Книга: Вы хотите поговорить об этом? Психотерапевт. Ее клиенты. И правда, которую мы скрываем от других и самих себя
Назад: 39. Как люди меняются
Дальше: 41. Целостность и Отчаяние

40

Отцы

Во время запоздалой предновогодней уборки я наткнулась на свою курсовую работу, посвященную австрийскому психиатру Виктору Франклу. Просматривая заметки, я постепенно вспоминала историю его жизни.

Франкл родился в 1905 и еще в детстве начал всерьез интересоваться психологией. В старшей школе он стал активно переписываться с Фрейдом. Впоследствии он изучал медицину и читал лекции по логотерапии, находящейся на стыке психологии и философии, название которой произошло от греческого слова logos – «мысль» или «слово». Фрейд полагал, что людьми движет поиск наслаждения и избегание боли (его знаменитый «принцип удовольствия»); Франкл же считал, что людьми прежде всего движет поиск не удовольствия, а смысла жизни.

Ему было за тридцать, когда разразилась Вторая мировая война, подвергнувшая его, еврея, опасности. Ему предложили иммигрировать в Соединенные Штаты, но он отказался, чтобы не оставлять родителей; годом позже нацисты заставили жену Франкла прервать беременность. Через несколько месяцев его и других членов семьи депортировали в концентрационный лагерь, а когда через три года Франкла освободили, он узнал, что нацисты убили его жену, брата и обоих родителей.

Свобода в таких обстоятельствах могла привести к отчаянию. В конце концов, надежда на то, что ждало Франкла и других заключенных после освобождения, исчезла: люди, которые были им дороги, умерли, их родные и близкие были уничтожены. Но Франкл написал ставший экстраординарным трактат о стойкости и духовном спасении, работу, известную под названием «Человек в поисках смысла». В ней он делится своей теорией логотерапии в отношении не только ужасов концентрационных лагерей, но и более обыденных страданий.

Он писал: «Все можно забрать у человека, кроме одного: последняя свобода человека – выбирать собственное отношение к любым обстоятельствам».

И правда: Франкл снова женился, у него родилась дочь, он много публиковался и выступал по всему миру – вплоть до самой смерти в возрасте девяноста двух лет.

Перечитывая эти заметки, я думала о своих беседах с Уэнделлом. В моей рабочей тетради были выведены слова: «реагирование vs отклик = рефлексы vs выбор». Мы можем выбрать свой отклик, говорил Франкл, даже перед лицом смерти. То же было верно в отношении потери Джоном матери и сына, болезни Джулии, сожалений Риты и взросления Шарлотты. Я не могу вспомнить ни одного пациента, к которому нельзя было бы применить идеи Франкла, будь то серьезная эмоциональная травма или проблемы в отношениях с семьей. Прошло больше шестидесяти лет, и Уэнделл сказал, что у меня тоже есть выбор – что тюремная камера открыта с обеих сторон.

Мне очень нравилась следующая строчка из книги Франкла: «Между раздражителем и нашей на него реакцией всегда есть время. В это время мы можем выбрать, как отреагировать. И именно в реакции кроется наш рост, наша свобода».

Я никогда не писала Уэнделлу ни о чем, кроме изменений в нашем графике, но меня так поразила эта параллель, что я захотела поделиться с ним. Я открыла почту и написала: «Вот то, о чем мы говорили. Весь секрет, полагаю, в том, чтобы найти это неуловимое “время”».

Через несколько часов он ответил.



Это был типичный Уэнделл: теплый и искренний, но явно настаивающий на том, что психотерапия должна проходить исключительно лицом к лицу. Я вспомнила наш первый телефонный разговор, при котором он не сказал почти ничего, но оказался удивительно вовлеченным при личной встрече.

Но я все равно всю неделю крутила в голове его ответ. Я могла отправить эту цитату множеству друзей, которым она бы тоже понравилась, но все было бы иначе. Мы с Уэнделлом существовали в отдельной вселенной, где он видел меня так, как не видели даже мои близкие. Конечно, правдой был и тот факт, что мои родственники и друзья видели те грани меня, которые Уэнделл не видел никогда, но никто не мог понять подтекст моего письма так точно, как он.



В следующую среду Уэнделл упоминает письмо. Он рассказывает, что поделился цитатой с женой, которая собирается использовать ее в дискуссии, которую она будет вести. Он никогда не говорил о своей жене, хотя я знаю о ней все после того давнего приступа интернет-слежки.

– Чем занимается ваша жена? – спрашиваю я, словно не видела ее профиль в LinkedIn. Он говорит мне, что она работает в некоммерческой организации.

– Интересно, – отвечаю я, но слово «интересно» звучит неестественно высоко.

Уэнделл смотрит на меня. Я быстро меняю тему.

На какую-то секунду я думаю о том, что бы сделала сама, будь я здесь на месте психотерапевта. Иногда мне хочется сказать: «Я бы поступила иначе» – но это все равно что давать указания водителю, сидя позади него. Мне нужно быть пациенткой, что означает отказ от контроля. Может показаться, что пациент контролирует сессию, решая, о чем рассказать, задавая повестку и тему. Но психотерапевты дергают за ниточки собственными методами – тем, что мы говорим и не говорим, как отвечаем или отмалчиваемся, чему уделяем внимание и чему нет.

Позже на сессии я говорю о моем отце. Я рассказываю Уэнделлу, что он снова был в больнице из-за проблем с сердцем, и, хотя сейчас все хорошо, я боюсь потерять его. Я по-новому осознаю, насколько он хрупок, и начинаю осознавать реальность того, что он не будет жить вечно.

– Я не могу представить себе мир, в котором его нет, – говорю я. – Я не могу представить себе, что не смогу позвонить ему и услышать его голос, или попросить у него совета, или посмеяться с ним над чем-то, что нам обоим кажется смешным.

Я думаю о том, что в мире нет ничего подобного шуткам с моим отцом. Думаю о том, что он разбирается практически во всем, что он сильно любит меня, что он очень добр – не только ко мне, но ко всем. Первое, что люди говорят о моем отце – не то, как он умен или остроумен, хотя все это тоже подходит. Первое, что они говорят: «Он такой милый».

Я рассказываю Уэнделлу о случае, когда я уехала в колледж на Восточном побережье, но скучала по дому и не знала, хочу ли я там остаться. Мой отец услышал боль в моем голосе, сел в самолет и пролетел почти пять тысяч километров, чтобы посидеть вместе со мной на парковой скамье неподалеку от общежития в холодный зимний день и просто выслушать. Он провел со мной еще два дня, мне стало лучше, и он улетел домой. Я не вспоминала об этом годами.

Я также вспоминаю, что случилось в прошлые выходные, сразу после баскетбольного матча моего сына. Когда мальчики убежали праздновать победу, мой отец отвел меня в сторону и сказал, что накануне он был на похоронах своего друга. После похорон он подошел к дочери друга, которой слегка за тридцать, и сказал: «Твой отец так гордился тобой. Каждый раз, когда мы разговаривали, он говорил: “Я так горжусь Кристиной”. И рассказывал мне, как ты поживаешь».

Это было правдой, но Кристина была потрясена.

«Он никогда не говорил мне этого», – сказала она, заливаясь слезами. Мой отец был в шоке, пока вдруг не понял, что и сам не уверен: говорил ли он мне, как ко мне относится? Делал ли он это вообще – или в достаточном объеме?

– Так что, – сказал мой отец около спортзала, – я хочу знать наверняка, что я говорил тебе, как горжусь тобой. Я хочу быть уверенным, что ты это знаешь.

Он очень смущенно говорил это, явно чувствуя себя некомфортно от такого рода общения: обычно он выслушивал других, но держал свой эмоциональный мир при себе.

– Я знаю, – сказала я, потому что отец выказывал свою гордость за меня многочисленными способами, хотя я не всегда слушала его так хорошо, как стоило бы. Но в тот день я не могла не расслышать подтекст: я умру, скорее раньше, чем позже. Мы стояли там вдвоем, обнявшись и плача, пока люди, проходившие мимо, старались не глазеть, потому что мы оба знали, что это было началом прощания отца.

– Ваши глаза открываются, а его начинают закрываться, – говорит сейчас Уэнделл, и я думаю о том, какая это горькая правда. Мое пробуждение случилось вовремя.

– Я так рада, что у нас еще есть время и что оно может стать настолько осмысленным, – говорю я. – Я бы не хотела, чтобы в какой-то момент он внезапно умер, а я поняла, что уже слишком поздно, что я ждала слишком долго, чтобы по-настоящему увидеть друг друга.

Уэнделл кивает, а меня начинает подташнивать. Внезапно я вспоминаю, что отец Уэнделла очень неожиданно умер десять лет назад. Во время своих Гугл-раскопок я нашла некролог, прочитав историю его смерти в интервью матери Уэнделла. Отец Уэнделла, казалось, был совершенно здоров, когда упал без сознания за ужином. Я думаю, мои разговоры об отце могут быть болезненными для Уэнделла. Еще я переживаю, что если скажу больше, то дам понять, как много я знаю. Так что я отступаю, игнорируя тот факт, что психотерапевтов учат слышать то, что пациенты не говорят.



Через несколько недель Уэнделл говорит, что на последней паре сессий я, кажется, обсуждаю не все, что мне хочется – с тех пор, добавляет он, как я отправила ему цитату Виктора Франкла, а он упомянул свою жену. Ему хотелось бы знать (что бы мы, психотерапевты, делали без фразы «хотелось бы знать», касаясь чувствительных тем?), как комментарий о жене повлиял на меня.

– Я как-то не думала об этом, – говорю я. Это правда: я была сосредоточена на том, чтобы утаить свои интернет-раскопки.

Я смотрю на свои ноги, потом на ноги Уэнделла. Сегодня на нем носки в бело-голубую полоску. Вскинув голову, я вижу, что Уэнделл смотрит на меня, приподняв правую бровь.

И до меня доходит, на что он намекает. Он думает, что я ревную его к жене, что я хочу, чтобы он полностью принадлежал мне! Это называется «романтический перенос» – обычная реакция пациентки на своего психотерапевта. Но идея, что я втрескалась в Уэнделла, поражает меня своей смехотворностью.

Я смотрю на Уэнделла, на его бежевый кардиган, хаки и броские носки, пока его зеленые глаза смотрят на меня. На секунду я задумываюсь, каково быть его женой. На одном из найденных мной фото они с женой были на благотворительном мероприятии – рука об руку, в вечерних нарядах, Уэнделл улыбался на камеру, а жена смотрела на него с обожанием. Я помню вспыхнувшую тень зависти – не потому, что я ревновала его к жене, а потому, что у них были те отношения, о которых я тоже мечтала, просто с кем-то другим. Но чем больше я буду отрицать романтический перенос, тем меньше Уэнделл мне поверит. Леди не должна сопротивляться слишком активно.

До конца сессии осталось около двадцати минут – даже будучи пациентом я чувствую течение времени – и я знаю, что этот фасад не продержится долго. Остается сделать только одно.

– Я гуглила вас, – говорю я, глядя в сторону. – Я перестала следить за Бойфрендом, но в итоге начала искать информацию о вас. Когда вы упомянули жену, я уже о ней знала. И ваша мама… – Я делаю паузу, особенно огорченная этой частью. – Я прочла то длинное интервью с вашей мамой.

Я готовлюсь к… не знаю, к чему. Что-то плохое случится. Торнадо влетит в комнату и разрушит нашу связь каким-то непостижимым, но непоправимым образом. Я жду, что все между нами станет отдаленным, другим, изменившимся. Но вместо этого происходит нечто совершенно противоположное. Словно буря прошла сквозь комнату, но оставила не руины, а чистоту на своем пути.

Мне становится легче, как будто я скинула тяжеленный груз. Признание неловкой правды порой требует жертв (вроде необходимости столкнуться с ней), но в качестве награды вы получаете свободу. Правда освобождает нас от стыда.

Уэнделл кивает, и мы сидим в безмолвной беседе. «Прошу прощения. Я не должна была это делать. Это было вмешательство в вашу личную жизнь. – Все в порядке. Я понимаю. Любопытство вполне естественно. – Я рада за вас, за любящую семью, которая у вас есть. – Благодарю вас. Надеюсь, когда-нибудь у вас она тоже будет».

А потом та же версия беседы происходит в реальности. Мы обсуждаем мое любопытство. Почему я держала это в секрете. Каково было хранить эту тайну и одновременно так много знать о нем. Что, по моему мнению, произошло бы между нами, если бы я призналась в этом – и как я себя чувствую сейчас. И поскольку я сама психотерапевт – или потому что я его пациентка и мне просто интересно, – я спрашиваю его, каково было узнать, что я следила за ним онлайн. Хотел бы он, чтобы я чего-то не знала. Изменилось ли что-то в его отношении ко мне.

Только одно в его ответах потрясает меня: он никогда не видел то интервью со своей матерью! Он даже не знал, что оно существует в интернете. Он знал, что его мать давала интервью той организации, но он думал, что оно осталось лишь во внутренних архивах. Я спрашиваю, беспокоит ли его, что другие пациенты тоже могут наткнуться на него, и он откидывается в кресле и делает глубокий вдох. В первый раз я вижу, как он хмурит лоб.

– Не знаю, – говорит он после паузы. – Мне надо об этом подумать.

Цитата Франкла снова всплывает у меня в голове. Он берет время между раздражителем и реакцией, чтобы выбрать свободу.

Наше время истекает, так что Уэнделл привычно хлопает себя по ногам и встает. Мы идем к выходу, но в дверях я останавливаюсь.

– Сочувствую вам по поводу отца, – говорю я. В конце концов, он уже знает, что я знаю всю историю.

Уэнделл улыбается.

– Благодарю.

– Вы скучаете по нему? – спрашиваю я.

– Каждый день, – говорит он. – Не проходит и дня, чтобы я по нему не скучал.

– Не будет проходить и дня, чтобы я не скучала по своему, – говорю я.

Он кивает, и мы стоим, вместе думая о наших отцах. Когда он отступает, чтобы открыть дверь, я вижу, что его глаза слегка увлажнились.

Мне столько всего хочется у него спросить. Примирился ли он с тем, в каком состоянии остались все их дела и отношения, когда отец скончался? Я думаю о том, как сыновья и отцы могут запутаться в паутине ожиданий и жажды одобрения. Говорил ли его отец когда-нибудь, что он гордится им – не вопреки тому, что он отказался от семейного бизнеса и пошел своим путем, а именно поэтому?

Я не узнаю больше об отце Уэнделла, но в следующие недели и месяцы мы много времени проведем, обсуждая моего. И в ходе этих бесед мне станет ясно, что, подыскивая психотерапевта-мужчину, я надеялась получить объективное мнение насчет расставания, а вместо этого получила новую версию своего отца.

Потому что мой отец тоже показывает мне, каково это, когда тебя видят насквозь.

Назад: 39. Как люди меняются
Дальше: 41. Целостность и Отчаяние