42

Моя нешама

Я обедаю со своей коллегой Каролиной.

Мы обмениваемся новостями, в том числе и из личной практики, а потом Каролина спрашивает, помог ли рекомендованный ей Уэнделл моему другу. В качестве отступления она говорит, что наш звонок навеял воспоминания о годах, когда они с Уэнделлом вместе учились в аспирантуре. Их одногруппница была сильно в него влюблена, но без взаимности, и Уэнделл начал встречаться с другой…

Воу! Я останавливаю ее. Не могу это слышать. Рекомендация, признаюсь я, была нужна мне.

На секунду Каролина выглядит потрясенной, а потом смеется, и чай со льдом брызжет у нее из носа.

– Извини, – говорит она, вытирая лицо носовым платком. – Я думала, что отправляю к нему женатого мужчину. Я даже представить не могу тебя и Уэнделла!

Я понимаю, что она имеет в виду. Трудно представить своего знакомого пациентом другого своего знакомого, особенно если вы знаете друг друга со времен аспирантуры. Вы слишком много знаете о них обоих.

Я говорю ей, что тогда мне было слишком стыдно – после расставания, после фиаско с книгой, с учетом проблем со здоровьем. Она делится собственными трудностями с попыткой забеременеть вторым ребенком. Ближе к концу нашего обеда она рассказывает мне о трудной пациентке и говорит, что во время первой консультации даже не представляла, насколько изматывающей она будет – какой резкой, требовательной… считающей, что ей все должны.

– У меня тоже есть такой, – говорю я, думая о Джоне. – Но со временем он начал мне немного нравиться. Настолько, что я искренне переживаю за него.

– Надеюсь, с моей так тоже получится, – говорит Каролина. Потом, подумав, добавляет: – Но если нет, могу я направить ее к тебе? У тебя есть время?

По интонации я понимаю, что она шутит – по большей части. Я вспоминаю, как рассказывала в своей консультативной группе о Джоне, его ненормальном эго и постоянных подколках. Иан сострил: «Ну, если ничего не поможет, просто убедись, что направляешь его к тому, кто тебе не нравится».

– О нет, – говорю я, качая головой. – Не посылай ее ко мне.

– Тогда я порекомендую ее Уэнделлу! – говорит Каролина. И мы смеемся.

– В общем, – говорю я Уэнделлу утром следующей среды, – я обедала с Каролиной на прошлой неделе.

Он молчит, но его глаза-магниты смотрят на меня. Я начинаю рассказывать ему, что Каролина думает о своей пациентке и что иногда я думаю то же самое о своих пациентах, как и любой другой психотерапевт. Но это все равно, говорю я, беспокоит меня. Не слишком ли сурово мы судим людей? Достаточно ли в нас сочувствия?

– Я не могу понять почему, – продолжаю я, – но у меня всю неделю странное ощущение от этого разговора. Мне некомфортно, а во время обеда такого не было, и…

Уэнделл хмурится, словно пытаясь проследить ход моих мыслей.

– Я думаю о профессии, – говорю я, пытаясь прояснить мысль. – Мы не можем держать все внутри, но в то же самое время…

– У вас есть ко мне вопрос? – перебивает Уэнделл.

Я понимаю, что есть. Причем много. Рассказывает ли Уэнделл обо мне коллегам за обедом? По-прежнему ли я вызываю у него те же впечатления, что и моя пациентка Бекка у меня – перед тем, как я от нее отказалась?

Однако Уэнделл использовал единственное число – не «У вас есть ко мне вопросы?», а «У вас есть ко мне вопрос?». Он сделал так, понимаю я, потому что все они порождены одним жизненно важным вопросом, столь загруженном смыслами, что я не знаю, как произнести его вслух. Есть ли что-то, что заставляет нас чувствовать себя еще более уязвимыми, чем вопрос «Я вам нравлюсь?».

Похоже, работа психотерапевтом не дает автоматический иммунитет: я взаимодействую с Уэнделлом в том же ключе, в каком взаимодействуют со мной мои пациенты. Он порой выводит меня из равновесия. Недавно мне пришлось заплатить за отмененную по болезни встречу (хотя у меня точно такая же политика в отношении отмены сессий). Я не всегда говорю ему то, что должна, и я невольно (или вольно) искажаю его слова. Я всегда полагала, что, когда Уэнделл закрывает глаза во время нашей сессии, это значит, что ему нужно что-либо обдумать. Но сейчас я гадаю, может ли это быть чем-то большим, чем просто кнопкой перезагрузки. Может быть, он говорит себе: «Прояви сочувствие, прояви сочувствие, прояви сочувствие» – как когда-то я с Джоном.

Как и большинство пациентов, я хочу, чтобы психотерапевту была приятна моя компания, чтобы он уважал меня, но в конечном счете я хочу что-то значить для него. Чувствовать каждой клеточкой тела, что ты важен – часть той алхимии, которая возникает во время хорошей психотерапии.

Гуманистический психолог Карл Роджерс практиковал то, что он называл «клиентоцентрированной психотерапией», центральным принципом которой было безусловное позитивное отношение. Его переход от использования термина «пациент» к «клиенту» был характерен для отношения к людям, с которыми он работал. Роджерс полагал, что позитивные отношения между психотерапевтом и клиентом – необходимая часть лечения, а не только средство достижения цели, что было новаторским концептом для середины двадцатого столетия, когда он его предложил.

Но безусловное позитивное отношение необязательно означает, что психотерапевту нравится клиент. Это значит, что специалист должен относиться с теплом и без осуждения, а главное – искренне верить в способность клиента расти в поощрительной и поддерживающей среде. Это каркас для способности ценить и уважать человеческое право на самоопределение, даже если его выбор противоречит вашему. Безусловное позитивное отношение – это подход, а не чувства.

Я хочу большего, чем безусловное позитивное отношение от Уэнделла – я хочу ему нравиться. Мой вопрос, оказывается, заключается не только в том, чтобы выяснить, значу ли я что-то для Уэнделла. Он еще и о том, чтобы узнать, что он значит для меня.

– Я вам нравлюсь? – пищу я, чувствуя себя жалко и неловко. А что он вообще может сказать? Он не скажет нет. Даже если я ему не нравлюсь, он может ответить вопросом на вопрос: «А как вы думаете?», «Интересно, почему вы спрашиваете об этом сейчас?» Или он может спросить, что бы я ответила Джону, если бы он задал мне этот вопрос в самом начале. И я бы сказала ему правду о своих ощущениях – чуть меньше о своем отношении к нему, чуть больше о том, как трудно его понять, когда он все время держит меня на расстоянии.

Но Уэнделл не делает ничего из этого.

– Вы мне нравитесь, – говорит он так, что я чувствую, что он именно это и имеет в виду. Это не звучит ни банально, ни сентиментально. Это так просто – и так неожиданно воодушевляюще в своей простоте. Да, вы мне нравитесь.

– Вы мне тоже нравитесь, – говорю я, и Уэнделл улыбается.

Он говорит, что, хотя я хочу нравиться за ум или веселость, ему нравится моя нешама, что на иврите значит «дух» или «душа» (а буквально переводится как «дыхание».) Концепт понятен без разъяснений.

Я рассказываю Уэнделлу о недавней выпускнице колледжа, которая, размышляя о карьере психотерапевта, спросила, нравятся ли мне мои пациенты, потому что, в конце концов, это те, с кем психотерапевт ежедневно проводит все свое рабочее время. Я сказала, что иногда они кажутся мне немного странными, но чаще всего это происходит потому, что они путают меня с кем-то другим из прошлого, кто может не знать их так, как знаю я. Даже если так, сказала я этой молодой женщине, я искренне привязана к своим пациентам – к их уязвимостям, их храбрости, их душам. Как говорит Уэнделл, к их нешаме.

– Но в профессиональном смысле, да? – настаивала молодая женщина, и я видела, что она не до конца меня понимает, потому что пока я не начала работать с пациентами, я и сама не понимала. И когда становишься пациентом, трудно об этом помнить – но Уэнделл только что напомнил мне.