50

Смертьзилла

До сессии Джулии десять минут, и я уплетаю соленые крендельки на кухне нашего офиса. Я не знаю, когда будет наша последняя сессия. Если Джулия опаздывает, я подозреваю худшее. Должна ли я узнавать, как у нее дела, между сессиями, или дать ей возможность позвонить самой в случае необходимости (зная, что ей сложно просить о помощи)? Должны ли личные границы психотерапевтов быть другими – более свободными – при работе с неизлечимо больными пациентами?

Когда я впервые увидела Джулию в Trader Joe’s, я не хотела вставать к ней в очередь, но после того случая, если мы были в магазине одновременно, Джулия махала мне, и я с радостью переходила к ней. Если со мной был сын, он отбивал «пять» в знак приветствия и получал лишний лист с наклейками. Когда Джулия перестала там появляться, он это заметил.

– Где Джулия? – спрашивал он, высматривая ее среди кассиров, пока мы продвигались в очереди. Не то чтобы я не говорила с ним о смерти – моя близкая подруга детства умерла от рака несколько лет назад, и мне пришлось рассказать Заку правду о ее болезни. Но из-за вопросов конфиденциальности я не могла рассказать ничего о Джулии. Один вопрос мог повлечь за собой другие – вплоть до границ, которые я не могла пересечь.

– Может быть, она теперь работает в другие дни, – сказала я, словно была знакома с ней только по Trader Joe’s. – Или нашла другую работу.

– Она бы не искала другую работу, – сказал Зак. – Она любила эту.

Меня поразил его ответ: даже ребенок это заметил.

Когда Джулия перестала работать в магазине, мы начали вставать в очередь Эммы – женщины, которая предложила Джулии выносить ее ребенка. Эмма тоже давала сыну лишние наклейки.

Но сидя в офисе, ожидая появления Джулии, я задавалась тем же самым вопросом, что и Зак: «Где Джулия?»

Слово, которое мы используем для окончания психотерапии – терминация. Оно всегда казалось мне резко звучащим в отношении того, что в идеале было теплым, сладко-горьким и вдохновляющим опытом, почти как школьный выпускной. Обычно, когда психотерапия подходит к концу, работа переходит в финальную стадию – прощание. На этих сессиях мы с пациентом подытоживаем произошедшие изменения, обсуждая «процесс и прогресс». Что оказалось полезным? Что нет? Что пациент узнал о себе – сильные стороны, проблемы, внутренние стратегии и нарративы? Какие копинг-стратегии и более здоровые способы существования он будет практиковать после завершения сессий? Под всем этим, конечно же, лежит один вопрос: как нам попрощаться?

В повседневной жизни у многих из нас нет опыта осмысленных прощаний, иногда и прощаний вообще. Процесс терминации позволяет кому-то, кто провел значительное количество времени, прорабатывая жизненно важную проблему, сделать больше, чем просто уйти с фразой: «Ну ладно, спасибо, пока!» Исследования показывают, что люди помнят свой опыт, основываясь на том, как он закончился, и терминация – влиятельная фаза в психотерапии, потому что она предлагает опыт позитивного окончания того, что казалось вечностью негативных, нерешенных или пустых финалов.

Однако мы с Джулией готовились к терминации другого рода. Мы обе знали, что ее психотерапия не закончится, пока она не умрет; я обещала ей это. И наши встречи становились все более и более молчаливыми – не потому, что мы избегали разговоров, а потому, что именно так сессии проходили в атмосфере честности. Наше молчание насыщенно, наши эмоции вихрем крутятся в воздухе. Но молчание также символизирует ухудшающееся состояние Джулии. У нее и без того мало энергии, а разговор ее отнимает. Как ни странно, внешне Джулия выглядит здоровой, просто очень худой, поэтому так многие с трудом верят, что она умирает. Иногда и я тоже. И в какой-то мере у нашего молчания есть еще одна цель: оно дает нам иллюзию остановки времени. На пятьдесят счастливых минут нам обеим дарована передышка от внешнего мира. Джулия говорила мне, что чувствует себя в безопасности в моем кабинете, где не нужно переживать за людей, которые переживают за нее, где можно вспомнить о своих собственных чувствах.

– Но я тоже испытываю определенные чувства по отношению к вам, – сказала я в тот день, когда она упомянула об этом.

Она задумалась на секунду и просто сказала:

– Я знаю.

– Вы хотели бы знать, какие именно? – спросила я.

Джулия улыбнулась.

– Это я тоже знаю.

А потом мы снова замолчали. Конечно, в перерывах между тишиной мы разговариваем. Недавно она сказала, что задумалась о путешествиях во времени. Она слушала радиопередачу об этом и поделилась цитатой, которая ей понравилась, в которое прошлое было определено как «обширная энциклопедия бедствий, которые все еще можно исправить». Она запомнила это, сказала Джулия, потому что засмеялась после этой фразы. А потом заплакала. Потому что она не проживет настолько долго, чтобы составить эту энциклопедию бедствий, которую другие люди пополняют к преклонному возрасту: отношения, которые они хотели бы наладить, карьерные пути, которые они хотели бы выбрать, ошибки, которых они хотели бы не допустить.

Вместо этого Джулия путешествовала в прошлое, чтобы заново прожить те моменты, которыми она наслаждалась. Детские праздники в честь дня рождения, каникулы с бабушкой и дедушкой, первая любовь, первая публикация, первый разговор с Мэттом, который продлился до рассвета и все еще не закончился. Но даже если бы она была здоровой, сказала она, она бы не хотела оказаться в будущем. К чему знать сюжет фильма, услышать спойлеры?

– Будущее – это надежда, – сказала Джулия. – Но разве есть место надежде, когда ты уже знаешь, что случится? Ради чего тогда ты живешь? К чему ты стремишься?

Я сразу подумала о разнице между Джулией и Ритой – между юностью и старостью, поменявшимися местами. Джулия, молодая девушка, не имела будущего, но была вполне довольна своим прошлым. Рита, пожилая женщина, имела будущее, но ее прошлое тяготило ее.

В тот день Джулия в первый раз уснула на сессии. Она задремала на несколько минут, а когда проснулась и поняла, что случилось, то от смущения пошутила, что я, должно быть, путешествовала во времени, желая быть где-то в другом месте, пока она спала.

Я покачала головой. Я вспомнила, как слушала по радио, видимо, ту же самую передачу и обдумывала наблюдение, сделанное в конце этого отрывка – о том, что все мы путешествуем во времени в будущее с одной и той же скоростью: шестьдесят минут в час.

– Значит, мы сестры по временным путешествиям, – сказала Джулия.

– Так и есть, – сказала я. – Даже когда вы отдыхаете.

В другой раз Джулия прервала наше молчание, чтобы рассказать мне, что Мэтт назвал ее Смертьзиллой: якобы она помешалась, планируя свои поминки, подобно тому как некоторые невесты становятся Брайдзиллами – девушками, которые достают всех вокруг разговорами и планами своей свадьбы. Она даже наняла профессионального координатора, чтобы тот помог ей реализовать ее видение похорон («В конце концов, это мой день!»). Несмотря на первоначальный дискомфорт, Мэтт также полностью в это включился.

– Мы вместе планировали свадьбу, а теперь вместе планируем похороны, – сказала Джулия, и это стало, по ее словам, одним из самых интимных переживаний в их жизни, полным глубокой любви, сильной боли и черного юмора. Когда я спросила, каким бы она хотела видеть этот день, сначала она сказала: «Вообще, я предпочла бы не быть мертвой». Но поскольку эта идея провалилась, она не хотела, чтобы все было «слащаво» и «пышно». Ей нравилась идея «празднования жизни», что, по словам координатора, было весьма в моде, но ей не нравился смысл этой задумки.

– Бога ради, это же похороны! – сказала она. – Все люди в моей раковой группе говорят: «Я хочу, чтобы люди праздновали! Не хочу, чтобы люди грустили на моих похоронах». А я такая: «А какого хрена? Ты умер!»

– Вы хотите коснуться жизни людей, чтобы они были тронуты вашей смертью, – сказала я. – Чтобы эти люди помнили вас, хранили в памяти.

Джулия сказала, что хотела бы, чтобы люди помнили о ней подобно тому, как она вспоминает обо мне в перерывах между сессиями.

– Иногда я веду машину и начинаю паниковать по какому-то поводу, но потом словно слышу ваш голос, – объяснила она. – Я вспоминаю что-то из того, что вы сказали.

Я думаю о том, что проделываю то же с Уэнделлом – я пропускаю через себя цепочки его вопросов, его переформулирование ситуаций, его голос. Это настолько универсальное переживание, что готовность к терминации определяется отчасти по тому, всплывает ли в голове пациента голос психотерапевта, применяемый в конкретных ситуациях и, по сути, устраняющий необходимость в терапии. «Мне стало грустно, – может сказать пациент ближе к концу психотерапии, – но потом я вспомнил, то вы говорили в прошлом месяце». Мысленно я веду полноценные беседы с Уэнделлом, и Джулия делает то же самое со мной.

– Может прозвучать безумно, – говорила Джулия, – но я знаю, что буду слышать ваш голос и после смерти. Что я буду слышать его, где бы ни была.

Джулия также рассказала мне, что начала думать о загробной жизни – концепции, в которую она до конца не верила, но которую приняла «на всякий случай». Будет ли она там одна? В страхе? Все, кого она любила, еще живы: ее муж, ее родители, бабушки и дедушки, сестра, племянник и племянница. Кто составит ей компанию? А потом она поняла две вещи. Во-первых, ее не родившиеся из-за выкидышей дети тоже могут быть там, где бы это «там» ни было. Во-вторых, она поверила, что будет слышать – в каком-то несознаваемом духовном смысле – голоса тех, кого любила.

– Я бы никогда не произнесла этого, если бы не умирала, – сказала она смущенно, – но вы тоже в списке моих любимых людей. Я знаю, что вы мой психотерапевт, так что надеюсь, вы не подумаете, что это жутко. Но когда я говорю людям, что люблю своего психотерапевта, я правда имею в виду, что люблю своего психотерапевта.

За годы работы я испытывала любовь по отношению ко многим своим пациентам, но никогда не использовала эти слова с кем-то из них. Во время обучения нам говорили быть осторожнее со словами, чтобы избежать недопонимания. Есть множество способов донести до пациентов, как мы заботимся он них, не вторгаясь на опасную территорию. Сказать «Я вас люблю» – не один из них. Но Джулия сказала, что она любит меня, и я не собиралась соблюдать профессиональные приличия и увиливать от ответа.

– Я тоже вас люблю, Джулия, – сказала я ей в тот день. Она улыбнулась, потом закрыла глаза и снова задремала.

Теперь, стоя на кухне в ожидании Джулии, я думаю о том разговоре. И я знаю, что тоже буду слышать ее голос после того, как она уйдет, особенно в определенные моменты: совершая покупки в Trader Joe’s или разбирая вещи после стирки и натыкаясь на пижаму «Намасте в постели». Я храню эту футболку не для того, чтобы помнить Бойфренда, а чтобы помнить Джулию.

Я все еще ем крендельки, когда загорается зеленый огонек. Я запихиваю в рот еще один, споласкиваю руки и облегченно вздыхаю.

Джулия сегодня рано. Она жива.