Память и вправду оказалась довольно забавной штукой: только что Настя ничего не помнила о Денисе Андерсоне, зато в малейших подробностях могла изложить весь путь, который они проделали по Старым Пряникам вплоть до дома брата Максима и даже до широкой кровати на втором этаже, покрывало которой теперь было запачкано кровью.

Затем все стало немножко по-другому: Денис Андерсон внезапно выскочил из Настиных воспоминаний, словно до этого момента прятался в каком-то особо дальнем и темном закутке. И сразу же под тяжестью возрожденного прошлого стало осыпаться настоящее, словно ветхий деревянный мостик, по которому неизвестно откуда и непонятно куда торопливо бежала Настя.

– Ну наконец-то, – сказал Филипп Петрович. – Хоть что-то. И то – не вовремя.

Это было на втором этаже, и в уши назойливо лезли своими шумными лопастями вертолеты; а потом словно обрубили кабель, по которому шли звук и изображение. Настя испуганно моргнула и услышала следующую фразу Филиппа Петровича, но произнесена она была уже на первом этаже, причем не в той замечательной, увешанной портретами прихожей, а в каком-то узком темном и холодном коридоре. Холодном – это на сто процентов, потому что холод каменной стены Настя прочувствовала своими лопатками.

– …подземелье, – сказал Филипп Петрович.

– Какое подземелье? – изумленно ответил брат Максим, который на удивление быстро становился столь же холодным и безразличным, как и стена.

– Любой вампир оборудует свой дом подземным ходом, который связывает его, во-первых, с тайным убежищем и запасным выходом на поверхность; во-вторых, с домами других вампиров, – сказал Филипп Петрович, словно зачитал абзац из инструкции. – Учитывая, что вас в Старых Пряниках не один десяток, за этой дверью я ожидаю увидеть вход в замечательную подземную систему ходов, через которую можно выбраться на другом конце города.

– Это все сплетни, – сказал брат Максим. – За дверью – просто подвал. Там консервы, запасы на черный день. Никакой подземной системы…

– Да? А если я проверю… – упрямо сказал Филипп Петрович.

– А я настоятельно советую вам выйти через парадный вход.

– А я не хочу нарваться на пулю.

– А я не хочу, чтобы мой дом разнесли в щепки, причем не из-за меня, а из-за посторонних людей.

«Людей» было произнесено с едва заметной брезгливостью.

– Когда это мы стали посторонними, Макс? – с обидой в голосе спросил Иннокентий. Голос прозвучал откуда-то сверху, и Настя поняла, что руки, которые придерживают ее за плечи и не дают рухнуть, – руки Иннокентия. – Когда это ты записал меня в посторонние?

– Как только услышал эти вертолеты.

– Скотина, – беззлобно отметил Иннокентий.

– У людей свои пути, у детей ночи свои, – парировал Максим. – Тебе бы тоже не мешало обзавестись своим путем. Это так несолидно – в твои-то годы бегать за человеком и таскать за ним девку с полусъеденной памятью…

– Это так невежливо – напоминать о возрасте – начал было Иннокентий, но тут что-то щелкнуло.

– Как я уже говорил, у меня есть серебряные пули, и я их использую, – сказал Филипп Петрович твердо и решительно. – С дороги.

Максим прошептал что-то злобное и неразборчивое, но его слова тут же были заглушены звоном разбивающегося стекла и грохотом выламываемой двери. Настю кто-то дернул за руку, перед глазами опять завертелась размывающая лица и предметы карусель, и следующим отчетливым воспоминанием стали заполненные доверху стеллажи, мимо которых протискивалась Настя (или это ее, как чемодан, протискивал Иннокентий?). Со стеллажей на Настю смотрели пыльные донышки бутылок, сотни и сотни донышек, и Настя еще очень долго думала об этом месте как о винном погребе. Потом она вспомнила разговор об аргентинских мальчиках и все поняла окончательно.

В какой-то момент Настю вновь прислонили к стене, и Иннокентий с Филиппом Петровичем стали закрывать дверь, чтобы отрезать путь преследователям. Толстая железная дверь поворачивалась медленно и неохотно, преследователи с внешней стороны двери были гораздо проворнее, и Настя вдруг услышала громкий и резкий звук, похожий на россыпь металлических шариков по металлическому же листу. Где-то на задворках разума Насти пробежала мысль, что это, должно быть, опасный и злой звук, но на более живую реакцию она сейчас была неспособна, поэтому просто продолжала смотреть, как усилиями Филиппа Петровича и Иннокентия просвет между дверью и косяком все сужается и сужается… А злобный металлический звук становится все отчетливее и громче, полетели какие-то искры, в воздухе возник какой-то странный запах…

Но могучий аккорд вставшей на свое место двери – это как удар колокола, который перевешивает все прочие звуки, объявляет им свою волю как последнюю и неоспоримую. Этим звуком все расставлено на свои места, и Настю снова хватают и снова куда-то волокут, и, бесконечно расстроенная своей беспомощностью, Настя решает вычеркнуть следующие несколько минут из списка достойных воспоминаний.

В следующий раз она становится более-менее полноценным человеком, когда Иннокентий резко останавливается. Сразу же останавливается и Настя, которую Иннокентий толкал впереди себя. Одинокий Филипп Петрович еще несколько мгновений бежит впереди них по коридору, забавно переваливаясь с боку на бок, но потом он замечает свое одиночество и оборачивается, недовольно хмурясь.

– Что?! – выкрикивает Филипп Петрович.

– Пахнет, – удивленно говорит Иннокентий.

– Чем?!

– Кофе, – говорит Иннокентий с таким выражением лица, будто он сам себе не верит.

А лицо Филиппа Петровича становится таким, будто на его глазах только что упала та самая последняя капля, которая переполняет чашу.