Выдумать себя и других возможно, а познать себя и других довольно безнадежное дело.

В. В. Конецкий. «За доброй надеждой»

После двух часов быстрой ходьбы по каменистой почве, изрытой оврагами, истыканной шершавыми валунами, оплетенной колючим кустарником, я здорово пожалел, что ввязался в эту авантюру.

— Если что, самому отсюда не выбраться, — слабо пульсировала в голове единственная жалкая мыслишка, еще не полностью выжженная ядерным солнцем.

А начиналось все весьма невинно, всего в сотне километров от столицы Кении, на одном из самых оживленных шоссе страны, в маленьком, но вполне цивилизованном, по местным меркам, городке Гилгил. Обычно я проезжал его, не останавливаясь, но на сей раз на пути в Национальный парк Накуру притормозил, чтобы заправить автомобиль. Я уже расплатился и садился за руль, когда говорливый служащий бензоколонки, узнав о моей профессии, оживился еще больше и окликнул стоявшего неподалеку парня.

Впечатление тот производил самое неблагоприятное: драная куртка с небрежно оторванными рукавами, замызганные, засаленные, закатанные до колен штаны, изношенные вьетнамки на грязных ногах, покрытых нарывающими шрамами. И запах, запах! Интересно, когда он последний раз держал в руках мыло?

— Айзек Канунья, — представился парень.

— Айзек, брат, помогай, — патетически воскликнул заправщик. — Это иностранный журналист. Покажи ему Утути. Он расскажет о нем по Би-би-си и напишет в Си-эн-эн.

Я скромно молчал, ожидая, когда «братья» соизволят объяснить, что такое Утути и почему мне непременно надо поведать о нем всему земному шару, но они пустились в длительные препирательства на неведомом языке. Устав ждать, я махнул рукой и пошел к машине, но заправщик бросился наперерез и вновь перешел на английский.

— Вам сказочно повезло, — возбужденно затараторил он. — Очень. Айзек почти согласен. Одну секунду. Только одну секунду. Вам ведь хочется встретиться с пещерными людьми?

«Какими еще пещерными людьми? — недоумевал я про себя. — Наверное, одно из мест раскопок стоянок первобытных людей, которыми так богата Рифтовая долина Кении?»

Доверия не внушали оба «брата», но любопытство взяло верх. Через несколько минут я прыгал по валунам за Айзеком, который в своих разношенных вьетнамках уверенно шел вперед, словно по асфальту. Шоссе скрылось из глаз почти сразу, и запомнить дорогу, если допустимо назвать так расстилавшиеся вокруг нагромождения каменных груд, не представлялось возможности. Чем дальше, тем на душе было тоскливее. Не скрою, становилось страшновато, и в голову потихоньку начали прокрадываться постыдные идейки. Впервые я пожалел, что до сих пор не удосужился обзавестись мобильным телефоном. Впрочем, вряд ли он бы выручил в такой глуши. В ту пору в Кении зона охвата, за редким исключением, ограничивалась крупными городами и важнейшими автотрассами.

Когда стало казаться, что мы идем вечно, Айзек замер: здесь! Я огляделся, но не заметил ничего примечательного. Вдруг впереди, в расселине, под чахлым кустом блеснули чьи-то глаза. Послышался гортанный оклик. Айзек ответил спокойно и многословно. Мне оставалось надеяться, что сказал он то, о чем мы договорились заранее: я — сотрудник международной благотворительной организации, которая оценивает ущерб, нанесенный району засухой.

Из-под куста вылез тощий бородатый человек с большими диковатыми глазами, одетый в рубище, когда-то бывшем просторной длинной рубахой.

— Он друг, — медленно проговорил бородач, показав на меня пальцем. — Пусть даст еды. Будет хорошо.

Я подошел к расселине. В ней, у входа в пещеру, стояли еще несколько человек, в том числе две женщины. Все они понимали по-английски, хотя с большей охотой говорили на суахили. В пещере виднелись лежанки из сучьев, покрытые высушенной травой. Кроме них, в жилище имелись большой глиняный горшок для приготовления пищи и пятилитровая пластмассовая емкость для воды.

Самым смелым и говорливым оказался старик Питер Нджороге, сообщивший, что ему 57 лет. Он сказал, что поселился в пещере 20 лет назад вместе с женой и двумя детьми. До этого жил в Гилгиле, но, когда нищета стала невыносимой, ушел в Утути. В 1997 году супруга скончалась, дочка вернулась в город и вышла замуж, туда же сбежал и сын. А Питер продолжал жить в пещере. Почему? Потому что здесь, хотя и трудно, а зачастую и голодно, но не так безнадежно, как в «том вашем мире».

— В Республике Утути — больше 200 граждан, — рассказал Питер. — Все мы братья и сестры. Мой сосед не может остаться голодным, когда у меня есть еда, а он, если что-то раздобыл, обязательно поделится со мной. Мы всегда поможем друг другу. У нас здесь больше десятка народов: гикую, календжин, кисии, луо, луя, покот, туркана… И мы не ссоримся, не воюем, как в том вашем мире. И нас с каждым годом становится все больше. Потому что рождаются дети, потому что к нам приходят люди, которым там, у вас, очень плохо.

По словам Питера, «республику» основали еще до обретения независимости, в 1950-е годы. Правительство знает о ее существовании, но старается не замечать. Ишмаел Челанга, бывший комиссар провинции Рифтовая Долина, однажды даже посетил Утути. Несколько раз администрация Накуру присылала продовольствие. Когда в Кении проходила всеобщая перепись населения, в пещеры заглянул чиновник и пересчитал по головам.

— Мы не препятствуем визитам представителей власти, — сказал Питер. — Но, кроме них, к себе никого не допускаем. А то повадятся всякие бандиты, угонщики скота и автомобилей, грабители. Мы не нарушаем законов и не хотим, чтобы нас принимали за уголовников.

У жителей Утути трудностей хватает.

— Вы думаете, мы здесь приятно проводим время? На самом деле мы живем хуже животных, — продолжал Питер. — Уже вторая половина дня, а мы еще ничего не ели. И эти два маленьких мальчика — тоже. И в школу они не могут ходить. Нет здесь школы. Я хоть начальное образование получил, а они так и останутся неучами.

По ночам вокруг пещер кружат дикие звери, ядовитые змеи заползают погреться. В Утути много камней, но нет ни одного источника воды. Вдоволь напиться можно только в дождливый сезон, благо в Кении каждый год их целых два — большой и малый. Когда ливни прекращаются, за водой приходится идти в «тот мир». О мытье никто не помышляет.

Совсем без контактов с «тем миром» нельзя. Требуются соль и спички, а их можно только купить. Единственный способ заработать деньги — продать древесный уголь, который для приготовления пищи используют большинство кенийских хозяек, у которых нет электричества или газа.

Производством «экспортного товара республики» занимаются мужчины. Мешок угля идет по сто шиллингов, чуть больше доллара. Деньги для пещерных людей солидные, но для каждого мешка надо срубить и сжечь немало деревьев. Их становится все меньше, в ход идут молодые деревца, кусты, но уголь из них получается слишком мелкий, и платят за него не так щедро. Что будет, когда древесина кончится, обитатели Утути стараются не думать. Авось на их век хватит.

Торговля всегда идет в одном и том же месте, известном всей округе как Врата. Действительно, две каменные глыбы, вздымающиеся выше других, создают впечатление входа в неизвестный, таинственный мир. Возможно, пугающая символика, хорошо понятная кенийцам, которые с детства прилежно изучают Священное писание, служит дополнительным психологическим препятствием на пути к Утути. Во всяком случае, редко кто, помимо жителей республики, отваживается переступить природные Врата.

Да и сами они делают это неохотно, а некоторые не покидают каменных пределов никогда. Регулярно, как Айзек, курсируют между двумя мирами несколько человек. Большинство боится лишиться защиты привычной, обжитой пещеры. Когда же внешний мир вторгается в Утути, на сцену выходит глава республики.

— Его зовут Чесерем, — сообщил Питер. — Он пользуется авторитетом и имеет власть говорить от лица всех нас. Но нам он ничего не приказывает и делать ничего не заставляет. Мы свободные люди. У нас нет начальника.

Айзек предложил дождаться Чесерема, ушедшего на промысел древесного угля. Я вежливо, но твердо отказался. До захода солнца оставалось два с половиной часа, надо было спешить. Уходя я ощутил, будто что-то коснулось спины, и обернулся. Десятка полтора облаченных в лохмотья пещерных жителей стояли тесной группой, не шевелясь, и серьезно, сосредоточенно глядели нам вслед. Их вид вызвал в памяти снимки, сделанные в наших деревнях на заре фотографии. Тогда люди еще не привыкли позировать и представали перед объективом с обыденным, естественным выражением лица, не искаженным бесчисленными фотосессиями, которые выработали стойкую привычку притворяться и гримасничать. Когда с последними лучами солнца мы вышли к шоссе, печальная картинка все еще стояла перед глазами.

Поток автомобилей на миг заставил усомниться в реальности пережитого, но идущий рядом Айзек наглядно доказывал, что невероятное путешествие в каменный век, раскинувшийся по соседству с автострадой, не было сном. Провожатый с достоинством взял обещанную купюру, попрощался и исчез среди камней. Вместе с ним испарился и запах, к которому я за целый день почти притерпелся.

Въезжая в Накуру, я едва не врезался в набитый пассажирами микроавтобус-матату, невесть откуда вынырнувший на бешеной скорости. В свете фар блеснула надпись, выведенная на заднем стекле красной краской: «Даже если я выжму 200 километров в час, мир все равно не станет моим».

Больше о жалкой и трогательной «республике» я никогда не слышал. Всякий раз, проезжая через Гилгил, я вспоминал о ней, притормаживал у бензоколонки, но не видел ни говорливого заправщика, ни его «брата» Айзека. А когда пытался расспросить о них и об Утути у служащих, в ответ они лишь недоуменно пожимали плечами.

По большому счету, маленькая республика — явление в Африке не такое уж исключительное. Конечно, в столь первозданном виде сообщество людей, полностью отрезанных от цивилизации, сейчас не найдешь в самой глухой глубинке. Именно поэтому третью часть книги, посвященную традиционной жизни Черного континента, я решил начать с описания этого эпизода моих странствий. Но даже в городах, стоит лишь свернуть с главных проспектов в пригородные трущобы, как становится очевидно: быт там не слишком отличается от того, как жили предки африканцев до прихода колонизаторов.

В относительно развитой Кении электричеством пользуется в лучшем случае каждый десятый житель. Наличие мобильного телефона не отменяет приготовления пищи в глиняной жаровне или на костре, а джинсы, радиоприемник на батарейках или планшетный компьютер не говорят о том, что их хозяин имеет водопровод или канализацию.

Каждый африканец знает, под началом какого племенного вождя состоит. Будь он даже зажиточным горожанином во втором-третьем поколении, посещающим деревню на шикарном родительском джипе раз в год в школьные каникулы. Соответствующая графа («Укажите имя своего вождя») значится в анкетах, которые граждане Замбии, например, заполняют при поступлении на госслужбу, получении удостоверения личности, загранпаспорта, других важных документов. Она заменяет привычный нам пункт о месте рождения.

Столкнувшись со странной формулировкой впервые, я поинтересовался, что же вписывать в эту графу мне? Может, фамилию президента своей страны, или, скажем, московского мэра, главы районной управы, генерального директора информационного агентства, в конце концов?

— Нет-нет, это не для вас, просто поставьте прочерк, — с извиняющейся улыбкой поспешно пояснила секретарь министерства иностранных дел.

У чернокожих журналистов, заполнявших анкеты рядом, графа ни вопросов, ни усмешек не вызвала. Эти люди, окончившие высшие учебные заведения, всю жизнь прожившие в мегаполисе и поездившие по миру, вписывали имя своего вождя твердо, не задумываясь. О деревне и говорить нечего. Там вожди почитаемы, как встарь. У них теперь нет административной власти, для этого существуют присланные из столицы чиновники, но без согласия традиционных правителей ни здания не построишь, ни много голосов на выборах не получишь.

В Замбии вся территория поделена между двумя с половиной сотнями вождей. Не все из них обладают одинаковыми правами. На низшей ступеньке иерархии стоят «простые» вожди. Они подчиняются старшим вождям, которые, в свою очередь, склоняют голову перед вождями верховными. «Главных» вождей всего четыре: у народности лунда это Мвата Казембе, у нгони — Мпезени, у чева — Унди. Особняком стоит Илути Йета IV, верховный вождь народности лози, проживающей на западе Замбии. Его величают литунга, то есть король.

Простолюдинам и инородцам нечасто выпадает счастье лицезреть высокородных особ. Пожалуй, самый удобный для этого случай представляют ежегодные праздники, на которых верховные правители появляются в сопровождении придворных, воинов, колдунов и знахарей, неустанно отгоняющих от них злых духов. Чтобы увидеть красочные церемонии, надо долго колесить по грунтовым дорогам замбийской глубинки. Праздники проходят в отдаленных селениях. Лишь один-единственный раз верховные вожди, за исключением литунги, собрались вместе, чтобы продемонстрировать широкой публике свой торжественный выход.

Историческое событие случилось в мае 1995 года в замбийском городе Ливингстон, где усилиями министерства туризма и спонсоров удалось организовать парад традиционных правителей, их свит, приближенных и танцевальных ансамблей. Помимо верховных вождей, в своеобразной встрече на высшем уровне приняли участие семь старших правителей. Три дня сонный городок на берегу Замбези сотрясали звуки тамтамов, заглушившие грозный гул знаменитого водопада Виктория.

Стояла жара, привычная для Ливингстона, где температура обычно градусов на пять выше, чем в Лусаке. За высоким забором крааля из жердей и тростника бурлил круговорот из сотен лоснившихся на солнце черных тел. Мужчины с голыми торсами приплясывали, потрясая щитами и копьями. Парадный наряд венчали высокие головные уборы из перьев и веток. Женщины в набедренных повязках, сшитых из шкур антилоп, щеголяли обнаженной грудью. В глубине крааля стояли навесы, под которыми вождям предстояло благосклонно внимать проявлению верноподданнических чувств, монументально восседая в тени и прохладе на помпезных креслах.

Появлению традиционных правителей предшествовало кровавое жертвоприношение, ставшее для меня неприятным сюрпризом. Прежде чем дюжие молодцы занесли в крааль носилки с первым вождем, к входному проему подошел худосочный пожилой африканец. В отличие от мускулистых собратьев по «параду», старичок с ног до головы был облачен в просторную цветастую одежду. В одной руке он сжимал рукоять мачете, в другой — веревку, на которой за ним, перебирая ножками, покорно следовала мелкая, типичная для Африки коза. Когда палач остановился в воротах крааля, тамтамы смолкли, и установилась напряженная тишина. Животное стояло смирно, безнадежно опустив головку с бесполезными рожками. Экзекутор тщательно примеривался и готовился, чтобы покончить с козочкой одним ударом. Он упражнялся хладнокровно и сосредоточенно, раз за разом совершая медленные пробные замахи. Когда, время, казалось, остановилось навсегда, старикашка подскочил и резко обрушил мачете на шею жертвы.

По широкому темному лезвию прыснули яркие струйки крови, и жертвенное животное рухнуло в горячую пыль. В то же мгновение в небо взвились крики и улюлюканье, тамтамы загрохотали с удвоенной силой, а в ворота бегом ринулись носильщики. Один за другим вожди плавно проплыли мимо меня к навесам. Они восседали на носилках, полные достоинства, и неторопливо обмахивались метелочками из хвостов зебр и антилоп. Так, на всякий случай. Хотя колдуны бдительно следили за тем, чтобы не подпустить к правителям злых духов.

Дальнейшее, то есть пляски и песни, запечатлелось в памяти не столь отчетливо. Эта часть действа походила на многочисленные праздники и фестивали, к тому времени ставшие уже привычными, а потому свежесть восприятия притупилась. Но величественные фигуры вождей на носилках и тронах, надменные взгляды их приближенных, согбенные фигуры подданных, которые скрючивались в три погибели, приблизившись к навесам, не забыть никогда.

Парад в Ливингстоне окончательно закрепил осознание духовного могущества вождей в Черной Африке. Причем, Замбия — страна не самая показательная. Есть места, где отношения подданных с традиционными правителями сохранились в исконном виде, и авторитет вождей по-прежнему абсолютен и незыблем. Один из таких регионов — древнее угандийское королевство Буганда. Еще в Москве, узнав о предстоящей командировке в Найроби, я дал себе зарок непременно туда добраться и слово сдержал.

Кстати, из кенийской столицы путь в Буганду лежит через Гилгил. Направляясь в древнее угандийское царство и в очередной раз минуя знакомую автозаправку, я думал о несокрушимости традиционного образа жизни и мышления африканцев, о стойкой, «генетической» их приверженности обычаям предков, и пытался представить себе, что меня ожидает. Действительность, как всегда, предстала не совсем такой, как виделась издалека по чужим описаниям и рассказам.

…Вылинявшая под дождями и солнцем серая соломенная крыша нависала над землей так низко, что, не возникни невесть откуда чернокожий старик, вход пришлось бы искать долго. Помогая себе суковатой тростью, живописный спаситель заковылял навстречу, осклабив беззубый рот и призывно махая рукой.

— Сюда, сюда! Добро пожаловать, — восклицал он.

А, подойдя вплотную, добавил:

— Можете называть меня Джордж. Я — дикобраз.

Стоило пригнуться и заглянуть под солому, как в густой тени проступила тропинка, выложенная каменными плитками. То, что издали представлялось небольшой, округлой, как холмик, хижиной, оказалось воротами в обширный двор, огороженный плетнем.

Под крышей приютилось подобие экскурсионного бюро.

— Вот ваш гид, — представил старик молодого парня, облаченного не в старинную накидку, а в современные джинсы и рубашку. — Это Джонатан. Он — леопард.

Заметив наконец недоуменное выражение моего лица, Джордж подвел к висевшему на стене плакату со схемой, обильно проиллюстрированной изображениями животных и растений.

— Здесь все написано, — пояснил он. — Каждый из нас принадлежит к одному из 52 кланов, на которые делится наш народ ганда. Я — дикобраз, он — леопард, есть крысы, коровы и много кто еще. История кланов — это история королевства Буганды. Очень древняя история.

Собственно, желание хоть чуть-чуть прикоснуться к этой любопытной главе африканского прошлого и привело меня в столицу Уганды. Поплутав по крутым холмам Кампалы, миновав кучи влажного мусора, курящегося после недавнего ливня, по узкому проходу я добрался до цели. Передо мной высилась усыпальница правителей королевства, раскинувшегося на примыкающей к озеру Виктория южной части Уганды.

Дорожка из каменных плиток пересекала гладкий, лишенный растительности земляной двор, красный из-за своеобразного цвета железистой африканской почвы. В сотне метров от ворот путь завершался, упершись в гигантскую хижину. Всем, кроме размеров, она напоминала обычные крестьянские жилища ганда: конусообразная форма, крытая соломой крыша, полумрак внутри.

— На языке луганда дом называется Музибу-Азала-Мпанга, — рассказывал Джонатан. — В нем покоятся четыре кабаки, короли Буганды. Во-первых, — Мутеса I, начавший править в 1856 году. Во-вторых, — Мванга II. А, кроме того, Дауди Чва и Мутеса II.

Последний скончался в 1971 году, так что усыпальница вместила память о более чем вековом отрезке бугандийской жизни.

У входа пришлось разуться, но требование не вызвало внутреннего протеста. Пол был сплошь застелен циновками, сделанными из разноцветного лыка — ремеслом плетения ганда владеют мастерски и прославились им далеко за пределами родного края. Внутреннее пространство надвое разделял полог. За ним, в половине, недоступной для посетителей, находились гробницы.

Открытую для обзора часть усыпальницы заполняли предметы, так или иначе связанные с монархами. Копья, щиты, британские медали, полученные Дауди Чва за участие в Первой мировой войне, составляли военную часть экспозиции. К ней примыкало чучело скалящего зубы леопарда.

— Память об удачной охоте?

— Нет, домашнее животное, — сказал Джонатан. — По преданию, зверь был ручным и использовался для увеселения Мутесы I.

Как именно свирепый и коварный хищник веселил африканского суверена, добиться от гида не удалось. Да и поди узнай теперь. С той поры минуло полтора столетия — для Африки, до колонизации не имевшей письменности и передававшей предания изустно, срок более чем солидный. Зато стоявшие рядом с чучелом тамтамы, собственноручные творения монархов, подвигли Джонатана на целую поэму в прозе.

— Тезирава нгумба, называют его ганда, — оживившись, повел рассказ гид. — В тамтам не бьют без веской причины. В тамтам бьют, когда нельзя молчать. У вас, в Европе, барабан — рядовой инструмент оркестра. Не самый почитаемый. У нас, в Африке, барабан — символ власти, средство массовой информации и, конечно же, музыкальный инструмент. Наиважнейший. Самый любимый. Без тамтамов свадьба не праздник, а похороны не трагедия. Тезирава нгумба делает робкого храбрецом, а слабака — силачом. Люди спешат на его зов, едва заслышав властную дробь. Без него мы были бы толпой. С ним мы стали народом.

Испокон века кабака считался владельцем всех тамтамов Буганды. Назначая подданного вождем клана, он вручал ему барабан, как в Европе вручали скипетр. Барабанный бой был непременной частью церемонии коронации самого кабаки.

Культура Буганды произвела два основных типа тамтамов, поведал Джонатан. Оба изготавливаются из выдолбленных стволов деревьев. Первый тип — небольшие барабаны, с обеих сторон покрытые кожей. В них можно бить, держа навесу. Второй — мощные ударные установки высотой до полутора метров. Их покрывали кожей только с одной, верхней, стороны. Нижнюю часть, сквозную, делали толще и ставили на землю. Виртуозов исполнения на таком барабане было наперечет. Их знали и ими восхищались все ганда от мала до велика. Сам кабака приглашал их во дворец и содержал за собственный счет, требуя только одного — показывать во всем блеске свое искусство на торжественных церемониях.

Разновидностей тамтамов было не счесть, продолжил гид. Все они различались размерами, орнаментом и предназначением. Когда кабака возвращался с победой из похода на соседние племена, о триумфе население оповещали звуками особого барабана накавангузу. Если король хотел напомнить подданным, что они должны прилежно обрабатывать банановые плантации, основу сельского хозяйства Буганды, в ход шел макумби. Чтобы сообщить весть о казни преступников, били в кьеджо. А когда жены кабаки выходили из дворца прогуляться, раздавались звуки вамулугудо. Никто не имел права оказаться на пути супруг монарха под страхом смертной казни, и соответствующий тон и ритм предупреждал вассалов о необходимости очистить дорогу.

По уверениям Джонатана, в деревнях барабаны звучат и сегодня. Как встарь, без них не обходятся ни свадьбы, ни похороны, ни прочие судьбоносные мероприятия. А вот роль вестового, быстро оповещавшего все королевство о важнейших событиях, у тамтамов отняли радио, телевидение и интернет.

Посреди вдохновенной речи полог отогнулся, и в открытую часть усыпальницы тихо проскользнула пожилая, худощавая африканка. Подняв с пола свернутую в рулон циновку, она также бесшумно удалилась.

— Одна из потомков жен захороненных монархов, — пояснил Джонатан.

Жили женщины тут же, в маленьких, невзрачных мазанках, стоявших вокруг усыпальницы. Повинуясь обычаю, они присматривали за гробницами и территорией, плели циновки. Еще одна нить, связующая историю и современность Буганды.

Правящий ныне кабака Рональд Мувенда Мутеби II, в отличие от предшественников, имеет одну жену. Пышная свадьба, которую праздновала вся Кампала, состоялась в 1999 году. В городе, привольно раскинувшемся на зеленых холмах, гремели королевские тамтамы, звонили церковные колокола. 20-миллионная страна прильнула к телевизорам и радиоприемникам.

Ажиотаж, охвативший Уганду при известии о свадьбе кабаки, превзошел самые смелые ожидания. За прошедшие к тому времени четыре десятилетия бурной истории государства столица ни разу не видела ничего подобного. По оценкам полиции, поглазеть на красочное зрелище собрались полтора миллиона человек.

Людские волны раз за разом накатывались на ворота англиканского собора Святого Павла. Сотни получили ранения и увечья, тысячи едва держались на ногах от усталости, но густая толпа не редела. Многие стояли с пяти утра, самые любопытные заступили на дежурство с вечера.

Событие действительно заслуживало внимания. Не только потому, что в последний раз его можно было наблюдать больше полувека назад, в 1948 году, когда браком сочетался отец нынешнего кабаки Эдвард Мутеса II. Еще несколькими годами ранее о подобной церемонии и помыслить было невозможно.

История Уганды полна неожиданных поворотов, и летопись древней монархической династии стала одной из самых драматичных страниц. Первым президентом Уганды, как и следовало ожидать, стал кабака Мутеса II. Править ему пришлось совсем недолго. В 1966 году премьер-министр Мильтон Оботе решил, что традиционным правителям, да еще облеченным высшей политической властью, не место в современной Африке, и упразднил королевство. Дворец кабаки обстреляли из пушек, и монарх отправился в изгнание в Англию. Но лояльность подданных осталась неизменной, и, когда в 1971 году высокородный эмигрант скончался в Лондоне, его тело позволили перевезти на родину и захоронить в усыпальнице.

Оботе, взявший имя в честь обожаемого английского поэта Мильтона, провозгласил себя президентом и торжествовал, полагая, что стал единоличным правителем страны. Но плодами победы он пользовался недолго. Вскоре его свергли, и он бежал в Замбию, где жил в изгнании почти до самой смерти, последовавшей в 2005 году. Страна погрузилась в бесконечные гражданские войны, пока в 1986 году им не положил конец Йовери Мусевени. Волевой повстанец, став главой государства, быстро понял, что без поддержки миллионов ганда, «у которых кабака в крови», добиться стабильности не сможет. Как и английские колонизаторы, Мусевени осознал ценность традиционных правителей.

В 1989 году наследник, получивший образование в Великобритании и проведший там большую часть жизни, смог вернуться на родину. Через четыре года его торжественно короновали. Так сын изгнанного кабаки постепенно вернул себе атрибуты власти, а Мусевени прочно утвердился в президентском кресле и уже отметил на высшем государственном посту тридцатилетний юбилей.

Мутеби II, в отличие от его отца, по повелению которого любой мог расстаться с жизнью, можно назвать монархом декоративным. Тем не менее влияние на миллионы людей он оказывал с первых минут возвращения в Кампалу. Достаточно было взглянуть на толпы, собравшиеся в аэропорту встретить обожаемого властителя, когда тот прилетел из Лондона.

Просвещенный правитель пришелся подданным по душе. Одно печалило: кабака никак не мог присмотреть себе спутницу жизни. Король прожил холостяком до 43 лет — вещь неслыханная за пять с лишним веков существования монархии. Подданные совсем было приуныли, как вдруг им официально объявили, что невеста, наконец, нашлась. Счастливой избранницей стала 35-летняя Сильвия Нагинда Лусвата. Как и суженый, она жила вдали от Африки. Родившись в Англии, последние два десятка лет Сильвия проработала в США в отделах по связям с общественностью солидных компаний и организаций, в том числе Всемирного банка.

Казалось бы, весть о бракосочетании кабаки с миловидной образованной невестой должна была обрадовать всех. Но нашлись те, кто счел девушку чересчур великовозрастной для Его Величества. Были и такие, кто доказывал, что будущая королева происходит из захудалого рода. Ее предки будто бы дальше дворников во дворце не продвинулись. Им напомнили, что клан Съедобная Крыса, откуда происходила Сильвия, не впервые поставлял невест монаршему двору. На представительнице этого клана был женат дедушка Мутеби II.

Королевская свадьба в Уганде вызвала непримиримые споры между сторонниками соблюдения старинных обычаев и теми, кто считает, что монархия должна шагать в ногу со временем. Последних оказалось больше, иначе бы не миновать беды. В прошлом короли имели множество жен, что не мешало им открыто предаваться утехам с любовницами. Кроме того, перед свадьбой они должны были познать юную девственницу. Последнее условие чисто символически решили соблюсти и на сей раз. Но стоило газетам напечатать портрет 13-летней девочки, избранной на роль символа непорочности, как разразился скандал. Общественные организации и правозащитники обрушились на королевский двор с критикой. И никакие разъяснения о том, что никто не собирается следовать традиции во всей ее, так сказать, полноте, не помогли.

Не дожидаясь новых обвинений, двор поспешил отменить еще один обычай. В прошлом в ночь после королевской свадьбы никто, кроме новобрачных, не имел права на близость. Предания гласили, что тех мужчин, кто не мог устоять перед искушением, постигала незавидная участь. На следующий день на нарушителей будто бы нападала заколдованная овца и вмиг превращала их в импотентов. В наши дни молодежь парнокопытной террористкой, понятное дело, не запугаешь. Опасаясь насмешек, двор пояснил, что верноподданным не обязательно следовать данной традиции, и они могут заниматься сексом тогда, когда им заблагорассудится.

Смесью древности и современности была и сама церемония. Вместо бугандийских плетеных ковриков гостям предложили стулья. Все-таки сидеть на них и привычнее, и удобнее. Напутствия и приветствия молодоженам красовались на плакатах из хлопка, шелка и кожи, а не на рогожах из лыка, как в старину. Слух собравшихся услаждал не традиционный хор без инструментального сопровождения, а современные группы с ударными установками, электрогитарами, синтезаторами и микрофонами. Пожалуй, лишь кухня не претерпела изменений. Столы ломились от привычных в Буганде праздничных блюд — жареного мяса и бананового пива. Тут уж с традицией спорить никто не стал.

Совсем по-европейски выглядело венчание. Жених подъехал к собору на бронированной «Тойоте Лексус» стоимостью 180 000 долларов. На нем была расшитая золотом синяя королевская мантия. Через несколько минут в компании подруг подкатила невеста в белоснежном платье. Все вошли внутрь по красной ковровой дорожке. Зазвучал орган, глава угандийской церкви архиепископ Нкойойо начал службу на языке луганда. Ему внимали гости, среди которых был президент Мусевени, король зулусов из ЮАР Гудвил Звелитини, посланцы короля Свазиленда, делегации от всех 52 кланов. Затем приглашенные переместились во дворец Твекобе. И пошел пир горой.

Свадьбу почтили присутствием монархи Буньоро, Нкоре, Торо. Все трое — также угандийцы. Мутеби II считают сувереном не на всей территории страны. Его королевство Буганда занимает едва пятую часть площади, правда, самую населенную. В подданных кабаки состоит больше восьми миллионов человек, почти половина жителей Уганды. Испокон веков Буганда была самым влиятельным государством на побережье великого озера Виктория. Из-за этого его так активно пытался разрушить Мильтон Оботе. Поэтому сегодня все угандийцы так пристально следят за каждым шагом кабаки, сколь бы мизерными ни являлись формальные полномочия монарха.

Не случаен был и приезд на венчание президента Мусевени. Королевское бракосочетание — хороший повод, чтобы заручиться поддержкой миллионов подданных монарха. На следующий год главе государства предстоял важный референдум, от исхода которого зависело его дальнейшее пребывание в главном кресле страны. Референдум Мусевени выиграл. Он знал, как потрафить глубинным желаниям народа.

В восторге от свадьбы были и предприниматели. Мелкие в поте лица шили одежду, печатали портреты молодоженов, мастерили значки с королевской символикой. Королевский двор неплохо заработал, раздавая лицензии и получая проценты. Крупные предприниматели заполонили поздравительными объявлениями газеты, стараясь запечатлеть себя в сознании угандийцев поближе к популярной паре. Автозаправки бесплатно залили бензином автомобили свадебного кортежа. Вечные соперники — «Кока-Кола» и «Пепси» — тоже бесплатно поставили к столу несколько тысяч ящиков напитков.

В общем, в накладе не остался никто. Отели заполнились, сувениры шли нарасхват, телефоны трезвонили. Телевидение организовало прямую трансляцию. В углу экрана призывно мерцала эмблема генерального спонсора, бегущая строка благодарила спонсоров рядовых. Никакой экзотики, всё, как у всех. Но угандийцы этому были только рады.

После бесконечных испытаний страна наконец-то становилась обычной, нормальной. Росли инвестиции, сообщения о военных действиях и повстанцах начинали вытесняться новостями экономики, народ с интересом бросился изучать светскую хронику, а политика незаметно отступила на второй план. Что это, как не зримые признаки стабилизации? И что может быть лучше для страны, смертельно уставшей от постоянной нестабильности?

А что до лезущей из всех щелей иностранной рекламы, то куда же от нее денешься? В наши дни игнорировать коммерцию не может позволить себе даже монарх в африканской глубинке. Тем более такой просвещенный, как Мутеби II — человек современный, долго живший в Европе и получивший там образование. Но приверженность развитию и прогрессу не мешает ревностному следованию древним традициям. Как бы странно ни смотрелись сегодня старинные обряды, в них ганда видят опору, помогающую выжить в наше стремительное и нестабильное время.

Судя по легендам и преданиям, Буганда возникла на рубеже XIV века. Когда во второй половине XIX века туда пришли европейцы, они были немало удивлены, наткнувшись в глубине Черного континента на централизованное, четко функционировавшее раннефеодальное государство. В нем имелось все, что должно быть в любой уважающей себя стране: королевский двор, дороги, мосты, сборщики налогов, армия, флот. Столица насчитывала 40 000 жителей, озеро Виктория, имевшее сообщение с городом благодаря разветвленной сети искусственных каналов, бороздили сотни боевых каноэ, а непрерывная династия правителей, основанная легендарным прародителем кабака Кинту, насчитывала три десятка имен.

В борьбу за влияние над африканским монархом и его державой вступили занзибарские мусульмане, английские протестанты и французские католики. Запутанный теологический спор легко разрешил пулемет «Максим» — военно-техническая новинка, которую догадался захватить в экспедицию англичанин Фредерик Лугард.

Казалось бы, после разгрома, учиненного целеустремленным британцем, на будущем Буганды можно было поставить крест. Но стойкая преданность ганда своему суверену навела практичного Лугарда на мысль о «косвенном управлении». Буганде даровали автономию, всей стране присвоили название королевства (при этом в процессе наименования первая буква потерялась и получилась Уганда), а взамен подданные кабаки взяли на себя обязательство помогать англичанам в управлении новой колонией. И делали это столь ревностно, что снискали законную ненависть остальных трех десятков угандийских народностей.

Кстати, усыпальница кабак в Кампале, несмотря на традиционную архитектуру, построена в колониальные времена не африканцами, а англичанами. Преподнесенная в подарок стилизованная хижина — еще одно свидетельство признания Британией полезности туземных подручных и свидетельство их верной службы Ее Величеству.

Сейчас из символов прежнего величия исправно функционируют два: усыпальница и здание парламента Буганды, которое в период гонений занимало министерство обороны. Что касается королевского дворца, четверть века бывшего казармой, то он хоть и возвращен кабаке, но для приемов использовать его нельзя. Группа подданных, взявшихся за реставрацию, надеется возродить импозантное здание, построенное в стиле европейского классицизма. Само собой разумеется, что, прежде чем монарх вновь вступит в отремонтированный дворец, его обязательно очистят от злых духов, пригласив лучших бугандийских колдунов.

За престол Мутеби II пришлось заплатить клятвенным обещанием отказаться от политической деятельности. В отличие от отца, монарх не имеет права баллотироваться в президенты. Но так ли уж это ему нужно? И без официальной политической должности у него достаточно влияния, чтобы не чувствовать себя обиженным.

Начать с того, что все формальные признаки главы государства у кабаки имеются. Он назначает премьер-министра и правительство Буганды, руководит парламентом, депутаты которого делегируются кланами. Правда ни законодательной, ни исполнительной власти у этих органов нет, они лишь обсуждают проблемы ганда и представляют свои решения общенациональному правительству и парламенту в качестве рекомендаций. Но совсем не прислушиваться к таким рекомендациям может позволить себе разве что политический самоубийца.

Незыблемый авторитет кабаки среди соплеменников проявляется всякий раз, когда власти просят его о помощи. Так было, когда ганда вяло откликнулись на призывы правительства сделать своим детям прививки. Слово монарха мгновенно изменило положение. На следующий день к прививочным пунктам выстроились очереди. То же произошло и с регистрацией избирателей. Несмотря на разъяснения и рекламу избирательной комиссии, за полтора месяца карточку избирателя получили лишь четверть ганда. Неделю спустя после выступления Мутеби II документ, без которого в Уганде нельзя проголосовать на выборах, имели уже три четверти совершеннолетних соплеменников кабаки.

Получается, что древнее королевство — не ностальгическое прошлое, а самое что ни на есть актуальное настоящее. Радикальные изменения, через которые за полтора столетия прошла Уганда, затронули лишь тонкий верхний слой сознания народа. И при феодализме, и при колонизаторах, и при нынешнем республиканском строе мироощущение ганда, по сути, не менялось. В повседневной жизни они руководствовались одним и теми же ценностями.

Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на королевскую аудиенцию. В ее ходе вассалы, будь то политик или священник, деревенский староста или профессор столичного университета, выпускник Оксфорда или Кембриджа, не обращая внимания на одежду и погоду, как в стародавние времена, с готовностью простираются перед монархом ниц. Им доподлинно известно, сколь реальна эта «чисто символическая» власть кабаки.

Достопамятное бракосочетание кабаки Буганды я, зеленея от досады, наблюдал по замбийскому телевидению. А что было делать? Желание побывать в новой стране, окунуться в стихию народного карнавала и передать на бумаге переполнявшие бугандийцев чувства пришлось отложить до лучших времен, хотя современная техника позволяла перенестись из Лусаки в Кампалу за несколько часов. Проблемы с визой тоже не существовало. Она решалась однократным посещением посольства и оплатой соответствующего сбора. Главное, чтобы на месте оказался консульский работник с печатью, но об этом можно было договориться по телефону.

Непреодолимым препятствием стали внутренние правила информационного агентства. Причем, что обиднее всего, правила логичные и справедливые. Загвоздка была в том, что Уганда относилась к «чужой епархии». Освещение событий в ней входило в обязанности корреспондента, работавшего в Найроби, поэтому заявка на командировку из Лусаки неизбежно вызвала бы в финансовой дирекции недоумение со всеми вытекавшими последствиями, то есть выговором за незнание элементарных правил. Но жизнь устроена гармонично, как ни проклинай ее в моменты поражений и отчаяния. Не повезло сейчас, непременно выпадет случай в будущем. Если, конечно, не терять надежды и интереса к тому, что происходит вокруг тебя и в мире.

Минула пара лет, и случай отыграться за неудачу с кабакой представился, да еще какой! Под венец шел один из колоритнейших правителей Африки, бессменный вождь народности шона, президент Зимбабве Роберт Гэбриел Мугабе. О том, что на сей раз мне повезет, я понял сразу, в момент, когда узнал о предстоящем бракосочетании. Уж больно все гладко складывалось с самого начала.

В тот воскресный июльский день, в южном полушарии — зимний и прохладный, я завершал поездку по Зимбабве и возвращался в Лусаку, а потому решил позавтракать как можно раньше. В обеденном зале столичной гостиницы «Бронте», привлекшей меня стилем колониального ретро, я появился к самому открытию. К счастью, повара не спешили, хотя в тот момент я в душе проклинал их за медлительность, на чем свет стоит. Они тщательно раскладывали столовые приборы, на совесть поджаривали соленый бекон и омлет с овощами — непременные ингредиенты стандартного «английского завтрака», доставшегося отелям Хараре в наследство от Британской империи.

Не будь работники кухни столь основательны и неспешны, привратник не успел бы принести свежие газеты. Уже допивая чай с молоком, под хруст обильно намазанного мармеладом тоста я скользнул взглядом по заголовкам и обомлел. Из небольшой статьи на первой полосе местной «Санди таймс» следовало, что 72-летний отец нации Роберт Мугабе вскоре женится на 30-летней Грейс Маруфу, своей бывшей секретарше.

Информация о предстоящей свадьбе ошеломила меня, потому что годом ранее журналисты другого издания, «Файнэншл газет», за статью об отношениях Мугабе и Грейс подверглись аресту и допросам, а газета была вынуждена принести главе государства «самые искренние и глубокие» извинения. Что же получалось? Выходит, все, что власти с такой яростью опровергали, оказалось правдой? Не верить «Санди таймс» оснований не было. В отличие от частной «Файнэншл газет», воскресный еженедельник был государственным изданием, поэтому опубликовать скандальную новость о президенте республики мог только после согласования на высочайшем уровне. В пользу такого предположения говорила и краткость сообщения, выдержанного в сухом, официозном стиле.

Итак, сомнений не оставалось. Но, все еще не веря собственным глазам, я перечитал заметку раза три и на всякий случай взглянул на дату выпуска издания. Как и следовало ожидать, смысл сообщения не изменился, а дата стояла сегодняшняя. И чего же я жду? По коням! Компьютеры и интернет только начинали проникать в Африку, телефонная связь, особенно в Зимбабве, оставалась ненадежной. Иной раз, даже до абонента на другом конце Хараре приходилось дозваниваться битый час. Из-за перебоев со связью то, что происходило в этой стране, становилось достоянием мировых средств массовой информации с серьезным опозданием. Мне выпадал редчайший шанс в числе первых не только в нашей стране, но и в мире сообщить о сенсации, равной которой в Зимбабве не случалось многие годы.

Подзадоривало и еще одно обстоятельство. В лихие 1990-е новости с Черного континента мало кого интересовали в России. Своих проблем было выше крыши. Матримониальная авантюра одного из немногих всемирно известных африканских президентов была уникальной возможностью привлечь общественный интерес и добиться публикации в популярных изданиях. Наскоро проглотив остатки чая, я бросился в номер, молниеносно собрался, сел в машину и дал по газам. Пять сотен километров пронеслись за окном «Ниссана» до полудня. В Лусаке к моим услугам лежало досье на зимбабвийского правителя, собиравшееся несколько лет, так что быстро написать яркую новость труда не составило.

Затяжной воскресный спринт полностью себя оправдал. Утро понедельника началось с международного звонка. Московская редакция поздравляла и недоумевала, каким образом, находясь в соседней стране, можно суметь раньше всех, да к тому же так подробно, проинформировать о крутом повороте в личной жизни президента, наглухо закрытого даже для собственной прессы. Получалось, что в то свежее воскресное утро зимбабвийские стрингеры западных информационных агентств решили поспать подольше и сенсацию проворонили.

Воистину, если начинается полоса везения, то везет во всем. Опять же, кто рано встает… тот потом целый день хочет спать! Но это к слову. А тогда, чтобы не разочаровывать шефа и не списывать достижение полностью на прихоть слепой Фортуны, пришлось с глубокомысленным видом сослаться на высокопоставленные источники, якобы вовремя намекнувшие на судьбоносное для страны событие.

Через несколько месяцев грянула обещанная грандиозная свадьба, превратившая Зимбабве в гудящий улей. О новобрачных непременно сплетничали бы и судачили, даже не будь молодожен главой государства. Слишком велика, больше 40 лет, была разница в возрасте. Любопытства добавляла плотная завеса секретности, всегда окружавшая президента. Она еще больше разжигала интерес к таинственному роману. Зимбабвийцы, не избалованные подробностями личной жизни лидера, прильнули к телеэкранам и радиоприемникам, внимательно вчитывались в газетные репортажи. Посмотреть было на что. Торжества прошли в восьми десятках километров от столицы в христианской миссии Кутама, где в юные годы Мугабе ходил в школу. Приглашение получили 6000 человек, но у скромной церкви, где прошло венчание, собрались 20 000, не меньше.

Каждый шаг жениха и невесты фиксировали 14 камер. Вот Грейс, что в переводе с английского означает «грация», выплыла из «Роллс-Ройса». Она была одета в роскошное длинное шелковое платье, украшенное золотыми блестками и жемчугом. Жених, напротив, смотрелся подчеркнуто аскетично в строгом темно-синем костюме и белоснежных атласных перчатках. Под дробь тамтамов и трещоток они приблизились к церкви. Вот они уже ступили на порог и… церемония неожиданно застопорилась. Последовала необъяснимая 40-минутная пауза. Жених, стоявший с непокрытой головой под палящим солнцем, был явно раздражен. Суженая не выказывала нетерпения, все время продолжая дарить публике и камерам безмятежные улыбки. Наконец, архиепископ католической церкви Зимбабве Патрик Чикаипа пригласил знаменитых новобрачных в храм. По окончании трехчасовой службы они спустились к ликующему народу, осыпаемые рисом и конфетти.

На следующий день, пересматривая церемонию в спецвыпуске теленовостей, я убедился, что на экране она выглядела безупречно. Долгую заминку режиссер сократил до нескольких секунд. На месте действо было не столь хорошо поставленным. Наблюдая его воочию, можно было заметить и другие серьезные огрехи. Явно не задался пир на весь мир. Угощения банально не хватило. Даже некоторым очень важным персонам удалось получить тривиальную говядину с рисом только после того, как они штурмом прорвали кольцо страждущих, плотно обступивших буфет.

Простые смертные в лучшем случае довольствовались кукурузной кашей садза. Ну да им было не привыкать. В Зимбабве это блюдо самое распространенное, а подчас и единственное в рационе бедняков. Исключение составили самые высокие гости: главы государств и члены правительств. Им подавали коктейль из креветок, приправленный обжигающим соусом пири-пири, который запивался вином с подходящим названием «Блаженство». Зимбабвийские виноделы постарались и приурочили говорящий напиток прямо к торжествам. Несколько чудом уцелевших бутылок тут же стали коллекционной редкостью.

Для меня длинная церковная служба, вернее, нескончаемое ожидание у храма, едва не завершилось самым плачевным образом. Ажурные листья акации, под которыми я попытался укрыться от солнечных лучей, не спасли от перегрева. Через час я почувствовал себя плохо. Тошнота и слабость усиливались с каждой минутой. Положение усугублялось тем, что выхода не проглядывалось. Вокруг раскинулось людское море, выбраться из которого не представлялось возможным, особенно в моем состоянии. В отчаянии я все же попытался пробиться сквозь бесконечный, плотный строй зевак к машине, оставленной километра за два до церкви. Как и следовало ожидать, затея провалилась, но на пути, посреди толпы я наткнулся на островок спокойствия в виде столика под полотняным навесом, убранного белоснежной скатертью, сервированного фруктами и прохладительными напитками. От посягательств его охраняли канатная ограда, буфетчик и наряд полиции, не подпускавший людей ближе чем на десяток метров.

Предложение заплатить втридорога за любую из стоявших на столе бутылок не произвело впечатления на блюстителей порядка. Мне сухо объяснили, что угощение предназначено для высокопоставленных гостей, известных поименно, и продаже не подлежит. Оставался последний шанс — поговорить с охраной спокойно и убедительно, объяснить, в каком положении я оказался, и попросить помочь, если можно, просто от души, по-человечески. Полицейские сделали вид, что ничего не поняли, а буфетчик, оглянувшись по сторонам, вытащил откуда-то из-под стола бутылку лимонада. Стражи порядка не препятствовали. В другое время теплый, приторный напиток не полез бы в горло, но тогда, в полуобморочном состоянии он показался живительным нектаром. Остаток службы я провел, сидя под навесом, и успел порядком восстановить силы.

Урок пошел впрок. С тех пор я всегда брал с собой головной убор. В книгах мне доводилось читать страшные рассказы о силе африканского солнца. Например, о том, как один-единственный лучик, упавший через прореху в крыше на спящего европейца, довел его до солнечного удара. О том, что надежно защитить голову можно только пробковым шлемом. Такие шлемы — прочные, обтянутые тканью защитного цвета — продавались в дорогих гостиницах и магазинах для туристов. Но я не встречал ни одного человека, который бы в таком ходил. Сегодня это изобретение британских колонизаторов стало исключительно сувенирной продукцией.

Привычка брать с собой головной убор не раз здорово выручала. Особенно в Кении, где после прихода к власти оппозиции президент и министры вечно опаздывали, виноват, задерживались, не меньше чем часа на полтора. По кенийской территории проходит экватор, поэтому солнце там самое коварное и вредоносное. Если бы в разгар дня я целый час простоял без шапки не в Зимбабве, а где-нибудь в Найроби или Момбасе, боюсь, головной болью и тошнотой последствия бы не ограничились.

В Найроби очень долго пришлось ждать торжественного открытия нового посольства США, которое американцы возвели вместо здания, взорванного боевиками «Аль-Каиды». Церемония проходила на голой площадке, без клочка тени. Как и на свадьбе президента Зимбабве, пути к отступлению были отрезаны. После начала «войны с терроризмом» американские представительства превратились в крепости. На входе проверяли не только содержимое сумок и карманов, но и требовали снимать обувь, отстегивать ремень, оставлять мобильник. И уж если пропускали, то до конца мероприятия обратно не выпускали. Как же я радовался, что предусмотрительно захватил с собой бейсболку с защитным пологом для шеи. В отличие от некоторых коллег, изнурительное ожидание прошло для меня безболезненно.

Боязнь терактов, сама по себе понятная и оправданная, у американцев доходила до абсурда. В ходе визита в Кению госсекретаря Колина Пауэлла, наряду с обычным обыском и просвечиванием, при обследовании моей сумки по ней провели белым тампончиком и спрятали его в какую-то специальную коробочку. На просьбу объяснить, что это было, пресс-секретарь американского посольства буднично, как о чем-то само собой разумеющемся, сообщил, что вещи журналистов решили проверить на наличие опасных бактерий.

В Зимбабве подобных изощренных методов спецслужбы не практиковали, предпочитая действовать по старинке. На президентской свадьбе, помимо полицейских в форме, в толпе наверняка находилось немало переодетых агентов, но об этом можно было только догадываться. Вычленить их невооруженным глазом не удавалось. Передвижения обычной публики ограничивались только в непосредственной близости от новобрачных. В остальном каждый мог делать, что хотел. Самые нетерпеливые и ловкие забирались на деревья и висели на ветвях гроздьями. Счастливчики, у которых были бинокли, могли рассмотреть действо во всех деталях.

Лихорадочное возбуждение народа, вызванное бракосочетанием главы государства, чрезмерным не казалось. Для одних это был повод проявить безграничную любовь к вождю, для других — позлорадствовать и позлословить. Причины крылись не только в возрастной разнице. У большинства жителей Зимбабве, страны африканской, а следовательно, консервативной и набожной, сообщение о свадьбе породило непростые вопросы. Поползли слухи. Упорно поговаривали, что при зачислении на службу в президентскую канцелярию очаровательная Грейс уже была замужем за офицером военно-воздушных сил. С женихом вышло еще сложнее. Начать хотя бы с того, что обручальные кольца новобрачным подала их общая восьмилетняя дочь Бона. На церемонии присутствовал и второй плод президентской любви — пятилетний Роберт-младший.

Дети появились на свет, когда первая супруга президента Сэлли вела безнадежную борьбу с тяжелой болезнью почек, которая свела ее в могилу в январе 1992 года. Хотя Сэлли и была уроженкой Ганы, она пользовалась в республике авторитетом и уважением и играла видную роль в политической жизни страны, бессменно возглавляя женскую организацию правящей партии ЗАНУ-ПФ. В 1960-е годы, находясь в изгнании в Танзании, она родила ребенка, но он прожил несколько месяцев и умер от церебральной малярии. Супруг узнал о трагедии не сразу. На родине он сидел в тюрьме за участие в вооруженной борьбе против режима белого меньшинства Яна Смита.

История первого брака президента, исполненная истинного трагизма и самопожертвования, служила зимбабвийцам образцом преданности долгу и супружеской верности. Видимо, прекрасно понимая терзавшие соотечественников сомнения, Мугабе на следующий день после женитьбы на Грейс счел нужным публично объясниться.

— Я хочу поблагодарить эту девушку, Грейс Маруфу, за любовь ко мне и поддержку во всем, что бы я ни предпринимал, — заявил президент. — Мы знали, что мы делали и зачем. Знали, что некоторые газеты стремятся разрушить нашу любовь. Газеты писали, что я, завязав отношения с Грейс, должен был объявить об этом. Наша свадьба стала ответом на инсинуации. Она должна послужить примером для молодежи Зимбабве.

Похоже, многих это заявление устроило. Во всяком случае, земляки Мугабе с восторгом приняли Грейс после того, как узнали, что ее предки родом из тех же мест, что и супруг. Во время церемонии не покидало чувство, что окрестности миссии Кутама, помимо солнечных лучей, пронизаны излучением всеобщей любви и обожания. Охотно съехались на церемонию главы соседних государств. Среди почетных гостей выделялся престарелый, но еще бодрый Нельсон Мандела, а роль посаженого отца с блеском исполнил президент Мозамбика Жоаким Чиссано.

Потеплению отношения публики к неравному браку во многом способствовала сама Грейс. Высокая, метр восемьдесят, стройная первая леди очаровала большинство из тех, кому приходилось с ней общаться. Правда, не всех. Британские журналисты уверяли, будто охрана президентского дворца по секрету сообщила им, что иной раз глубокой ночью она подкатывала на правительственном «Мерседесе» в компании шумных гуляк и требовала открыть ворота. Но это не более, чем сплетни. К тому же англичане давно точили на Мугабе зуб за его попытки ограничить британское влияние на зимбабвийскую экономику.

Факты говорят о том, что Грейс по меньшей мере обладает вкусом и стремится к знаниям. Она сама шьет свои наряды и не устает учиться. Готовясь к свадьбе, она, например, занималась на заочном факультете Лондонского университета. Легендарными стали ее терпение и благожелательность. Приближенные президента рассказывали, что она трогательно ухаживала за первой женой главы государства, которая в буквальном смысле умерла у нее на руках. С приветливой улыбкой она твердо заявила, что, в отличие от решительной, властолюбивой Сэлли, не собирается заниматься политикой.

— Я совсем не хочу становиться политиком, — подчеркнула Грейс. — У меня есть супружеские обязанности. У меня есть дети, которые требуют внимания.

Невзирая на похвальные намерения, в политике новоиспеченной первой леди поучаствовать все же пришлось, даже если она этого искренне не желала. Такова уж зимбабвийская политическая система, где все зависит от одного человека — вождя, то есть президента. А от Грейс отныне зависело, кто и как часто мог попадать к нему на прием. Со временем она оформила свое влияние формально, став в 2014 году главой женской организации ЗАНУ-ПФ.

Журналист Лупи Мушая образно сравнил порядки, царившие в президентском дворце, с обычаями средневекового королевства Мономотапа. В этом древнем государстве, прославившемся золотыми приисками, тот, кто желал лицезреть самодержца, должен был разуться и, извиваясь, словно рептилия, ползти к нему на животе по земле, покрытой навозом. При этом полагалось еще и неустанно хлопать в ладоши. Как мономотапцы исхитрялись делать все это одновременно, ума не приложу, но поди теперь проверь.

Сражение за благожелательность Грейс началось сразу же. Это стало заметно по гигантским объявлениям в газетах с поздравлениями в адрес супруги президента. Их поспешили дать министры, крупные чиновники, компании. А вице-президент страны Саймон Музенда назвал первую леди «матерью нации».

— Мы так счастливы, что президент обрел подругу, а мы — первую леди, — восхищался министр юстиции Эмерсон Мнангагва. — Женитьба сделает жизнь легче для всех, а особенно для президента.

Выяснилось, что даже огромная разница в возрасте вполне укладывается в исконные африканские традиции. В прежние годы девушка, потеряв погибшего в битве отца, выходила замуж за пожилого человека, чтобы он заменил ей родителя. Многоженец, достигнув преклонного возраста, обычно брал юную женщину в качестве последней жены и давал ей имя, в переводе звучащее как «пристанище моих пожилых лет». В конце концов, в пользу неравных браков свидетельствуют и пословицы, в которых, как известно, сосредоточилась вековая народная мудрость. «Даже самый старый пень может дать зеленые побеги», — гласит одна популярная пословица шона. «Самое старое пиво — самое вкусное», — вторит ей другая.

Спору нет, со стороны подобные проявления исступленного восторга выглядят цинично и глупо. Некоторые наблюдатели полагали, что Мугабе давно утратил чувство реальности и связь с народом. По крайней мере когда во время краткого медового месяца, который пара провела в Кейптауне, ему задали вопрос о многодневной всеобщей забастовке госслужащих, несколько растерявшийся президент ответил, что понятия не имеет, чего они добиваются. Госслужащие требовали 20-процентной надбавки к жалованию. Но в апартаментах роскошной гостиницы, где одна ночь стоит несколько месячных окладов бастовавших, их чаяния прочувствовать было непросто.

ЮАР молодожены выбрали для медового месяца не случайно. Грейс родилась в этой стране. В Зимбабве она переехала с родителями в 1979 году. Большую часть времени первая леди, за которой повсюду следовал десяток рослых телохранителей, посвятила покупкам. Как в один голос заявляли продавцы, Грейс «немыслимо очаровательна» и экстравагантна. Так, в одном из универмагов она с милой обескураживающей улыбкой накупила простыней почти на тысячу долларов. По какой статье прошли расходы (а только на церемонию бракосочетания ушло больше 600 000 долларов), официальных разъяснений не последовало.

Потолкавшись среди зимбабвийцев, съехавшихся на церемонию со всех концов страны, ощутив на себе бушующую стихию народного праздника, искреннего и зажигательного, наслушавшись пулеметных очередей тамтамов, насмотревшись на искрометные пляски, на тысячи сияющих от счастья лиц, я почувствовал, что не готов к однозначным осуждающим выводам, которые заранее сформулировал перед поездкой в миссию Кутама. Когда поздней ночью обессилевший, с головой, шумевшей не хуже водопада Виктория, я, наконец, добрался до Хараре, то, укладываясь в постель в полюбившейся гостинице «Бронте», подумал: а может быть, не стоит слишком придираться к новобрачным и нужно просто поверить им на слово?

Перед глазами мельтешил водоворот из черных лиц, лимузинов, телекамер, аксельбантов на мундирах упитанных военных и полицейских чинов, разноцветных рубашек и футболок подростков и детворы, щуплых фигур зимбабвийцев попроще, облаченных в мешковатые костюмы, слишком просторные для их тщедушных тел, а в ушах звучали слова новобрачных.

— Это была любовь с первого взгляда, — нежно ворковал Роберт.

— Он такой великолепный, — мелодичным эхом отзывалась Грейс.

По дороге в Лусаку, перебирая в памяти свадебные картинки, подумалось, что бракосочетание Мугабе могло быть только таким: многолюдным, шумным, всенародным. Как ни назови лидера африканской страны — президентом или премьером, — он все равно останется вождем, и большинство населения будет воспринимать его как традиционного правителя. Как всякому сюзерену, вождю африканскому важно не разочаровать подданных выбором спутницы жизни, ведь от этого зависит, кто унаследует власть. Если не государственную, то духовную. В любом случае власть реальную и немалую.

Теперь побывать на подобной свадьбе удастся нескоро. Клуб африканских монархов-холостяков закрылся в 2000 году по причине самой прозаической — в нем больше не осталось членов. Последний одинокий король Черного континента, Летсие III, на пороге третьего тысячелетия наконец-то обрел семейное счастье. 36-летний тогда властитель Лесото — маленькой горной страны, со всех сторон окруженной территорией ЮАР, — обвенчался с выпускницей столичного университета 23-летней Карабо Мотсоененг.

Королевская свадьба удалась на славу. Три дня два миллиона подданных, забыв о собственных проблемах, прославляли священный союз. Бедное государство не пожалело денег, выделив на невиданные торжества из скудной казны больше полутора миллионов долларов. Но расходы окупились сторицей.

Все предшествовавшее десятилетие Лесото лихорадило от политических потрясений. Несчастья следовали одно за другим: военный путч, смерть в автокатастрофе короля Мошвешве II, отца Летсие, бунт оппозиции. В 1998 году, чтобы не допустить очередного переворота, на территорию крошечного соседа вошла южноафриканская армия. Под дулами автоматов политикам Лесото пришлось смирить гордыню и пойти на мировую. Но улыбки перед камерами и публичные рукопожатия никого не обманули. Раскол в обществе сохранялся, под аккомпанемент примирительных речей в душах по-прежнему клокотала ненависть.

Бракосочетание монарха сплотило народ. У людей вновь появилось нечто, о чем не надо спорить до хрипоты и драк. На глазах народа стала былью сказка, давшая надежду на то, что, несмотря на самые лютые невзгоды, все в этой жизни непременно сложится наилучшим образом.

Личная жизнь Летсие III давно не на шутку тревожила верноподданных. Никогда еще в истории Лесото монарх так долго не ходил в холостяках. В конце концов слегка запаниковал и само Его Величество. В 1997 году, участвуя во встрече на высшем уровне Организации африканского единства, Летсие во всеуслышание поделился своим горем с государственными мужами-коллегами.

— Моя дорогая матушка стала беспокоиться, — заявил он. — Иногда я тоже волнуюсь и чувствую зависть, видя, как другие лидеры с легкостью обзаводятся женами.

Как было не понять, что камешек брошен в огород великодержавного соседа Мсвати III, короля Свазиленда. Самодержец еще одного маленького государства, утонувшего в объятиях ЮАР, в отличие от робкого Летсие, даром времени не терял. Будучи ровесником лесотского скромника, он к тому моменту обзавелся шестью женами и останавливаться на достигнутом не собирался. И в дальнейшем Мсвати III продолжал каждый год расширять состав любимого гарема. После 13-й жены я потерял счет и перестал следить за процессом. Сам Мсвати III, судя по всему, тоже. Во всяком случае, время от времени стали возникать слухи о супружеской неверности. Наконец, одна из супруг наставила венценосному супругу рога с министром юстиции, что документально засвидетельствовали фотографии и о чем незамедлительно узнала свазилендская общественность. Королевский адюльтер поставил крошечную монархию на грань катастрофы, но это уже другая история. Важно то, что Мсвати III наглядно доказал: если африканский вождь предпочитает следовать традициям, то жениться ему — раз плюнуть.

Казалось бы, чего проще? Стоит лишь свистнуть, и пред государевы очи вмиг предстанут самые знатные и завидные невесты королевства. И не просто предстанут, а, как в случае с Мсвати III, обнажив внушительную грудь, продефилируют и станцуют. Только выбирай. Но Летсие был монархом современным, получившим образование в Лондоне и Кембридже, воспитанным в демократических традициях Британской империи, глубоко проникшимся гуманистическими убеждениями своей бывшей колониальной хозяйки. Сводничество, а тем более массовые смотрины ему всегда глубоко претили как вредные пережитки прошлого, унижающие человеческое достоинство.

Оставалось надеяться на счастливый случай, и он не заставил себя ждать. Летсие самостоятельно, без наводок и подсказок, встретил девушку своей мечты — умную, образованную, изящную с прекрасным именем Карабо. Правда, простых кровей. Так ведь XXI век был на подходе, теперь в почете иные ценности.

Не смутила короля и разница в возрасте.

— Я не настолько наивен и понимаю, что такой разрыв несет с собой определенные сложности, — поведал монарх журналистам. — Но, с другой стороны, это ведь и преимущество. Когда мне будет пятьдесят, Карабо еще не исполнится и сорока. Мы иногда подтруниваем друг над другом по данному поводу.

Идея о том, что со временем, как это случилось у свазилендского коллеги, супружеский круг может расшириться, Летсие всегда приводила в негодование.

— Я никогда и в мыслях не буду рассматривать такую возможность, — твердо заявил он. — Даже если представить, что у нас с Карабо родятся одни девочки, которые в соответствии с нашей традицией не могут наследовать трон. Нет, это аморально и незаконно. Вторая жена может появиться только после развода, но и это меня не слишком вдохновляет. Где гарантия, что следующая родит именно сына? На самом деле, вне зависимости от ваших воззрений, все сложится так, как определит генетика или Господня воля.

Будучи просвещенным монархом, Летсие считал, что идеальным было бы иметь не больше трех детей. Самой перспективной для будущих принцев или принцесс стала бы, на его взгляд, карьера в таких областях, как информатика, медицина, биология. Забегая вперед, скажем, что все вышло ровно так, как мечтал монарх. Через год родилась принцесса Мэри, еще через три — принцесса Ма, а четыре года спустя на свет появился долгожданный наследник, принц Леротоли. На том венценосные супруги и остановились.

Но один старинный обычай Летсие оставил в силе. Он сохранил выплату родителям невесты лоболы, то есть выкупа.

— Принесение в дар скота на протяжении веков было символом нерушимости брака, — напомнил Летсие. — Общество по-прежнему убеждено в необходимости лоболы, и пока отменять ее не стоит.

Родителям Карабо можно было от души позавидовать. Жених преподнес им 40 отборных коров из королевского стада, полученного в наследство. Еще 33 коровы и сотню овец забили на угощение.

Мяса хватило только самым именитым из приглашенных. Остальным пришлось довольствоваться исключительно зрелищем, но оно того стоило. Никогда прежде в Лесото не собиралось разом столько знаменитостей. Торжественное мероприятие почтили Нельсон Мандела, Кеннет Каунда, президенты Мозамбика, Малави, Намибии, генеральный секретарь Британского Содружества, лидер зулусов Мангосуту Бутелези… Чтобы рассадить почетных иностранных гостей, премьер-министру Лесото пришлось согнать с насиженных мест несколько членов правительства. Те, как опытные политики, тут же сориентировались и, в свою очередь, приказали уступить себе кресло своим подчиненным.

Что сказать о простой публике? 40-тысячный стадион в Масеру был переполнен. Люди пытались прорваться на трибуны во что бы то ни стало. Тем, кому, несмотря на все ухищрения, это не удалось, осталось слушать прямую радиотрансляцию. Телевидение в Лесото еще не появилось.

Невесту доставили на стадион на антикварном красном «Мерседесе» 1959 года в сопровождении кортежа мотоциклистов. Усеянное разноцветными бусинками и камнями белоснежное платье удачно оттеняло темную кожу девушки, корона сидела как влитая и, казалось, с рождения украшала ее празднично причесанную головку. Венценосный жених появился в костюме с зеленоватым отливом.

Свадебную церемонию провел католический архиепископ и папский нунций. После обмена кольцами начались подношения. Больше всех отличились вождь района, где родилась невеста, и представитель ООН. Первый подарил новобрачным часы и Библию, чтобы те «никогда не опаздывали на работу и всегда помнили о Боге». Второй преподнес коня и корову.

— Наши сотрудники будут счастливы наблюдать, как король ездит на подаренном ими коне, — сообщил он и передал устное послание от Кофи Аннана.

Генеральный секретарь ООН, вопреки проводимой возглавляемой им организацией политике планирования семьи, пожелал новой семейной паре как можно больше детей.

Поздравления перемежались с выступлениями танцевальных ансамблей, со стадиона праздник перекинулся в город и пошел гулять по всему королевству. Сразу после окончания трехдневных торжеств супруги отправились в Рим. Во время медового месяца в Вечном городе они сходили в оперу, посмотрели футбольные матчи с участием «Ромы» и «Лацио», посетили Ватикан.

— А вот в сквош мы не играли, — простодушно выложил репортерам монарх. — Слишком много этот вид спорта отнимает энергии.

После отъезда королевской четы столица Масеру вновь приняла будничный вид. Перед свадебной церемонией работники мэрии бросились было лихорадочно чинить главную улицу Кингзвэй (Королевский путь). Как ни старались, полностью дыры, образовавшиеся за многие годы разрухи, залатать не удалось. Столичные жители не особенно расстроились. Главное, решили они, сохранить добрый настрой и чувство единства, возникшие во время свадебных торжеств. Их так не хватало в королевстве. Тогда постепенно все наладится, в том числе и дороги. И они оказались правы. С момента свадьбы сильных общественных потрясений в Лесото не было.

После вселенского размаха монарших бракосочетаний обычные африканские свадьбы, на которые собираются так называемые extended families — «расширенные» семьи жениха и невесты, включающие близких и дальних родственников — кажутся событием сугубо камерным, почти интимным. Подумаешь, каких-нибудь 300, 400, 500, редко — 800 человек. Но все же об одной провинциальной свадьбе рассказать хочется. Она запала в память не в силу многочисленности участников, а благодаря необычному составу брачующихся. С одной стороны, он поразил даже самих африканцев, но с другой, представляется естественным, так как церемония соединила несочетаемые, на первый взгляд, местные и европейские традиции.

Таинство проходило в полумраке тесной церкви, но громкий голос священника в белоснежном одеянии отчетливо слышался на улице.

— Перед Богом и людьми объявляю вас мужем и женами, — доносилось из открытой двери храма.

Чернокожий мужчина средних лет в белоснежном тюрбане и две женщины в фате почтительно склонили головы. Священник торжественно вручил молодоженам свидетельство о браке. Муж и старшая жена расписались. Рядом стояла и спокойно наблюдала за происходящим младшая супруга.

После венчания новобрачной троице не сразу удалось покинуть храм — небольшой дом на окраине кенийского города Накуру. У порога их встретила толпа любопытных и журналистов. Всем не терпелось взглянуть на необычную семью.

Казалось бы, эка невидаль — две жены сразу. В Африке полигамия распространена широко и повсеместно. В той же Кении, например, известны случаи, когда число спутниц жизни исчисляется двузначной цифрой. Но то — союзы традиционные, нигде официально не зарегистрированные, скрепленные не печатью, а вековым обычаем. В Накуру же бракосочетание освятила церковь, причем христианская. Именно это больше всего и потрясло привычный к многоженству народ.

Жених Аюб Камау, певец 42 лет от роду, исполнявший песни в стиле «госпел», обвенчался с Зиппорой Вамбуи и Мириам Вангуи в храме Кенийского фонда церкви пророка, одного из течений секты Акорино. Руководил обрядом архиепископ Джоанна Мванги.

Церемония, перемежавшая долгие молитвы с песнопениями, продолжалась почти семь часов. Все это время Аюб, как и полагается примерному члену секты, стоял босой и без головного убора. Лишь в самом конце, в момент принесения клятвы супружеской верности, он надел головной убор, напоминавший тюрбан, а в сандалии облачился перед тем, как настало время покинуть храм.

— Я вступил на путь супружеской верности и долга, следовать по которому намерен всю жизнь, — объявил репортерам новоявленный муж. — Отныне наши узы священны и не подвластны воздействию низменных проявлений эгоизма.

Стоявшие по бокам супруги согласно кивали.

— Важнее всего то, как мои жены относятся друг к другу, — продолжил глава семьи. — А они очень дружны, любят всех наших детей и не делят их на своих и чужих.

Аюб отказался сообщить журналистам, сколько у него отпрысков (по агентурным данным, добытым у односельчан, их ко времени женитьбы набралось не менее десятка), но кое-что о своей жизни рассказал.

Вырос он в семье, где оба родителя были активными членами секты Акорино. Отец некоторое время даже занимал пост епископа. Помимо Аюба, в семье росли еще шесть дочерей и один сын. Жена, кстати, тоже одна. Денег высокий сан не принес, поэтому будущий певец, второй по старшинству ребенок, сумел окончить только начальную школу. Трудно сказать, как сложилась бы его судьба, если бы не доставшийся от природы приятный голос.

Парня заметил известный в Кении церковный музыкант Саймон Мбугуа. С тех пор они начали разъезжать с концертами и записывать альбомы на языке народности гикую. В дебютном альбоме была песня про нередко упоминаемое в Библии многоженство.

В 23 года Аюб вступил в гражданский брак с Зипорой, через семь лет — с Мириам. Все трое принадлежали к разным сектам.

— Хотя мы жили хорошо, наступил момент, когда захотелось узаконить отношения, — рассказал муж. — После долгого обсуждения мы решили, что всем нам надо перейти в одну церковь и там обвенчаться. Так для семьи будет лучше.

Сказано — сделано. Аюб сообщил о планах родителям обеих своих подруг и заручился их полным согласием.

— Я верю, что мой пример вдохновит наших детей, — поделился новобрачный. — Теперь и они, когда придет время сочетаться брачными узами, наверняка не будут жить во грехе, а скрепят союз в церкви.

Саймон Мбугуа, бывший на свадьбе свидетелем, поддержал коллегу.

— Я знаю эту троицу много лет, — заявил он. — Уверен, что их брак будет и впредь процветать, а дети вырастут богобоязненными и высокоморальными.

Не сомневался в этом и архиепископ Мванги. Согласие венчать сразу троих он обосновал вдохновляющими примерами из Ветхого Завета.

— В книге Бытие, в главе 25-й, Авраам, уже женатый на Саре, взял себе вторую жену по имени Хеттура, — на память стал перечислять он. — Царь Давид и царь Соломон имели множество жен. У знаменитого патриарха Иакова было две жены — Лия и Рахиль…

Кенийское духовенство, представляющее основные христианские направления, цитаты из Священного писания не убедили.

— Из-за многоженства царя Соломона еврейское царство распалось на Израиль и Иудею, — напомнил священник англиканской церкви Джон Гачока. — Архиепископ проповедует ложное учение. Брак предполагает объединение одного мужчины с одной женщиной, иначе как они могут стать единой плотью?

И все же у Аюба и его суженых нашлись влиятельные защитники. Бывший член парламента от Накуру, ставший епископом им же основанной секты «Кенийское национальное евангелическое братство» Джозеф Кимани не увидел в тройственном браке ничего предосудительного.

— Англикане и пресвитериане сами не безгрешны, — полагал он. — А потом то, что жена должна быть одна, в Библии сказано всего раз. В Первом послании к Тимофею святой апостол Павел, перечисляя условия, которые нужно соблюдать епископу, говорит среди прочего, что тому следует быть «одной жены мужем». Ну, это его частное мнение. Сам апостол Павел, к слову сказать, бывший до принятия христианства фарисеем, жил холостяком. Стало быть, тоже не соответствовал.

Истинная причина запрета на многоженство — стремление навязать Африке западную культуру, считал бывший парламентарий.

— Но миссионеры, старательно изгонявшие все африканское, просчитались, — констатировал он. — Западная культура рушится на глазах. Узаконены аборты, гомосексуализм и прочее зло. Сегодня высокая мораль сохранилась только в африканской культуре, которая позволяет мужчине иметь много жен. Благодаря этому мои чернокожие братья могут избежать упаднического западного поведения — распутства и всего такого прочего.

Богословские и политические споры, которые вызвало заключение тройственного брачного союза, разгорелись в Кении не на шутку. Но пора, однако, спуститься из философских эмпирей на землю. Надо прямо задать Аюбу вопрос, который вертится на языке: как ему удается сохранять расположение к себе супруг не только днем, но и ночью?

— А какие здесь могут возникнуть проблемы? — изумился глава семьи. — Младшая жена Мириам находится в Накуру, ведет финансы, присматривает за нашими общими детьми, которые ходят в городе в школу. А старшая Зиппора живет на семейной ферме. После концертных туров я навещаю их по очереди. Пока обид не было.

Так что пусть устыдится тот, кто вообразил себе невесть что. Большая семья — категория не столько моральная, сколько экономическая. В африканской глубинке добровольному объединению мужчины и нескольких женщин жить проще и удобнее, чем привычной европейцу двучленной ячейке.

Да и кто сказал, что одна жена — норма, а несколько — исключение? Если имеется в виду Африка, дело обстоит, скорее, наоборот. Традиционные браки ограничений не устанавливают. Ислам, весьма распространенный в Кении, дает правоверному возможность иметь до четырех жен. Местное христианское духовенство тоже, как правило, относится к многоженству терпимо. Даже те направления, которые проповедуют моногамию, чаще всего не гонят прочь прихожан, отказывающихся соблюдать это правило. О сектах и говорить нечего. Хотя, справедливости ради, африканские христиане не одиноки. В XIX веке многоженство признавали и американские мормоны.

Что касается Акорино, то эта секта состоит из нескольких десятков групп. Кенийский фонд церкви пророка считается умеренным и либеральным течением. Более радикальные — Святой Дух, Кахирига, Киратина — запрещают последователям здороваться с представителями других направлений, ездить в одном автомобиле или автобусе. Но, пожалуй, самое опасное в их учении — отказ от лекарств и врачей. Заболев, они призывают церковных старцев, те, строго по Библии, возлагают на голову пораженному хворью руку и… раз на раз не приходится. Иногда пациент выздоравливает, а иногда отдает Богу душу.

Так и живет одна из сотен существующих в Кении христианских сект — в мире, но не с миром. Пока она толкует на свой лад Священное писание, отправляет не похожие на других обряды, никому до нее нет дела. Публика и судебные органы начинают интересоваться Акорино, когда ее сторонник чудит — отправляется в мир иной после отказа принять медицинскую помощь или, как в случае с Аюбом, женится сразу на двух женщинах.

Выбор невесты и свадебный обряд — не единственные особенности в отношениях между полами. Соединившись брачными узами и начав совместную жизнь, супруги, как известно, вступают друг с другом в особенно близкое общение. В Африке эта потаенная часть человеческой жизни тоже сопровождается деталями, до которых выходцам из других континентов самостоятельно не додуматься вовек. Мне завеса африканской супружеской тайны приоткрылась в одной из поездок по Зимбабве, когда, повинуясь любопытству, я заглянул в палатку к колдуну, или, как его там обычно называют, к нганге.

В разговоре с чародеем я без всякой задней мысли упомянул о том, что среди белых бытует представление о завидной неутомимости в постели чернокожих обитателей планеты. Как выяснилось, слова запали нганге в душу. Прощаясь, он наклонился к стоявшим подле него чашечкам, горшочкам и ступкам и отсыпал в кулек, свернутый из старой пожелтевшей газеты, с полстакана белого порошка. Сознаюсь — последовавшие объяснения вогнали меня в краску. Только царивший в хижине полумрак помешал знахарю в полной мере оценить действие его слов.

Таинственный порошок, пояснил нганга, поможет многократно усилить наслаждение от утех с супругами. Множественное число моих предполагаемых партнерш в устах знахаря прозвучало естественно и не удивило. К тому времени я уже привык к тому, что многие африканцы, особенно в сельской местности, имеют несколько жен. Заинтриговали и смутили последовавшие разъяснения.

— Если все жены уже приелись, мое средство придется как нельзя кстати, — наставлял нганга.

Помолчав и привычно погладив леопардовую шкуру, укрывавшую колено, он продолжил, постепенно воодушевляясь и повышая голос.

— Способ применения — проще не бывает. Утром выбранная тобой жена подсыпает порошок себе в лоно, и готово дело. Вечером смело можешь ложиться с ней в постель. Вот увидишь, такого жаркого, истинно мужского секса у тебя еще не было. Даю гарантию. Все, кто испробовал, нахвалиться не могут. И ты спасибо скажешь не раз.

Слушая речь нганги, я согласно кивал и поддакивал. А что еще оставалось делать? Не обижать же уважаемого человека. Пробовать на себе я, скажем мягко, желанием не горел. А уж последние слова знахаря, произнесенные при прощании, отбили бы охоту даже в случае, если бы такое желание все же возникло.

— И хорошо запомни: перебарщивать опасно, — многозначительно предостерег колдун. — Достаточно одной чайной ложки. Больше — ни-ни!

Пробормотав благодарность, я поспешил покинуть сумрачную хижину нганги. Все же общение с всамделишным потомственным колдуном здорово действует на психику, как ни старайся уверить себя в том, что все это не более чем дешевые трюки и предрассудки.

Отойдя подальше и облегченно вздохнув, я принялся изучать таинственный дар. На свету снадобье сильно смахивало на пудру. Едва уловимый запах скошенной травы намекал на растительное происхождение зелья. Сходство с пудрой не случайно, подумалось в тот момент. Снадобье ведь предназначалось для прекрасных дам. А то, что наносить его следовало не на щечки, а на места самые что ни на есть интимные и скрытые от посторонних взоров, — в конце концов лишь нюансы.

Смущенный и заинтригованный я не стал выбрасывать снадобье в надежде, что кто-нибудь из приятелей-африканцев дополнительно просветит меня о механизме его действия. Так и получилось. Первый же, кому я показал порошок, без колебаний определил: мушонга векупфиека, или в просторечии — уанки. Действует безотказно, удаляя влагу, разогревая влагалище и создавая тем самым условия для любимого африканскими мужчинами «сухого секса».

— Дело в том, что весь смысл полового удовлетворения — так, как он понимается в нашей культуре, — состоит в достижении максимального трения, — без обиняков объяснила причину, заставившую колдунов создать столь странное, на мой непросвещенный взгляд, снадобье, зимбабвийский психолог Агнесс Руанганга.

К этому специалисту, профессионально занимавшемуся вопросами «сухого секса», мне посоветовали обратиться за компетентным мнением. Агнесс изучала проблему не первый год и ее выводы, основанные на множестве примеров из практики, вполне совпали с моими умозрительными заключениями.

— Не берусь судить, что хорошего находят в таком способе мужчины, но женщины получают от него лишь острую боль и опасные болезни, — горячо убеждала психолог, ритмично постукивая по столу ребром ладони, как будто я пытался оспаривать ее доводы. — При сухом акте неизбежно возникают микроскопические ранки и разрывы, а следовательно, значительно возрастает риск заразиться гонореей, сифилисом, ВИЧ. Это не просто слова, а вывод, основанный на проведенных опросах и обследованиях.

Быть может, она полагает, что я в душе поддерживаю зимбабвийских мужчин из мужской солидарности, подумалось мне, слушая, как настойчиво и красочно Агнесс расписывает передо мной ужасы секса по-африкански. Но из дальнейшей беседы выяснилось, что ее излишне аффектированная манера говорить связана с профессиональной деятельностью. Привычка убеждать выработалась в результате долгих разговоров с активистками женских организаций, ведь Агнесс не только изучала сухой секс и его последствия, но и пыталась с ним бороться. Когда она ездила по городам и сельским районам Зимбабве, то обязательно собирала местных общественниц, разъясняла, советовала.

— К сожалению, почти не помогает, — сокрушалась психолог. — Слишком глубоко практика изготовления уанки уходит в традиции, в том числе и моей народности шона. В наших сказаниях о сотворении мира детородный орган считается божественным храмом созидания, который в момент оплодотворения должен быть идеально чистым, то есть сухим.

Убежденность в необходимости держать лоно сухим приобретается девочками шона во время символических церемоний и обрядов, втолковывается матерями и тетками.

— С другой стороны, влияет борьба женщин за мужчину, — продолжала методично рубить правду-матку Агнесс. — В Зимбабве полигамия разрешена законом, а супружеская верность, прямо скажем, явление не частое. Женщина, заподозрив или получив доказательства того, что муж ходит на сторону, готова на что угодно, лишь бы его вернуть. Наши проститутки, уговаривая клиента, непременно скажут, что, если он предпочитает сухость, у них есть уанки и услуга не будет стоить ему ни единого лишнего цента.

Одно из исследований Агнесс показало, что осушающими средствами пользуются больше 90% женщин. Причем это далеко не только малограмотные жительницы деревень.

— Образованные дамы, конечно, так просто не сдаются, но грешат и они, — заверила психолог. — Просто чтобы добиться сухости, к колдунам не ходят, а выбирают иные способы: до умопомрачения стоят под холодным душем, используют хорошо впитывающие материалы, антисептики и много чего еще. Вы представить себе не можете, до чего доходят наши женщины. Бывали случаи, когда там, ну, вы понимаете где, находили зубную пасту и сельскохозяйственные удобрения.

Если бы об удобрениях мне поведал какой-нибудь знакомый африканец, я, безусловно, не поверил бы и даже, пожалуй, мысленно покрутил пальцем у виска. Но не доверять опытному специалисту резона не было. И пусть столь грубые методы практиковались в небогатых и не особенно образованных семьях, но ведь таковых в Африке большинство, так что оставалось только удивляться и разводить руками.

Пикантное открытие не означает, что в больших африканских городах наряду с традициями не существуют современные технологии. Не миновали Черный континент ни противозачаточные таблетки, ни женские презервативы, ни пресловутая виагра. Совершая победное шествие по свету, американский стимулятор эрекции покорил продвинутую часть африканского общества. Однако признание этого едва ли не самого мужского продукта западной цивилизации проходило на моих глазах не без проблем. Во-первых, сама попытка подогреть африканский темперамент многим жителям Черного континента казалась не вполне правильной. А тут еще конкуренция со стороны народной медицины… Вековые привычки и нганги просто так не сдаются.

О том, что в Африке искони существует дешевая и популярная виагра для народа, я узнал на центральном рынке Найроби. Место это обихоженное, крытое, оборудованное прилавками, в общем, — вполне цивилизованное, а потому часто посещаемое не только кенийцами, но и иностранцами. Я тоже регулярно заезжал туда за овощами. В одно из первых посещений я вошел на рынок вслед за высокой, пышнотелой кенийкой, на голове которой возвышалась прическа из множества туго заплетенных косичек. Не обратить внимания на такую женщину было невозможно. У одного из прилавков она чуть замедлила шаг, и этого оказалось достаточно. Со всех сторон ее атаковали торговцы, выкрикивая нестройным хором: «Лучшие кисумские огурчики!», «Дыни — свежайшие, сладкие!», «Бесподобная папайя, для вас особая скидка!» Женщина остановилась и нерешительно обвела взглядом товар.

Перед ней высилась аккуратно сложенная пирамида из зрелых фиолетовых авокадо.

— Возьмите хоть пару, не стесняйтесь! — продавец заговорщицки округлил глаза, сверкнув желтоватыми белками. — Не себе, так мужу. Чтобы в семье порядок был не только на кухне.

Покупательница смущенно заулыбалась и послушно отобрала два крупных плода.

Смысл сценки, свидетелем которой я невольно стал, прояснился, когда я разговорился со знакомым кенийским журналистом, работавшим в еженедельнике, который специализировался на разного рода сенсациях. Перемыв, по традиции, косточки политикам, он пожаловался на охватившее его соотечественников повальное, переходящее разумные пределы увлечение тонизирующими средствами.

— Всему виной эта дурацкая виагра, — досадовал репортер. — Как только про нее пошли статьи в газетах, мужчины с ума посходили. Вообразили, что стать чемпионом по сексу — пара пустяков. Типа, проглоти стимулятор покруче, и готово дело. Каюсь, тоже причастен. Сам не раз расписывал чудо-таблетки. Тираж-то поднимать надо.

В аптеках Найроби отыскать виагру нетрудно, но купить ее может далеко не каждый. Одна упаковка стоит больше, чем зарабатывает в месяц обычный столичный житель. Но шумиха, поднятая вокруг заморского препарата, свое дело сделала. Глаза кенийцев загорелись, они бросились искать местный эквивалент вожделенных таблеток, который был бы им по карману.

Без сомнения, самое известное исконно африканское средство для повышения потенции — порошок, приготовленный из носорожьего рога. О его волшебной силе ходят легенды, но проверить их на практике вряд ли удастся. Носителей рога осталось так мало, что достать снадобье непросто. К тому же за такую варварскую операцию в Кении можно получить немалый срок. Носороги охраняются международной конвенцией, кенийскими законами, егерями национальных парков. В общем, лучше не пытаться. Да и стоимость порошка заоблачная.

К тому же по секрету могу сообщить, что на самом деле истории про чудесный рог — чистой воды вранье. Ученые доказали, что по составу боевое носорожье оружие принципиально ничем не отличается от человеческих ногтей. Выходит, чтобы стать половым гигантом, надо регулярно грызть ногти? Как бы не так! Вот и рог помогает мужчинам не больше. Ответ на вопрос о том, почему же, невзирая на все разоблачения, порошок продолжает пользоваться спросом, знают исследователи африканского фольклора. Они говорят, что стать символом завидной потенции рогу помогло чисто внешнее сходство с мужским достоинством, пребывающем в приподнятом настроении.

Другое дело — омугомберо. Эту травку, растущую на склонах гор на западе Кении, издавна собирала одна из крупнейших народностей страны луя. Поначалу растение, по вкусу отдаленно напоминающее мяту, использовали исключительно как освежитель полости рта. Со временем мужчины луя стали замечать, что усердное жевание омугомберо дает интересный побочный эффект, превращая, как они выражаются, «даже слабого теленка в мощного быка». После появления виагры полузабытое средство вновь извлекли на свет божий. Дешевизна и доступность травы принесли ей бешеную популярность и любовь обитателей бедных кварталов Найроби.

Озабоченность кенийцев будуарной стороной жизни, выплеснувшаяся наружу благодаря шумной кампании чудодейственного заморского средства, подсказала продавцам старых, всем известных продуктов очевидный рекламный ход. Первыми среагировали производители какао. Внезапно выяснилось, что грозный властитель ацтеков Монтесума, обладавший гаремом из 600 жен и наложниц, перед тем как окунуться в океан чувственных наслаждений, выпивал несколько чашек бодрящего напитка. О результатах архивных поисков почтеннейшую публику оповестили незамедлительно, наняв несколько бойких журналистов.

— Вот те на, а мы чем хуже? — подумали крестьяне, выращивающие авокадо.

Вскоре с их легкой руки с помощью сарафанного радио в народе поползли слухи о якобы недавно открытом удивительном свойстве этого, бесспорно, питательного и вкусного плода. Авокадо — ничем не хуже виагры, даже лучше, убеждали труженики полей своих деревенских и городских знакомых в доверительных беседах за бутылочкой пива. Только те таблетки заграничные и, возможно, вредны для африканцев, а это свое, родное, натуральное.

И ведь сработало!

— Смотрю, что-то молодежь подозрительно рьяно взялась за авокадо, — продолжал рассказ мой кенийский знакомый. — Племянник-студент, как на рынок ни пошлешь, обязательно принесет несколько штук. А раньше был равнодушен, все больше манго и папайей увлекался.

Шутки шутками, но, как выяснилось в государственном управлении по развитию овощных культур, учреждении, безусловно, серьезном, всего за полгода в некоторых районах страны потребление плодов выросло в несколько раз.

Что ж, на здоровье! Требуемого эффекта новые поклонники авокадо, может быть, и не дождутся, зато и вреда не будет. Опять же, маслянистый плод хорошо утоляет голод, что в условиях Африки немаловажно. А уж с чесночком да с майонезом, да со ржаным хлебцем… Но, как ни прекрасно авокадо на вкус, к половой жизни оно вряд ли имеет отношение.

А вот йохимбе имеет, и самое прямое. Это название известно и у нас, хотя, в отличие от широко распространенного авокадо, которое в больших количествах выращивают на Черном континенте почти повсюду, дерево с таким названием встречается только во влажных тропических лесах пяти сопредельных стран: Республики Конго, Демократической Республики Конго, Экваториальной Гвинеи, Габона и Камеруна. Раньше оно росло и в Нигерии, но теперь там остались единичные экземпляры. Остальное под корень вырубили представители озабоченной половины человечества, потому что если какое-то африканское средство усиления сексуального влечения и может по-настоящему состязаться с виагрой, то это йохимбе, или, выражаясь научно, — pausinystalia johimbe (лат.). Чтобы стать на время половым богатырем, нужно растолочь кусочек коры в порошок, высыпать в воду и вскипятить. Так поступают местные жители, которые пользуются средством сотни лет. Но важно хорошо разбираться в дозах. Йохимбе — не авокадо. Могут быть неприятности. То, чего так страстно хотелось, достигнуть несложно, зато потом сутками придется страдать от постоянного возбуждения.

Европейцы, узнавшие о ценном свойстве вытяжки из коры йохимбе в начале XX века, не спешили делиться с миром своим открытием. Вплоть до последних лет камерунская компания «Плантекам», которой владеют французы, держала источник своего процветания в строжайшем секрете. Тайной оставался и экологический ущерб, наносимый девственным лесам постоянно расширявшимися заготовками сырья. Каждый местный поставщик ежегодно сдает производителю вытяжки не менее 200 тонн коры. Для этого ему надо срубить больше 6000 взрослых деревьев. Но он хотя бы делает это официально, по лицензии. А сколько таких заготовщиков действуют нелегально, не знает никто. Они получают по полдоллара за килограмм коры, счастливы и готовы рубить все подчистую, не подозревая, что компания выжимает из этого килограмма в тысячи раз больше.

По прогнозам, при таких темпах заготовок йохимбе уже через десяток-другой лет останется только в книжках, да воспоминаниях. Допустить полное исчезновение источника своего благосостояния руководству «Плантекам», разумеется, не хотелось бы. Поэтому от полной закрытости компания перешла к широкой гласности. Она распахнула двери перед учеными и поощряет опыты по разведению дерева на плантациях.

Если эксперимент увенчается успехом, он позволит убить сразу двух зайцев: сохранит дерево в естественных условиях и удовлетворит спрос на живительный экстракт, который после появления виагры только вырос. Йохимбе вошел в моду. Помимо любителей естественных продуктов, всегда предпочитавших натуральное синтетическому, его все чаще выбирает молодежь.

Еще один безошибочный показатель растущей славы — африканскому дереву посвящены тысячи страничек в интернете. Все они обещают пользователям отменный сексуальный аппетит. Причем не только мужчинам, но и женщинам. Йохимбе ведь в простонародье зовется «пять часов» — намек на то, что заснуть с ним невозможно по крайней мере до пяти утра. Зачем же так жестоко мучить партнера? Лучше уж принять порошок вместе.

Успех виагры среди элиты засвидетельствовал ускоряющееся проникновение в Африку не только продуктов, но и нравов Запада. Однако принимается не все. Какими бы хрупкими и зависимыми от внешнего мира ни казались африканские государства, как бы горячо и неразборчиво часть местного образованного класса ни пыталась подражать белым людям, есть вещи, отвергаемые в принципе, в том числе и в сексе. На первый взгляд кажется, что уж где-где, а в этой области африканцы не обременены комплексами, но это не так. Табу имеются, причем строгие. Едва ли не самое незыблемое — отношение к однополой любви. Стоило всесильной Америке, где на престоле сидел «великий сын кенийского народа» Барак Хусейн Обама, возвести в сан епископа гомосексуалиста, и Кения вскипела от возмущения.

— Сомнений нет. В наш храм вступил сам дьявол, — гневно заявил архиепископ англиканской церкви Кении Бенджамин Нзимби.

Событие произошло на далеком Американском континенте, но восприняли его с такой непримиримой враждебностью, будто оно случилось по соседству и не у англиканских братьев по вере, а у смертельного врага. Рукоположение в храме представителя нетрадиционной ориентации до глубины души потрясло и оскорбило не только церковников Кении и Африки в целом, но и подавляющее большинство рядовых христиан.

Пусть на дворе XXI век, пусть однополые семьи перестали быть диковинкой, а высокопоставленные геи гордо вещают о своих предпочтениях с телеэкранов и газетных страниц, в Африке дела обстоят по старинке. Однополым партнерам приходится скрывать отношения, а обнародование тайны вызывает взрыв возмущения, а то и судебные преследования.

О шариате, практикуемом не только в арабских странах, но и, например, в северных штатах Нигерии, нечего говорить. Там за незаконные контакты с гражданами своего пола можно получить смертный приговор. На практике это означает закапывание в землю по шею с последующим коллективным побиванием булыжниками.

Юридически гомосексуализм находится под запретом не во всех государствах Черного континента. В 11 странах он даже официально разрешен, а еще в восьми законодательство о нем никак не упоминает, то есть формально не осуждает. Зато в остальных, а количество африканских государств превышает полсотни, представители сексуальных меньшинств считаются преступниками. Причем население, далеко не всегда согласное с действующими законами, многие из которых почти в неизменном виде унаследованы от колониальных времен и чудовищно устарели, в данном случае целиком стоит на стороне Фемиды.

Ревностно защищают эту специфическую часть уголовного кодекса и политики. Первый президент Намибии Сэм Нуйома отдал полиции приказ без лишних церемоний и проволочек арестовывать и депортировать из страны всех геев и лесбиянок, выявленных блюстителями порядка. Президент Зимбабве Роберт Мугабе заявил, что гомосексуалисты «хуже свиней и псов», а Даниэль арап Мои, правивший четверть века в Кении, не уставал убеждать сограждан, что однополая любовь «противоречит африканским нормам и традициям».

Последний тезис характерен. Подавляющее большинство африканцев свято верят, что презираемое ими явление принесли на континент колонизаторы. Убедить себя им легко, так как сегодня распространение гомосексуализма усиленно подстегивается западными средствами массовой информации.

— Это идет к нам с Запада посредством презервативов, телевидения и интернета, — убежден танзанийский священник Кристофер Мтикила. — В некоторых западных странах тенденция представляется необратимой. Безответственные правительства поощряют практику, скрываясь за маской защиты основных демократических прав. Но мы должны провести четкую грань между правами человека и извращениями.

На помощь священник призвал Господа.

— Вспомните гомосексуалистов Содома и Гоморры, пытавшихся надругаться над тремя посланниками божьими, — обличал Кристофер Мтикила. — Их гнусность истощила терпение Отца нашего и навлекла на развратные грады божественный огнь. А посему не следует почитать за дома божии такие, с позволения сказать, церкви, что приветствуют гомосексуалистов и посвящают их в священный сан.

Вклад в развитие однополых отношений вносят белые гости, что также в глазах африканцев служит доказательством западного происхождения приверженности некоторых сограждан к однополым отношениям. В странах Африки действительно развивается гомосексуальный туризм. Все больше чернокожих подростков и юношей готовы отдаться богатым, по их разумению, заокеанским гостям. Чаще всего, не по влечению сердца, а за деньги.

Поднаторевшие в полемике защитники прав меньшинств в долгу не остаются. Если однополая любовь чужда Африке, то почему для обоснования этого аргумента его сторонники прибегают к Библии и Корану, заимствованным на других континентах? — спрашивают они. И сами же отвечают: потому что гомофобы — консерваторы и готовы использовать любые средства, чтобы сохранить царящие в Африке замшелые нравы, при которых мужчина безраздельно властвует над женщиной. Гомосексуализм разрушает устоявшиеся нормы и тем самым угрожает реакционному, патриархальному обществу, доказывают они полезность однополой любви для общественного прогресса.

Что касается собственно африканских традиций, то однополые браки не столь уж редко встречаются среди мужчин-мусульман восточного побережья континента, причем упоминания о них можно обнаружить в довольно древних документах. Связано это, очевидно, с особенностями брачного права у последователей ислама. Существуют и женские семьи.

В мою бытность в Кении немало шума наделала история 70-летней Грейс Ванджиру Ндунгу. Она стала известна благодаря иску, который подала, чтобы отсудить имущество скончавшегося супруга. Убежденная, что имеет права на движимость и недвижимость усопшего, вдова надеялась легко выиграть процесс и, без сомнения, преуспела бы, если бы не одно обстоятельство: скончавшийся благоверный тоже был женщиной.

В наследство «жене» досталась ферма, на которой она прожила с однополым супругом почти полвека. После похорон землю и дом попытались заполучить его родственники. В ходе процесса стало очевидным, что браки между женщинами традиционно бытуют у нескольких кенийских народностей, в том числе гикую, к которой принадлежала Грейс. Правда, если разобраться, такие союзы имеют мало общего с гомосексуальными семейными парами в развитых странах, так как создаются на экономической основе, без малейшей примеси секса. Партнерами выступают бесплодные женщины и вдовы, поодиночке обреченные на нищету и голод. Две женщины совместно ведут хозяйство и воспитывают детей. Так им проще, легче и удобнее.

— Мой клиент — обычная вдова, только ее муж был женщиной. Вот и вся разница, — твердил адвокат, надеясь убедить суд.

О женских семьях я читал, но полагал, что такой вариант брака остался в далеком прошлом. Если бы не отчаяние Грейс Ндунгу, толкнувшее ее на обращение в суд, я, наверное, так и не узнал бы, что эта древняя форма совместной жизни существует в Африке по сей день. Опрос среди знакомых выявил, что, как правило, такие тяжбы улаживаются в традиционных судах с участием вождей и старейшин.

Как бы то ни было, однополый брак в Африке бытовал испокон века и не вызывал сильного раздражения. Поэтому, если уж говорить о влиянии Запада, то рьяная пропаганда нетрадиционных отношений привела не столько к популяризации секс-меньшинств, сколько к повышению градуса их неприятия в африканском обществе. За исключением, пожалуй, ЮАР.

Сейчас это единственная африканская страна, где геи не просто существуют на законных основаниях, но и могут открыто собой гордиться. Их права, в том числе возможность усыновлять детей, гарантированы конституцией и защищаются государством.

Добиться полномасштабного признания южноафриканские меньшинства смогли благодаря особенностям исторического пути, который страна прошла в ХХ веке. Еще пару десятков лет назад, когда у власти в ЮАР находилось белое меньшинство, проводившее политику апартеида, то есть раздельного проживания рас, за гомосексуализм преследовали, и церковь безоговорочно поддерживала в этом вопросе белое правительство. После 1994 года, когда к власти пришло чернокожее большинство, наказание за нетрадиционную ориентацию стало рассматриваться как часть наследия репрессивного расистского режима, попиравшего права человека. Законодательство изменили, и гомосексуалисты ЮАР, в значительной части белые, на зависть коллегам из других африканских государств, теперь пользуются теми же правами и свободами, что и их единомышленники в самых что ни на есть прогрессивных западных странах.

Признанной африканской столицей геев стал Кейптаун. Там проводятся парады любви, туда со всего мира устремляются белые поклонники черных юношей, там работают многочисленные ассоциации, объединения и клубы. Действуют организации секс-меньшинств и в других африканских странах, но найти их непросто. В столице Кении, например, чтобы попасть на вечеринку флиртующих друг с другом мужчин или влюбленных друг в друга женщин, придется потрудиться. Надежным пропуском послужит знакомство с одним из завсегдатаев, но им еще нужно обзавестись.

Не то чтобы посетители тайных заведений всерьез опасаются репрессий. Как правило, это небедные, успешные, хорошо образованные люди, и нелюбовь властей, да и предусмотренные кодексом наказания за «действия, противные человеческой природе», их не слишком смущают. Никто не помнит, чтобы в Кении данный закон применялся. К тому же почти у каждого посетителя однополых вечеринок имеются хорошие адвокаты. Просто кенийские гомосексуалисты считают, что не стоит дразнить гусей и лишать себя удовольствия спокойно, раскрепощенно общаться в среде себе подобных. Рассекретив места и время сборов, они навлекут нездоровый интерес публики, и тогда вряд ли удастся избежать ругани, скандалов, а может, и чего похуже.

Несмотря на грозные окрики президентов и суровые статьи законов, геи большинства стран Африки в крупные неприятности не попадают, а иной раз и одерживают громкие победы. Верховный суд Намибии вынужден был признать равные права лесбийских пар и обычных разнополых союзов. Даже в Зимбабве судебные власти отказали правительству в праве запрещать гомосексуалистам выставлять печатную продукцию на международной книжной ярмарке в Хараре.

В Африке страсти по однополой любви подогреваются в основном иностранцами, то есть представителями международных ЛГБТ-ассоциаций, и неправительственными организациями. Если бы не они, немногочисленные местные сторонники нетрадиционных сексуальных отношений вели бы себя тише воды ниже травы.

По большому счету борьба за права сексуальных меньшинств в Африке напоминает бурю в стакане воды: кипит, бушует, суетится часть интеллектуальной верхушки, а широкие массы остаются глухими и равнодушными. Гораздо резче простые африканцы реагируют на попытки иностранных структур ограничить рождаемость, потому что эта норма современной цивилизации, усиленно внедряемая в развивающихся странах, касается почти всех.

Плакаты, изображающие счастливую семью с двумя детьми, висят в Африке повсюду. Так неправительственные организации стараются донести до жителей континента мысль о том, что нужно рожать меньше. Когда я приехал в Замбию, плакаты висели и там, хотя огромная страна не выглядела перенаселенной.

Пролетая над Замбией на самолете, я всякий раз видел чересполосицу открытых и лесистых, но большей частью безлюдных участков земли. Стоило зайти в Лусаке в представительство какой-нибудь международной благотворительной организации и спросить о самых насущных проблемах страны, как в ответ обязательно раздавались сетования на то, что в стране слишком много людей.

Противоречие объясняли тем, что, хотя Замбия считалась одним из наименее населенных государств континента, по уровню рождаемости она обосновалась среди лидеров. Согласно статистике, в среднем замбийские женщины производили на свет семерых детей. В результате с 1963 года, то есть с момента предоставления независимости, за четыре десятилетия население республики возросло с трех до девяти миллионов человек и продолжало стремительно увеличиваться, оставаясь источником постоянной головной боли для стран-доноров, за счет которых финансировались две трети государственного бюджета.

— Это что-то вроде заколдованного круга, — говорил мне преподаватель столичного университета Майкл Келли. — Чем больше рождается детей, тем моложе в целом становится население. Половине замбийцев еще не исполнилось 15 лет, а до 70 доживают единицы. Но чем моложе население, тем выше уровень рождаемости. Даже если принять самые радикальные меры, в ближайшие полтора десятилетия темпы прироста снизятся незначительно.

Проблема была в том, что радикальные меры, под которыми чаще всего понималось активное внедрение искусственных методов ограничения рождаемости, а говоря проще — противозачаточных средств и абортов, — наталкивались в Африке на глухую стену непонимания и враждебности. Пропагандируя контрацептивы, врачи и сотрудники благотворительных организаций тщательно избегали словосочетания «контроль над рождаемостью», предпочитая более благозвучное «планирование семьи». Но и такая подмена не спасала положения. Африканцы продолжали плодить детей, спокойно объясняя это доброй традицией.

Действительно, на Черном континенте большое число детей издревле считалось показателем здоровья, силы и благополучия. Но если внимательнее приглядеться к тому, что происходит в современной африканской семье, то картина получится неоднозначной, противоречащей укоренившимся представлениям. К примеру, считается, что рожать как можно больше детей женщину заставляют мужчины. Но как-то раз, разговорившись с соседским слугой, я выяснил, что в реальной жизни нередко происходит и наоборот.

Когда у Джозефа Чонго появился четвертый ребенок, он сказал себе «хватит» и пошел в больницу, чтобы посоветоваться, как лучше избежать очередной беременности жены. Два года он оставался «бездетным» и, вопреки бытующим в отношении африканцев стереотипам, не печалился. Если бы только не жена и не ее родственники! Пока женщина молода, она должна рожать — ежедневно пилили они Джозефа до тех пор, пока бедняга, наконец, не сдался. Незадолго до нашего разговора у него появился восьмой ребенок, и конца прибавлениям в семействе не предвиделось.

Рассказ Джозефа сопровождался горестными вздохами, доказывавшими, каково было истинное отношение этого замбийца к проблеме многодетных семей. Расспросы выявили, что он потомственный горожанин, окончивший семь классов, что по местным меркам считалось совсем не плохо. До того, как поступить в услужение, Джозеф работал электриком, а в семье был пятым и последним ребенком. Супругу же взял неграмотную, из деревни, а братьев и сестер у нее была чертова дюжина.

Поначалу я счел историю нетипичной, но со временем понял, что она вполне может стать материалом для обобщений. Не в том смысле, конечно, что в Африке всегда и во всем виноваты женщины, а в том, что она помогает опровергнуть еще одну аксиому: чем богаче африканец, тем больше у него детей. У хозяина Джозефа, управляющего банком, детей было трое, и новых он заводить не собирался. Так что число отпрысков зависит не столько от благосостояния родителей, сколько от прочности их связей с деревенской общиной и уровня образования.

Вот, к примеру, два замбийца, которые без натяжки могут претендовать на роль символов Африки старой, то есть традиционной и многодетной, и Африки будущей, где нынешний демографический взрыв, возможно, пойдет на убыль.

Первый — 67-летний крестьянин Айзек Мапонго, человек богатый, владевший обширной фермой. У него было больше 50 жен и около сотни детей. Возможно, и больше. Он давно сбился со счета и мог сказать, сколько у него супруг и наследников, только приблизительно. Непоколебимый сторонник традиций, он свято уверовал в то, что мужчина обязан иметь столько жен и производить столько детей, сколько в состоянии содержать. Айзек владел грамотой, но читал только Библию. О планировании семьи отзывался с презрением как о выдумке белых, которые давно перестали быть настоящими мужчинами.

Вторая — 38-летняя женщина Эмелда Чола, дослужившаяся до полковника военно-воздушных сил. Мечтой ее жизни было доказать, что женщины не хуже мужчин могут выполнять любую работу. С чуть заметной улыбкой вспоминала она о том, как родители, узнав о поступлении в летное училище, долго не могли прийти в себя.

— Зато теперь они гордятся мной, — говорила Эмелда.

Сложилась и личная жизнь пилота, которая, по замбийским канонам, очень поздно, в 25 лет, вышла замуж и родила только троих детей. Она считала, что это максимум того, что может себе позволить, ибо у нее ответственная работа, поглощающая много сил и времени.

Думается, что чем быстрее будет расти городское население, чем стремительнее станет разрушаться сельская община, тем больше континент будет вовлекаться в мировую экономическую систему и становиться похожим на другие регионы мира. Несмотря ни на что, процесс этот идет, и таких женщин, как Эмелда, становится все больше.

Говорят, что к 2050 году почти треть населения Земли будет жить именно в Африке Может быть, но пока это не более чем предсказания. Действительность может быть совсем иной. Прогноз основывается на проекции в будущее нынешних темпов рождаемости, а они не остаются неизменными. В той же Замбии в 1960-е годы на каждую женщину приходилось почти семь детей, а к началу нынешнего века — менее пяти.

С одной стороны, в исторической перспективе Африка вроде бы не отклоняется от общемировой траектории. Если на события, связанные с борьбой против высокой рождаемости и судьбой сексуальных меньшинств взглянуть с некоторого отдаления, проследив их развитие за последние 30–40 лет, получается, что континент движется по пути сексуальной эмансипации и сокращения прироста населения, проторенному Западом. Как обычно, идет неспешно, но, сколь бы сильно ни возмущались политики, церковные деятели и общественность, до последнего времени казалось, что движение это неумолимо.

Сейчас тенденцию можно поставить под сомнение. Либеральный вектор, определявший африканскую и мировую общественную жизнь конца прошлого и начала нынешнего века, больше не представляется неизбежным. Традиционные ценности, отступившие было в тень, вновь выходят на передний план. Отказаться от них полностью большинство землян не могут и не желают. В Африке эта неистребимая черта человеческой натуры, предпочитающей следовать заветам предков, сохраняется тем прочнее, чем стремительнее меняется жизнь вокруг.

Шумные бракосочетания вождей, в которых местные племенные обычаи ловко сплетены с иноземными христианскими традициями, необычные детали супружеской жизни африканцев убедили меня в сомнительности одной весьма популярной идеи. В последние десятилетия стало модно утверждать, что все народы, в сущности, похожи. Эта мысль, настойчиво зазвучавшая с приходом Перестройки, с самого начала казалась мне чрезмерно упрощенной. Но шло время, на планете воцарился новый глобальный порядок, и она начала восприниматься естественно, как аксиома.

Понять энтузиазм наших публицистов, бросившихся усердно внедрять тезис о всеобщем сходстве, нетрудно. Люди дорвались до зарубежных поездок и убедились, что иностранцы тоже едят, пьют, любят, ненавидят, блаженствуют и страдают. Причем делают это так же, ну, или почти так же, как мы. При более длительном и внимательном взгляде выявляются незаметные поначалу нюансы, а, как давно известно, черт таится в деталях. Кто бы сомневался: все, всюду и всегда ратуют за все хорошее и против всего плохого. Только понимается «хорошее» и «плохое» разными народами по-своему.

Не напрасно дедов слово

Затвердил народный ум:

«Что для русского здорово,

То для немца карачун!»

Писано почти два столетия назад, но справедливо и поныне. Пусть даже сочинитель четверостишия, Петр Андреевич Вяземский, и не числится у нас среди поэтов первого ряда.

Осознание очевидных и непреложных различий, укоренившихся в разных народах на сущностном уровне, как ни странно, происходит не сразу. Требуется время, чтобы пелена восторженности и благодушия спала и глазам открылась многогранная, противоречивая реальность. Может быть, и не такая прекрасная, как казалось поначалу, но, значительно больше приближенная к истине и куда более интересная.

Мое знакомство с Африкой напоминало этапы, которые прошла отечественная публицистика. Перед первой поездкой я был уверен, что на Черном континенте решительно все будет по-другому, и расстраивался при виде обычной травы, точно таких же драных уличных кошек и тощих бродячих собак, не отличимых от наших предметов домашнего обихода. С нравами еще сложнее. Было бы странно, если бы в далекой Африке они во всем походили на европейские, но поначалу обращаешь внимание не на различия, а на сходство. Заметив его, радуешься, как ребенок. Мол, вот ведь, африканцы, а думают и действуют, совсем как мы. Разве что кожа другого цвета, но неужели это так важно?

Для части европейцев, стойких к отвратительной бацилле расизма, а тем более для многих советских людей, воспитанных в духе дружбы народов, цвет кожи действительно мало что значит, но для самих африканцев, как оказалось, цветовое отличие имеет значение, да еще какое. Говорить об этом вслух не принято, поэтому данное обстоятельство открылось мне случайно. Шла популярная в Кении телеигра, напоминавшая нашу «Любовь с первого взгляда». Молодые люди выбирали подходящую пару, делано-непринужденно общаясь под бдительными очами телекамер и сидевшей в студии публики. Я потянулся было к пульту, чтобы поискать на других каналах что-нибудь более осмысленное, но тут с экрана прозвучало такое, что палец невольно дрогнул и застыл, так и не нажав на кнопку.

— …потому что не нравятся мне чернокожие женщины, — донеслось из телеящика.

Парень с короткой стрижкой барашком, сам черный, как надраенное до блеска голенище, произнес фразу уверенно. Аудитория понимающе заулыбалась и разразилась аплодисментами. Но самое поразительное — не протестовали и стоявшие рядом девушки, о которых он так уничижительно отозвался. Слова участника программы, выбравшего себе относительно белую партнершу, и странная на них реакция заставили досмотреть передачу до конца.

По ходу действия еще несколько ребят обрели подружек. И всякий раз, когда наступал момент выбора, они отдавали предпочтение девушке с самым светлым оттенком кожи. Раньше это вряд ли бросилось бы в глаза, тем более что дурнушек среди участниц передачи не наблюдалось — все как на подбор были миловидные, большеглазые, стройные, длинноногие — но после откровений молодого кенийца выбор стал предсказуемым.

На вопросы ведущей, упорно продолжавшей допытываться, что повлияло на решение, молодые люди отвечали по-разному. В основном напирали на выдающиеся интеллектуальные способности избранниц, что, судя по беспомощным ответам девушек на простейшие вопросы, было как минимум спорным. Несомненным представлялось одно: черные женщины у черных мужчин не в чести.

Подтверждений неожиданного открытия я получил больше чем достаточно, когда сначала осторожно, а потом все смелее стал поднимать этот вопрос в разговорах с кенийцами. Единственное, что по-прежнему оставалось загадкой, несмотря на откровенность собеседников, — какая же причина заставляет африканцев стыдиться собственного цвета кожи?

Большинство туманно рассуждали о моде и давлении общественного мнения, никак не поясняя, что же привело к возникновению самого мнения. Только один из знакомых, студент столичного университета Кевин Нджороге, попытался дать более-менее логичную версию того, почему соотечественники и особенно соотечественницы готовы пуститься во все тяжкие, чтобы стать хотя бы чуточку светлее.

— Немало моих друзей сошли бы с ума от радости, обнаружив в одно чудесное утро, что волшебник за ночь перекрасил их в белый цвет, — без тени сомнений констатировал он.

— А толку? — подзадорил я.

— Да потому, что белые — богатые и счастливые, им все дозволено, все у них получается, — выпалил Кевин. — Не повезет здесь, вернутся в свою Британию или в Штаты, или куда еще, и опять все у них тип-топ. А на нашу долю выпало вечно копошиться в кризисе и бардаке.

— А в Штатах и в Британии рай, что ли? — не унимался я. — Черным иммигрантам живется несладко. Даже тем, кому удается неплохо устроиться, поначалу приходится немало помыкаться.

— Ну, по крайней мере так у нас думают, — заметил кениец, стыдливо опустив глаза. — Не все, конечно.

Сам Кевин как раз считал, что черным не к лицу отказываться от цвета, которым их наградила природа.

— И когда только мы научимся понимать, что черное — прекрасно? — говорил он, все больше воодушевляясь. — Что бы сказали наши великие американские братья Мартин Лютер Кинг или Малькольм Икс? А наши отцы, проливавшие кровь в борьбе против белых колонизаторов?

К упомянутым Кевином чернокожим борцам за равноправие можно прибавить еще множество достойных имен: писателей Чинуа Ачебе и Нгуги ва Сионго, политика и стихотворца Леопольда Сенгора, фольклориста и историка Окота Битека… Они воспевали красоту черных женщин, призывали африканских братьев гордиться тем, что отличает их от других рас. Преуспели не слишком, хотя в таланте, благородстве помыслов, в здравом смысле, наконец, им не откажешь. Вот стихотворение о черной красавице конголезского поэта Балути Катукандани Ле Осамбала:

Изящным парусником кажешься ты мне,

Скользящим в даль морей на медленной волне,

На царственных плечах, на стройном стебле шеи

Несешь ты голову с изяществом камеи,

И, словно не идя, а над землей паря,

Свершаешь ты свой путь, прекрасное дитя.

А грудь, чьи острия дерзки и розоваты, —

Сокровищница тайн, где дремлют ароматы

Диковинных духов и тонких вин хмельных, —

Любая голова закружится от них.

Мерцанье чешуи сквозит в одеждах длинных,

И черная, атласная змея, что в пляс вовлечена,

Ты покоряешься свирели колдуна.

Красноречие, достойное Песни песней. Но перед неудержимым стремлением сбросить с себя клеймо человека второго сорта, которое, что бы ни говорили радетели политкорректности, продолжает отравлять жизнь африканца много лет спустя после окончания эпохи рабства, отступают и талант, и логика. Избавиться от черной кожи, сбросить ее, как ящерица, стать похожим на белых счастливчиков, которые ведь ничуть не лучше, но с рождения имеют несправедливое преимущество, — это желание въелось в подсознание и проявляется в самых причудливых формах. Едва ли не чаще всего — в предпочтениях при выборе подруги или невесты.

В самом деле, если уж не суждено прикоснуться к сладкой белой жизни по-настоящему, то пусть хотя бы жена будет посветлей. Как свидетельствует классическая литература, в недалеком прошлом в бедной южной Европе у женщин тоже весьма ценилась аристократическая белизна кожи. Признаком благополучия считалась так называемая голубая кровь, то есть голубые вены, четко проступавшие на белой, не знавшей загара коже. В Средние века обладать вожделенной белизной могли позволить себе лишь дамы богатые, избавленные от необходимости трудиться. Забавно, что в наше время признаком достатка в Северном полушарии, наоборот, стал густой южный загар. Ведь позволить его себе, особенно мрачной студеной зимой, могут только люди состоятельные.

Европейкам добиться требуемого тона можно и не отправляясь за тридевять земель. К их услугам в каждом городе имеются солярии. Африканкам причуды уязвленного мужского самолюбия обходятся дорого. Чтобы понравиться суженым, они вынуждены отбеливаться в самом прямом смысле слова.

В любом косметическом салоне, супермаркете, даже в убогих, сколоченных из фанеры киосках в трущобных районах Найроби можно купить кремы, которые, как утверждается на упаковке, легко и быстро позволят воплотить в реальность великую черную мечту. «Венера», «Мадонна», «Клер», «Ширли», «Прекрасная леди», «Черный опал» — от призывных названий и разноцветных коробочек с роскошными светло-коричневыми красотками рябит в глазах.

Причем это как раз тот случай, когда реклама не врет. Чудодейственные кремы в самом деле за считанные дни превращают самую безнадежно черную кожу в приятный шоколадный загар. Более того, кожа становится гладкой и бархатистой. Казалось бы, чего еще желать?

Но не все то золото, что блестит. Эффект от применения крема проходит так же быстро, как и наступает. Чтобы постоянно поддерживать тон приятного загара, надо ежедневно втирать во все тело один-два тюбика. И так год за годом. В лучшем случае это обойдется от 30 до 150 долларов в месяц, что большинству африканок не по карману. Многие поэтому прибегают к сомнительным дешевым подделкам, губительным для здоровья.

Небезвредны и фирменные, патентованные средства. Кожа не может вечно позволять безнаказанно над собой издеваться. Со временем на ней появляются пятна, неровности, она начинает отчаянно чесаться. Да если б только это!

— В состав препаратов входят гидрохинон и ртуть, — пояснил мне кенийский дерматолог индийского происхождения Банзал Сингх, к которому я обратился за профессиональной консультацией. — Возьмем ту же популярную «Мадонну». На 100 граммов крема приходится почти три грамма ртути. Для человеческого организма это немало даже в случае разового приема, а многие втирают мазь постоянно.

Гидрохинон и ртуть быстро впитываются и препятствуют образованию меланина, который окрашивает кожу в черный цвет. Между тем, меланин — не только краситель. Он защищает от вредного воздействия ультрафиолетовых лучей, что для жарких стран жизненно важно.

— В результате резко возрастает опасность заболевания раком кожи, страдают и внутренние органы, например почки, не говоря уже о всевозможных проявлениях аллергии, — пояснил Сингх.

О том, что к ртути, даже капельке, вытекшей из разбившегося термометра, ни в коем случае не стоит прикасаться, знает каждый. Опасен и гидрохинон. В 1998 году Франция и ЮАР запретили его использование в косметических продуктах. Легально применять гидрохинон разрешено для производства красителей, фотопроявителей и прочих промышленных товаров, не предназначенных для приема внутрь. В 2001 году аналогичный запрет ввело Бюро стандартов Кении, за ней последовали и некоторые другие африканские страны.

Мера живо обсуждалась в печати, но проку от нее было немного. Крупные торговые сети, правда, поспешили убрать нелегальную продукцию с полок, но в бесчисленных лавчонках и киосках опасные для жизни «Мадонны» и «Венеры» по-прежнему чувствуют себя привольно. Предложение порождается спросом, а он не исчезает, невзирая на самые строгие запреты властей и предупреждения врачей. До тех пор пока у африканских мужчин будут пользоваться успехом «молочные шоколадки», чернокожие женщины, презрев собственное здоровье и непомерные расходы, продолжат прилежно втирать кремы.

Особенно хорошо это заметно по жительницам погруженной в бесконечные войны и разруху Демократической Республики Конго. Той самой, где творил поклонник чернокожей красоты поэт Балути Катукамбани Осамбала. Каждая уважающая себя конголезка — от популярной певицы и жены дипломата до официантки и торговки — появляется на людях только в осветленном виде.

Схожие настроения господствуют в Замбии. Чтобы почувствовать их, достаточно раскрыть газету и изучить раздел брачных объявлений. Почти все объявления в части, касающейся качеств разыскиваемой жены, содержат недвусмысленную формулировку light complexion, то есть «светлая кожа». Иными словами, черным женщинам просьба не беспокоить, и на замужество они могут не рассчитывать.

Жаль. Как показали исследования, проведенные австралийским биологом Джеймсом Макинтошем, черная кожа — не проклятие, а благословенный подарок судьбы. Более высокое, чем у белых, содержание меланина не только защищает от тропического солнца, но и помогает бороться с болезнями. Меланин убивает проникающие в организм вредные микроорганизмы, что объясняет хорошую сопротивляемость африканцев и черных американцев к кожным заболеваниям. Звучит убедительно, но пусть белый ученый попробует втолковать это убитым горем чернокожим девушкам, которых отвергли женихи. Когда я рассказал о результатах научных работ австралийца Кевину Нджороге, тот лишь печально усмехнулся.

В последние годы тезис о стремлении африканских женщин всеми силами подражать европейкам все настойчивее ставится под сомнение. В 2013 году Всемирная организация здравоохранения опубликовала исследование, которое, как надеялись его авторы, перечеркивает «стереотипы». В нем утверждалось, что дело не в расовых предпочтениях. В основе тяги африканок к отбеливанию кожи лежит желание выделиться и выглядеть не так, как окружение, полагали социологи международной организации. Быть «белой вороной» на Черном континенте означает претендовать на оригинальность и экзотичность, то есть на больший успех у мужчин, говорилось в исследовании.

Могу согласиться с таким тезисом лишь отчасти. Что скрывать, в любом обществе действительно есть немало людей, готовых пойти на все, только бы привлечь к себе внимание. Но для этого не обязательно подвергать стой организм серьезной угрозе. Существуют гораздо более безопасные и не менее эффектные способы. Возьмем, к примеру, блондинок. Они и в европейских странах выделяются в толпе, а уж в Африке и подавно производят фурор. Причем для девушки негроидной расы стать блондинкой — раз плюнуть.

Поветрие началось в 1990-е годы, когда по всему югу континента разлетелись плакаты с изображением модной в ЮАР ведущей молодежного музыкального телешоу Винолии Машего. Телезвезды всегда притягивают взоры. Но на нее оборачивались даже те, кто на дух не переносил попсу и ни разу не видел девушку на экране. Дело было не в захватывавшей дух мини-юбке и не в профессионально поставленной обворожительной улыбке. Просто Винолии удалось совместить качества, считавшиеся взаимоисключающими: при стопроцентно африканской черной коже она превратила себя в блондинку.

Началась памятная всей Африке метаморфоза с желания изменить внешность, вспоминала Винолия.

— Все вокруг надоело, я перестала себе нравиться, надо было что-то делать, — рассказывала она. — Размышляя над стилем, я вспомнила, какое странное, но приятное чувство испытала, увидев себя в ванной в зеркале с белой пеной на голове. Мне всегда нравилось выделяться, не быть, как все. И я решила рискнуть.

Желаемого результата удалось добиться, применив смесь из красителя, перекиси водорода и отбеливателя. Чтобы поддерживать цвет, операцию приходилось повторять каждые полтора месяца, но Винолия не роптала. Она достигла того, чего хотела: везде, куда бы ни забрасывала ее судьба, девушка непременно оказывалась в центре внимания.

Неисчислимые анекдоты про блондинок, в которых те предстают недалекими красотками с одной извилиной, да и то оказавшейся вмятиной от шляпки, ее не смущали. Изощренные насмешки и злобные издевки скатывались, как с гусыни вода.

— Можно быть блондинкой и при этом не быть дурой, — философствовала телезвезда. — В конце концов главное в том, что у тебя внутри, а не снаружи. И вообще, мужчины так любят рассказывать о блондинках всякие гадости потому, что на самом деле к ним неравнодушны.

Шутки шутками, но быстрый взлет популярности Винолии убедительнее всяких слов доказывал ее правоту. Впрочем, не обходилось без курьезов. Однажды во время концертной поездки по стране в провинциальном городе к телеведущей, выступавшей в роли конферансье, подошла пожилая благообразная африканка. Выразив восхищение красочным шоу, она печально покачала головой.

— Бедная ты моя, несчастная, — запричитала старушка. — Сколько же пришлось тебе пережить, раз поседела раньше времени. Такая молоденькая, а ни одного темного волоска не осталось.

И окончательно добила остолбеневшую длинноногую девицу сочувствием.

— Полно горевать, моя красавица, — утешила благодарная слушательница. — Не стоит так убиваться. Господь милостив. Я буду за тебя усердно молиться.

В другой раз в дом Винолии постучалась неизвестная женщина с дочкой. Оказалось, из-за новой прически телезвезды в их семье назревала трагедия. Девочку выгоняли из школы за то, что та в подражание кумиру перекрасила волосы в белый цвет. Что делать! Пришлось идти объясняться к директору.

— Светлые волосы красят не каждого, — убеждала телеведущая в одном из интервью. — Среди африканцев встречаются разные оттенки кожи. Тем, у кого она совсем черная, на мой взгляд, лучше оставаться брюнетками.

С этим мнением согласились не все. С легкой руки Винолии черные блондинки вошли в ЮАР в моду, и перекрашиваться стали представительницы всех оттенков: светлокожие, шоколадные, темные как уголь.

Увлечению поддалась даже бывшая Мисс Южная Африка Джеки Мофокенг.

— Обожаю перемены, — объяснила она журналистам свой шаг. — На дворе конец XX века, и смешно говорить о каких-то запретах. Если захочу, раскрашусь как хамелеон.

Предположение о том, что новый облик вызван стремлением подражать белым женщинам, привело Джеки в ярость.

— Я так и знала, что меня станут попрекать как в старые расистские времена, — негодовала экс-королева красоты. — Ну, так вот: меня это не волнует. Слышите? Плевать я хотела. Я всегда остаюсь собой. К тому же, позвольте напомнить, так, между прочим, что мы живем в новой, демократической Южной Африке. А значит, мы имеем право на демократический выбор во всем, в том числе и в том, как поступать с собственными волосами.

Тем не менее вскоре после встречи с журналистами все обратили внимание на то, что волосы Джеки начали темнеть, и вскоре ее уже можно было назвать скорее не блондинкой, а шатенкой.

Подводя итог, признаем, что на любое явление можно взглянуть с разных сторон и увидеть в нем то, что захочется. Но один факт налицо: многие жительницы Черного континента во что бы то ни стало стремятся «побелеть» в погоне за мужским вниманием. А уж выводы из этого пусть делают сами читатели.

Африканским женщинам, которые на пути к превратно понятой физической привлекательности готовы к жестоким страданиям, нельзя не посочувствовать. Но африканские мужчины, чью благосклонность они хотят завоевать любыми средствами, сами порой вынуждены терпеть такое, что при одной мысли кожа покрывается ледяными мурашками. Особенно суровым испытаниям подвергают себя суданцы, где до сих пор в первозданном виде соблюдаются многие старинные обычаи.

В Кении выходцев из этого соседнего государства немало, особенно в трущобах столичного района Кибера. Там, на узких грязных улочках постоянно сталкиваешься с сухощавыми, высокими парнями, щеки и лоб которых испещрены рельефными узорами. Чтобы добиться такого странного вида — привлекательного на их взгляд, и жуткого на наш — надо пройти через боль. Нестерпимую боль. Через мучительные, долгие страдания. Садистская операция длится полдня, целую вечность, а о наркозе или хотя бы обезболивающих уколах не может быть и речи. Настоящий мужчина должен уметь терпеть. Ради памяти предков, ради уважения соплеменников, ради красоты.

Мастера витиеватых татуировок-картин могут не беспокоиться. В Судане их изощренное искусство и хитроумные приспособления не понадобятся. Там все и проще и одновременно сложнее. Традиция, уходящая в глубь веков, стойко сопротивляется нововведениям, даже если их пытаются ввести с благими намерениями, чтобы усовершенствовать. Дозволяется только беспрекословное следование раз и навсегда выработанному канону.

Но суданцы не догматики. Их не слишком волнует, что современные стальные инструменты, которыми выполняется операция, мало напоминают неуклюжие старинные орудия, изготовлявшиеся из железа, камня и кости. Главное — результат, а как он достигнут — вопрос второстепенный. Да и техника остается прежней — проще некуда.

Во-первых, требуется нечто тонкое и острое. Например, иголка или булавка. Шило тоже сгодится, если его хорошенько заточить. Острием нужно осторожно оттянуть кожу на лбу, щеках, бровях. И тут, во-вторых, потребуется бритва. Или нож. Или ножницы. Или осколок стекла. В общем, любое подобие лезвия, которым можно поддетый кусочек кожи срезать. В образовавшуюся крошечную, круглую ранку внедряется волосок, комочек грязи или еще что-нибудь, чтобы, когда перестанет течь кровь, и срез затянется, образовался бугорок. Это, в-третьих. Вот, собственно, и все.

Остается только добавить, что бугорков должно быть много. У Питера Джока, суданского беженца, с которым я разговорился в Кибере, их насчитывалось почти пять сотен. Так утверждал он сам. Я пересчитать не решился, но на правду похоже. Ряды ритуальных выпуклостей, или «биер», как называются они на нуэр, родном языке Питера, густо покрывали все его лицо за исключением глаз, губ и кончика носа.

Когда этот чернокожий суданец, бугрившийся барельефом, который подозрительно напоминал оспу, с достоинством вышагивал по центральному проспекту Найроби имени Джомо Кениаты, на него с изумлением и испугом оглядывались не только белые туристы, но и кенийцы. А уж им-то, казалось бы, давно пора привыкнуть к своим соседям.

Эмоциональная реакция была естественной. Далеко не все суданцы похожи на Питера. У подвергшихся сильному арабскому влиянию северян традиции делать на лице насечки не существует. Да и на суданском юге, где, в отличие от мусульманского севера, сохранились древние африканские культы и обряды, столь щедро изукрасившего себя мужчину тоже придется поискать.

О том, что бугристый орнамент — высоко ценимое украшение, Питер поведал с гордостью. Благодаря пяти сотням биер, приобретенным в ходе четырехчасового истязания, ему удалось покорить любимую девушку, до того не удостаивавшую его вниманием.

Я не спорил. Разумеется, человека с таким лицом не заметить невозможно. Но полюбить?

— Чем больше на лице биер, тем мужчина красивее, — убежденно ответил Питер. — Девушкам биер нравится. Это ведь ради них мы стараемся. Когда дети спрашивают, почему у меня такое лицо, непохожее на других, я всегда отвечаю: ради вашей мамы.

Следует признать, что в любви к таким украшениям есть определенная логика. Зная, каких мучений стоит юношам путь к красоте, суданские девушки испытывают к ним уважение или хотя бы сострадание. А поскольку многочасовую ритуальную пытку суданцы обязаны выносить, не проронив ни слова и ни разу не поморщившись, не исключено, что к самым стойким молодым людям можно проникнуться и более нежными чувствами.

Поразительная выдержка достигается не только благодаря надежде на будущее семейное счастье, но и из-за страха подвергнуться жестокому осмеянию. Слабаков, не выдержавших испытания и хоть раз вскрикнувших от боли, ожидает публичный позор. Их долго издевательски поминают в песнях, под которые танцует молодежь на деревенских вечеринках.

К тому же стремление завоевать расположение симпатичных односельчанок не исчерпывает перечень причин, по которым суданцы идут на мучения. В первую очередь насечки необходимы, чтобы подчеркнуть принадлежность к своему народу. Ритуальный узор на лице — африканская разновидность паспорта, возникшая задолго до европейского бумажного эквивалента.

Южным суданцам нет нужды спрашивать у встречного национальность и место рождения. И то и другое в буквальном смысле написано у них на лбу или на какой-нибудь иной части головы. Так, у нуэр, проживающих в Западном Верхнем Ниле, лица покрыты сплошной чередой бугорков, а у нуэр, поселившихся на восточном берегу Нила, бугорки выстроены в шесть параллельных линий, повторяющих овал лица. Сходный по очертаниям, но имеющий особенности рисунок отличает динка из окрестностей Румбека. Мундари выделяются тем, что наносят рубчики бессистемно. Они делают это всякий раз, когда болеют, так как верят, что можно излечиться от любого недуга, если вовремя пустить «дурную кровь». Лотуо предпочитают лицо не трогать, зато решетят множеством сквозных дырок уши.

А бака объединили традиционные верования с христианством, проникшим в Судан, или, как он назывался в древности, в Нубию, в начале нашей эры. Количество наносимых на щеках насечек строго регламентируется и должно составлять магическое число 111. Три единички символизируют триединство Отца, Сына и Святого Духа.

Женщины не отстают от мужчин. Хотя у них нет ритуальных насечек, опознавательные знаки имеются. Слабый пол самовыражается в более чем экстравагантных, на европейский взгляд, украшениях. Наверное, самые необычные — подобия овальных блюдец, которые вживляются в уши или в нижнюю губу. Чтобы суметь втиснуть туда столь крупный предмет, в мочке и губе делают надрез, а затем годами любовно и кропотливо расширяют его, постепенно вставляя блюдца все больших размеров.

Чем женщина старше, тем массивнее и, с точки зрения соплеменников, красивее бижутерия, которую она может себе позволить. Правда, нельзя не упомянуть и об оборотной стороне погони за модой. Стоит блюдца вынуть, как оттянутые мочки и нижняя губа начинают болтаться, словно провисшие бельевые веревки.

Что касается насечек, то у древней традиции тоже есть пара неприятных последствий, причем более серьезных, чем неэстетичность облика. Дело в том, что ритуальные операции не только чертовски болезненны, но и опасны для жизни. Несоблюдение простейших правил гигиены, использование одних и тех же булавок и лезвий для обработки десятков и сотен пациентов, приводят к тяжелым инфекционным заболеваниям, а подчас оканчиваются смертью.

Еще в 1980-е годы один из лидеров нуэр Риек Машар Тени-Дургон, у себя в Западном Верхнем Ниле попробовал запретить ритуал, но из благого намерения ничего не вышло. Для него, сына вождя, получившего высшее инженерное образование, одно время женатого на англичанке, опасность операции была очевидна. Сам Риек, кстати, насечек не имеет, как нет их у его брата, тоже выпускника университета. А вот остальные его 29 братьев и сестер, оставшихся без образования, прошли через операцию.

Рядовые нуэр считают насечки обязательными. Несмотря на авторитет Риека, они продолжают подвергать детей жестокому ритуалу. Только если раньше под лезвие попадали мальчики в возрасте 15–18 лет, то теперь родители, опасаясь, что им помешают, направляют детей на болезненную процедуру как можно раньше — в 13–14 лет.

Не слишком значительное, казалось бы, возрастное изменение привело к серьезным последствиям. Нанесение ритуальных насечек равноценно посвящению во взрослую жизнь. Тот, кто прошел обряд инициации, имеет право выполнять любую мужскую работу: охранять дом и стадо, жениться, носить копье и автомат, а следовательно, воевать. Последнее занятие очень распространено в Южном Судане, где различные народности постоянно враждуют друг с другом. Получилось, что среди партизан стала расти доля бойцов-малолеток.

В последние годы отмечается некоторое падение популярности ритуальных насечек среди молодежи, живущей в городах. Даже дети «Мистера 500 биер» Питера Джока не желают «уродоваться». Но пока почти все нуэр, многие динка и почти половина жителей Южного Судана щеголяет в насечках и именно по ним оценивает встречных: свой — чужой, друг — враг.

Не стоит думать, что жертвами общественного мнения становятся только африканские женщины и мужчины, лишенные в своей провинциальной глубинке первоклассного образования и передовой культуры. Американцы и европейцы зависимы от того, что говорят вокруг не меньше, а пожалуй, и больше. Они как никто крепко взяты в оборот производителями всякого рода модных штучек. Стоит прозвучать очередному «последнему писку», как все наперебой кидаются ему подражать. Порой капризы моды так уродливы и смехотворны, что вернее было бы назвать их гримасами, но женщин, страстно жаждущих стать привлекательными, это мало заботит. Непрерывная рекламная канонада полностью заглушает здравый смысл. На территорию, где властвует искусно разжигаемое желание во что бы то ни стало иметь то, что есть у людей, признанных успешными, вход разуму категорически воспрещен.

Рекламные асы добились поразительных успехов. Выяснилось, что человека можно убедить в чем угодно, главное — соответствующим образом это подать. Пара-тройка массированных рекламных кампаний — и куда подальше летят традиции в оценках и восприятии, воспитывавшиеся и оттачивавшиеся веками. Казалось бы, лысая, иссиня-черная голова с мощными, резко выдающими скулами никогда не считалась в Европе признаком привлекательности у женщин, не так ли? Но вот в конце 1990-х годов подиумы мира покорила суданская супермодель Алек Век, и прежнее восприятие красоты перевернулось с ног на голову. Стремительное восхождение африканки к вершинам славы напомнило о том, сколь зыбки критерии красоты, сколь многообразны и своеобычны черты и формы африканских женщин, как могущественна в современном мире индустрия моды.

— Алек — настоящая Африка, не замутненная западным влиянием, — объяснил феномен известный визажист Сэм Файн.

В этом высказывании — ключ к успеху, выпавшему на долю странной даже по африканским меркам девушки, не похожей ни на кого из своих предшественниц по высокому подиуму.

Интерес к модели, поначалу вызывавшей у многих оторопь, подогревался драматичной историей ее жизни, растиражированной СМИ. Седьмой ребенок из девяти, жертва разгоревшейся на юге Судана войны между исламскими властями и племенами, исповедующими традиционные африканские культы, несчастная беженка, невероятным усилием воли преодолевшая все барьеры — так подавали новую супермодель. Ей настойчиво предлагалось выразить сочувствие и вознаградить ее. Само имя Алек, означающее на языке динка черную корову с белыми пятнами, по поверью приносящую удачу и счастье, преподносилось как глубоко символичное.

От всего этого веяло подлинностью, новизной, оригинальностью, нечасто посещающей глянцевый мир высокой моды. Шоколадные Наоми Кэмпбелл и Иман с их правильными, европейскими лицами к тому времени приелись. Требовалось нечто радикально новое. И ничего, что на самом деле Алек была дочкой богатого министерского чиновника, а в Лондоне, куда она якобы чудом сбежала от обрушившихся невзгод, давно жила ее старшая сестра. До истины докопаются немногие, а большинство удовлетворится трогательной официальной версией, взывающей к состраданию.

Суданская Золушка возникла вовремя в нужном месте и принялась пожинать законные плоды популярности. На адрес ее просторной квартиры в Нью-Йорке приходили тысячи писем от чернокожих девушек, мечтавших повторить звездный путь. Некоторым удалось многого добиться. Вспоминается прорыв кенийки Нэнси Аджумы Насеньяна, ставшей четвертой на всемирном конкурсе модельного агентства «Форд моделс». Призовое место принесло ей 50-тысячный контракт и приглашения выступить в Австрии, Австралии, Дании, Испании, Португалии, Панаме, ЮАР, на Филиппинах…

«Форд моделс», кстати, — то самое агентство, где когда-то, себе на горе, весьма скептически отнеслись к Алек. Потом бросились исправляться. Аджума такая же лысая, тоже с необычной формой черепа и нетривиальными, но яркими чертами лица. Впрочем, это как раз естественно. Она представительница народности туркана, проживающей на засушливом севере Кении и на юге Судана, по соседству с динка. Как и соплеменники Алек, туркана, родственники масаев, — прирожденные скотоводы и больше всего на свете ценят коров, определяя состояние и авторитет человека по многочисленности и упитанности стада.

Как и у динка, у туркана женщины высоки, стройны и тонки. Чтобы добиться требуемой для подиума неестественной худобы, им, в отличие от европеек и американок, не надо изнурять себя голодом, кроссами и походами в тренажерный зал. Идеальная модельная фигура достается даром, потому что так распорядилась природа. Завидная для миллионов девушек конституция постепенно вытачивалась в ходе многовековой эволюции, приспособления к жестоким условиям засушливой саванны, почти пустыни, где стадам приходится постоянно совершать длинные переходы в поисках скудного корма, а за животными вынуждены следовать пастухи и их семьи. Питаться приходится по большей части молоком, смешанным с кровью, которая сцеживается из шейной вены любимых буренок — аккуратно прокалываемой, а затем тщательно замазываемой слюной, смешанной с глиной.

Худосочные, иссушенные солнцем и ветрами, закаленные беспрестанным движением по бескрайней, безводной саванне тела динка, туркана и прочих степных и пустынных африканских народностей, идеально вписались в эстетические воззрения современных западных модельеров. Гладко отполированные эбеновые статуэтки, точь-в-точь ожившие пластиковые манекены из бутиков и универмагов, они оказались превосходными куклами-демонстраторами. Черная кожа, поначалу представлявшаяся непреодолимым недостатком, стала неоспоримым достоинством. На ней эффектно выглядят яркие ткани, которые плохо сочетаются с бледными европейскими телами. Пожалуй, лишь реклама косметики по-прежнему остается уделом исключительно моделей с белым цветом кожи. Но и в этой области лед тоже тронулся.

Триумф африканок на самых престижных подиумах не остался незамеченным на родине. Их имена на устах, их фотографии украшают обложки газет и журналов, а конкурсы красоты превратились в неотъемлемую часть африканской действительности. Мисс туризма, мисс благотворительность, мисс города, мисс бара, мисс сиротского приюта — кажется, не осталось ни одного, самого крошечного селения, самого скромного заведения, где не появилась бы собственная королева, официально признанная голосованием. Но победительницы таких доморощенных конкурсов разительно отличаются от африканок, дефилирующих в Нью-Йорке, Лондоне и Париже. Ни разу не довелось мне увидеть среди них ни лысых, ни экстравагантных, ни слишком худых. Наоборот, финалистками и мисс становились девушки по-старомодному миловидные, а нередко и чересчур полноватые для моделей.

Опрошенные африканские мужчины не оставили сомнений в том, что именно таким им видится идеал красоты. О внешности соотечественниц, блистающих на заокеанских подиумах, они придерживались невысокого мнения.

— Мало ли что считают в Англии и Америке, — кипятился знакомый кенийский редактор. — Ты разве не знаешь: все их модельеры — извращенцы, потому и выискивают у нас самых уродливых. У красивой женщины прежде всего должно быть приятное, дородное лицо и настоящая фигура.

Произнося последние слова, собеседник слегка закатил глаза и очертил руками нечто округлое. Чтобы понять, что имеется в виду под «настоящей» фигурой, далеко ходить не пришлось. Большинство жительниц Найроби, даже молоденькие и стройные, обладают пышными формами, которые не вписываются ни в модельные, ни в обычные европейские рамки. Причем, зная о мужских предпочтениях, кенийские дамы не только не пытаются скрыть непомерно развитые выпуклые части тела, но наоборот всячески подчеркивают их, облекая в облегающие юбки, джинсы и майки.

Поразмыслив, приходишь к выводу, что в Африке степень дородности четко соответствует погодным условиям. Как сочность растительности, она усиливается по мере увеличения количества осадков. В самом деле, в земледельческих центральных районах Кении, где проживают гикую, женщины уже ничем не напоминают тростинок-туркана. Чем ближе к озеру Виктория, тем трава зеленее, а женщины — приземистей и пышнее. Населяющие прибрежные районы крупнейшего африканского водоема луо, луя, гисии по части форм дадут гикую солидную фору. А уж во влажной Уганде с ее темно-изумрудными плодородными холмами, агентам модельных компаний можно от души посочувствовать.

Тем, кому покажется, что это не более чем субъективные впечатления, стоит напомнить скандал, разгоревшийся несколько лет назад. Организаторы континентального конкурса красоты «Лицо Африки», сколько не бились, не смогли найти ни одной угандийки, которая бы подошла для их целей.

— У ваших женщин слишком пышные бедра, — дипломатично пояснил разочарованным угандийцам представитель отборочной комиссии. — Мы хотим, чтобы наши победительницы и финалистки имели шанс заключить контракты в Европе и Америке.

В угандийские газеты хлынул поток возмущенных писем.

— Неужели во всей нашей стране нет ни одной красивой девушки? — недоумевал один из читателей.

— Если «Лицо Африки» больше интересуют бедра, переименуйте конкурс и дайте ему соответствующее название. Он его полностью заслужил, — ядовито посоветовал другой.

Организаторы конкурса из популярного в ЮАР развлекательного телеканала саркастическим комментариям не вняли. Из года в год победительницами становились тонкие высокие лысые девушки, столь ценимые западными модельерами и столь нелюбимые африканскими мужчинами.

Дальнейшие события предугадать нетрудно. Вкусы непостоянны, меняются они и в Африке. Назойливая реклама постепенно делает свое дело. С каждым годом участницы конкурсов все больше соответствуют западным представлениям о прекрасном. Все больше африканских девочек начинает озабоченно следить за весом и садиться на диету.

Старательно пестуемая мода на худобу просачивается в последние заповедные уголки. Перед миллионами долларов и стандартами, навязываемыми сериалами и глянцевыми журналами, пасуют даже древние традиции Мавритании — уникальной страны, где до сих пор исправно работают фермы по откорму… невест. Как правило, такое заведение содержит пожилая опытная женщина, поднаторевшая в искусстве увещевания молоденьких девушек, которые, не понимая своего счастья, не желают целыми днями до изнеможения объедаться. Рекордные привесы достигаются за счет обильного потребления фиников, кус-куса и прочих высококалорийных продуктов. Все обязанности воспитанниц состоят в том, чтобы три раза в день есть до отвала, а перерывы заполнить беспокойным пищеварительным сном.

Еще в 1980-е годы через фермы по откорму невест проходила треть мавританских девушек, теперь — каждая десятая. Раньше над худышками издевались, и у них не было шансов найти себе приличного мужа. Теперь многие богатые молодые люди, насмотревшись западных фильмов и журналов, считают дородных женщин малопривлекательными.

Выходит, разные народы все же одинаковы и при соответствующей психологической обработке внешние различия быстро стираются и уступают место глубинной общности? Ничуть. Жизнь в Африке убедила в обратном. Глобализация, конечно, несколько сгладила народное своеобразие, но оно осталось и, чуть ослабишь хватку, тут же проявляется. Если уж века колонизации, несколько поколений почти всеобщего образования, скроенного по западным лекалам, мощная ежедневная пропаганда не смогли его уничтожить, то значит, дела у господ глобалистов обстоят неважно. Несмотря ни на что, народы продолжают оставаться разными, и этим они интересны.

А касательно общности… Любой журналист знает, что при желании можно где угодно обнаружить какие угодно процессы и тенденции. Возьмем положение мужчины. Очевидно, что в Африке сильная половина человечества гораздо влиятельнее, чем прекрасная. Мужчины подчас распоряжаются в доме как диктаторы. Но если очень хочется, можно доказать и противное. В Кении мне пришлось столкнуться с феноменом мужей-подкаблучников.

«Избит собственной женой». Формулировка, казавшаяся в патриархальной Африке немыслимой и кощунственной, с годами стала все чаще возникать в полицейских протоколах. В стране, где беспрекословное подчинение мужу всегда почиталось главной заповедью супружеской жизни, драчливые жены становились привычной частью матримониального пейзажа. Причем отделывали они своих благоверных так жестоко, что те, отчаявшись, бежали искать справедливости в первое показавшееся им подходящим место. Например, в женские организации, созданные для защиты слабого пола от насилия варваров-супругов.

Древние традиции строго-настрого запрещают африканцам на глазах у окружающих проявлять испуг, страх и другие чувства, недостойные настоящего мужчины. Церемония посвящения во взрослую жизнь, сопровождаемая обрезанием, которое совершается без обезболивания, — наглядное тому доказательство.

О том, чтобы прилюдно заплакать, и речи быть не может, но житель кенийской столицы Джон Ирунгу разрыдался прямо в зале суда.

— Пять лет я молчал. Пять лет я сносил все ее мерзости без единого звука. Не могу, не могу больше, — сотрясаясь от рыданий, выкрикивал он, не обращая внимания на онемевшую от изумления публику.

И как было не онеметь? Такого ни кенийская Фемида, ни общественность еще не слыхивали. На суде прояснилось, что под «мерзостями» истец подразумевал битье металлическим прутом.

— Она даже не считала нужным объяснить, за что, — восклицал Джон сквозь всхлипы. — Просто подойдет и вмажет. Да еще подберет момент, когда сплю или отвернусь. Да еще норовит куда больней. Последний раз чуть последних зубов не лишился.

Процесс, затеянный Джоном, словно прорвал плотину. Стоило одному страдальцу вынести сор из хижины, как его примеру последовали другие. О наболевшем, но постыдном, а потому долго и тщательно скрывавшемся, наконец-то заговорили в полный голос.

Особенно большой резонанс вызвала история Джорджа Муро, проживавшего на западе Кении в районе Ньямира. Он, как и Джон, также решил обратиться в суд по схожей причине.

— Не мог больше сносить избиений, — пояснил Джордж на процессе.

Но кенийцев, уже начинавших потихоньку привыкать к новому явлению, больше всего поразил не сам факт, переставший быть диковинкой, а подробности. Точнее, тяжесть увечий и поведение подсудимой.

В ходе слушаний было доподлинно установлено, что жена, Мелен Керубо, измолотила мужа так сильно, что он потерял сознание и пришел в себя только в больнице. Более того, раны на теле и голове супруга были столь многочисленны и серьезны, что женщина сочла свою жертву бездыханной, но вызывать врачей или полицию не стала, а испугалась и убежала к подружке. Спас Джорджа вовремя вернувшийся домой сын, который с помощью соседей переправил бесчувственное тело в больницу.

В воображении обвиняемая представала теткой необъятных размеров. Только такая, дородная, могучая, безраздельно уверенная в своих силах женщина могла легко и просто расправиться с Джорджем — на вид крепким, мускулистым мужчиной, не достигшим 40 лет. Когда конвоир ввел Мелен в зал, прокатился вздох разочарования и послышались недоверчивые возгласы. Обвиняемая оказалось худощавой крестьянкой в платочке. Во время допроса она робко переминалась с ноги на ногу, изредка отваживаясь бросить взгляд на судью и публику.

Тем не менее и свидетели, и сама Мелен подтвердили рассказ Джорджа, исключив возможность оправдательного приговора.

— Суд принял во внимание то, что обвиняемая нанесла потерпевшему серьезный ущерб и оставила его истекать кровью, — гласило заключение. — Если бы не вмешательство сына, результат мог бы быть фатальным.

Вердикт оставлял преступнице возможность заплатить штраф в 10 000 кенийских шиллингов (около 150 долларов) и остаться на свободе. Но денег у осужденной не было, и она год провела за решеткой.

Джордж и Мелен прожили вместе 19 лет. Едва ли не каждый месяц возникали ссоры и потасовки, рассказали их дети. В больницу Джордж тоже попал не впервые. По мнению детей, причиной конфликтов была популярная в Кении самогонка чангаа, которую отец не прекращал пить, несмотря на мольбы домочадцев.

Вот оно, объяснение. Постоянно пьяный муж доведет до белого каления самую терпеливую жену, обладающую поистине ангельским характером. Но в Кении, да и в других африканских странах, ни этот, ни любой другой мужской порок (и меньше всего неверность, теряющая смысл в условиях традиционного многоженства) до сих пор столь буйного проявления ненависти не порождал. Ворчание и ругань, скандалы, уход к родителям, но только не рукоприкладство.

О том, что африканские мужчины столкнулись с новым, доселе невиданным явлением, свидетельствовали не только изумленно-недоверчивая реакция общественности, но и поведение пострадавших. Прежде чем обратиться в суд и начать на людях полоскать грязное белье, они, как правило, шли за советом в какую-нибудь правозащитную организацию, специализирующуюся на борьбе с семейным насилием. Да вот незадача: хотя недостатка в таких структурах в Кении нет, созданы они исключительно с целью защиты слабого, а не сильного пола. Федерация женщин-юристов, Коалиция против насилия в отношении женщин… Список можно продолжать долго, и весь он будет по женской части.

Винить в этом африканским мужчинам приходится самих себя. Покомандовали над женщинами долго и всласть, да и руку приложили от души. Рано или поздно должна была проявиться и ответная реакция. К чести кенийцев, сориентировались они быстро. После первых судебных процессов возникла общественная организация «Мужчины за равенство полов», взявшая решительный девиз: «Требуем перемен. Немедленно». Затем в Найроби прошел конгресс пострадавших мужей, на который приехали коллеги из Замбии, Малави и Эфиопии. Стало ясно, что проблема выходит далеко за пределы Кении.

Как уверял меня председатель «Мужчин за равенство полов» Даниэль Мбекар, его структура ежедневно прирастала новыми членами. Помогала реклама. После широкой огласки, которую получили первые суды по делам драчливых жен, о создании организации сочли долгом сообщить все средства массовой информации. А главное, в ней появилась реальная нужда. Каждую неделю с жалобами на женские кулаки и опасное для жизни манипулирование предметами кухонной утвари в нее обращались не меньше полдюжины мужчин.

По сравнению со статистикой насилия, учиняемого над женщинами, мужские страдания — капля в море. Только Федерация женщин-юристов ежегодно разбирала 5000 случаев. В среднем получалось около сотни в неделю. Но, как говорится, лиха беда начало.

Большинство жалоб поступало в организацию «Мужчины за равенство полов» от горожан. По мнению председателя, это не случайно.

— В деревнях древние устои сохраняются дольше, а в городах женщины предъявляют к мужьям гораздо более высокие требования, — отмечал он. — Кроме того, на селе всегда есть чем заняться, а в городах высокая безработица, жертвами которой становятся в первую очередь мужчины. Оказавшись не у дел, они начинают пить, женщинам приходится, помимо домашних забот, добывать деньги. Естественно, они срываются.

В кенийском парламенте давно лежит законопроект, посвященный насилию в семье, но у народных избранников, кажется, есть дела поважнее. Документ бесконечно дожидается своей очереди. Может, и к лучшему. Вряд ли его одобрение заметно отразится на уровне домашнего насилия. Закон ведь не в силах ни остановить разложение африканской общины, ни ликвидировать безработицу. Следовательно, в обозримом будущем и Федерация женщин-юристов, и «Мужчины за равенство полов» без работы не останутся.

Все, описанное выше, — чистейшая правда. Всему я был свидетелем. Но значит ли это, что подкаблучники представляют значительную долю африканских мужчин, а их грустные истории надо всерьез учитывать, отправляясь в Африку? Разумеется, нет. Как не стоит обращать слишком большое внимание на подобные случаи в российской, германской, французской жизни. Как бы много их ни было, они все же представляют собой исключение из правил.

Лучше поговорим о действительно типичном. В следующих главах я расскажу о народах, которые можно считать лицом традиционной и лицом современной Африки.

Вряд ли кто-нибудь подходит лучше на роль африканского символа верных хранителей вековых обычаев, чем масаи. Об этой народности знают даже те, кто никогда не интересовался Африкой. Даже те, кто думает, что люди там до сих пор ходят в набедренных повязках, а по улицам свободно разгуливают львы, слоны и жирафы. Редкий документальный фильм или книга о Черном континенте обходятся без упоминания о храбрых и загадочных масайских воинах-моранах. Я тоже не буду нарушать неписаный закон. Тем более когда есть о чем поведать читателям.

Масаи пришли на ум сразу же, как только я узнал о предстоящей командировке в Кению. Конечно, эта народность не составляет большинства жителей страны, как ошибочно полагают многие. Нуэр, динка, луо, луя гораздо многочисленнее, не говоря уже о гикую, о которых речь еще впереди. Но по известности или, как теперь говорят, медийности, всем перечисленным восточноафриканским народам до масаев далеко. Побывать в Кении и не познакомиться с бытом и нравами знаменитых воинственных скотоводов было бы непростительно. Да что там, попросту преступно.

Обосновавшись в Найроби и разобравшись с первоочередными делами, я начал готовить почву для своей маленькой этнографической экспедиции. Случай представился не сразу, хотя в столичном кенийском городе масаи попадались на каждом шагу. Сначала следовало познакомиться со знающими людьми, понять, что к чему, выбрать правильный момент и место. Когда, примерно год спустя после приезда, все наконец совпало, я заранее, вечером, двинулся в путь и к утру без проволочек и злоключений добрался до нужного холма.

Едва погасли фары, я провалился в бездонную африканскую ночь. Вокруг верещали цикады, светились чьи-то круглые глаза и что-то подозрительно шуршало, но в машине нападения хищника опасаться не стоило. Больше ничего видно не было. Яркая луна не пробивала пелену тумана, заботливо укутавшего низину. Вот и славно, подумалось в тот момент. Можно пару часиков поспать, чтобы наутро, со свежими силами окунуться в экзотическую церемонию. Не тут-то было! Рядом затормозил «Ленд Ровер» с обшарпанными боками, и из него вывалилась шумная ватага чернокожих парней. Вскоре с другой стороны пристроился необъятный «Ленд Крузер», извергавший лавину ритмичной музыки. Следом причалили новые соседи. Светящиеся глаза исчезли, о сне нечего было и помышлять.

Когда встало солнце, и плотная завеса развеялась, долина расцвела. Непроглядная серая хмарь истаяла в кисею прозрачной дымки, сквозь которую проступила буйная зелень. Сочный, налитой луг, красноречивое свидетельство обильного сезона дождей, покрыли ярко красные пятна. Масаи! Цель поездки виднелась, как на ладони.

В одиночку я бы ни за что туда не добрался, хотя от кенийской столицы долину отделяли чуть больше сотни километров. Нет, не зря я медлил с визитом к легендарным скотоводам. За это время удалось раздобыть надежного проводника, студента найробийского университета по имени Джордж. Свое настоящее масайское имя он назвать отказался и вообще всячески подчеркивал, что церемония посвящения во взрослую жизнь эуното, на которую мы отправились, не более чем предрассудок, который его, современного, цивилизованного человека, мало интересует. Но свое родное селение Олобелибел, где намечалось красочное действо, Джордж знал превосходно и посетить его еще раз был не прочь.

До Каджиадо провожатого не требовалось. Город, который наряду с Нароком считается одним из двух крупнейших масайских поселений, обозначен на всех картах. Хватает и указателей, хотя, по правде говоря, сам Каджиадо в лучшем случае можно назвать поселком. Расположенный посреди бескрайних холмистых равнин южной Кении, он производит жалкое впечатление. Кучка приземистых, хаотично разбросанных домов, вывески с облупившейся краской, беспорядок и мусор — что может быть унылее? Не покидало ощущение, что населенный пункт появился по приказу, непонятному и неожиданному, а потому исполненному кое-как, лишь бы отвязались.

Миновав Каджиадо, мы свернули на проселок. Олобелибел на картах не значился, исчезли и указатели, но Джордж не подвел. Подскакивая на ямах и рытвинах, огибая валуны и термитники, больше похожие на причудливые замки, плутая среди зарослей, мы уже в полной темноте добрались до холма, с которого, заверил проводник, я смогу увидеть церемонию, как из театральной ложи.

В правоте его слов я убедился, когда окончательно рассвело. Прямо под нами, в долине, бурлила жизнь. Сотни масаев сновали взад и вперед. Их число все время росло за счет постоянно прибывавших гостей. Именитые, среди которых, как уверял Джордж, был и один министр, приезжали на мощных, крупногабаритных джипах. Рядовые подходили пешком. Что для масая десяток-другой километров по знакомым каменистым холмам, с детства исхоженным вдоль и поперек с отцовским стадом?

Мужчины, приторочившие к поясам дубинки рунга, опирались на длинные посохи, многие женщины несли калебасы из полых тыкв.

— В них молоко, — пояснил Джордж. — Без него не обходится ни одна церемония.

Все были одеты в красные накидки шука. Головы, руки и ноги, покрытые красной охрой, краснозем, просвечивавший сквозь травяные проплешины, красная пыль, вздымаемая тысячами тонких ног, обутых в сандалии, создавали непередаваемое ощущение. Вскоре стало казаться, что и лучи утреннего солнца приобрели особенно яркий красный оттенок.

По темно-оранжевой тропинке мы спустились в долину и окунулись в багряный водоворот. Сверху казалось, что, очутившись в гигантской толпе, галдящей на неведомом языке, нельзя испытать ничего, кроме отчуждения и страха. В самом деле, поначалу предательский холодок сковывал движения, а глаза машинально рыскали в поисках угрозы. Неприятные ощущения возникали и от прикосновений к голове и рукам. Очевидно, обитателям масайской глубинки мои прямые волосы и бледная кожа представлялись не менее экзотическими, чем мне их покрытые охрой тела. Но вскоре я успокоился. В сердцевине воинственного на вид красного скопища витал явственно ощутимый праздничный и доброжелательный дух. Стоило расслабиться, и тотчас все вокруг тоже показались дружелюбными и приветливыми.

Справившись с волнением и освоившись, я начал обращать внимание на происходящее, и как раз вовремя. Мы подошли к маньяте — деревне из полусотни расположенных полукругом, похожих на доты приземистых мазанок, слепленных из глины и коровьего навоза. Выстроили их матери моранов — воинов, которым в ходе церемонии эуното предстояло превратиться в полноценных взрослых членов масайского общества.

Из маньяты выбежали два мальчика и остановились в шаге от нас, вежливо склонив головы. Джордж слегка дотронулся до темени каждого парнишки.

— Такое приветствие, — сказал он. — Они еще не обрезаны, поэтому, встретив человека, который прошел обрезание, обязаны приветствовать его первыми, даже если старше его.

Так же ведут себя при встрече и девушки. Необрезанные обязаны кланяться обрезанным и замужним.

В маньяте прихорашивались перед выходом мораны. Они втирали в кожу масло и охру, оправляли браслеты и ожерелья, составленные из разноцветного бисера, подвешивали к поясам ножи. Стремление выглядеть нарядно порой принимало комические формы. Один из воинов приладил к локтевому браслету осколок зеркала и, судя по всему, остался чрезвычайно доволен своим изобретением.

Рядом с маньятой женщины варили себе еду. Для моранов пиршество готовилось поодаль, в роще. Когда мы подошли, костер, на котором жарилось мясо быка, полыхал вовсю, распространяя по округе аппетитный запах. Вездесущие мальчишки, пожиравшие глазами увесистые, подрумянившиеся куски, тут же перевели взгляд на белого гостя. И им, и нам было дозволено свободно наблюдать за подготовкой к трапезе. А вот женщинам, даже родственницам посвящаемых, это строжайше запрещалось.

— Если хотя бы один женский глаз увидит предназначенное для моранов мясо, его тут же выбросят как подвергшееся сглазу, — заверил Джордж.

Множеством условий обставлен каждый шаг церемонии. Выбор быка, его убийство, разжигание костра, разделка туши — все свершается в точном соответствии с давними обычаями. За их соблюдением ревностно следят старейшины. Но больше всего поражает то, с каким рвением и насколько серьезно, без тени иронии воспринимают происходящее посвящаемые юноши.

Джордж — исключение. Впрочем, так ли это? Честно говоря, вскоре я засомневался. В свое время он тоже прошел обрезание, побывал в моранах, отведал мяса священного быка. Это теперь, поварившись в космополитичной атмосфере университета, он возомнил себя современно мыслящим интеллектуалом, свободно воспарившим над дедовскими предрассудками.

Судя по церемонии в Олобелибеле, большинство соплеменников Джорджа не разделают его скептицизм. Чтобы понять это, достаточно было взглянуть на то, с каким ожесточением ребята дрались за право первым взять быка за рога, чтобы стать лидером своей возрастной группы. Наивные! Все было заранее предопределено старейшинами, пустившими животное в ворота, ближайшие к их избраннику.

Сколько горя сквозило в глазах у моранов, когда им сообщили, что их усилия пропали понапрасну. Если бы мудрые старцы не позаботились о безопасности и перед оглашением не отобрали у воинов копья и ножи, не миновать бы массовой резни и смертоубийства.

Выбор старейшин озадачил. Лидером группы, посвящаемой во взрослую жизнь, а в ней собрались юноши от 16 до 29 лет, стал… 9-летний Мурхан Каркуресс.

— Он из уважаемой семьи, за которой не водится грехов, — пожал плечами Джордж. — Его давно готовили к лидерству. Даже обрезали раньше, чем других. Бедняга. Теперь так и останется неучем.

Из дальнейших объяснений следовало, что Мурхан не пойдет в школу, а через пять лет должен будет жениться на невесте, выбранной для него старейшинами. Но мальчик не выглядел разочарованным. Да и мальчиком, несмотря на возраст, назвать его было трудно. Пронзительный, строгий, недетский взгляд, гордая осанка, важная походка, повелительные интонации поразительным образом превращали мальчугана в настоящего вождя. Опершись на копье, он застыл на одной ноге, приняв классическую масайскую позу. И надо было видеть, как почтительно приближались к Мурхану юноши вдвое старше его. Лидер, что и говорить. Таковым он, согласно традиции, останется для всех членов возрастной группы до самой своей смерти.

Но как бы свято ни соблюдались старинные обычаи, время вносит коррективы. Еще в 1960-е и даже в 1970-е годы, пройдя обрезание и став моранами, масаи, прежде чем удостоиться участия в церемонии эуното, по четыре-пять лет, а то и больше проводили на отшибе, в отдельных маньятах, и вели жизнь воинов. Она была одновременно проста и тяжела. Мораны жили вольно, не стесненные ни режимом, ни моралью. Они без ограничений общались с девушками, не связывая себя долговременными узами, совершали набеги на соседей, похищали скот. Преступлением это не считалось. Масаи верили, что все коровы мира принадлежали им по праву, данному небесным богом Энгаи. Поэтому, отнимая у других стада, мораны считали, что не только не нарушали закон, но стояли на его страже, восстанавливая справедливость и поступая по совести. Были у морана и трудные обязанности. Они должны были защищать свой народ от соседей, участвовать в войнах, а еще — непременно убить льва.

Масай, не сразивший царя зверей, не мог считаться настоящим мораном, а следовательно — полноценным членом общества. Особой удалью считалось схватить льва за хвост, пока тот еще не испустил дух. Подчас группа масаев, едва ранив зверя, дружно бросалась к хвосту. Отталкивая друг друга, каждый стремился ухватиться первым, и тут у недобитого хищника появлялась прекрасная возможность расправиться хотя бы с частью нападавших и дорого продать свою жизнь.

Суровый закон предков соблюдается и теперь, но в виде исключения. В Кении любая охота запрещена законом. В мою бытность там как раз в районе Каджиадо, где находится Олобелибел, вооруженный копьем 20-летний масай один на один сразился со львом и победил. Но к этому его вынудили обстоятельства. Он защищал отцовское стадо. Через год после того происшествия масаи, жившие близ Национального парка Найроби, истребили с десяток львов, которые стали регулярно нападать на их коров. Этот редчайший случай удостоился бурной полемики в прессе и разборов на правительственном уровне.

Об угоне скота и рейдах на соседей и говорить нечего — однозначно подсудное дело. Да такого и не бывало уже многие десятилетия. Для посвящения в мораны стало достаточно совершить обряд и в крайнем случае провести пару месяцев в маньяте. Более того, церемония теперь приурочивается к школьным каникулам, а возраст многих посвящаемых снизился с 15–18 до 10–12 лет. Лучше обрезать ребенка пораньше, чтобы потом не отвлекать от занятий, полагают родители.

Совсем недавно было иначе. Джордж рассказал, что в конце 1970-х будущий видный юрист, уроженец Каджиадо Кериако оле Тобико провалил экзамены и сбежал из школы, потому что жаждал вести жизнь морана. Вооружившись, он вместе с товарищами нагрянул в дом отца и потребовал поддержать его планы. Но отец думал иначе. Он пригрозил сыну родительским проклятием, самым страшным наказанием для масая, а в случае повиновения и возврата в школу пообещал дать двух быков для церемонии посвящения во взрослую жизнь. Только тогда Тобико взялся за учебники. Втянувшись, он обнаружил такие способности, что окончил школу с отличием, продолжил обучение в Кембридже и стал одним из лучших адвокатов страны.

Мысль о том, что в современном мире образование важнее моранизма, завоевывает среди масаев все новых, порой неожиданных сторонников. В этом мне пришлось убедиться, когда нежданно-негаданно оказался в гостях у 80-летнего вождя Лерионке оле Нтуту. На его поместье я наткнулся пару месяцев спустя после посещения эуното, колеся по заповеднику Масаи-Мара. Гостеприимный вождь, живший прямо посреди заповедной территории, не захотел отпускать иноземца, не пообщавшись и не показав ему хозяйство.

К большому дому примыкал еще более обширный хлев, но для масая густой запах навоза — приятнейший аромат на свете, потому что скот — это все. Молоко, смешанное с кровью, которую нацеживают из шейной вены коровы, служит главной масайской пищей. Коровья моча применяется в лечении, свежий навоз идет на строительство, а сухой — на топливо, толстые рога превращаются в емкости и украшения, а из шкур шьются матрасы, одежда и обувь. Пройдя через эуното и став полноправным членом общества, масай одновременно получает право иметь собственное стадо горбатых коров и жену. Мне сказали, что для описания скота в масайском языке маа существует больше ста слов. Неудивительно, что рассказ вождя о достоинствах каждой из стоявших в стойлах коров занял немало времени.

В доме с Лерионке оле Нтуту жила десятая жена, 35-летняя Ноонкипа, подарившая ему шестерых детей. Младшему едва минуло пять. А всего, похвастался престарелый отец, у него больше 70 отпрысков, но все остальные уже взрослые. Отдельно жили и девять старших жен. Каждой из них благодарный супруг построил собственный дом.

Казалось бы, типичный масайский вождь, продолжавший мыслить отжившими понятиями и не желавший ничего менять, но стоило заговорить с ним о судьбе народа, и в каждой фразе зазвучало слово «образование».

— Когда полвека назад я встал во главе района, здесь было две школы. Теперь их больше трех десятков. Вот мое самое большое достижение, — с гордостью говорил старик, неспешно отхлебывая виски и тщательно прополаскивая им белые, прекрасно сохранившиеся зубы. — Теперь надо бы как-то обеспечить образование девушкам.

Пожелание Нтуту пока остается мечтой. И в Нароке, и в Каджиадо большинству масаек приходится оставлять учебу прежде положенного срока. Полицию этих районов впору переименовать в спецподразделение по борьбе с неравными браками. Если в других частях страны правоохранительные органы проводят рейды по деревням, чтобы арестовать убийц, налетчиков или, на худой конец, самогонщиков, в регионе, населенном масаями, главная цель операций — вызволить малолетних девочек из семейного рабства. Их против собственной воли, но по согласию родителей выдают за великовозрастных мужей.

В каждом учебном заведении масайских районов ученики разучивают и разыгрывают спектакль о неравном браке. Нехитрая пьеска, написанная безымянным сотрудником одной из благотворительных организаций, повествует о типичном конфликте: родители внезапно отзывают дочь из начальной школы, чтобы выдать замуж за старика.

Девочке меньше всего хочется навсегда расстаться с веселыми подружками, чтобы с утра до ночи готовить, стирать, убирать, чистить дом и хлев и всячески угождать грубому, необразованному, беззубому супругу. В последний момент на помощь приходит районный комиссар полиции. Угроза отступает, и спасенная малышка за казенный счет продолжает учебу в школе-интернате.

Так происходит на сцене. Так нередко случается и в жизни. Благодаря стараниям государства и общественных организаций, все чаще масайкам удается окончить не только начальную, но и среднюю школу. И все же, несмотря на все меры, неравные браки по-прежнему процветают.

Из-за подневольных замужеств каждая школа ежегодно теряет десятки учениц. Согласно полицейской статистике, возраст малолетних жен составляет от девяти до 12 лет, а у их супругов колеблется в пределах от 50 до 80 лет.

Механизм деяния, уголовно наказуемого в соответствии с входящим в кенийское законодательство «Актом о защите прав детей», примитивен. На решение преступных родителей, безусловно, влияют и традиции, но моральные соображения отбрасываются, прежде всего, во имя материальных благ. Обычная такса такова: пара одеял, два-три быка, 30 000–40 000 шиллингов, то есть примерно 500 долларов. Для большинства масаев это огромное состояние, поэтому, заплатив калым и выставив угощение, скопившему деньги старцу можно забирать невесту и запрягать ее в домашнее хозяйство.

Чаще всего неравные браки, совершаемые по традиционному обряду, без регистрации в государственных органах, практикуются во время школьных каникул. Наставники всегда с тревогой ждут момента, когда класс собирается к новому учебному году. Почти всякий раз кого-нибудь не досчитываются.

Не меньше горя приносит еще один распространенный обычай. Речь идет о свободном сексе. Как гласит популярное поверье, масай, проходя мимо любого дома, может воткнуть возле него копье, после чего волен входить и спать с живущей там женщиной, чьей бы женой она ни оказалась. Могу заверить, что это преувеличение. Начнем с того, что воткнуть копье масай может только у дома члена своей возрастной группы. Это, во-первых. А, во-вторых, если женщине он не понравится, она имеет право отказать. Во всяком случае в этом меня заверяли все масаи, которых я расспрашивал о нравах, царящих в половой жизни их знаменитого племени. Уточнения, конечно, важные, но, в сущности, поверье не так уж и далеко отстоит от реальности.

Пока обычай бытовал в условиях традиционного общества, никто не жаловался. В наши дни, когда в Африке свирепствует СПИД, свободная любовь послужила мощным толчком к ускоренному распространению смертельного вируса. Способствует ему и женское обрезание, нередко совершаемое без соблюдения правил гигиены.

Усилия гуманитарных организаций, пытающихся заменить обрезание на чисто символический обряд, пока большого успеха не приносят. Родители продолжают упрямо толкать дочек под нож знахарок. То же с презервативами: от применения резиновых изделий отказываются не только мужчины, но и женщины. Масаи убеждены, что настоящее удовлетворение может доставить только незащищенный секс.

Мешают традиции и повышению жизненного уровня. Верования не позволяют масаям заниматься земледелием. Боясь поранить мать-землю, они долго не соглашались даже на то, чтобы хоронить усопших. Много усилий пришлось приложить, чтобы убедить скотоводов выращивать некоторые виды злаков и плодов, но дальше пары относительно успешных небольших проектов дело не двинулось. Упрямцы не спешат заниматься земледелием, даже уверившись, что оно приносит им выгоду.

Зато маниакальное упорство в отстаивании своего образа жизни, стойкое нежелание подстраиваться под быстро меняющийся мир и идти в ногу со временем сделали масаев всемирно знаменитыми. По количеству публикаций, книг и фильмов они превзошли все остальные африканские народности вместе взятые. Интерес публики также подогревается сенсационными, хотя и малоубедительными гипотезами о происхождении племени. Тонкие, прямые черты масайских лиц, не похожие на окружающих африканцев, породили поток предположений. От кого только не вели их родословную: и от древних египтян, и от якобы заблудившихся воинов Александра Македонского, и от потерянной ветви израилевой… Возможность вволю поспекулировать плодит все новых авторов, все новые публикации. Так и выходит, что абсолютное большинство туристов на вопрос о том, кто живет в Кении, не задумываясь, отвечает — масаи. Между тем их доля в населении страны не достигает даже одного процента. В соседней Танзании наблюдается сходная картина.

Непропорционально большая, но заслуженная слава могла бы сослужить масаям неплохую службу, но пока дивиденды стригут другие. Фраза «масай — не народность, а профессия», стала в Кении расхожей поговоркой. Энергичные парни, облаченные в красные шуки и браслеты из бисера, наводнили все крупные города: от побережья до угандийской границы.

Профессиональные масаи работают по нескольким направлениям. Их порядочные представители избрали нелегкий труд танцоров, неутомимо демонстрируя туристам знаменитые высокие прыжки на месте, сопровождаемые гортанными криками. Кто не скачет — не масай. Некоторые специализируются на продаже сувениров, что тоже не может вызвать порицания. Часть служит ночными сторожами, заработав репутацию честных и добросовестных охранников. Дубинка рунга вытачивается из дерева настолько плотного и тяжелого, что насквозь пробивает толстые доски. В руках масая она пугает грабителей больше, чем огнестрельное оружие. Часть устроилась привратниками, помогая колоритным видом заманивать клиентов в магазины и отели. Все они получают гроши и честно зарабатывают свой хлеб.

Недобрые чувства начинают шевелиться в душе, когда становишься объектом приставания наглых, привязчивых «моранов-торговцев», чьи черты совсем не похожи на масайские, а мочки ушей не болтаются, как провисшие веревки, растянутые традиционными масайскими украшениями. Расчет прост: редкий белый в состоянии отличить настоящего масая от поддельного, а взятый напрокат популярный, раскрученный образ помогает увеличить дневную выручку.

Отдельная статья — брачные авантюристы. Пользуясь завоеванной моранами репутацией бесстрашных воинов и знойных любовников, они липнут к перезрелым и престарелым европейкам и добиваются успеха. Частенько наградой становится содержание, подарки и денежное вознаграждение. Порой оборотистым врунам достается и большое счастье в виде бракосочетания. Распадаются такие псевдоромантические связи довольно быстро и, как правило, с громким скандалом. Самыми известными были широко разрекламированные, но вскоре с треском развалившиеся браки англичанок Черил Мейсон и Лин Дейвис. В обоих случаях выяснялось, что показные нежности скрывали корыстный расчет. Кроме того, помимо британских жен, чернокожие казановы одновременно имели и других, местных.

Настоящих масаев волнуют другие проблемы. Гораздо чаще обманывают не они, а их. Самым грандиозным надувательством стала афера британских колонизаторов, в начале прошлого века лишивших скотоводов большей части исконных пастбищ.

Вопрос о земле сплотил народность, которая за длительную историю разделилась на несколько групп, различающихся, в основном, районом проживания. У подножия потухшего вулкана Лонгонот, чье заросшее растительностью жерло вызывает в памяти историю о затерянном мире, прошло собрание представителей всех ветвей «Дома Ма». Так называют большую этническую общность, которая, помимо масаев, включает самбуру, туркана и эль-моло. На совещании единогласно совместными усилиями решили добиваться возвращения земель.

Поводом для начала кампании послужило истечение срока 99-летней аренды участков, которую британская колониальная администрация навязала коренным жителям. На самом деле договор об аренде был профанацией.

— Он заключен британцами с так называемым главным вождем масаев Олонаной (Ленаной), но тот вовсе не был вождем, — напомнил властям член кабинета министров, один из самых авторитетных масаев Уильям оле Нтимана. — Олонана был коллаборационистом. Он предал дело масаев. Он не обладал исполнительной, административной или политической властью, которая дается советом старейшин. Он продал права масаев на землю в обмен на свой пост, созданный колонизаторами, горстку денег и старую армейскую шинель.

В результате сделки, которую ни Лондон, ни власти Кении никогда не ставили под сомнение, масаи лишились значительной части лучших пастбищ. Прервались традиционные пути миграции скота, которыми год за годом, в зависимости от сухого сезона и сезона дождей, пользовались масайские пастухи.

— Изгнание масаев с сочных пастбищ Рифтовой долины, а затем и с равнин Лайкипии был бесчеловечным, насильственным актом с катастрофическими последствиями, — убежден оле Нтимана.

Масаи доказывают, что отныне они имеют право пользоваться землей. Но кто их слушает? Полиция применила оружие для разгона акций протеста, а правительство поспешило объявить, что масаи ошиблись. В действительности, уточнило оно, срок аренды составляет не 99 лет, как обычно бывает по английскому и списанному с него кенийскому законодательству, а… 999.

Беспрецедентная для юриспруденции цифра хорошо отразила смятение властей, для которых любой передел земельной собственности стал бы кошмаром наяву. Прежде всего, он породил бы цепную реакцию. Исконные земли стали бы требовать и другие кенийские народности. Кроме того, он вызвал бы испуг у инвесторов. Наконец, никто не сомневается, что превращение расположившихся на масайских землях крупных ферм в пастбище для малопродуктивных толсторогих коров отбросит сельское хозяйство в каменный век. Только значит ли это, что нужно и впредь усугублять и умножать и без того вопиющую несправедливость?

Масаи в очередной раз проиграли, но капитулировать не собираются. Они живут в другом измерении, с другим ощущением времени. Кто знает, за кем останется окончательная победа? Время работает не только на бывших колонизаторов, которые надеются как можно дольше затянуть процесс и утопить его в мелочах. Оно работает и на масаев, ведь с каждым годом все большее их число получает образование и из неотесанной деревенщины превращается в грамотных и опасных соперников.

Кое-что удается уже сейчас. Мне довелось, например, увидеть результаты успешной тяжбы масаев, вернее самбуру, с бывшими колониальными хозяевами. Проезжая по землям этих ближайших масайских родственников, я обратил внимание на некоторые маньятты. Честно говоря, не заметить их мог только слепой. Обычно скотоводы самбуру лепят свои домишки из коровьего навоза, поэтому выходят они неказистыми и приземистыми, похожими на оплавленные, растрескавшиеся доты. Различить их на грязно-желтом фоне засушливых степей северной Кении непривычному глазу приезжего не под силу. Но эти маньятты виднелись издалека. Плоские крыши мазанок увенчивали белоснежные диски спутниковых телеантенн. Рядом стоял еще один продукт современной технической мысли — широкая, нестерпимо блестевшая на экваториальном солнце панель солнечной батареи. Без нее дорогостоящая «тарелка» была бы ни к чему. Электричества в том районе отродясь не водилось.

Смешение эпох и стилей продолжилось, когда я вошел во двор, огороженный сливавшимся с пейзажем забором из колючих веток акаций, едва ли не единственного дерева, выживающего в этом пустынном пекле. У двери, то есть проема, на грубо сколоченной деревянной скамейке сидел хозяин — африканец средних лет с короткой стрижкой, усами и недоверчивым, тяжелым взглядом, буравившим из узких глазных щелочек. Он был одет в ботинки с толстой рифленой подошвой, белые носки, резко оттенявшие голые черные ноги, кричащие шорты в пестрых цветочках и строгий двубортный пиджак. Поверх пиджака был повязан ремень, на котором болтался массивный мобильный телефон. На тот момент ни один из кенийских операторов сотовой связи в районе не действовал.

Звали парня Стивен. В разговоре выяснилось, что бесполезность мобильного аксессуара его обладатель прекрасно осознавал. По мобильнику он звонил друзьям, жившим в Найроби и в Лондоне, когда выбирался в Наньюки — ближайший относительно крупный город. Но носил телефон с собой постоянно: и когда пас коров, и когда заходил к соседям, и на отдыхе. Положение обязывало, ведь Стивен был… миллионером.

История удивительного обогащения началась в 1974 году, когда он, еще мальчиком, вместе со старшим братом пас отцовское стадо. Следуя за коровами, ребята набрели на странный продолговатый металлический предмет, напомнивший им виденный у соседа термос. Старший брат ударил по предмету дубинкой и упал на землю, сметенный взрывом. Рядом с мальчишкой, тоже замертво, распластались пять буренок. Термос оказался артиллерийским снарядом.

Стивену повезло. Хотя он стоял в трех-четырех метрах от взрыва, полдня пролежал без сознания и потерял много крови, ему удалось доползти до дома. Парнишку отвезли в больницу, раны кое-как залечили, но жизнь не налаживалась. Ранения были тяжелыми, школу пришлось бросить, пришла бедность. В 1990 году Стивен женился, завел шестерых детей, но оставался безнадежным, почти нищим неудачником.

Способов выбиться в люди в округе не было. Поселок, а точнее деревенька Дол-Дол, в которой жил Стивен, представляла собой горстку маньятт, беспорядочно разбросанных по выжженной холмистой равнине. По разбитому пыльному проселку в Дол-Дол изредка проезжали рейсовые микроавтобусы-матату — единственная связь с миром, олицетворением которого был Наньюки. Дальше этого населенного пункта почти никто из жителей Дол-Дол никогда не уезжал. А между тем столица Найроби отстояла от деревни не так уж далеко — всего 200 с небольшим километров. На машине я преодолел их меньше чем за три часа.

Самбуру продолжали жить так, словно остального человечества не существовало. Но и забравшись в дикие степи, им не удалось отгородиться от современной жизни. Жаркая, сухая, почти безжизненная равнина, где люди и животные отчаянно борются за жизнь, приглянулась британским военным. Еще в колониальные времена англичане устроили неподалеку от Дол-Дол полигон, где готовили своих вояк к действиям в экстремальных условиях. В XXI веке навыки, полученные в кенийской пустыне, пригодились солдатам Ее Величества в ходе интервенций в Афганистане, Ираке, Ливии.

После учений оставались неразорвавшиеся боеприпасы, но искать их на территории, превышающей тысячу квадратных километров, было и хлопотно, и необязательно. Мир ничего не знал о самбуру, регулярно подрывавшихся на британских снарядах и минах, как ничего не знали о мире жертвы военных игрищ колонизаторов, теперь уже бывших.

Несколько раз кенийские благотворительные организации пытались привлечь к проблеме внимание международной общественности, но не преуспели. Положение изменилось, когда за дело взялся британский адвокат Мартин Дэй. Он прославился тем, что сумел заставить Токио выплатить компенсацию англичанам, оказавшимся в японских концлагерях во время Второй мировой войны. С охотой ухватился юрист и за проблему самбуру, многим казавшуюся безнадежной. Стивен не особенно надеялся на успех, но терять было нечего, и когда он прослышал про гипотетическую возможность получить за свои увечья деньги, зарегистрировался и прошел медицинское освидетельствование, подтвердившее, что его раны нанесены шрапнелью.

Дальше события разворачивались как в сказке. Менее чем через год Стивен и еще две жертвы британских военных получили приглашение посетить Лондон, чтобы в качестве живых улик предстать на переговорах с министерством обороны Великобритании. Когда боинг «Бритиш Эйруэйз» взлетал из международного аэропорта Найроби, самбуру судорожно вцепились в ручки кресел и долго сидели зажмурившись. То, что железные автомобили умеют ездить по дорогам, они знали, но в то, что тяжелые железные штуковины могут летать, поверили, только убедившись в этом на собственном опыте.

Поначалу министерство обороны упиралось, заявив, что расчистка полигона — обязанность самих кенийцев, но грамотное ведение дела принесло плоды. Перед лицом неопровержимых свидетельств британские военные осознали, что процесс им не выиграть, и согласились пойти на внесудебное урегулирование. После двухдневных переговоров в Лондоне была достигнута договоренность о сумме компенсации. Она составила почти семь с половиной миллионов долларов.

Кроме того, британская сторона пообещала внимательней относиться к уборке неразорвавшихся боеприпасов. Примерно так, как она подходит к этому на полигонах в Канаде и на Кипре, где, в отличие от безответных фаталистов-самбуру, местные жители юридически подкованы и политически активны.

Компенсации начали выдавать в конце ноября, но еще летом, вернувшись из Лондона, Стивен почувствовал себя другим человеком. В том, что свои два миллиона кенийских шиллингов, а это как-никак почти 30 000 долларов, он получит, сомнений не оставалось. Пора было начинать жить по-новому, и Стивен не стал терять времени даром.

Первым делом, он внимательно присмотрелся к женщинам Дол-Дол и двух отобрал себе в жены. Правда, у первой уже было трое детей, а у второй — двое, что, после прибавки шестерых собственных, давало в итоге 11, но Стивена это не смутило, а обрадовало. У самбуру бытует подход к браку, отличный от европейского. Женщины, например, в девичестве не могут отвергать ухаживания и уклоняться от близости, если жених в состоянии заплатить выкуп родителям. Признаком перехода в новое, зрелое состояние для представительницы прекрасного пола считается не венчание и не брачная ночь, а обряд обрезания, после которого, если она выживает, брачные ночи невозможны по меньшей мере недели три.

Зато, выйдя замуж, самбуру могут спокойно назначать свидания мужчинам. Причем теперь они имеют право отказа и выбора партнера. Детей, от кого бы они ни появились, должен содержать муж. И он свято выполняет эту супружескую обязанность, ведь чем больше у него жен и детей, тем больше его уважают односельчане. А поскольку количество жен определяется способностью супруга заплатить выкуп, то от голода они и дети не умирают.

Устроив семейную жизнь, Стивен купил 120 коров и 60 верблюдов, потому что после детей самбуру, как истинные масаи, больше всего на свете ценят скот. Величина стада и авторитет среди соплеменников находятся между собой в прямой зависимости.

По двору теперь стало невозможно пройти, не вляпавшись на каждом шагу в коровьи лепешки, а маньятту наводнили полчища мух, слетевшихся на запах свежего молока. Стивен был в восторге. Жилище наконец-то обрело столь желанную и столь долго отсутствовавшую атмосферу сытости, довольства и богатства.

Настало время подумать и о досуге. Помимо телевизора и спутниковой антенны, Стивен приобрел музыкальный центр «Сони» и с тех пор горя не знает. Когда надоедает смотреть и слушать, он записывает песни в собственном исполнении, а потом долго и громко проигрывает их домочадцам, давая возможность в полной мере насладиться своим талантом и воздать себе должное.

Еще Стивен хотел купить машину «Тойота», потому что какой же миллионер без собственного авто, но передумал. Вместо этого помог 14 родственникам: кому дал выкуп за жену, кому прикупил коров или коз, кому внес деньги за обрезание детей. Остаток он отложил на учебу собственным детям и на постройку доходного дома в Наньюки.

Возможно, двумя миллионами можно было распорядиться и получше, но Стивен по крайней мере честно пытался потратить деньги на то, что он и его соплеменники считают самым важным. В Дол-Дол нет недостатка в гораздо менее успешных примерах.

В общей сложности компенсацию от министерства обороны получили 228 кенийцев. Почти 130 из них, как и Стивен, превратились в «бум-бум-миллионеров» — так, намекая на происхождение богатства, окрестили нуворишей земляки. Совладать со свалившимися на голову миллионами и вызванными ими соблазнами удалось не всем.

Весть о нежданном обогащении бедных самбуру разнеслась по округе задолго до выплаты денег, и к дате выдачи компенсации подготовились не только виновники торжества. В городе Наньюки, куда пострадавшие приехали, чтобы получить причитавшиеся суммы, их с ликованием встретили владельцы магазинов, баров и жрицы любви.

Ожидания торговцев и проституток оправдались сполна. Разжившись деньгами в отделении английского банка «Стандард Чартерд», новоявленные миллионеры, щеголявшие в традиционных шуках и вьетнамках из старых автопокрышек, разбрелись по городу в поисках удовольствий и развлечений.

Богатеи помоложе отправились в бары, где заказали себе самые дорогие спиртные напитки и гигантские куски жареного мяса. Самбуру постарше первым делом направили стопы в магазины, накупив одежды, постельного белья, обуви, домашней утвари, радиоприемников, магнитол и кучи батареек.

По всему маршруту людей в красных накидках сопровождали пышнотелые девушки с глубокими декольте и в символических мини-юбках. Некоторые, чтобы оказаться рядом со счастливчиками, проделали десятки, а то и сотни километров.

По домам богачей, обалдевших от счастья и выпивки, развозили такси. Пустынную дорогу от Наньюки до Дол-Дол и дальше, к стойбищам, оглашали ревом моторов три десятка машин, водители которых за одну поездку сорвали месячную выручку.

После первого выхода в свет кто-то одумался, а кто-то продолжил кутить. Рекорд поставил самбуру, который вместе с обретенными в Наньюки друзьями и подругами в первый же месяц просадил 10 000 долларов. Стоит ли удивляться, что цена на козлятину подскочила в городе вдвое, а стоимость проезда в Дол-Дол — втрое.

Англичане попытались внести в расходование денег определенный порядок. «Бум-бум-миллионерам» прочли лекцию о пользе грамотного вложения капитала. Деньги перевели на именные счета, с которых запрещалось снимать всю сумму сразу. Разумные доводы повлияли не на всех. Да и как остановить транжирство, если деньги уже не твои? Как, например, можно было запретить покупку двух жен самбуру, которого попавшая в пах шрапнель напрочь лишила мужских признаков, но не смогла избавить от мужских желаний?

Стоило ожидать и того, что выплатой семи с половиной миллионов министерству обороны Великобритании отделаться не удастся. По стопам «бум-бум-миллионеров», создавших судебный прецедент, ринулись толпы соискателей. Правда, в последние годы англичане стали убирать полигон, каждый раз обнаруживая по две-три сотни неразорвавшихся боеприпасов. Но содеянное в предыдущие пять десятилетий назад не вернешь.

Как сообщил Мартин Дэй, в очередь на получение британских компенсаций записались три с лишним тысячи кенийцев. Большинство из них — откровенные симулянты или люди, получившие бытовые травмы. Они денег не увидят. Но не менее тысячи человек, по оценке юриста, действительно могут оказаться жертвами взрывов.

В особую категорию выделены женщины-самбуру, утверждающие, что их изнасиловали британские военные. Как и в случае с пострадавшими от взрывов, первой реакцией стали недоверие и цинизм, но, как и прежде, адвокату удалось доказать, что утверждения по меньшей мере не беспочвенны. Судя по всему, финансирующим армию британским налогоплательщикам придется вновь готовить кошельки.

Держать деньги наготове надо и туристам. Новый масайский образованный класс ищет способы заработать на традициях. Этническим брендом решено сделать украшения из бисера, которые кочевники-скотоводы вплетают в косички. Если куча компаний по всему миру использует образ масаев в рекламных роликах, то почему это не могут делать они сами, решил Айзек оле Тиалоло — лидер своей возрастной группы, проживающий близ озера Найваша. У себя дома он одевается и ведет себя, как настоящий масай — ходит в шуке с копьем и пасет коров. Но, приезжая в город, Айзек превращается в высокого, ладного, модно одетого парня. И главная его идея вполне современна. Она легко вписывается в дух нашего меркантильного времени и состоит в организации по защите интеллектуальной собственности масаев.

— А то ведь что получается? — рассуждает Айзек. — Нас эксплуатируют все кому не лень. Приезжают, фотографируют, наживаются. Теперь этого больше не будет, ведь мы верим, что тот, кто нас фотографирует, пьет нашу кровь. Мы хотим, чтобы чужаки осознали это и уважали нашу культуру. И платили за ее использование, а как же!

Если затея Айзеку удастся, многим известным компаниям придется пересмотреть бизнес-стратегии. Возьмем британский «Ленд Ровер». Прославленный автопроизводитель выпускает линейку аксессуаров под названием «Масаи». Линию товаров «Масаи», включающую дорожные сумки, шляпы, полотенца, шарфы, продвигает всемирно известный модный дом «Луи Виттон». Фирма «Масаи беафут текнолоджи», специализирующаяся на спортивной обуви, позаимствовала у африканских кочевников даже свое название. По подсчетам экспертов, слово «масаи» стоит десятки миллионов долларов в год, и Айзек не намерен без боя отдавать его на откуп чужеземцам.

Добиться признания интеллектуальной собственности африканского народа на товары со своим именем будет непросто, но при грамотных действиях борьба за масайский бренд позволит извлечь солидную выгоду. Некоторые предприниматели, до сих пор спокойно эксплуатировавшие экзотический образ, уже напряглись. А ведь недавно никому бы и в голову не пришло учитывать подобные демарши в своих планах. К масаям относились с усмешкой даже в самой Кении, считая их неисправимыми тупицами. Знакомый луя, похохатывая, рассказывал мне историю о том, как масай, решивший попить чайку, взял пластмассовый тазик, налил туда воды и поставил на огонь, а потом долго сокрушался оттого, что посуда расплавилась прямо на глазах.

На бытовом уровне в Восточной Африке масаи долго были притчей во языцех и выполняли роль шотландцев в Великобритании, бельгийцев во Франции, молдаван на Украине или наших чукчей. Короче, служили пищей для анекдотов. Вернее, были предметом насмешек, потому что анекдоты в привычном для нас виде на Черном континенте не встречаются. Тем не менее, по моим наблюдениям, африканцы смеются не реже, чем жители других частей света. Скорее, даже чаще. На это указывал еще писатель Иван Александрович Гончаров. «Что у негра ни спрашивали или ни приказывали ему, он прежде всего отвечал смехом и обнаруживал ряд чистейших зубов. Этот смех в привычке негров», — написал классик, путешествуя по Южной Африке с фрегатом «Паллада».

Над кем же тогда африканец смеется? Да уж, вестимо, не над самим собой. И не над соплеменником. Как метко подмечено в малавийской пословице, еще ни один бабуин не захохотал при виде голой задницы сородича. Для сатирических стрел каждый давно облюбовал соседа.

К примеру, народность луо, проживающая в Кении у озера Виктория, издревле потешается над малютками пигмеями, населяющими тропические леса соседней Уганды. Вот типичный образчик таких историй.

Забрел как-то пигмей в город. Идет себе по улицам как есть — в набедренной повязке, с луком и отравленными стрелами — и дивится: все-то тут не по-людски. Видит дверь, хочет войти, как вдруг замечает табличку. Хватает за руку прохожего и просит прочитать, что на ней написано.

— Вход воспрещен, — говорят ему.

Ну, думает, и дураки же эти городские! Сначала дверей понаделают, и только потом сообразят, что ими нельзя пользоваться…

Казалось бы, чем не анекдот? А вот и нет. И эта, и все подобные истории когда-то произошли на самом деле. Конечно, многие из них случились давно и добрались до наших дней в приукрашенном виде, но ни одна из них не выдумана. Деревня анекдотов не рождает. Селяне предпочитают занятные были, а особенно — пословицы и поговорки. Чем чаще человек уснащает ими речь, тем большим почитается мудрецом.

С удовольствием дам небольшую подборку любимых африканских пословиц. Привожу этот хит-парад, отобранный на свой вкус, в обратном порядке, то есть от последнего места к первому.

5. Человек не может влезть на два дерева сразу только потому, что у него две руки и две ноги (Эфиопия).

4. Когда боги хотят кого-нибудь разорить, они посылают ему дорогих гостей (Камерун).

3. Краб считает воду благом до тех пор, пока не угодит в кастрюлю (Нигерия).

2. Как только обезьяна начинает есть двумя руками, она падает с дерева (Гана).

1. Прежде чем натягивать штаны, ящерице следует позаботиться о том, куда пристроить хвост (Кот-д’Ивуар).

И еще одна очень жизненная ганская пословица: не рассказывай пословиц глупцу — замучаешься объяснять их смысл.

Другое дело — горожане. Из их уст анекдоты льются, как пиво из горлышка бутылки. Чтобы не быть голословным, приведу для иллюстрации типичный пример творчества фрондирующей городской интеллигенции из, скажем так, одной африканской страны. Не будем обижать другие, где тоже вполне мог бы появиться на свет подобный плод саркастического осмысления окружающей действительности.

Итак, дело было в деревне. Мимо работавшего в поле крестьянина пронесся по шоссе президентский кортеж. Проводил он его взглядом, а вскоре рядом затормозила полицейская машина, высланная на поиски сбежавшего опасного преступника.

— Никого подозрительного не видел? — поинтересовался страж порядка.

— Видел, — с готовностью ответил крестьянин.

— Ну-ка, отвечай, быстро, куда он помчался? — подскочил от нетерпения и предвкушения удачи полицейский.

— Туда, — махнул рукой крестьянин в сторону укатившего кортежа. — Только вряд ли догоните. Больно тачка у этого бандита мощная.

Пожалуй, перескажу еще одну африканскую интеллигентскую байку. Что называется, на посошок.

Когда-то в юности в американском университете учились кениец и японец. Много лет спустя они повстречались на международной конференции и пригласили друг друга в гости. Приезжает кениец в Японию, а бывший однокашник принимает его в трехэтажной вилле с гаражом, где стоят три «Мерседеса».

— Как же тебе удалось так разбогатеть? — полюбопытствовал африканец.

Японец поднялся с гостем на верхний этаж и указал на горизонт.

— Видишь ту дорогу?

— Конечно.

— Десять процентов, — гордо ткнул себя в грудь хозяин.

На следующий год японец приехал с ответным визитом в Кению. Приятель встретил его в аэропорту на «Мерседесе» и привез на семиэтажную виллу, где в гаражах стояли еще полдюжины длинных «меринов». Гость лишился дара речи.

— Да как же это ты? — только и смог выдохнуть он.

Африканец провел впавшего в глубокий ступор азиата на самый верхний этаж и широким жестом указал на горизонт.

— Видишь ту дорогу?

— Нет, не вижу, — робко отозвался озадаченный японец.

— Ха! Сто процентов, — самодовольно ткнул себя в грудь хозяин.

Затягивающее это дело — политика. Стоило начать, как остановиться невозможно. Придется поведать еще одну историю. Тоже про политику, тоже не без юмора.

В схватке за власть большинство африканских партий полностью полагается на поддержку соплеменников. Если партийный вождь — выходец из крупнейшей в стране народности, победа, считай, в кармане. Если из этнического меньшинства, то будь он хоть Цицероном, Манделой и Уиллом Смитом в одном лице, выше лидера оппозиции ему не подняться никогда.

Казалось бы, такая предопределенность лишает предвыборную кампанию всякой интриги. Не совсем. Во-первых, не так-то просто выманить аполитичных избирателей к урнам для голосования. И потом на континенте, весомая часть жителей которого не умеет читать, жизненно важным становится проблема узнаваемости партии, то есть выбор партийного символа.

Он должен быть простым и понятным, а главное — легко запоминающимся, чтобы родной электорат, не дай бог, не перепутал и не поставил драгоценный крестик против названия соперничающей организации. Погоня за непохожестью привела к тому, что в Кении среди символов полсотни партий встречаются не только броские, но и странные.

Самый распространенный — петух, который повсюду сопровождает партию КАНУ, правившую страной с 1964 по 2002 год. Птица, в глазах африканцев олицетворяющая жизненную силу, красуется на майках, сумках, картузах. В лавке в центре Найроби, на первом этаже штаб-квартиры организации, силуэт с гордо поднятым клювом застыл на значках, зонтиках, галстуках, майках, юбках, ковриках для компьютерных мышек…

Между прочим, петух взят на вооружение и Лейбористской партией в Танзании, что лишний раз доказывает — забияка и многоженец почитаем в Африке не меньше, чем во Франции. Есть в соседних странах и другие совпадения.

Демократическая партия, долго бывшая в Кении крупнейшей оппозиционной организацией, демонстрирует своим сторонникам и недругам крепко сжатый кулак. Та же картинка фигурирует и рядом с названием крупнейшей в Танзании Революционной партии Чама Ча Мапиндузи. Любопытно, что вторая стоит у руля танзанийского государства с момента провозглашения независимости, а первая, недолго прозябая в оппозиции, тоже добралась до управления страной.

А вот поднятые вверх два пальца в виде латинской буквы V, означающие викторию, успеха не приносят нигде. Во всяком случае, ни кенийская партия ФОРД-Асили, ни танзанийская Чадема к политическим тяжеловесам не относятся.

Плохо помогает в политике и всесокрушающий молот. Что примечательно, орудие пролетариата, распространенное как в строившей социализм Танзании, так и в пережившей смену множества режимов Уганде, совсем не встречается в Кении, которая всегда придерживалась антикоммунистических взглядов. Зато здесь нет недостатка в разнообразных предметах обихода, сельского и промышленного труда: от керосиновой лампы до трактора.

Только на первый взгляд кажется, что выбрать символ проще простого. Попробуй, найди что-нибудь яркое и привлекательное, когда все лучшее уже расхватали конкуренты! Проблема очевидна, если вспомнить историю, приключившуюся с маленькой, почти никому не известной даже в собственной стране партией Африканский демократический союз за развитие Кении (АДСРК).

Когда очередная редакция списка зарегистрированных партий появилась в официальной «Кения газет», руководство АДСРК свою организацию в нем не обнаружило. Это произошло потому, что она не представила в Национальную избирательную комиссию символ, в обязательном порядке требуемый наряду с учредительными документами и денежным залогом. Пришлось срочно исправлять упущение. На следующий день генеральный секретарь АДСРК отправился в комиссию с собственноручным рисунком кукурузного початка, который в результате долгих ночных бдений счел удачным намеком на неизбежный рост популярности родной организации у населения Кении, где кукуруза служит основным продуктом питания. Увы, початок уже успела зарегистрировать Партия зеленых.

Не желая больше попадать впросак, генсек собрал на заседание руководство АДСРК. В ходе продолжительных дебатов были утверждены целых четыре символа: дерево, означающее «жизнь, стабильность и силу»; самолет, указывающий на «стремление к высшим ценностям»; телефон, подтверждающий приверженность «развитию и современным средствам связи» и наконец фруктовая корзина, намекающая на «изобилие, плодородие и плодовитость».

Корзина и стала символом АДСРК, потому что все остальное к тому времени разобрали другие партии, не менее озабоченные тем, чтобы об их страстной приверженности стабильности, развитию, высшим ценностям и современным средствам связи как можно скорее узнали избиратели.

Вот так иной раз получается в Африке: начнешь о традициях, а скатишься к политическим анекдотам. Но таков уж этот огромный бурлящий континент. Всему найдется место.

В современной Африке кочевые скотоводы масаи и их родственники самбуру превратились в исключение. Немного найдется народов, у которых старинные обычаи и нравы продолжают бытовать в столь первозданном, незамутненном виде. Большинство африканцев живут по вполне современным нормам, которые мало отличаются от правил других регионов мира. Но это не значит, что они ничем не выделяются. Как бы ни дули над нашей планетой суровые вихри унификации, как бы активно ни стригли всех под одну гребенку фанаты единообразного прогресса, в глубине души человек остается детищем своего рода, племени, нации. В этом я окончательно уверился при знакомстве с жизнью крупнейшей кенийской народности гикую, которая давно вырастила и собственную политическую и экономическую элиту, и всемирно признанных писателей, и даже лауреата Нобелевской премии, но все равно продолжает хранить верность традициям предков.

Первая, весьма бурная, встреча с гикую состоялась в окрестностях городка с необычным для русского уха названием Ньяхуруру, где путеводитель пообещал незабываемое зрелище в виде высочайшего в стране водопада. Кроме падающей воды там действительно ничего примечательного не выявилось. Ну разве что невзрачный городишко, состоящий из трех улиц, умудрился расположиться одновременно и на экваторе, и на высоте почти два с половиной километра над уровнем моря. Говорят, такого больше не найти во всем мире, а что толку? Линия экватора существует лишь на картах и в воображении, а завидная высота проявляется только в климате, необычно прохладном для южных широт.

Вдоволь налюбовавшись на водяной столб — длинный, почти в сотню метров, но тонкий и потому впечатливший меньше, чем ожидалось, — я отправился обратно в Найроби. За окнами автомобиля сменяли друг друга крутые холмы, покрытые аккуратными делянками. Морозоустойчивые посадки капусты, свеклы, картофеля постепенно, по мере снижения, стали дополняться более привычными для экваториальных районов культурами: кофейными и банановыми деревьями, чайными кустами, ананасами.

Веселый калейдоскоп обогретых солнцем, ухоженных наделов притупил бдительность, и опасность застала врасплох. За очередным поворотом шоссе вонзилось в густую, оживленную толпу кенийцев. Издали она казалась такой же дружелюбной и приветливой, как окружавший пейзаж. Впечатление усилилось, когда, подъехав ближе, я разглядел, что многие держат в руках зеленые ветки.

Благодушие разлетелось в клочья при виде мчавшейся навстречу машины. Белый водитель, притормозив и замахав рукой, что есть мочи проорал: «Назад! Назад! Гикую!» Перекошенное лицо и паутина трещин на лобовом стекле отрезвили сильнее, чем вопли. И, хотя развернуться на узкой дороге удалось не сразу, все завершилось благополучно. Отделившиеся от толпы парни добежать не успели, а камни, палки и комья цели не достигли.

Следующий час, съехав с асфальтированного шоссе, я мчался по пыльным проселкам вместе с пострадавшим водителем, как выяснилось, американцем. Мы хотели обогнуть опасный участок и продолжить путь в Найроби. Но так как никто из нас местности не знал, а на картах обозначены только основные дороги, время от времени приходилось останавливаться на короткие совещания, чтобы определить правильное направление по солнцу или справиться о местоположении у редких прохожих.

В ходе блиц-обмена информацией объяснилась и причина нашего несчастья. Дорогу перегородили гикую, которые решили наказать владельцев маршрутных такси матату, повысивших плату за проезд. Поскольку всем в Кении известно, что водители и кондукторы маршруток — парни неробкого десятка, протестующие предусмотрительно запаслись дубьем и булыжниками. А американцу просто не повезло — он стал невинной жертвой, подвернувшейся под горячую руку.

Порядочно проплутав по сельским дорогам, мы наконец решились выбираться на шоссе. И вроде бы все делали правильно, стараясь продвинуться вперед как можно дальше. Но, когда миновав очередную деревню, мы выскочили на открытое пространство, оказалось, что буйных демонстрантов удалось объехать не больше, чем на сотню метров. Нас сразу же опознали и бросились наперерез. На раздумья и развороты времени не оставалось, поэтому, не сговариваясь, мы вжали педаль газа в пол. И счастье улыбнулось еще раз.

Остаток пути до Найроби, как можно легко догадаться, я на чем свет клял бузотеров гикую. Перед глазами, как наяву, стояли недобрые черные лица, уродливо искаженные злобными выкриками, парящие, словно застывшие в воздухе булыжники, вмятины на пыльных боках американской машины. Но стоило поостыть, как на ум стали приходить другие картинки.

Глубинка вовсе не выглядела нищей и безнадежной, как представлялось при виде стоявших вдоль трассы хаотично застроенных грязных гикуйских городков. На сельских улицах напрасно было бы искать мусор. Огороды и сады тоже радовали глаз образцовым порядком. Да и жилища, деревянные и каменные, у многих из которых стояла машина, смотрелись солидно и добротно. Обращали на себя внимание прочные, не покосившиеся заборы — безошибочный признак крепкого хозяйства.

Противоречие между трудолюбивыми селянами и неистовыми манифестантами было настолько ярким, что с момента той памятной поездки в Ньяхуруру, одной из первых на кенийской земле, гикую стали предметом моего пристального внимания. Повода разочароваться не представилось. История, культура, сегодняшняя жизнь народности, самой многочисленной из четырех десятков населяющих Кению, не менее интересны, чем традиции и обычаи масаев, разрекламированные в мириадах книг и фильмов.

Первым любопытным гикую, встретившимся на моем пути, был предприниматель Лоренс Нгиньо Кариуки.

— А, этот? Наш царь Мидас. К чему ни прикоснется, все обращается в золото, — ухмыльнулся знакомый кенийский репортер, когда на одном из приемов я указал ему на высокую, представительную, но поджарую фигуру в дорогом сером костюме и очках в тонкой золотой оправе.

В справедливости сравнения я убедился, очутившись у Лоренса дома. Точнее говоря, его резиденцию лучше было бы назвать если не дворцом, то усадьбой: просторная стриженая лужайка, обширный парк, куча прислуги, двухэтажный белый особняк с колоннами, арками, пристройками, флигелями.

Будущий миллионер начал извилистый путь наверх в 1957 году. 19-летним юношей он добился от британских колониальных властей документа, позволявшего покинуть племенную резервацию и отправиться на поиски лучшей доли. Просто так, по своему хотению, местным жителям передвигаться по собственной стране не разрешалось.

— Вооруженный пропуском я пошел в Руиру, где было много ферм, принадлежавших англичанам, — вспоминал Лоренс. — По молодости мне казалось, что я быстро найду выгодное местечко, стану получать неплохие деньги и заживу, совсем как мзунгу (белый). Но нанимать меня никто не торопился. Тогда, отчаявшись, я решил зарабатывать сам. Но что я мог делать с четырьмя классами образования, без денег, связей и даже поддержки родственников? Разве что копаться в дерьме?

Так Лоренс и поступил. Он стал за гроши скупать навоз на больших животноводческих фермах, а затем, наняв грузовик, развозить удобрение по мелким крестьянским хозяйствам. Каждая машина приносила по десять шиллингов чистого дохода, по тем временам немалые деньги. За каких-нибудь полгода парень сколотил первоначальный капитал.

— «Навозный бизнес» шел так успешно, что вскоре в него ринулись другие, — продолжил Лоренс. — Я потерял монополию, и прибыль резко упала. Надо было срочно придумывать что-то новенькое.

К тому времени слух о предприимчивом гикую распространился по округе, и индийский торговец предложил ему место управляющего.

— Я продавал британские велосипеды, румынские замки, угандийское подсолнечное масло, — перечислял Лоренс. — И тут у меня возникла мысль, оказавшаяся провидческой. В детстве я много времени проводил на площадке для гольфа, подавая мячи белым игрокам. Заработав определенную сумму, я решил основать первый в Кении гольф-клуб для африканцев.

В 1962 году, за год до провозглашения независимости, клуб официально зарегистрировали.

— Мы играли на деревенской лужайке старыми мячиками и подержанными клюшками, — улыбался Лоренс дорогим для него воспоминаниям. — Черные играют в гольф? Быть не может! На нас приходили поглазеть, как на диковину. Со временем появилось хорошее снаряжение, я стал выезжать на международные соревнования.

Полтора десятилетия Лоренс каждый год представлял Кению на турнирах в Великобритании. О признании спортивных заслуг свидетельствовали десятки кубков и грамот, под которые в доме-усадьбе была отведена отдельная комната. Помимо морального удовлетворения, гольф принес немалую материальную выгоду. Но самое главное, игра позволила Лоренсу войти в элиту кенийского общества и обрести бесценные связи. С их помощью он получил льготный кредит, купил участок земли под бензозаправочную станцию, а дальше бизнесмена было уже не остановить. Он приобрел известные отели, обзавелся доходными домами, большой кофейной плантацией, ежемесячно зарабатывал миллионы шиллингов, активно участвовал в политике.

Людей с жилкой предпринимательства среди гикую немало. Математик, биолог, программист, физик-ядерщик, летчик — сложно назвать профессию или область деятельности, которой не овладели бы выходцы из этой народности. А ведь полвека назад о подобном невозможно было и помыслить.

В 1938-м, в год рождения Лоренса, в Лондоне вышла книга «Лицом к горе Кения». Автор, один из первых образованных гикую и будущий президент страны Джомо Кениата, посвятил ее описанию обычаев и традиций своего народа, которые тогда бытовали повсеместно. Сейчас содержание этого труда воспринимается молодыми гикую почти с той же смесью удивления, недоверия и любопытства, с какой современный европеец читает средневековые трактаты о проделках ведьм и зверствах инквизиции. За семь десятилетий колонизации англичане сумели так поломать исконный уклад, что восстановить его в полной мере невозможно. Между тем гикую есть чем гордиться и о чем сожалеть. В доколониальный период они создали стройную, четко работавшую систему, которая охватывала семейную, хозяйственную, общественно-политическую жизнь.

На ее нижней ступени располагался совет молодежи. В него избирались те, кто еще не прошел ируа (обрезания) — важнейший обряд у многих африканских народностей, дающий пропуск во взрослую жизнь. После ируа гикую становился полноправным членом общества, мог жениться, заводить хозяйство, растить детей. Но прежде он был обязан посвятить несколько лет защите своего народа от врагов. Отряды делегировали командиров в военный совет, занимавшийся устройством обороны и разрабатывавший планы рейдов на территорию противника.

Отдав дань военной службе, гикую переключали внимание на семью и домашнее хозяйство. В отличие от скотоводов-масаев, они были земледельцами, хотя тоже измеряли богатство величиной стада. Козы и овцы имели общепризнанную цену. Животными можно было расплатиться за что угодно: оружие, домашнюю утварь, украшения, невесту.

Гикую могли иметь неограниченное число жен, но это не значило, что у большинства супруг было несколько. За каждую жену следовало заплатить большой выкуп, обеспечить ее собственным домом и участком земли, для чего приходилось корчевать лес. В строительстве и расчистке помогала община, но калым был личным делом каждого. Правом на многоженство удавалось воспользоваться единицам.

Зато избираться в совет старейшин можно было и не нажив большого богатства. Если человек пользовался уважением соплеменников, величина стада, участка и количество жен большого значения не имели. Следовало лишь дождаться, пока хотя бы один из детей пройдет обряд ируа.

Когда дети обзаводились собственными семьями, старики гикую уходили на покой. Сыновья заботились о них, поэтому на долю старшего поколения оставалось сидеть у своей хижины, давать советы молодым, рассказывать сказки внукам. Нюхать табак и пить пиво тоже считалось сугубо старческими занятиями. Молодежи и людям средних лет ни то ни другое не дозволялось, потому что вредило здоровью, а значит, ослабляло семью, род и племя.

Умирая, старейшины переходили в высший разряд, доступный человеческим существам. Они становились духами предков, которых почитали, принося в жертву коз и баранов, испрашивая совета и дозволения. Однако в самых крайних случаях, когда вспыхивала жестокая война или обрушивалась засуха, гибли стада, страшная болезнь косила роды и кланы, гикую обращались к богу. Всемогущий Нгай, создатель и повелитель всего сущего, обитал на небесах. Его чертоги высились среди облаков и снегов, укутывавших вершину горы Кения, которая по высоте уступает в Африке только Килиманджаро.

Белоснежные брызги ледника, окропившие темные склоны, придавали священной горе сходство с черно-белыми узорами перьев страуса, поэтому гикую прозвали ее Кириньяга (пятнистая). К ней они обращались, когда им грозила большая беда.

— Саай, сасаяй Нгай саай («Мир, Господи, да пребудет мир»), — раздавался в грозные дни мощный хор голосов.

В жертву приносились красивейшие козы и самые жирные бараны, а свершалась церемония под наблюдением мудрых членов совета старейшин и искуснейших знахарей мунду-муго.

Со священной Кириньягой-Кенией связана легенда гикую, повествующая о рождении народа. В незапамятные времена, гласит предание, когда склоны и окрестности горы населяли лишь звери да птицы, там появился первый человек, которого звали Гикую. Бог заметил его и вознес на вершину Кении. Оттуда он показал человеку цветущие долины, хрустальные реки, тучные стада и сказал:

— Владей всем, но помни, что все дано мной.

Посредине земли, данной богом, Гикую построил дом. На его месте выросло раскидистое фиговое дерево мугумо, которое стало священным.

Господь даровал Гикую жену Моомби, и у них родились девять дочерей, но не было ни одного сына. И вновь господь смилостивился над своим любимцем и привел ему девять прекрасных юношей. Так появились девять кланов, существующих по сей день, а имена дочерей патриарха и ныне носят большинство девочек гикую.

Сами гикую не любят называть число кланов, в крайнем случае говоря «девять полных» или «девять в шляпе». Суеверие запрещает им оглашать вслух точные цифры, относящиеся к собственной семье или своему народу. Один из важных навыков, которым учат мальчиков, состоит в том, чтобы уметь распознавать всех животных отцовского стада по окрасу и пятнам. Когда вечером козы и овцы возвращаются в загон, пастушок окидывает их взглядом и, ни в коем случае не пересчитывая, точно знает, все ли животные на месте.

Кстати, несчастливым числом у гикую считается семерка, которую европейцы почитают за один из символов удачи. Причина в том, что седьмой месяц — самый опасный для беременности. Семерки настолько боялись, что в прошлом употребляли ее только в проклятиях и при описании обрядов черной магии. И ни одну работу гикую не выполняли больше, чем шесть дней подряд.

Неподражаемо языковое мышление народности. Существительные делятся на десять классов, каждый из которых различается приставкой. На первый взгляд, логики в классификации нет никакой. К первому классу, например, относятся женатые мужчины, замужние женщины, прошедшие обрезание юноши и девушки. Необрезанной молодежи рядом с приличными людьми делать нечего, и они попали во второй класс. А вот слуги, хотя тоже, вроде бы, люди, удостоились только третьего класса, куда вместе с ними угодили дикий шпинат, женские хижины, болезни, змеи, кузнечики и бабуины. Обидно и человеку, и обезьяне. Особенно если учесть, что фиговые деревья гордо шелестят листвой во втором классе. Там же авторитетно рычат львы и с достоинством ползают трехрогие хамелеоны Джексона.

Но нелепости лишь кажутся таковыми. Дело в том, что классификация построена по железному принципу: чем ценнее в существе или предмете душа, тем ближе он к вершине. Отсюда ясно, что священное фиговое дерево мугумо должно стоять выше всех других растений, а злостному воришке-бабуину никогда не подняться над змеями и насекомыми. Если честно, там же у гикую легко нашлось бы и местечко для львов, но уж больно это опасно. Прослышит ненароком царь зверей, что его употребляют с приставкой, присущей третьему классу, разгневается, а оно им надо? Хамелеон Джексона тоже не зря возвышен в престижный второй класс. Судя по одной из легенд, он очень помог древним гикую. А вот обычный хамелеон, нелюбимый и презираемый, разжалован из третьего класса в четвертый.

Современные гикую страдают суеверностью не больше, чем европейцы. Как продолжать верить в то, что Нгай живет на горе Кириньяга-Кения, а снег — это божественная субстанция, если ежедневно на вершину поднимаются десятки альпинистов, проводниками у которых работают гикую? И все же ностальгия по ушедшим временам, стремление вернуть их хотя бы в искусстве, остается.

— Не думай, что я слепой романтик, — убеждал меня родившийся в 1930 году художник Асаф Нгесе Магуа. — Мне ли, старшему из 13 братьев и сестер, не знать, что раньше жизнь не была легкой. Болезни, войны, бедность… Все так. Но это было естественно и понятно. Враждовали с масаями из-за скота, но то были мелкие стычки. Односельчане, совсем незнакомые люди, стремились прийти друг другу на помощь. Каждое преступление становилось событием чрезвычайным и тщательно разбиралось на совете старейшин. Сколько было вокруг улыбок! А сейчас? Гикую отталкивают друг друга, завидуют чужому успеху, за лишний шиллинг готовы душу продать.

Асаф надолго задумался, очевидно, подбирая слова для обобщения.

— Мы, африканцы, слишком поторопились, — продолжил, наконец, живописец. — Мы хотим получить все сразу, любим пустить пыль в глаза. Восхищенно смотрим на Запад, безрассудно хватаем самое блестящее, громкое, модное и даже не даем себе труда задуматься, а надо ли нам это?

Рисовать Асаф начал лет с восьми, но только к старости осознал, что в его жизни имеется большая цель.

— Понимаешь, я был на грани смерти, — вспоминал художник. — Врачи потеряли надежду, родственники начали приготовления к похоронам. А я поправился и, поразмыслив, понял, что случайных чудес не бывает. Я выжил потому, что у меня есть что сказать людям. А раз так, то я должен запечатлеть на картинах навсегда ушедшую жизнь моего народа такой, какой я ее запомнил.

Комнаты небольшого сельского дома Асафа наполнились полотнами, на которых оживают воспоминания о далеких временах: детские игры в камешки, прутики, обручи, военные упражнения юношей с копьями и щитами, развивавшие ловкость и силу, готовившие к защите своего народа, многочисленные обряды, связанные с обрезанием, коллективная постройка жилищ, выпас скота, возделывание полей, прием гостей, отпугивание прожорливых птиц и злых духов…

Борьба с прожорливыми птицами считалась исключительно детским занятием. Но это не значит, что оно не было важным. Наоборот, от того, насколько зорко и бдительно малыши следили за полями, зависело, будет ли сыта вся община. Основу питания гикую составляли бобовые и зерновые. Главное блюдо народной кухни гисери делалось так: полкило кукурузных зерен и четверть килограмма красной фасоли всю ночь вымачивались, потом вода удалялась, заливалась свежая, варево солили и кипятили на слабом огне больше двух часов. Перед подачей остатки воды сливали, в блюдо клали поджаренный лук. Если в гисери добавить вареную картошку и кусочки тыквы, а все овощи размять до состояния пюре, получится еще одно популярное блюдо — матаха. Любимое детское блюдо нджахи представляло собой, по сути, еще одну разновидность гисери, только к сваренной фасоли добавляли картошку и бананы, тоже вареные, а потом все разминали в пюре. Незатейливая кухня, что и говорить, но век за веком она верно служила народу, оберегая его от многих современных болезней. Мясо гикую ели только по праздникам.

— Жизнь проходила по природным часам, — увлеченно говорил Асаф. — Тик-так, тик-так. Четыре времени года, два урожая. С марта по июль — большой сезон дождей. С июля по октябрь — сбор большого урожая. С октября по январь — малый сезон дождей. С января по март — уборка малого урожая.

На первый взгляд, скука и однообразие.

— Да что ты, скучать времени не было, — запротестовал художник. — Весь год был заполнен делами до отказа. И работать приходилось всем. Малышам выделяли площадку, давали маленькие инструменты. Мальчишки с рогатками охраняли поля с созревавшим урожаем, пугали ненасытных птиц. Взрослые занимались прополкой, уборкой, лепкой кувшинов и чашек, плетением корзин, выделкой шкур. Потом все несли плоды рук своих на рынки, обменивали. А по вечерам успевали еще и вволю повеселиться.

Нравы у гикую были весьма свободные даже по сегодняшним меркам. Влюбленные пары до свадьбы спали вместе, хотя и не могли производить потомство. Этому мешал предусмотрительно повязанный девушкой тугой фартук. Гость имел право пройти в дом жены или одной из жен хозяина и провести там ночь, но только если супруга была не против. Свадьбы тоже не могло быть без согласия девушки, какой бы большой выкуп ни предлагал жених.

— Европейские миссионеры считали эти обычаи распущенностью, но семьи тогда распадались редко, а об однополой любви я что-то никогда не слыхивал, — качал головой Асаф.

Не порицал он и обрезания, против которого упорно боролись миссионеры.

— К ируа долго готовились, это был длительный многоступенчатый процесс, — вспоминал художник. — Каждый юноша и девушка получали родственника-попечителя, который проводил с ними несколько недель и готовил их к взрослой жизни.

Молодых людей кормили по-особому, они танцевали и пели, накануне долгожданного действа купались в горных речках. И когда нож мунду-муго отсекал юношам крайнюю плоть, а девушкам клитор и губы, большинство, как и полагалось, ни малейшим движением не выдавали боли.

— Многие ее действительно не ощущали, — уверял Асаф. — Внушения, торжественность обстановки, изнурительные пляски, ледяная вода притупляли чувства.

Обрезание проводилось раз в несколько лет, и все, кто проходил через обряд в одно и то же время, на всю оставшуюся жизнь считались братьями и сестрами, членами одной возрастной группы.

— Сейчас возрастных групп нет, — рассказал мне профессор столичного университета Ванджохи, собиратель пословиц гикую. — Девочкам обрезание почти не делают. Мальчиков посвящают во взрослую жизнь в больницах.

Ученый-фольклорист не находил следов и других обычаев.

— Традиционные жилища не встретишь даже в глубинке, — то ли сетовал, то ли извинялся он. — Наверное единственной сохранившейся традицией, помимо обрезания, можно назвать многоженство.

О том, как началось исчезновение обычаев, повествует легенда. Давным-давно, говорится в ней, жил великий прорицатель Мого ва Кебиро. Однажды он проснулся в большой тревоге и объявил о грядущих несчастьях. По словам Мого ва Кебиро, ночью бог Нгай перенес его в неизвестную страну и рассказал, что на земле гикую появятся люди с кожей, светлой, как у лягушек киенгере, в одежде, разноцветной, как крылья бабочек. Они принесут с собой палки, извергающие огонь, а за ними приползет гигантская железная змея, пышущая дымом.

Все предсказания сбылись. Около 1890 года на земли гикую стали захаживать англичане. Поначалу они построили несколько фортов и не вмешивались в жизнь местного населения. Но когда африканцы попытались от британцев избавиться, те предъявили главный козырь — ружья. Вскоре через горы и долины протянулась железная дорога, и гикую поняли, что прежняя патриархальная жизнь осталась в прошлом.

Дальнейшие события развивались в соответствии с еще одной популярной сказкой. В ней говорится о том, как человек подружился с дикими зверями. Когда начался тропический ливень, они пришли к его жилищу и попросились под крышу. Очутившись в доме, звери деликатно посоветовали хозяину выйти на улицу. Так как человек возмутился, они создали комиссию, провели заседание и с соблюдением мельчайших процессуальных деталей постановили, что: 1) в интересах самого человека, недостаточно эффективно использовавшего внутреннее пространство дома, необходимо вселить в него зверей; 2) идя навстречу пожеланиям человека, следует дать ему возможность построить себе на отшибе, на бесполезных бросовых землях, дом поменьше.

Сказку, как водится, венчает счастливый конец. Человек выстроил дом не меньших, а больших размеров. Увидев просторное жилище, жадные звери, отпихивая друг друга, бросились его захватывать. В пылу драки они не заметили, как человек подпалил дом, и все до единого сгорели. С тех пор человек жил счастливо.

В действительности события развивались трагичнее. Англичане применили свою излюбленную тактику «разделяй и властвуй», позаимствованную у имперского Рима. Не самых уважаемых, но самых падких на богатство и власть членов советов воинов и старейшин они объявили вождями и предоставили им диктаторские полномочия. Коллаборационисты, опираясь на авторитет британских пушек и пулеметов, держали в узде соплеменников, а колонизаторы осваивали новые территории. Гикую согнали с исконных земель. Прямо как в сказке, самые плодородные районы на законных основаниях, скрепленных вердиктами беспристрастных судов, быстренько перешли к англичанам, способным обрабатывать их эффективнее.

Помимо ружейной канонады и непонятного туземцам формального судопроизводства, у колонизаторов имелся еще один козырь — религиозный. «Миссионеры пришли и сказали: “Посмотрите на небо”. А когда мы опустили глаза, земля была уже не наша», — иронизировал Джомо Кениата.

Казалось, впору было торжествовать полную и окончательную победу. Но гикую не зря считались самыми смышлеными и предприимчивыми из покоренных народов Кении. Они быстро учились и перенимали полезный опыт. По мере роста числа образованных и богатых усиливалось желание получить назад отобранную землю. На самые решительные протесты колонизаторы отвечали репрессиями. Когда в 1952 году в Кении было введено чрезвычайное положение, вспыхнуло восстание Мау Мау, ставшее самым кровавым в истории британской Африки.

Что тут началось! В мгновение ока самые либеральные и демократичные британские поселенцы превратились в жесточайших консерваторов. Принцип «права моя страна или нет, но это моя страна» легко подавил способность непредвзято оценить противника.

В 1938 году писательница Элспет Хаксли выпустила роман-эпопею «Краснокожие пришельцы». Повествование велось от лица представителей трех поколений африканцев, глазами которых автор смотрела на пришельцев-англичан, чья кожа быстро краснела от экваториального солнца. Действия колонизаторов, описанные с точки зрения аборигенов, представали в комическом свете. То, что британцы считали само собой разумеющимся, для гикую выглядело полнейшей нелепицей.

Для написания необычной книги автору пришлось хорошенько изучить психологию аборигенов, вжиться в их сознание. Трудностей на этом пути — хоть отбавляй. За что ни возьмись, везде поджидает засада.

Вот, например, время, которое, по нашему разумению, проходит своей неизменно размеренной поступью, невзирая на лица и эпохи, а его плавное, неумолимое течение нельзя задержать ни на миг. Нам время представляется чем-то вроде прямой, на которую, в соответствии с общепринятым летоисчислением, последовательно нанизываются события. У африканцев по-другому. Для них время не движется. Оно застыло на месте и пребывает так испокон века и во веки веков.

Кенийский профессор Джон Мбити удачно сравнил традиционное понимание истории с комнатой, складом, сараем, где лежат никак не связанные друг с другом вещи. Человек видит их вокруг себя, но каждая вещь, то есть событие, существует для него отдельно, само по себе. Они не составляют целостной системы, они разрознены и самостоятельны.

Отсюда возникает радикально отличное от современного восприятие всего сущего: себя, семьи, рода, племени, природы, мира, вселенной. Жизнь вечно движется по кругу, а ритм ее движения жестко диктуется годичным природным циклом и обрядами. Причем, что уж совсем для нас удивительно, по продолжительности год на год не приходится, так как всякий раз в нем содержится разное количество дней. Получается это оттого, что сухие и дождливые сезоны от года к году имеют разную длительность. Никогда не бывают полностью одинаковыми и сезоны посева или сбора урожая. Год завершается тогда, когда завершается очередной полный цикл. Вот и выходит, что позапрошлый год мог закончиться в августе, а прошлый — в сентябре.

Если требуется точно выяснить, когда произошло то или иное событие, африканец привязывает его к чему-то знаменательному. Скажем, такое-то происшествие случилось в год, когда была большая засуха, или, предположим, сразу после того, как у любимого племянника родился первенец.

«В западных или технологических обществах время стало товаром, который может использоваться, продаваться или покупаться, а в традиционной африканской жизни время создается или производится, — написал в одной из работ профессор Мбити. — Человек — не раб времени. Наоборот, он сам «производит» столько времени, сколько ему нужно».

Непонимание африканского образа мышления сплошь и рядом приводит к поверхностным выводам. Сколько раз чернокожих обвиняли в неисправимой лени, праздности, в вечных опозданиях. Среди обличителей, к сожалению, значится и Иван Гончаров.

«Мало страна покоряется соединенным усилиям ума, воли и оружия, — досадовал наш классик, имея в виду Южную Африку. — В других местах, куда являлись белые с трудом и волею, подвиг вел за собой почти немедленное вознаграждение: едва успевали они миролюбиво или силой оружия завязывать сношение с жителями, как начиналась торговля, размен произведений, и победители, в самом начале завоевания, могли удовлетворить по крайней мере своей страсти к приобретению».

Путешествуя по Капской колонии, Гончаров смотрел на местных жителей глазами европейского колониста. «Черные племена до сих пор не поддаются ни силе проповеди, ни удобствам европейской жизни, ни очевидной пользе ремесел, наконец ни искушениям золота, словом, не признают выгод и необходимости порядка и благоустроенности», — сетовал он.

С точки зрения европейца, поведение африканцев представлялось нелогичным и предосудительным. «Сделать их добровольными земледельцами не удалось: они работают только для удовлетворения своих потребностей и затем уже ничего не делают, — сокрушался писатель. — Они выработают себе, сколько надо, чтобы прожить немного на свободе, и уходят. К постоянной работе не склонны, шатаются, пьянствуют, пока крайность не принудит их опять к работе».

В Южной Африке Гончаров пробыл всего месяц — с 10 марта по 12 апреля 1853 года. Из-за краткости визита его можно извинить, ведь то, что он написал об африканцах, — взгляд поверхностный. По сути это неправда. Каждый, кто пожил в Африке и наблюдал за африканцами без предвзятости, подтвердит, что они умеют вкалывать как проклятые. Просто для этого у них должна быть большая цель. А если ее нет, к чему торопиться? Жизнь идет по кругу, всему наступит свой черед, придет свое время, и подгонять его не стоит.

«Те африканцы, которые, как кажется со стороны, сидят и ничего не делают, не тратят время, — через сто с лишним лет пытался втолковать белым читателям профессор Мбити. — Они пребывают в ожидании времени или в процессе его «производства».

Индустриальный рабочий ритм, охвативший практически весь современный мир, траты времени не допускает. Вроде бы хорошо, так как такое отношение способствует быстрому приумножению благ цивилизации. Но есть и другая, не столь положительная сторона современного мышления, кардинально изменившая традиционного человека. О ней превосходно сказал Нобелевский лауреат Альберт Швейцер, знавший Африку не понаслышке.

«Ставшая обычной сверхзанятость современного человека во всех слоях общества ведет к умиранию в нем духовного начала», — еще в середине прошлого века подметил уважаемый врач, органист и философ.

Для Швейцера, всю жизнь стремившегося честно следовать высоким идеалам, временное отступление от сиюминутных дел для размышлений, духовного совершенствования было важнейшим преимуществом существа разумного, возможностью его дальнейшего развития.

«Став жертвой перенапряжения, человек все больше испытывает потребность во внешнем отвлечении, — констатировал Швейцер. — Для работы в оставшееся свободное время над самим собою, для серьезных бесед или чтения книг необходима сосредоточенность, которая нелегко ему дается. Абсолютная праздность, развлечения и желание забыться становятся для него физической потребностью. Не познания и развития ищет он, а развлечения — и притом такого, какое требует минимального духовного напряжения».

Проще и афористичнее, но оттого не менее сильно выразился Владимир Федорович Одоевский. «Они столько пекутся о средствах жизни, что жить не успевают», — написал наш замечательный литератор, философ, музыкант, естествоиспытатель, благотворитель задолго до Швейцера и Гончарова.

Так стоит ли поражаться количеству отморозков и одноклеточных, живущих в самых цивилизованных странах? Надо ли считать однозначно примитивным и предосудительным традиционное африканское мышление? Понятно, что вопросы риторические, но от этого они не теряют актуальность.

Чтобы создать целую эпопею от лица традиционных африканцев, подробно описать ломку их сознания под влиянием нашествия властных «краснокожих» чужаков, требуется недюжинная способность к перевоплощению. Элспет Хаксли сумела справиться с трудной творческой задачей блестяще, проявив не только любознательность, трудолюбие и стилистическое чутье, но и стремление понять чуждую, непривычную культуру и мышление. Такой человек мог бы стать превосходным посредником между двумя столь непохожими народами, как англичане и гикую. Но вот вспыхнуло восстание Мау Мау, и от объективности Хаксли не осталось следа.

«Воплем из трясины» назвала она Мау Мау. В ее сочинениях 1950-х годов о повстанцах гикую не встретишь ни одного сочувственного слова, зато сколько угодно издевок и описаний патологической жестокости, с которыми контрастируют умиленные рассказы о мужестве и героизме британских военных. Уже в 1980-е годы в сборнике «Девять лиц Кении», Хаксли обильно процитировала британского парламентария, сравнившего лидера Мау Мау, народного героя Дедана Кимати с Гитлером, а повстанцев — с нацистами. Потом британская пропаганда будет прибегать к этому приему всякий раз, когда ей понадобится создать образ врага, будь то сербский президент Слободан Милошевич или ливийский лидер Муамар Каддафи.

Не лучше проявил себя прославленный археолог Луис Лики, чье имя упоминается в любой энциклопедии. Помимо сенсационных раскопок древних людей, среди его достижений по праву значится составление первой грамматики языка гикую. Еще до Второй мировой войны, когда будущий кенийский президент Джомо Кениата выступал в Лондоне с лекцией о своем народе, Луис Лики вступил с ним в бурную полемику. Спорщики быстро перешли барьер вежливости и принялись кричать друг на друга на гикую перед оторопевшим собранием ученых мужей. Минуло каких-нибудь полтора десятилетия, и, едва выдалась возможность, Луис Лики с готовностью положил свободное владение языком и хорошее знание народа на алтарь Великой Британии. Более того, стал сотрудником спецслужб, пойдя по стопам Сомерсета Моэма, Питера Устинова, Грэма Грина и других выдающихся деятелей британской культуры и науки.

На новом поприще археолог-шпион разработал план борьбы с повстанцами. По его мнению, чтобы лишить партизан сторонников, надо было воспользоваться уязвимостью в их психологии. Вступая в ряды повстанцев Мау Мау, гикую под присягой давали клятву верности. Они не могли ее нарушить, не став предателями в глазах соплеменников, что считалось тягчайшим преступлением. Чтобы победить партизан, доказывал ученый, надо избавить их от клятвы. Добиться этого, полагал он, можно было только с помощью психологического шока.

Как работала схема, свидетельствуют мемуары британских полицейских и военных, приведенные в книге американского историка Кэролайн Элкинз «Британский Гулаг: жестокий финал империи в Кении».

«Однажды я помогал ребятам раскалывать члена этой банды, — вспоминал один из офицеров колониальных войск, работавший в печально известном Центре расследований деятельности Мау Мау. — Но события несколько вышли из-под контроля. К тому времени, как я отрезал ему яйца, у него уже не было ушей, а правый глаз выпал из глазницы и болтался. Но самое скверное было, что он сдох еще до того, как нам удалось от него хоть чего-то добиться».

В период наивысшего развития партизанская армия, действовавшая в лесах и горах центральной Кении, насчитывала до 50 000 бойцов. К 1956 году, собрав группировку численностью в 100 000 военнослужащих, в помощь которым были переброшены самолеты, бронетехника и артиллерия, Лондон сумел разгромить крупные отряды Мау Мау, вооруженные, в основном, самодельными ружьями и мачете. Дедана Кимати схватили и в 1957 году повесили.

Чрезвычайное положение англичане отменили только в 1960 году, но до 1964-го последние семеро бойцов Мау Мау продолжали скрываться в лесах горной гряды Абердеры, питаясь дичью, ягодами и кореньями и одеваясь в шкуры. Сложить оружие они согласились только по приказу президента независимой Кении Джомо Кениаты.

Судя по данным, полученным в ходе восьмилетнего исследования Элкинз, подавление восстания Мау Мау вылилось в изощренный геноцид против гикую. Репрессии коснулись почти всех представителей народа, в ту пору полуторамиллионного. Борясь с партизанами, англичане не брезговали ни этническими чистками, ни созданием концентрационных лагерей, ни карательными экспедициями против мирных жителей, ни чудовищными пытками, достойными гестапо. «И это всего несколько лет спустя после того, как Британия воевала во Второй мировой войне, чтобы спасти мир от фашизма», — недоумевает американский историк.

Даже согласно консервативной британской статистике, англичане повесили не менее тысячи партизан и подозреваемых в содействии им, убили 12 000 человек, свыше 70 000 без суда бросили на несколько лет в концентрационные лагеря. По данным независимых историков, через тюрьмы и лагеря прошли не менее 300 000 африканцев, число погибших оценивается в 30 000–50 000 тысяч. Что касается колонизаторов, то они потеряли сотню военнослужащих и 32 гражданских лица — белых фермеров-поселенцев и членов их семей. Лондон же, выдвигая на первый план несколько расправ повстанцев над белыми фермерами, поселившимися на землях гикую, упорно рисовал и продолжает представлять участников Мау Мау кровожадными садистами, недостойными звания человека.

Англичане победили. После провозглашения в 1963 году независимости «генералы» и «рядовые» Мау Мау, как правило, остались не у дел. Кения предпочла забыть о восстании и стать оплотом Британии и Запада в Восточной Африке. Так как остальные из четырех десятков кенийских народностей не особенно любили предприимчивых гикую, очернить борцов за независимость оказалось несложно. Принцип «разделяй и властвуй» четко сработал и на сей раз. Тем более что в арсенале колонизаторов имелась отлаженная и умная пропагандистская машина. В результате многие кенийцы до сих пор искренне убеждены, что восстание Мау Мау было войной кучки шовинистов гикую против всех остальных кенийцев. Даже название народности привилось в искаженном английском варианте — кикуйю.

При правлении Джомо Кениаты большинство гикую не получили ничего хорошего. Земельные наделы, и немалые, достались только приближенным к правительству. А когда в 1978 году к власти пришел календжин Даниэль арап Мои, гикую стали гражданами второго сорта. Положение стало меняться только после того, как на президентских выборах 2002 года победил Мваи Кибаки, чей брат участвовал в восстании. Новый режим разрешил официально зарегистрировать Ассоциацию ветеранов Мау Мау, которая 40 лет спустя после провозглашения независимости все еще существовала нелегально.

В 2007 году Мваи Кибаки торжественно открыл в центре Найроби первый памятник героям восстания. Символом вооруженной борьбы с колонизаторами выбрали Дедана Кимати. Скульптор изваял «фельдмаршала Мау Мау» таким, каким его запомнили товарищи по оружию, — в военном френче, с длинными дредами, сжимающим правой рукой ствол самодельной винтовки. Церемония открытия двухметровой бронзовой скульптуры состоялась в очередную годовщину гибели партизанского вождя.

— Мы воздаем должное великому человеку, который не только пожертвовал жизнью для освобождения Кении, но и вдохновил других на борьбу против угнетения, — заявил в своей речи президент Мваи Кибаки.

— Я благодарна безмерно, — со слезами на глазах говорила на церемонии соратница Кимати, партизанка Мусони ва Кирима. — Мы боролись за независимость, но не вкусили ее плодов. Сердце мое разрывалось. По ночам я рыдала и спрашивала себя: «Почему нас забыли? Что мы сделали не так?»

Горькие вопросы седовласой участницы восстания закономерны. Вместо того чтобы считаться основателями кенийской нации и героями борьбы за свободу, гикую продолжают оставаться самым критикуемым и нелюбимым народом Кении. И ладно бы о них только рассказывали анекдоты, вроде «если хочешь проверить, впрямь ли гикую помер, позвени над его ухом монетками». На них вешают и преступность, и финансовые мошенничества, и регулярно переживаемые Кенией экономические кризисы. Как будто гикую составляют большинство. На самом деле, они, хоть и самые многочисленные, не превышают четверти 30-миллионного населения Кении.

Долгое прозябание в изгоях, высокий уровень безработицы, привели к тому, что доколониальный уклад вновь стал популярным. Есть и те, что поклоняются Нгаю. Одна из таких общин, деревня Саай, возникла прямо на окраине Найроби. Ее члены возделывают землю, выращивают урожай, предсказывают будущее, как древние мунду-муго, с помощью разноцветных камешков.

Но существует организация, которую в Кении все знают, боятся и ненавидят. Это «Мунгики», что на гикую означает «масса», «толпа». Ее сторонников можно узнать по дредам. Обходиться без прически и гордо носить на голове то, чем наградила африканцев природа, значится среди заветов «Мунгики». Секта также ратует за отказ от христианской религии, принесенной на Черный континент колонизаторами. Для «Мунгики» священна память о Мау Мау. Вступая в секту, новообращенный, как партизаны, должен поклясться кровью. Обязательным для мужчин и женщин считается обрезание. Полиция утверждает, что на совести членов «Мунгики» десятки убийств, хотя доказать это не удалось.

Стойкое нежелание гикую забывать о собственном прошлом, принимающее порой радикальные формы, лишь усиливает всеобщую неприязнь к народности. Ее не удалось избежать даже крупнейшему кенийскому писателю Нгуги ва Сионго. Его романы переведены на десятки языков, в том числе на русский. Правда, наши переводчики, которые видели написание фамилии литератора, но никогда не слышали, как она произносится, именовали его Нгуги ва Тхионго. В действительности, буквы th, которые у нас воспроизвели как «тх» произносятся как межзубное «с».

В 1960–70-е годы в Кении восторгались талантливым соотечественником. Даже его подозрительные симпатии к марксизму поначалу не охлаждали интерес публики. Но когда литератор заявил, что больше не будет писать на английском, а перейдет на язык гикую, со всех сторон посыпались обвинения. Стремление развивать родной язык было воспринято как племенной шовинизм, высокомерие и едва ли не попытка расколоть страну. Знаменитому писателю, лауреату престижных международных премий, припомнили все что можно и нельзя. А когда он выступил с острой сатирической пьесой, упрятали за решетку. Выйдя из тюрьмы, Нгуги ва Сионго покинул Кению и не появлялся в ней больше двух десятков лет, пока не ушел, проиграв на выборах, президент Даниэль арап Мои. Да и сейчас самый известный литератор страны на родине воспринимается неоднозначно.

Пожалуй, только один знаменитый гикую не вызывает у остальных кенийцев неприятия и избавлен от злобной критики. Это лауреат Нобелевской премии мира Вангари Маатай. Награду она получила за создание международного движения «Зеленый пояс», высадившего в Африке десятки миллионов саженцев деревьев. Такую деятельность ни у кого не хватает фантазии подвергнуть критике. К тому же нобелевских лауреатов у Кении больше нет. Хотя при президенте Мои даже экологам приходилось нелегко, ведь Вангари без колебаний критиковала кенийских «жирных котов», вырубавших леса под свои усадьбы. И не только критиковала, а организовывала акции протеста, которые подчас выливались в сражения.

Как бы то ни было, теперь Вангари Маатай получила всеобщее признание, но космополитом не стала. Она напоминает о своих корнях почти в каждой речи.

— Гикую не ошибались, когда говорили, что бог живет на горе Кения, потому что бог присутствует везде, — подчеркивает она.

Колонизаторов Вангари не жалует.

— Только за одно не могу поблагодарить бога — за прибытие к нам так называемой европейской цивилизации, — иронизирует нобелевский лауреат. — Я знаю из рассказов дедушек и бабушек, что многое из существовавшего в Африке до колонизации не было плохим. Лидеры отчитывались перед народом. Люди могли себя прокормить. Благодаря богатой, исполненной смысла устной традиции, они сохраняли историю, культуру, литературу. А главное, — они жили в гармонии с окружающей средой, сохраняя планету для будущих поколений.

Пример Вангари Маатай, вознесшейся высоко, но и в мыслях не допускающей, что она может когда-нибудь оставить родные склоны священной горы Кириньяга-Кения, многое объясняет в судьбе гикую. Секрет их выживания кроется в уважении к предкам. Неизменном, несмотря на разнообразие характеров и судеб.

Говорят, если долго прожить в Африке, неизбежно проникнешься верой в сверхъестественное. Утверждение сомнительное. Лично я могу засвидетельствовать обратное. Ни традиционалисты масаи, ни модернизаторы гикую, ни чудесная природа не заставили меня стать мистиком. Но об одной странной истории, приключившейся задолго до первой поездки на Черный континент, рассказать следует. Теперь, с высоты прожитого, она представляется такой же символичной, как упомянутый в начале книги факт моего появления на свет не без помощи чернокожего стажера-акушера.

То было нечто вроде видения. Довольно смутного и неопределенного, но в то же время не оставлявшего сомнений в своей географической принадлежности. В общем, во сне мне являлся лес. Он был обширен, высок и светел. Меж стройных стволов резвился ветерок, расслабляюще журчала листва, чуть приглушавшая хрустальные трели птиц. В размытой картинке не проглядывались ни баобабы, ни пальмы, ни джакаранды, но с первого мгновения, как бывает во сне, я знал, чувствовал, что лес — африканский и что когда-нибудь я увижу его наяву.

Шли годы, видение изредка посещало меня, навевая покой и погружая в состояние сладостного оцепенения. Проснувшись, хотелось немедленно отправиться в чудесный лес, чтобы продлить блаженство. Увы, он существовал лишь в бесплотном мире воображения, путь в который к рассвету бесследно истаивал в небе вместе со звездами.

Так продолжалось до тех пор, пока однажды я не очутился в Зимбабве. К тому времени я успел изрядно поколесить по Африке, день за днем описывая происходившие в ней события для ТАСС, дважды побывал и в этой стране. С каждым посланным в редакцию репортажем или интервью я все больше утверждался во мнении, что научился сносно разбираться в проблемах Черного континента, понимать своеобразную психологию его жителей.

Третья поездка в Зимбабве нанесла жестокий удар по непомерно раздувшемуся самолюбию. Я убедился, что не более чем прилежно скользил по внешней канве событий, ограничиваясь лежавшими на поверхности объяснениями. В духовный мир африканцев я проникнуть почти не пытался, не подозревая о том, насколько он богат, а потому не считая нужным затрачивать на это большие усилия. Осознать постыдный пробел и заново взяться за открытие для себя Африки помогла история, которая началась в месте, для прозрений малоподходящем — беззаботном курортном городке Виктория-Фоллс, на берегу великой реки Замбези.

Жарким майским днем я сидел под полотняным навесом крошечного кафе, которое выходило на площадь, образованную цепочками контор по обмену валюты и офисов бюро путешествий. В паре сотен метров шумел водопад Виктория, место паломничества туристов со всех континентов. Саму площадь многократно опоясывали ряды миниатюрных каменных статуэток.

Бесчисленные стилизованные фигурки людей, рыб, птиц, животных, мифологических героев, похоже, не без иронии наблюдали за десятком только что прибывших в городок пожилых американцев, неестественно белокожих на общем черном и темно-бронзовом фоне. Новички медленно продвигались вдоль импровизированной выставки в поисках сувениров. Вскоре, однако, они непроизвольно ускорили шаг, а их взгляды рассеянно заскользили по фигуркам.

Изобилие форм и идей на поверку оказалось мнимым. Тысячи статуэток, от которых поначалу разбегались глаза, не имели отношения к истинному творчеству. Это были приглаженно-слащавые копии пары дюжин оригиналов, изваянных когда-то настоящими мастерами.

— Ну что, ребята, даже вам не нравится, — хмыкнул сидевший за соседним столиком молодой загорелый блондин в шортах и высоких замшевых ботинках в стиле сафари, надетых на босу ногу.

Первое знакомство янки с зимбабвийской каменной скульптурой его явно забавляло.

Бывая в столице страны Хараре, я посещал художественные галереи, любовался работами ведущих резчиков, а потому вполне разделял насмешливое отношение соседа к продукции скульптурного конвейера, запущенного с единственной целью — облегчить кошельки туристов. Но, разговорившись с новым собеседником, проявившим себя человеком словоохотливым и эрудированным, я понял, что почти ничего не знаю об этом удивительном феномене, слава о котором шагнула далеко за границы республики.

Сейчас уже не вспомнить, как звали того парня за столиком. Наши дороги больше не пересеклись. Кстати, несмотря на белый цвет кожи, он был зимбабвийцем в третьем поколении, чьи предки приехали на юг Африки из Англии в начале прошлого века. Но не это важно. Главное, что именно в разговоре с ним я впервые услышал певучее, завораживающее слово — Тенгененге. Мне оно показалось смутно знакомым, будто проступившим из глубин подсознания. Так невесть откуда всплывает волшебное заклинание, прочитанное в детстве в доброй старой сказке, которую когда-то знал наизусть, а потом, погрузившись во взрослую суету, постепенно стер из памяти за ненадобностью.

— Тенгененге — восхитительное, ни на что не похожее место, — распалял меня новый знакомый. — В наше время нельзя не быть циником, это очевидно. Так вот, побывав там, не только получаешь эстетическое наслаждение, но и становишься добрее, мудрее даже. Хм… Нет, правда, поверьте. Многое начинаешь переосмысливать. Это не здешние привокзальные поделки. Их клепают, как придется, лишь бы побыстрей выставить на продажу. А в Тенгененге скульпторы вкладывают в работу душу.

Добраться до деревеньки оказалось не так-то просто, и если бы не твердая решимость во что бы то ни стало увидеть столь пылко рекомендованное место, я бы затею бросил. Трудности начались, когда после населенного пункта Гуруве, обозначенного на картах как город, шоссе сменилось грунтовым проселком.

Ничего страшного, подумал я. В Африке лучше ехать по сухой грунтовке, чем уподобляться участнику ралли и, ежеминутно рискуя сломать себе шею, выписывать кренделя на обеих полосах, чтобы избежать неприятного знакомства с глубокими рытвинами, густо покрывающими разбитое вдрызг полотно. Задача усложняется тем, что одновременно приходится увертываться от несущихся навстречу машин, занятых столь же опасными маневрами.

К Зимбабве это правило, впрочем, не применимо. В отличие от большинства стран континента, дороги там содержатся в состоянии, близком к идеальному. Сказывается экономическое наследство, доставшееся от режима белого меньшинства. Проблема была в другом. После Гуруве вслед за асфальтом исчезли и указатели.

Как мне потом объяснили, из-за них скульпторы с переменным успехом вели многолетнюю войну с властями. Бюрократы решили, что жители Тенгененге не имели права ставить таблички дальше чем за километр от места жительства, и периодически их конфисковали. Несколько дней, следовавших за полицейским налетом, в деревню можно было попасть только с помощью расспросов. И дай бог, чтобы хотя бы один из десятка встреченных по дороге путников понимал не только родной язык шона, но и английский.

В конце концов настойчивость была вознаграждена, и очередной африканец, неспешно колесивший по обочине на велосипеде китайской выделки, смог внятно объяснить маршрут на языке потомков Шекспира. Руководствуясь данными им ориентирами, я довольно быстро разыскал поворот с единственной табличкой, оставшейся нетронутой ревностными блюстителями порядка. Дальнейшее было делом техники.

За непредвиденными заботами я не слишком обращал внимание на окружавшие пейзажи. К тому же они ничем особенным не отличались. По мере удаления от Хараре веселые апельсиновые рощицы сменились зелеными холмами с ровными рядами посадок табака по обеим сторонам ухабистой грунтовки. За полторы сотни километров, отделявшие селение от столицы Зимбабве, однообразная картина основательно приелась.

Перемена наступила внезапно. Въехав в лес, со всех сторон обступивший Тенгененге, я вдруг ощутил толчок и, оглядевшись, понял, что незаметно для себя попал в иное измерение, из мира реального перенесся в мир магии и волшебства.

В русских сказках заколдованный лес всегда густой и мрачный, наполнен пугающими звуками, битком набит омерзительной злобной нечистью. Лес Тенгененге тоже был плотно населен, но вызывал совсем другие чувства. Из-под каждого дерева на меня с любопытством взирали диковинные создания, словно сошедшие со страниц книги о мифах и преданиях Черного континента. Точное число необычных лесных жителей не знал никто. Полагали, что их не меньше 20 000.

Все персонажи были вырезаны из камня, но авторы вложили в них столько страсти и выдумки, что они казались такими же живыми, как их создатели, работавшие тут же, по соседству. Лучи африканского солнца легко пробивали не слишком густую крону деревьев и наполняли воздух искрящимся светом. Казалось, все пропиталось радостью и покоем, который был не в силах нарушить даже оглушительный звон от ударов молотков резчиков.

— В каждом камне живет дух. Я в это верю. Иначе, как же можно начинать работу? — скульптор Спидуорк Чигута — первый, кого я встретил в волшебном лесу, — охотно отложил резец, чтобы поговорить с незнакомцем.

Худощавый, улыбчивый паренек увлеченно долбил еще совсем бесформенную глыбу.

— Моя задача — выявить, что скрывается в камне. Поэтому сначала я долго смотрю на него, изучаю структуру, примериваюсь. И только когда в голове появляется ясный образ, приступаю, — пояснил он.

На создание произведения уходило не меньше трех недель. И это самый короткий срок. Недаром Чигуту прозвали «Спидуорк», то есть «работающий быстро». В среднем скульптор затрачивал на творение два-три месяца. В Тенгененге не признавали популярный в Африке мыльный камень, который режется даже перочинным ножом.

— Слишком мягкий, слишком легкий для обработки, годится разве что для начинающих, — поморщился Чигута.

Большинство работ выполнялись из серпентинита — камня, обладающего множеством оттенков: черным, зеленым, желтым, синим, красным. Но самое ценное свойство заключается в фантастических узорах сложной внутренней структуры этой горной породы. Человеку с развитым воображением и художественным чутьем не составит большого труда выявить в богатой фактуре бесконечное количество сюжетов. Помимо серпентинита, скульпторы использовали и опал, и гранит.

Добывалось сырье тут же, за ближайшим холмом. В каменоломне работали сами мастера. Те из них, кто месяцами не мог продать ни одного произведения.

— Тенгененге — не только крупнейшее сообщество художников, где живут почти 500 резчиков, это еще и отлаженный хозяйственный механизм, — объяснил встретившийся на пути в каменоломню управляющий делами сообщества Томас Ндлебе. — Каждый, кто приезжает, может недорого купить инструмент, бесплатно получить материал. Дальше он волен творить, как ему вздумается.

Если работу приобретают, создателю выдается 70% от гонорара. Остальные 30% идут в общую кассу. Там можно взять кредит, когда покупатели долго обходят творения художника стороной. Из нее оплачивается и работа в каменоломне, и доставка скульптур в другие страны.

Последнее обстоятельство чрезвычайно важно. Несмотря на удаленность от крупных городов, в Тенгененге регулярно наведываются любители африканского искусства из Европы, Америки, Азии, Австралии. Богатые иностранцы составляют большую часть покупателей, а мысли о том, как доставить в авиалайнер приглянувшуюся тяжелую скульптуру и разместить ее там — не лучший стимул для ее приобретения.

— Помимо скульпторов, которые постоянно или временно живут в деревне, мы поддерживаем связь с мастерами по всей округе, — продолжил небольшую лекцию Ндлебе. — Даем им камень, привозим сюда готовые изделия, постоянным авторам платим премии.

Большинство скульпторов были очень молодыми. Чигута, например, только начал тогда отсчет третьего десятилетия. Еще недавно жил в родной деревне, на досуге любил резать поделки из дерева. О Тенгененге услышал от сестры и из любопытства решил попробовать. За полгода, проведенном в обществе братьев по ремеслу, ни разу не раскаялся в решительном шаге.

— С камнем работа труднее, но интереснее, — рассказывал он. — Не говоря о том, что здесь постоянно общаешься с близкими по духу людьми, учишься, совершенствуешься.

Схожим был творческий путь и совсем юного Хибарона Звабаты, обосновавшегося в глубине леса. Он тоже не жалел о том, что бросил отчий дом и перебрался в Тенгененге. Получил крышу над головой, материал, инструменты, работы стали покупать. Чего еще желать художнику?

Обычно Звабата одновременно работал над несколькими композициями.

— В поисках самого удачного решения, выразительной детали, я нередко прерываюсь, — поведал он о своем творческом методе. — А если удачная мысль долго не приходит в голову, берусь за новую скульптуру. И вот, рано или поздно, неоконченный труд предстает в воображении в готовом, отточенном виде. Это случается или в ходе работы, или вечером, на отдыхе, а то и в дреме. Такое тоже бывало не раз.

Многие именитые мастера перебрались в столицу. Получив известность в Тенгененге, они открыли собственные мастерские, начали работать по заказу. Но бывали и исключения. Бернард Матемера, один из самых прославленных зимбабвийских скульпторов, не покинул родные пенаты. Купив дом в Хараре, он по-прежнему трудился там, где начинал свой путь. Когда я был в Тенгененге, черновую работу за него выполняли подмастерья. Мастер вступал на самом важном, завершающем этапе.

Почти все творения Матемеры изображали существ, застигнутых врасплох в процессе превращения то ли из людей в животных, то ли наоборот. Полулюди-полузвери-полуптицы сохраняли в облике трогательную доброту африканского видения природы и не были похожи на кровожадных европейских собратьев-оборотней.

В каждой скульптуре обязательно присутствовала одна странная черта: все конечности существ были трехпалы. Разъяснения по поводу непонятной детали я получил у самого Матемеры, который, на мое счастье, в тот день был в селении. Оказалось, что в стародавние времена в племени Бернарда бытовал обычай обрезать детям большой и указательный пальцы одной из рук, чтобы облегчить лазание по деревьям. Обычай давно ушел в прошлое, но воспоминание о нем продолжает жить в каменных фантазиях.

Под резцом скульпторов Тенгененге оживали персонажи легенд и мифов не только народов Зимбабве, но и других стран Африки. Туда съехались представители едва ли не всех государств региона, а у каждой африканской культуры всегда был свой сложный пантеон богов и духов, простиравших влияние на каждую грань человеческой деятельности.

И как же они не похожи друг на друга! Вот Мвари («великое существо на небесах») — таинственное верховное божество крупнейшей в Зимбабве народности шона. Добиться его расположения можно только беспрекословным почитанием предков. Мвари един во многих лицах. Он предстает перед приверженцами то как Ньяматенга («тот, кто живет на собственных небесах»), то как Муваниква («тот, кто однажды уже существовал»), то как Дзиварунгу («большая заводь»), то как Чикара («тварь»).

Шона убеждены, что именно Мвари создал все сущее и от него зависит благополучие каждого человека. Но обращаться к богу лично запрещено. Это можно сделать только через особых посредников — людей, одержимых духами.

У каждого духа есть специализация. Попробуем выстроить их по ранжиру. Королевские духи Мхондоро влияют как на судьбу народа шона в целом, так и на каждого его представителя в отдельности. От них зависят плодородие земель, погода, урожай. Семейные духи Мудзиму оберегают людей от болезней и порчи. А еще, помимо добрых духов, есть злые: Муройи и Нгози. Весь вред во Вселенной происходит от их нескончаемых пакостей.

Каждый вид духов вселяется в конкретных людей. Особенно влиятелен носитель Мхондоро, который живет в Гуруве. Что бы ни приказывали власти, без его веского слова шона пальцем не пошевелят. Даже применение пестицидов началось в районе только после того, как Мхондоро дали согласие на химические удобрения устами своего авторитетного посредника.

Талант также даруется человеку духами. Скульпторы шона верят, что обрели шаве, то есть способность творить, от духов предков.

Восприятие таланта как божественного дара заставляет мастеров предельно бережно относиться к материалу. Самый прославленный зимбабвийский скульптор, уроженец Гуруве Генри Муньярадзи вносил в облюбованный камень едва уловимые изменения, не более. Делал он это так искусно, что нескольких ударов резца хватало для превращения неприметного валуна или булыжника в произведение искусства, будоражащее воображение, наводящее на философские размышления, заставляющее задуматься о вечных ценностях.

Насколько разнообразны африканские народности, настолько несхожи между собой их божества. В Тенгененге жили выходцы из ангольской народности мбунду, давшей миру замечательных резчиков. Они поклонялись многоликому богу Калунге, который привык общаться с каждым человеком лично, в обстановке уединения и сосредоточенности. Скульпторы мбунду Макина Камея и Какома Квели никогда не придавали своим фигурам черты конкретных людей. Их творения будто предназначены исключительно для благоговейного созерцания. Истуканы величественны, непроницаемы и неподвластны бренным страстям.

Малавийцы, выходцы из народностей яо и чева, напротив, всегда выражали религиозные чувства предельно горячо — с помощью массовых ритуальных танцев. До сих пор у них действуют закрытые танцевальные общества: у яо оно называется «Ньянго», у чева — «Ньяо». В определенные дни, собираясь в тайных, священных местах, члены клубов предаются ритуальным пляскам, чтобы заручиться поддержкой сверхъестественных сил. Непременная часть танцевальных костюмов — маски, чьи изысканно простые формы шлифовались веками. Ясно, что древние традиции не могли не найти отражения в скульптурах.

Как и во многих других случаях, речь не идет о прямых заимствованиях и слепом подражательстве. Так, зачастую танцоры яо пытались пародировать движения изображаемых персонажей. Не случайно скульптуры знаменитого Джосиа Манзи, выходца из этой народности, похожи на карикатуры. Формы людей и животных нарочито искажены, одни виды заимствуют черты других. Иногда кажется, что мастер дал воображению полную волю и сам не ведает, куда оно его заведет.

Творили в Тенгененге и чокве из Анголы, и маконде из Мозамбика и Танзании. Последние получили международную известность благодаря многофигурным ажурным композициям из цельных кусков дерева. В зимбабвийском лесу маконде пытались воплотить свое филигранное искусство в более долговечном камне.

Многие годы зимбабвийскую каменную скульптуру именовали «скульптурой шона». Всякому, побывавшему в Тенгененге, очевидно, что это не так. Даже определение «зимбабвийская скульптура» подходит не совсем. Если попытаться найти точное название для вавилонского столпотворения художников и их персонажей, образовавшегося в окрестностях селения, то им, наверное, будет «скульптура, созданная в Зимбабве».

Среди членов сообщества было немало вполне современных людей, родившихся в городах, поездивших по миру и получивших достойное образование. Но традиционные верования и мироощущение, пусть и не признаваемые на словах, продолжали оказывать на творчество мощнейшее влияние. Характерно, что и старшее поколение, стоявшее у истоков течения, и самые молодые, урбанизированные и эмансипированные творцы, предпочитали не замечать приметы подступавшей со всех сторон западной цивилизации, отражая в работах привычный мир предков.

Гармоничное сосуществование с традициями и немыслимый сплав стилей, на которых по-своему повлияло и знакомство с христианством, позволил создать в Тенгененге то, что американский журнал «Ньюсуик» назвал «возможно, самой важной формой нового искусства, возникшей в Африке в XX веке». Такие мастера, как Бернард Матемера, Генри Муньярадзи, Фанисани Акуда, Алис Музарара, Джосиа Манзи выставлялись по всему свету: в Голландии, Германии, США, Австралии…

Картина будет неполной, если не упомянуть еще одно имя — Том Бломфилд. Без этого белого, случайно забредшего в глухую зимбабвийскую провинцию, феномена Тенгененге попросту бы не было.

Тома я обнаружил в круглой, крытой соломой глиняной хижине, построенной в традициях шона. Организатор и вдохновитель общины оказался невысок, плотен и похож на добродушного чародея, сходство с которым ему придавала белоснежная лучистая борода, покрывавшая все лицо, кроме губ, носа и улыбчивых глаз. Он был одет в майку и зеленые штаны из дешевой грубой ткани. Вместо ботинок на ногах болтались пата-пата, то есть вьетнамки.

За столом с чашками с кукурузной кашей сидели несколько скульпторов, в том числе и Матемера. Разговор шел отнюдь не возвышенный. Обсуждали болезнь коллеги и то, как раздобыть дополнительные деньги на оплату лекарств и его дальнейшее пребывание в клинике Гуруве. Каждый обстоятельно и неторопливо высказал свое мнение, Бломфилд подвел итог и отдал распоряжение управляющему.

После окончания трапезы Том пригласил на беседу в стоявшую рядом точно такую же хижину, которая служила ему домом. Вход в нее никогда не запирался. Когда хозяин отлучался, он приваливал к двери одну из стоявших во дворе незавершенных статуэток. Чтобы знали, что хозяин ушел и дома никого нет.

Неправдоподобная для нашего века простота обстановки была непоказной. Том привык так жить. Более того, выбрал такую жизнь сознательно. Рассказывал он о себе, сидя на кровати, сколоченной из некрашеных досок. Помимо самодельного двуспального ложа, в мазанке стояли сундук и стол, также сбитые из толстых, едва струганных досок, а на стене висели несколько картин с зимбабвийскими пейзажами. На этом рассказ о внутреннем убранстве придется завершить, так как описывать больше нечего.

На север Южной Родезии, как до независимости называлась Зимбабве, будущий глава сообщества скульпторов попал в конце 1940-х годов, когда, демобилизовавшись из военно-морских сил Южно-Африканского Союза, путешествовал по региону в поисках занятия по сердцу. В этом дремучем слоновьем углу он задержался, потому что встретил симпатичную девушку.

Бломфилд устроился работать на ферму и первым делом купил лошадь — ездить на свидания приходилось за 30 километров. В отличие от любимой, с животным взаимопонимания не вышло: при первой же возможности кобыла сбросила Тома на землю. Неудача жениха не остановила. Залечив ушибы, он зачастил к суженой на велосипеде.

На 2000 фунтов стерлингов, полученные женой в приданое от отчима, молодожены купили участок земли, который Том самолично окрестил Тенгененге. Название, означающее «начало начал» придумал он сам, составил его из корней слов чева, которым, также как шона и несколькими другими африканскими языками, владел свободно.

Наступили трудовые будни. Расчистка участка, покрытого кустарником и лесом, утыканного готическими храмами термитов, дрессировка восьми пар упрямых, норовистых быков отнимала силы без остатка. Но табак, на который сделали ставку, не дал хорошего урожая ни в первый, ни во второй год.

Чтобы заработать хотя бы на пропитание, пришлось создать музыкальную группу, игравшую на свадьбах и вечеринках. Том колотил по барабану, так как ни на одном другом музыкальном инструменте прилично играть не умел. Незадачливый ударник собрался было махнуть на все рукой, продать ферму и уехать, но тут на участке обнаружилось месторождение хрома.

Находка круто изменила его судьбу. Пару лет спустя Том катался на новеньком «Мерседесе». Наладились дела и с табаком. Казалось бы, на этом стоило остановиться, от добра добра не ищут. Но последовала новая, еще более неожиданная метаморфоза. На территории фермы выявились солидные залежи серпентина. Бломфилд объявил, что хочет стать скульптором.

Некоторые полагают, что к этому Тома подтолкнула нужда. В 1965 году возглавлявший Южную Родезию белый режим Яна Смита в одностороннем порядке объявил независимость от Великобритании, намеревавшейся передать в колонии власть черному большинству. В ответ международное сообщество ввело санкции. Высококачественный родезийский табак, поставлявшийся для «Ротманс» и других первоклассных сигарет, хром и прочие экспортные товары практически перестали вывозиться за рубеж и обесценились. В такой обстановке Тенгененге и возвестила, что превращается из деревни табаководов в деревню скульпторов.

На самом деле решение заняться творчеством было в тот момент куда сумасброднее, чем выращивание подешевевших табачных листьев. Для курева сохранялся, пусть и значительно меньший, внутренний рынок, а также довольно емкий рынок братской расистской ЮАР. А вот для африканских скульптур сбыта не было в принципе. Хотя в Англии уже прошла выставка скульптуры шона, вызвавшая сенсацию, развить успех не представлялось возможным. В области культуры санкции действовали сильнее, чем в экономике, а в Родезии и ЮАР отношение богатых белых к творчеству африканцев оставалось в лучшем случае снисходительным.

Кроме того, в окрестностях Тенгененге активно шли бои между отрядами чернокожих партизан и правительственными войсками. Правда, на территории фермы не стреляли. Том всегда отдавал приличествующие почести местному вождю и духам предков. Только на поминки по традиционному правителю ферма выставила с десяток бочек крепкого домашнего пива. Но хоть в Тенгененге и не бушевала партизанская война, добраться до фермы из столицы зачастую было невозможно. Какие уж тут туристы! В общем, когда Том поспешил обрадовать супругу тем, что стал скульптором, она только и смогла вымолвить:

— Помнится, я выходила замуж за фермера.

Нет, семейная ссора не состоялась. Погоревав и придя в себя, стойкая женщина поддержала начинание мужа. Настоящее чудо свершилось, когда Том сообщил о своих планах работникам, честно предупредив, что тем, кто решит остаться, на сохранение и без того скромного жизненного уровня рассчитывать не стоит. Выслушав хозяина фермы, все чернокожие крестьяне без единого исключения его поддержали, в одночасье обнаружив в себе художественный талант.

— Для меня ничего удивительного в этом не было, — серьезно и спокойно ответил Бломфил на мой, не без иронии заданный вопрос о том, как возможно столь массовое и внезапное раскрытие дарований. — Я живу и работаю с африканцами бок о бок с юных лет и знаю, что под их темной кожей таится светлый творческий дух. Когда мы только начинали, корчевали пни и муравейники, я видел, что после тяжелейшего дня они не валились спать. Они пели, танцевали, вырезали из дерева маски и статуэтки. Когда появилось месторождение серпентина, я понял: вот она, наша судьба.

Посетители потянулись в Тенгененге после того, как в 1980 году к власти пришло правительство черного большинства, и ООН сняла санкции. Но за полтора десятилетия безденежья Том успел проделать обратный путь: с «Мерседеса» пересел на велосипед. С молотка ушла и большая часть земли.

Печалится ли он об этом? Ни в коем случае! Том знал, на какой риск шел и никогда не рассчитывал на успех, который в конце концов пришел к нему. Издерганному сиюминутными, мелочными заботами горожанину трудно до конца поверить в то, что возможно без сожаления и позы отказаться от материальных благ во имя неприбыльной затеи — более полного раскрытия творческого потенциала. Но, окунувшись в несуетный, доброжелательный мир Тенгененге, побродив по напитанному солнцем лесу, познакомившись с его волшебными и земными обитателями, я воспринял как должное, когда на вопрос, как он себя чувствует, Том лаконично ответил:

— Я счастлив.

После обретения независимости дела постепенно пошли в гору. Том вновь купил «Мерседес», только подержанный. На большее денег не хватило. Ширилась география выставок. В Нидерландах появилась мастерская, где десятки голландцев постигали тайны африканских резчиков.

— С удовольствием выставились бы и в России, — сказал Бломфилд.

И тут же, будто чего-то испугавшись, поспешно добавил:

— Только частным образом, без участия государственных структур. С детства не люблю бюрократии.

Зимбабвийская скульптура не ограничивается Тенгененге. Крупная школа действует при Национальной галерее в Хараре, где в 1960-е годы работал директором Фрэнк МакИвен. Надо отдать должное: без его профессиональных усилий и широких связей зимбабвийцы вряд ли вышли бы на международную арену. Интересные мастерские есть при христианской миссии в Серимо. Свое направление есть у скульпторов на востоке, в Ньянге.

В этих местах мне тоже посчастливилось побывать. Запали в душу пронзительные росписи и статуи чернокожего Христа и апостолов в церкви в Серимо — о ней говорилось в предыдущей части книги. Потрясли несравненные пейзажи вокруг Масвинго и Ньянги, которую называют «зимбабвийской Швейцарией». Кому не понравится причудливое сочетание холмов, деревьев, гигантских валунов, домиков, расписанных яркими узорами, горных ручьев с серебристой форелью? Но Тенгененге вспоминается чаще. Наверное, потому что никогда ни до, ни после мне не приходилось видеть места, сплошь населенные увлеченными своим делом творцами. Иными словами, счастливыми людьми.

Воспоминания о долгом солнечном дне, проведенном в Тенгененге, не раз согревали в трудную минуту, поднимали настроение. Как и обещал мой случайный собеседник в Виктория-Фоллс, поездка заставила задуматься и по-новому взглянуть на многое. Прежде всего, на африканцев. И они, словно почувствовав, начали приоткрываться, порой подпуская к себе истинным через частокол дежурных улыбок, вежливых фраз и неисправимого лукавства, которое, как щит, выставляют перед собой в общении с белым человеком мзунгу.

Покидая волшебный лес, я взял с собой самого крохотного его обитателя — слоненка величиной в четверть ладони. Фигурка стилизована до предела: гладкое, овальное тельце, покатые выступы ушек, благодаря которым только и можно вычленить хоботок, полунамек на ножки… Еще чуть-чуть, и догадаться, что хотел изобразить мастер, было бы невозможно. Но как раз такие остроумные обобщения, балансирующие на грани абстракции, чистота линий пленяют во многих творениях скульпторов Тенгененге.

Сейчас, когда я пишу эти строки, сувенир из далекого зимбабвийского селения стоит передо мной на столе. Едва на скульптурку из серпентинита падает солнечный лучик, от нее начинает исходить сияние. Теплое и золотистое, точь-в-точь такое, как было разлито по сказочному лесу, являвшемуся мне в ночных мечтаниях. Жаль только, что с тех пор, как я увидел его воочию в Тенгененге, сниться лес перестал.

Отправить