – это Пушкин!” Вспыхнула лампа в дальнем левом углу нашего планетария. “Это Гоголь!” Вспыхнула лампа посередине зала. “Это Чехов!” Вспыхнула лампа справа. Тогда Набоков снова спустился с эстрады, направился к центральному окну и отцепил штору, которая с громким стуком взлетела вверх: “Бам!” Как по волшебству в аудиторию ворвался широкий плотный луч ослепительного солнечного света. “А это Толстой!” – прогремел Набоков».

Он был первым, кто отказался от авторского права.

Он отказался от Нобелевской премии.

Он представлял себе совершенное устройство жизни как огромную народную общину.

Он был великим идеалистом и как всякий пророк-идеалист в своем отечестве был обречен на фиаско.