47

Кения

Я сижу на стрижке и рассказываю Кори новости об отмене контракта на книгу с моим издателем. Я объясняю, что теперь потрачу несколько лет, возвращая деньги, и, возможно, больше никогда не получу нового предложения о книге, отказавшись так поздно, но я чувствую себя так, словно с моей шеи сняли альбатроса.

Кори кивает. Я наблюдаю за тем, как он осматривает в зеркале свои татуированные бицепсы.

– Знаете, что я делал этим утром? – говорит он.

– Ммм?

Он расчесывает мои передние пряди, чтобы убедиться, что они ровные.

– Я смотрел документальный фильм про кенийцев, у которых нет доступа к чистой воде, – говорит он. – Они умирают, и многие из них травмированы войной и болезнями, их выкидывают из домов и деревень. Они бродят вокруг, просто пытаясь найти хоть немного воды, которую можно выпить и не умереть. Никто из них не ходит на психотерапию и не возвращает деньги издателю. – Он делает паузу. – В общем, да, этим я занимался сегодня утром.

Неловкое молчание. Мы с Кори встречаемся глазами в зеркале, а затем неуверенно начинаем смеяться.

Мы оба смеемся надо мной, а я – еще и над тем, как люди ранжируют свою боль. Я думаю о Джулии. «По крайней мере, у меня нет рака», – сказала бы она, но есть еще одна фраза, которую используют здоровые люди, чтобы минимизировать свои страдания. Я помню, как поначалу сессия Джона стояла сразу после Джулии и как я регулярно с усилием напоминала себе об одном из самых важных уроков времен своего обучения: у боли нет иерархии. Страдания нельзя ранжировать, потому что боль – это не состязание. Супруги часто забывают об этом, повышая ставки. Я весь день возилась с детьми. Моя работа тяжелее, чем твоя. Я более одинок, чем ты. Чья боль побеждает – или проигрывает?

Но боль есть боль. Я проделывала это и с собой, извиняясь перед Уэнделлом, смущенная тем, что такое большое значение придаю расставанию, не разводу; извиняясь за страдания от тревожности, вызванной вполне настоящими финансовыми и профессиональными последствиями невыполненного контракта на книгу. Все это не было такой серьезной проблемой, с какими сталкивается, например, население Кении. Я даже извинялась за рассказы о том, как беспокоюсь за свое здоровье (например, как-то раз пациент заметил мой тремор, и я не нашлась что сказать), потому что так ли тяжелы мои страдания, если у меня даже нет диагноза, а тем более диагноза, занимающего одну из первых строчек по шкале «допустимые для страдания проблемы»? У меня недиагностированное состояние. У меня нет – постучим по дереву – болезни Паркинсона. У меня нет – постучим по дереву – рака.

Но Уэнделл сказал, что, преуменьшая свои проблемы, я осуждаю себя и всех остальных, чьи проблемы ставлю ниже собственных в иерархии боли. Нельзя справиться со своей болью, преуменьшая ее, напомнил он мне. Вы справляетесь, принимая ее и размышляя, что с ней делать. Нельзя изменить то, что вы отрицаете или минимизируете. И конечно, часто то, что кажется тривиальными опасениями, является манифестацией более серьезных проблем.

– Вы все еще занимаетесь своей Tinder-терапией? – спрашиваю я Кори.

Он наносит что-то на мои волосы.

– Да, черт побери, – отвечает он.

48

Психологическая иммунная система

– Поздравляю, вы больше не моя любовница, – говорит Джон сухо, входя и занося пакет с нашим обедом.

Это такой способ попрощаться? Он решил бросить психотерапию в тот самый момент, когда мы по-настоящему начали?

Он проходит к кушетке и устраивает целое шоу из перевода телефона в беззвучный режим, затем швыряет его на стул. Потом он открывает пакет и подает мне мой китайский салат с цыпленком. Ныряет туда снова, доставая палочки для еды, и поднимает их вверх: Надо? Я киваю: Благодарю.

Он смотрит на меня выжидающе, притопывая ногой.

– И что, – говорит он, – вы не хотите знать, почему вы больше не моя любовница?

Я молча смотрю на него в ответ. Я не играю в эти игры.

– Ладно, – вздыхает он. – Я вам скажу. Вы больше не моя любовница, потому что я все рассказал Марго. Она знает, что я хожу к вам.

Он берет немного салата, жует.

– И знаете, что она сделала? – продолжает он.

Я качаю головой.

– Она взбесилась! «Почему ты держал это в тайне? Как долго это продолжается? Как ее зовут? Кто еще знает?» Как будто мы с вами спим или что-то такое! – Джон смеется, чтобы убедиться, что я понимаю, насколько идиотской он считает подобную возможность.

– Для нее это может быть чем-то похожим, – говорю я. – Марго и так чувствует себя выброшенной из вашей жизни, а теперь она узнает, что вы делитесь ею с кем-то еще. Она жаждет подобной близости с вами.

– Ага, – говорит Джон и, кажется, ненадолго погружается в свои мысли. Он берет еще немного салата, смотрит в пол, потом потирает лоб, как будто мысли истощают его. Затем поднимает взгляд.

– Мы говорили о Гейбе, – тихо произносит он. А потом он начинает рыдать – гортанным воплем, грубым и диким, который я мгновенно узнаю. Это звук, который я слышала в отделении скорой помощи, учась в мединституте, от родителей утонувшего малыша. Это песня любви в адрес сына.

Я вспоминаю еще одно отделение неотложной помощи – ту ночь, когда моему сыну был год, и его пришлось срочно везти в больницу, потому что температура его тела поднялась до 40 градусов и начались судороги. Когда парамедики прибыли в наш дом, его тело обмякло, глаза были закрыты, он не реагировал на мой голос. Сидя рядом с Джоном, я снова всем телом ощущаю ужас, вспоминая своего безжизненного сына: я на каталке с ним на груди, парамедики по бокам от нас, сюрреалистичным саундтреком звучит сирена. Я слышу, как он плачет и зовет меня, когда его пристегивают к рентгеновскому столу, обездвиживая; теперь его глаза открыты, он испуган, и весь его вид молит об объятии, пока он изо всех сил извивается, пытаясь добраться до меня. Его крики по своей интенсивности звучали очень похоже на вопль Джона. Где-то в холле больницы я увидела каталку с ребенком без сознания – или мертвым. Это могли быть мы, подумала я в тот момент. К утру это могли быть мы. Мы могли покинуть это место так же.

Но это были не мы. Я вернулась домой со своим чудесным мальчиком.

– Мне жаль, мне жаль, мне так жаль, – проговаривает Джон сквозь слезы, и я не знаю, перед кем он извиняется: перед Гейбом, или Марго, или своей матерью – или передо мной за этот взрыв.

Перед всеми, говорит он. Но больше всего ему жаль того, что он не может вспомнить. Он хотел закрыться от невыносимого – от аварии, больницы, от момента, когда узнал, что Гейб умер – но не мог. Он бы отдал все, чтобы забыть, как обнимал мертвое тело Гейба, брат Марго разнимал их, а Джон бил его, крича: «Я не брошу своего сына!» Как бы он хотел стереть воспоминания, в которых рассказывал дочери, что ее брат умер; как и те, в которых вся семья приехала на кладбище, и Марго упала на землю, не в силах идти. Но все они, к несчастью, оставались совершенно живыми, невредимыми, всплывая ночными кошмарами наяву.

Что затуманилось, говорит он, так это счастливые воспоминания. Гейб сидит в своей постели, одетый в пижаму с Бэтменом («Обними меня, папа»). Заворачивается в оберточную бумагу, едва распаковав подарки на день рождения. Уверенно входит в свой дошкольный класс, как большой мальчик, только чтобы обернуться в дверях и послать украдкой поцелуй. Звук его голоса. «Я люблю тебя до Луны и обратно». Запах его волос, когда Джон целовал его. Музыка его смеха. Живые выражения лица. Его любимая еда, или животное, или цвет. (Это был голубой или «радужный»?) Все эти воспоминания, как казалось Джону, бледнели со временем – как будто он терял детали о Гейбе, причем чем сильнее он хотел удержать их, тем быстрее они исчезали.

Все родители забывают такие мелочи, когда дети вырастают, и они тоже грустят из-за этого. Разница в том, что в их памяти стирается прошлое, но настоящее остается перед глазами. Для Джона потеря воспоминаний подводит его все ближе к потере Гейба. И поэтому по вечерам, говорит мне Джон, пока Марго злится, полагая, что он работает или смотрит порно, он прячется с ноутбуком и смотрит видео с Гейбом, думая о том, что это единственные видео сына, которые у него есть, как и воспоминания о Гейбе – единственные воспоминания, которые у него когда-либо будут. Других не появится. И если воспоминания могут размыться, видео – нет. Джон говорит, что он пересмотрел эти видео сотни раз и уже не видит разницы между ними и собственной памятью. И все равно он исступленно смотрит, «чтобы сохранить Гейба живым у себя в голове».

– Сохранить его живым у себя в голове – это ваш способ не покинуть его, – говорю я.

Джон кивает. Он говорит, что все это время представляет себе Гейба живым: как бы он выглядел, какого роста бы был, чем бы интересовался. Он по-прежнему видит соседских мальчиков, которые дружили с Гейбом в детстве, и воображает, как его сын болтает с ними в средней школе, влюбляется в девочек, в какой-то момент начинает бриться. Он также представляет, каким бы Гейб был в переходном возрасте. Когда Джон слышит, как другие родители жалуются на своих подростков, он думает о том, какой роскошью было бы иметь возможность поворчать на Гейба из-за домашних заданий, или найти травку в его комнате, или поймать его за любым из тех занятий, которые становятся для родителей сущим кошмаром. Он никогда не встретится с сыном так, как родители встречаются со своими детьми на разных этапах жизненного пути, когда они вроде как все те же люди, какими были всегда, но в то же время волнующе и печально другие.

– О чем вы с Марго говорили? – спрашиваю я.

– Когда Марго пилила меня насчет психотерапии, – говорит он, – она хотела узнать, почему. Почему я хожу. Это из-за Гейба? Говорил ли я о Гейбе? И я сказал ей, что я пошел на психотерапию не для того, чтобы поговорить о Гейбе. Я просто стрессовал. Но она не дала мне продолжить. Она не поверила. «Так ты вообще не говорил о Гейбе?» Я сказал ей, что это личное. Ну то есть… разве я не могу говорить о чем мне самому хочется на собственном сеансе психотерапии? Она что, психотерапевтическая полиция?

– Почему, как вам кажется, для нее так важно, чтобы вы говорили о Гейбе?

Он обдумывает это.

– Я помню, как после смерти Гейба Марго хотела, чтобы я говорил с ней о нем, а я просто не мог. Она не понимала, как я могу ездить на барбекю и игры «Лейкерс» и выглядеть, как нормальный человек, но первый год я был в шоке. Я словно одеревенел. Я говорил себе: «Продолжай жить, не останавливайся». Но на следующий год, когда я очнулся, я просто мечтал о смерти. Я держал лицо, но внутри как будто истекал кровью, понимаете? Я хотел быть сильным ради Марго и Грейс, я должен был поддерживать крышу над нашими головами, так что я не мог позволить себе, чтобы кто-то увидел это кровотечение.

Потом Марго захотела еще одного ребенка, и я сказал, провались оно все, о’кей. Господи Иисусе, я не был готов снова стать отцом, но Марго была непреклонна: она не хотела, чтобы Грейс росла одна. Не только мы потеряли сына. Грейс потеряла единственного брата. И дом стал другим, не таким, как когда в нем живут двое детей. Он вообще больше не казался домом, в котором есть дети. Тишина была напоминанием о том, что исчезло.

Джон сдвигается вперед, накрывает крышкой салат и бросает его через всю комнату в мусорную корзину. Вжух. Он всегда попадает.

– Но казалось, – говорит он, – что беременность пошла Марго на пользу. Она вернула ее к жизни. Но не меня. Я продолжал думать о том, что никто не заменит Гейба. И тем более что, если я убью и этого ребенка?

Джон рассказывал мне, что, впервые услышав о смерти мамы, он был уверен, что это он убил ее. Перед тем как она ушла на репетицию, он попросил ее поспешить домой, чтобы она успела уложить его спать. Она, наверное, умерла, торопясь домой на машине, думал он. Конечно, отец убедил его, что она погибла, пытаясь спасти одного из своих учеников от опасности, но Джон был уверен, что это лишь прикрытие. Так продолжалось до тех пор, пока он не увидел заголовки в местной газете (он как раз учился читать): так он узнал, что и правда не виноват в смерти матери. Но еще он знал, что она пожертвовала бы собой ради него, не моргнув и глазом, как и он сам готов был умереть за Гейба, или Грейс, или Руби. Но сделал бы он это ради Марго? Не уверен. А она ради него? Тоже не уверен.

Джон делает паузу, затем шутит, чтобы снять напряжение.

– Вау, становится трудно. Я, пожалуй, прилягу.

Он вытягивается на диване, пытается пристроить подушку под головой и издает стон разочарования. («Чем она набита, картоном»? – пожаловался он однажды.)

– Странным образом, – продолжает он, – я беспокоился, что полюблю нового ребенка слишком сильно. Как будто я предам Гейба. Я был так рад, что это не еще один мальчик. Мне казалось, я не смогу жить с маленьким мальчиком без того, чтобы он напоминал мне Гейба: что, если ему тоже понравятся пожарные машины? Все это было бы сплошным агонизирующим воспоминанием, а это нечестно по отношению к ребенку. Я так переживал, что даже вычислял дни, когда стоит заниматься сексом, чтобы с большей вероятностью зачать девочку – это было в сериале.

Я киваю. Там и правда была ответвленная сюжетная линия с парой, которая потом пропала из повествования – в третьем сезоне, кажется. Они все время занимались сексом в неправильное время, потому что то один, то другой не мог контролировать себя и ждать. Это было забавно. Я и понятия не имела, какая боль вдохновила создателей на это.

– Но суть в том, – говорит Джон, – что я не рассказал об этом Марго. Я просто занимался с ней сексом только в тот день, когда шансы на девочку были выше. А потом потел в ожидании ультразвука. Когда врач сказал, что это, скорее всего, девочка, мы с Марго одновременно спросили: «Вы уверены?» Марго хотела мальчика, потому что ей нравилось воспитывать мальчика, а девочка у нас уже была, так что поначалу она была разочарована. «Я больше никогда не буду мамой мальчика», – говорила она. Но я был в гребаном восторге! Я чувствовал, что буду лучшим отцом для девочки, учитывая все обстоятельства. А потом, когда Руби родилась, я думал, что обосрусь от счастья. Едва увидев ее, я безумно ее полюбил.

Голос Джона срывается, и он останавливается.

– Что насчет вашего горя? – спрашиваю я.

– На первых порах стало лучше – что, странным образом, заставило меня почувствовать себя хуже.

– Потому что горе связывало вас с Гейбом?

Джон выглядит удивленным.

– Неплохо, Шерлок. Да. Как будто моя боль была свидетельством любви к Гейбу, и если бы я отпустил ее, то это значило бы, что я забыл о нем. Что он был мне не так уж важен.

– Что если вы были счастливы, то вы не могли еще и грустить.

– Именно. – Он смотрит в сторону. – Я до сих пор себя чувствую именно так.

– Но что, если тут все смешалось? – говорю я. – Что, если ваша грусть – ваше горе – как раз то, что позволяет вам любить Руби с той же силой, как когда вы увидели ее в первый раз?

Я вспоминаю одну из своих давних пациенток, чей муж умер. Когда через год она снова влюбилась (любовь казалась еще слаще из-за потери мужа), она беспокоилась, что другие могут осудить ее. Так скоро? Разве ты не любила мужа последние тридцать лет? На самом деле ее родные и близкие радовались за нее. Это не их осуждение она слышала, а свое собственное. Что, если своим счастьем она предает память мужа? Ей понадобилось время, чтобы понять, что ее счастье не умаляет ее любовь к ушедшему мужу – оно чтит ее.

Джон находит забавным, что именно Марго раньше хотела говорить о Гейбе, но Джон не мог; потом, когда Джон начал иногда вспоминал сына, Марго выходила из себя. Их семью что, всегда будет преследовать эта трагедия? А их брак?

– Может, мы напоминаем друг другу о случившемся, как будто само наше присутствие – это какой-то дикий сувенир, – говорит Джон. – Нам нужно, – добавляет он, глядя на меня, – некое завершение.

Я понимаю, что Джон имеет в виду, но мне всегда казалось, что «завершение» – это своего рода иллюзия. Многие не знают, что знаменитые стадии горя, о которых писала Элизабет Кюблер-Росс (отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие), были выявлены в контексте работы со смертельно больными пациентами, учившимися принимать собственную смерть. Лишь спустя десятилетия эту модель стали использовать для описания более общего процесса горя. Одно дело – «принять» конец своей собственной жизни, как это пытается сделать Джулия. Но для тех, кто живет дальше, сама идея того, что они должны прийти к принятию, может лишь ухудшить ситуацию («Уже пора оставить это в прошлом», «Я не знаю, почему все еще порой плачу, все эти годы»). Кроме того, разве может существовать конечная точка для любви и утраты? И хотим ли мы, чтобы она была? Цена такой глубокой любви – глубокие чувства, но это также дар, дар жизни. Если мы не чувствуем, мы должны оплакивать свою смерть.

Уильям Уорден – психолог, изучающий горе – учел эти вопросы, заменив стадии скорби ее задачами. Цель четырех задач – интегрировать потерю в свою жизнь и создать постоянную связь с умершим, одновременно найдя способ жить дальше.

Но многие люди приходят на психотерапию в поисках «завершения». Помогите мне не чувствовать. В конце концов, они обнаруживают, что нельзя приглушить одну эмоцию, не приглушая другие. Вы хотите избавиться от боли? Одновременно с этим вы лишитесь радости.

– Вы оба так одиноки в вашем горе, – говорю я. – И в радости.

На наших сессиях Джон порой оставлял намеки на свою радость: две его дочери; собака по кличке Рози; написание убийственного сценария; получение первой «Эмми»; чисто мужская поездка с братьями. Иногда, говорит Джон, он не верит, что способен радоваться. После смерти Гейба он думал, что никогда не сможет жить дальше. Он был, по его собственным словам, словно призрак. Но уже через неделю он играл с Грейс и на секунду – может быть, две – почувствовал себя хорошо. Он улыбался и смеялся с ней, и этот смех изумил его. Всего за неделю до этого его сын умер. На самом ли деле этот звук исходил от него?

Я рассказала Джону о так называемой «психологической иммунной системе». Подобно тому как физиологическая иммунная система помогает телу восстановиться после атаки, мозг помогает восстановиться после психологической травмы. Серия исследований, проведенных ученым Дэниелом Гилбертом в Гарварде, показала, что после сложных жизненных событий, от ужасных (инвалидность или потеря близкого человека) до затруднительных (развод, болезнь), люди справляются лучше, чем сами того ожидают. Они думают, что никогда больше не смогут смеяться, но смеются. Они думают, что никогда больше не полюбят, но влюбляются. Они ходят в магазины, смотрят кино, занимаются сексом и танцуют на свадьбах, переедают на День благодарения и садятся на диеты с Нового года – день идет за днем. Реакция Джона на игру с Грейс не была необычной – она была нормальной.

Я делюсь с Джоном еще одним связанным концептом – это непостоянство. Иногда в своей боли люди думают, что их агония будет длиться вечно. Но чувства похожи на погодные явления: они приходят и уходят. То, что вам грустно в эту минуту, или в этот час, или в этот день, не означает, что вы будете чувствовать себя так же через десять минут, или в полдень, или на следующей неделе. Все чувства – тревога, восторг, тоска – появляются и исчезают. В день рождения Гейба, по определенным праздникам или просто во время беготни на заднем дворе Джон всегда будет чувствовать боль. Услышанная по радио песня или промелькнувшее воспоминание тоже могут повергнуть его в минутное отчаяние. Но другая песня и другое воспоминание через минуту или через час может принести радость.

В чем же общая радость Джона и Марго? Я спрашиваю его, какой была бы, по его мнению, Марго, если бы не было той автокатастрофы. На что был бы похож их брак.

– Бога ради! – говорит он. – Теперь вы думаете, что я могу переписать историю?

Он смотрит в окно, на часы, на свои скинутые кроссовки. Затем он смотрит на меня.

– На самом деле я думал об этом в последнее время, – говорит он. – Иногда я вспоминаю, что мы были молодой семьей, моя карьера шла в гору, а Марго заботилась о детях и пыталась управлять собственным бизнесом, и мы потеряли связь друг с другом, как это и происходит с людьми на этой стадии жизни. Я думаю о том, как все могло бы измениться, когда оба ребенка пошли бы в школу, а мы продвинулись по карьерной лестнице. Знаете, жизнь бы пришла в норму. Но, возможно, нет. Раньше я был так уверен, что она – та самая, а я – тот самый для нее. Но мы делаем друг друга настолько несчастными, и я даже не помню, когда это началось. Все, что я делаю, неверно с ее точки зрения. Может быть, мы бы уже развелись. Говорят, браки распадаются после смерти ребенка, но что, если мы все еще вместе из-за того, что случилось с Гейбом? Может быть, Гейб спас наш брак.

– Может быть, – говорю я. – А может быть, вы все еще вместе, потому что оба хотите снова найти ту часть себя, которая, казалось, умерла вместе с Гейбом. Может быть, вы оба верите, что можете снова найти друг друга – или впервые.

Я думаю о семье утонувшей малышки из того отделения скорой помощи. Что с ними сейчас? Появился ли у них другой ребенок? Младенец, которому меняли подгузник, когда девочка выбежала наружу и утонула, наверное, уже в колледже. Может быть, они развелись, и каждый живет сейчас с новым супругом. А может быть, они по-прежнему вместе, еще более сильные, чем раньше. Ходят в походы по живописным маршрутам недалеко от дома, к югу от Сан-Франциско, ностальгируя по прошлому, вспоминая любимую дочь.

– Забавно, – говорит Джон. – Я думаю, что мы наконец-то готовы оба поговорить о Гейбе, одновременно. И теперь, когда это так, я чувствую себя лучше. В смысле… я всегда чувствую себя дерьмово, но это нормально, если вы понимаете, о чем я. Все не так плохо, как, я думал, могло бы быть.

– Все не так плохо, как тогда, когда вы не говорили о Гейбе, – предполагаю я.

– Как я уже сказал, неплохо, Шер… – Мы обмениваемся улыбками. Он прервался на полуслове, называя меня Шерлоком, перестал использовать карикатуры, чтобы удерживать дистанцию между нами. Позволив Гейбу стать более реальным в своей жизни, Джон позволил и другим людям стать более настоящими.

Джон садится и начинает ерзать, наш сеанс подходит к концу. Пока он влезает в свои кроссовки и встает, чтобы забрать телефон, я думаю о его более раннем замечании – он сказал Марго, что пошел на психотерапию из-за стресса и часто говорил мне то же самое.

– Джон, – говорю я, – вы в самом деле думаете, что пришли сюда из-за стресса?

– Вы что, идиотка? – говорит он, подмигивая. – Я пришел сюда поговорить о Марго и Гейбе. Боже, неужели и вы иногда тупите?

Когда он уходит, у двери не остается пачки наличных для «девочки по вызову».

– Пришлите мне счет, – говорит он. – Больше никаких пряток. Теперь все по-честному.