36

Скорость желания

Закончив практику, я начала стажироваться в некоммерческой клинике, расположенной в подвале элегантного офисного здания. Окна залитых светом кабинетов на верхних этажах выходили на горы Лос-Анджелеса с одной стороны и пляжи с другой, но внизу все было совершенно иначе. В тесных, не имеющих окон, похожих на пещеры кабинетах, обставленными древними стульями, сломанными лампами и протертыми диванами, мы, интерны, выживали за счет количества пациентов. Когда появлялся новый случай, мы все пытались взяться за него, потому что чем больше людей мы видели, тем большему учились, тем скорее завершалась наша стажировка. Между сессиями, клиническим наблюдением и курганами документов мы не обращали особого внимания на то, что живем под землей.

Сидя в комнате отдыха (представьте запах: попкорн из микроволновки и спрей от муравьев), мы могли перехватить немного еды (обед всегда съедался за рабочим столом) и пожаловаться на нехватку времени. Но, несмотря на все жалобы, наша инициация в качестве психотерапевтов будоражила – отчасти из-за того крутого поворота, который приняло наше обучение, и мудрых кураторов (которые давали советы вроде: «Если вы так много говорите, вы не можете слушать» и его другой разновидности: «У вас два уха и один рот, есть причина для такого соотношения»), отчасти потому, что эта фаза была благословенно временной.

Светом в конце растянувшегося на долгие годы тоннеля было получение лицензии, после чего, как нам казалось, мы могли качественно улучшить жизни людей, занимаясь любимой работой в более разумном объеме и с менее лихорадочным темпом. Сидя в этом подвале, заполняя карты от руки и выискивая места, где телефон хоть немного ловит сигнал, мы не понимали, что наверху шла революция – революция скорости, легкости и немедленного удовлетворения. И все, что нас учили предлагать – постепенные, но долговременные результаты, требующие тяжелой работы, – становится все более устаревшим.

Я видела намеки на эти изменения по своим пациентам в клинике, но, сосредоточенная на собственном измученном существовании, я не видела целой картины. Конечно, у этих людей есть проблемы с замедлением ритма, или с концентрацией, или с жизнью в моменте. Потому они и на психотерапии, рассуждала я.

Конечно, моя жизнь не сильно отличалась – по крайней мере, в то время. Чем раньше я заканчивала рабочие дела, тем скорее могла уделить внимание сыну; потом – чем быстрее я укладывала его спать, тем быстрее засыпала сама, чтобы утром проснуться и снова торопиться сделать все по кругу. И чем быстрее я двигалась, тем меньше замечала, потому что все становилось размытым.

Но это скоро закончится, напоминала я себе. Когда я закончу стажировку, начнется моя настоящая жизнь.

Однажды мы с другими интернами сидели в комнате отдыха и в очередной раз подсчитывали необходимое для лицензии количество отработанных часов, чтобы вычислить, сколько нам будет, когда мы ее получим. Чем больше были числа, тем хуже нам становилось. Куратор, которой было за шестьдесят, вошла и прервала нашу беседу:

– Вам будет тридцать, или сорок, или даже пятьдесят, успеете вы отработать норму или нет, – сказала она. – Какая разница, сколько лет вам будет, когда это случится? В любом случае, сегодня вам не вернуть.

Мы все замолчали. Сегодня вам не вернуть.

Какая отрезвляющая мысль. Мы знали, что куратор пытается сказать нам нечто важное. Но у нас не было времени об этом подумать.

Скорость – это про время, но, кроме этого, она также связана с выносливостью и вложенным трудом. Ход мышления такой: чем быстрее скорость, тем меньше требуется выносливости или усилий. Терпение же, с другой стороны, требует выносливости и усилий. Его определяют как «способность переносить провокации, раздражение, неудачи или боль без жалоб, потери самообладания, раздражения или тому подобного». Конечно, многое в жизни создает провокации, раздражение, неудачи и боль; в психологии терпение можно определить как способность переносить трудности достаточно долго, чтобы выбраться из них. Чувство грусти или тревоги также позволяет получать жизненно необходимую информацию о себе и своем мире.

Но когда я была в этом подвале, торопливо продираясь к получению лицензии, Американская психологическая ассоциация опубликовала статью под названием «Куда делась вся психотерапия?». В ней отмечалось, что в 2008 году психологическую помощь получило на 30 % меньше пациентов, чем за десять лет до этого, и что с 90-х годов принцип «регулируемой медицинской помощи» – та же система, о которой нас предупреждали профессора в моем медицинском институте – заметно ограничил визиты и компенсации за терапевтические беседы, но не за назначение лекарств. Далее говорилось, что только в 2005 году фармацевтические компании потратили 4,2 млрд долларов на прямую рекламу для потребителя и 7,2 млрд долларов на продвижение среди врачей – почти в два раза больше, чем на исследования и разработку.

Конечно, намного легче – и быстрее – проглотить таблетку, чем заниматься тяжелой работой, заглядывая вглубь себя. И я ничего не имею против пациентов, которые используют лекарства, чтобы чувствовать себя лучше. Как раз наоборот: я была твердо убеждена, что в определенных ситуациях медикаменты идут на благо. Но правда ли 26 % всего населения страны нуждается в них? В конце концов, проблема не в том, что психотерапия не работает. А в том, что она работает недостаточно быстро для современных пациентов, ее «потребителей».

Во всем этом есть некая ирония. Люди хотят быстрого решения своих проблем, но что, если их настроение стремительно ухудшается в первую очередь из-за торопливого ритма жизни? Они думают, что торопятся сейчас для того, чтобы наслаждаться жизнью после, но часто «после» никогда не наступает. Психоаналитик Эрих Фромм отметил это более пятидесяти лет назад: «Современный человек думает, что он теряет время, когда не действует быстро, однако он не знает, что делать с выигранным временем, кроме как убить его». Фромм был прав: люди используют выигранное время не для того, чтобы расслабиться или пообщаться с близкими и родными. Они пытаются втиснуть в него еще больше дел.

Однажды, когда мы, интерны, просили дать нам еще больше пациентов, несмотря на полную нагрузку, наш куратор покачала головой.

– Скорость света осталась в прошлом, – сказала она сухо. – Сейчас все движутся со скоростью желания.

Я и в самом деле проскочила на скорости. Не успев опомниться, я закончила стажировку, сдала экзамены и поднялась наверх – в просторный кабинет с видом на мир вокруг. После двух фальстартов (Голливуд и медицинский институт) я была готова начать карьеру, о которой так страстно мечтала, и мое старение также порождало ощущение срочности. Я выбрала окольный путь, опоздала к игре. И, хотя сейчас я могла наконец замедлиться и пожинать заслуженные плоды своего труда, я все еще торопилась – на этот раз наслаждаться работой. Я сделала рассылку писем о себе и своей практике, завела некоторые знакомства. Через полгода у меня было некоторое количество пациентов, но потом их число, кажется, стабилизировалось. Все, с кем я разговаривала, отмечали то же самое.

Я присоединилась к консультационной группе как психотерапевт-новичок. Однажды вечером, обсудив все текущие случаи, мы перешли к более общей теме разговора: это преувеличение, или же наше поколение психотерапевтов обречено? Кто-то сказал, что слышал о специалистах по развитию личного бренда специально для психотерапевтов – профессионалах, которые помогают наладить связь между культурой, нуждающейся в скорости и легкости, и тем, чему нас учили.

Мы все рассмеялись – консультанты по развитию бренда для психотерапевтов? Как нелепо. Известные психотерапевты прошлого, которыми мы восхищались, перевернулись бы в гробах! Но втайне я заинтересовалась.

Неделей позже я очнулась во время звонка одному из таких консультантов.

– Никто больше не хочет покупать психотерапию, – буднично сказала она. – Все хотят купить решение проблем.

Она предложила несколько идей, которые помогли бы мне позиционировать себя на новом рынке – даже предположила, что я могу заниматься «текстовой психотерапией», – но все это заставило меня чувствовать себя неловко.

Тем не менее она была права. За неделю до Рождества мне позвонил мужчина лет тридцати и объяснил, почему хочет записаться на сессию. Ему нужно было понять, жениться ли на своей девушке, и он надеялся, что мы можем «решить это» быстро: приближался День святого Валентина, и он знал, что должен подарить кольцо – или она уйдет. Я объяснила, что могу помочь ему разобраться, но не гарантирую сроки. Это серьезный вопрос, а я ничего не знала об этом человеке.

Мы назначили встречу, но за день до нее он позвонил и сказал, что нашел другого специалиста. Она гарантировала, что они разберутся с этим вопросом за четыре сессии, что вполне вписывалось в его дедлайн.

Другая пациентка, которая искренне хотела найти себе спутника жизни, сказала мне, что она так быстро листает профили в приложениях для знакомств, что несколько раз писала мужчинам – а они отвечали, что уже виделись с ней. Оказывалось, что они и правда встречались с этим человеком за кофе, но так быстро перебирала возможные варианты, что не успевала отслеживать их.

Оба этих пациента олицетворяли то, что мой куратор назвала «скоростью желания» – где «желание» означало «потребность». Но я также начала думать об этом несколько иначе, как если бы желание символизировало недостаток или дефицит.

Если бы в момент, когда я только начинала свою практику, меня спросили, для чего приходит большинство людей, я бы ответила, что они надеются стать менее тревожными или подавленными, хотят вступать в менее проблемные отношения. Но какими бы ни были обстоятельства, здесь, казалось, присутствовал общий элемент одиночества, страстное желание, но отсутствие сильного ощущения человеческой связи. Желание. Они редко так это выражали, но чем больше я узнавала об их жизни, тем сильнее чувствовала это – и во многом ощущала сама.

Однажды, во время долгого перерыва между пациентами, я нашла видео исследовательницы Массачусетского технологического института Шерри Теркл о таком одиночестве. В конце девяностых, сказала она, она была в доме престарелых и наблюдала, как робот утешал пожилую женщину, которая потеряла ребенка. Робот выглядел как нерпенок, покрытый мехом и с длинными ресницами, и он достаточно хорошо воспринимал речь, чтобы корректно отвечать. Женщина изливала сердце этому роботу, и казалось, что он следил за ней взглядом и слушал ее.

Теркл рассказывала: ее коллеги сочли, что этот робот-нерпенок стал огромным шагом вперед, способом облегчить жизнь людей, однако она сама чувствовала себя глубоко подавленной.

Я вздохнула, понимая ее. Всего за день до этого я в шутку сказала коллеге: «Почему бы не завести психотерапевта в iPhone?» Тогда я еще не знала, что скоро психотерапевты появятся и в смартфонах – в виде приложения, через которое можно связаться со специалистом «в любое время, в любом месте… за долю секунды, чтобы сразу почувствовать себя лучше». Я думала о таких инновациях в том же ключе, что и Теркл, рассуждающая о женщине с роботом-нерпенком.

«Почему мы перепоручаем другим те вещи, которые определяют нас, как людей?» – спрашивала Теркл в видео. Ее вопрос заставил меня задуматься: потому, что люди не выносят одиночества, или потому, что они не выносят других людей? По всей стране – в кафе с друзьями, на рабочих встречах, во время обеда в школе, в очереди супермаркета и за семейным столом – люди пишут сообщения и твиты и совершают покупки, иногда имитируя зрительный контакт, а иногда не делая и этого.

Даже в моем кабинете люди, которые заплатили за возможность прийти, заглядывают в свои вибрирующие телефоны, чтобы посмотреть, кто им пишет. (Часто это те же люди, которые потом признаются, что отвлекаются на телефон и во время секса, и сидя в туалете. Узнав об этом, я поставила бутылку антисептика для рук в своем кабинете.) Чтобы нас не отвлекали, я установила правило «никаких сотовых телефонов на время сессии», но заметила, что, уходя, пациенты хватаются за смартфоны и просматривают сообщения еще на подходе к двери. Не лучше ли было бы провести время, позволив себе на лишнюю минутку задуматься о том, что мы только что обсудили, или мысленно перестроиться, возвращаясь к внешнему миру?

Другие люди чувствовали себя одиноко, как я заметила, обычно в промежутках между чем-то: покидая психотерапевтическую сессию, ожидая зеленого сигнала светофора, стоя в очереди на кассу или поднимаясь в лифте, они доставали гаджеты и избавлялись от этого чувства. Будучи в состоянии постоянного отвлечения они, кажется, теряли способность быть с другими и быть наедине с собой.

Кабинет психотерапевта, по всей видимости, оставался единственным местом, где два человека пятьдесят минут сидят в комнате вместе, не отвлекаясь. Несмотря на завесу профессионализма, этот еженедельный ритуал «я – ты» зачастую оказывается одним из самых человечных контактов, пережитых людьми. Я была полна решимости развивать свою практику, но не была готова идти на компромисс с этим ритуалом ради того, чтобы это произошло. Может прозвучать странно, если не откровенно неудобно, но для уже посещавших меня пациентов это было огромным вознаграждением. Если мы создаем пространство и добавляем время, то узнаем те истории, которые стоят того, чтобы их ждали; те, что определяют наши жизни.

А моя история? На самом деле я не выделяла времени и пространства для нее – постепенно я была все больше занята выслушиванием чужих историй. Но под гнетом суматошной суеты психотерапевтических сессий, сборов сына в школу, приемов у врача и романтических отношений давно подавленная правда просачивалась на поверхность и давала знать о себе только тогда, когда я прибывала в офис Уэнделла. «Половина моей жизни закончена», – сказала я вдруг на нашей первой сессии, и Уэнделл вцепился именно в это. Он заметил то, что мой куратор обронила годы назад.

Сегодня вам не вернуть.

А дни летели.