Часть третья
Глава 1
В Швабии, где отец твой герцогом был,
Где его и тебя народ простодушный любил,
Там жива о тебе еще память,
Там поднимут поникшее знамя,
В свои объятия примет Шварцвальдский Лес…
Л. Уланд
Едва ли было когда-либо в Вюртемберге такое удушливо-знойное лето, как в 1519 году.
Вся страна признала господство Швабского союза и полагала, что обретет покой. Союзники же показали, что воевали они не из-за одного только Ройтлингена, а рассчитывали на вознаграждение за свои труды. Одни из них хотели разделить Вюртемберг между собою, другие задумали продать его Австрии, третьи считали, что это владения детей Ульриха, однако же под их опекой. Короче говоря, союзники ссорились из-за обладания страной, на которую никто из них не имел законных прав. Сама же страна тоже разделилась на партии. От нее требовали уплаты военных издержек, однако расплачиваться никому не хотелось. Рыцарство сочло это за благоприятную возможность, чтобы объявить себя независимым. Горожане и крестьяне были разорены до нитки. Поля опустошены и вытоптаны, поправить бедствие у сельского люда не было никакой надежды. Вслед за рыцарством отказалось платить и духовенство. Словом, везде шли распри и ссоры. Многие глубоко сочувствовали своему несчастному наследному правителю. Теперь, когда изгнанный герцог ютился где-то далеко от земли своих предков, на вюртембержцев находило раскаяние и желание вернуть своего господина. Люди невольно сравнивали теперешнее бедственное положение с прежней мирной жизнью. Жестокий гнет союза не мог подавить неотступные печальные думы.
Регентство союза не замедлило вызвать страшное недовольство среди угнетенного народа. Союз должен был, как сообщается в исторических хрониках, выслушивать «непривычные и недобрые речи». Союзники пытались покорить народ мерами усиленной строгости, распространяли ложь и небылицы о самом герцоге. Священникам было приказано провозглашать с амвонов враждебные Ульриху проповеди. Во всеуслышание было объявлено: кто станет хорошо отзываться о герцоге, будет арестован; за тайные сношения с ним грозили выколоть глаза, а то и лишить жизни.
Однако, несмотря на все ужасы оккупации, Ульрих не потерял сторонников среди вюртембергского народа. Тайными путями до него доходили вести о том, что делается на родине.
Герцог Ульрих находился в это время в своем графстве Мемпельгард и, окруженный кучкой преданных ему людей, выжидал удобного случая, чтобы вернуться в свою страну. Многих князей заклинал несчастный герцог прийти к нему на помощь, но никто не отозвался на многочисленные послания своего прежнего господина. Герцог обратился к знати, собравшейся на выбор императора, курфюрсты не помогли. Единственное, что они сделали, — в перечне своих требований упомянули Вюртемберг и герцога Ульриха, но новый император не обратил на это внимания. Герцог же, хоть и оставленный всеми, не унывал, он пустил в ход все, чтобы возвратить себе страну собственными силами. Некоторые обстоятельства казались ему благоприятными.
Швабский союз, прознав, что никто не хочет стать на сторону Ульриха, распустил свои войска. Во многих городах и замках остались крохотные гарнизоны, даже в Штутгарте были оставлены немногочисленные отряды, которые вскоре обратились в злейших врагов союза. По большей части то были ландскнехты, проще говоря, наемники, люди, собравшиеся со всех концов империи и подчинявшиеся то одному, то другому, то третьему господину, преимущественно тому, кто больше платит. За что и против кого сражаться, им было безразлично. Чтобы они не разбежались, приходилось прощать им многое. Отчаянные парни на собственный страх и риск предпринимали разбой, убийства, грабежи, налагали самовольно контрибуции на народ, дабы восполнить недоданное им жалованье.
Георг фон Фрондсберг был единственным военачальником, который в какой-то степени обуздал ландскнехтов своим авторитетом, ежедневными упражнениями и неумолимой строгостью. Он разделил их толпы на регулярные отряды и роты, выбрал из них командиров, научил сражаться правильными шеренгами. Теперь стало ясно, что ландскнехты прошли хорошую школу: будучи распущены союзом, они не разбежались, как прежде, по стране в поисках службы, а сплотились в одну стройную массу, которая разбилась на двенадцать маленьких отрядов, выбравших из своих рядов начальников, даже одного «полковника» по имени Длинный Петер.
Недовольные союзом, ландскнехты кормились разбоем, насильственной контрибуцией и вели войну по собственному разумению. Анархия в Вюртемберге была столь велика, что ландскнехтам никто не противодействовал. Союз, лишившись военной силы, занимался собственными делами и не мог защитить бедных жителей от бродячих шаек. Рыцари жили в постоянных распрях друг с другом, сидели запершись в собственных замках и спокойно взирали на окружавшие их беспорядки. Да и городских гарнизонов было слишком мало, чтобы обуздать притеснителей. Горожане и крестьяне снисходительно относились к разгульным шайкам, ежели их требования не становились чрезмерными. Им нравилось, когда ландскнехты всласть ругали союз, который никому уже не был мил.
Мало того, прошла молва, что эти вольные воины не прочь помочь герцогу возвратить страну и даже стали расспрашивать, когда они ему понадобятся…
Стояло роскошное ясное тихое утро. Была середина августа.
Ландскнехты расположились в долине, на лугу, у самой границы Бадена.
Гигантские черные ели и громадные сосны, окружавшие долину с трех сторон, были продолжением Шварцвальда. А речушка, протекающая по долине, называлась, как выяснили ландскнехты, Вюрм.
Небольшой отряд, наполовину скрытый в лесной тени, наполовину — в ивняке, разбившись на причудливые группы, наслаждался покоем. На расстоянии двухсот шагов были выставлены посты; сверкающие копья и горящие фитили постовых издали внушали страх мирным жителям.
Посреди долины в тени могучего дуба сидели пятеро наемников. Они расположились вокруг расстеленного на земле плаща, заменявшего им стол для игры в карты, которая и поныне именуется «ландскнехт».
Эти люди отличались от своих товарищей широкими красными повязками на груди. В остальном их одеяние было так же изорвано и ветхо, как и у прочих солдат этого бесшабашного войска. Одни из них носили на голове шишаки, другие — войлочные шляпы с железными обручами и все — кожаные куртки, приобретшие от дождя, пыли и неустроенности бивачной жизни всевозможные оттенки.
При ближайшем рассмотрении можно было заметить еще две вещи, отличавшие пятерых ландскнехтов от их товарищей: у них вместо алебард и копий, которыми обыкновенно вооружались вольные солдаты, были прикреплены к поясу мечи необыкновенной длины и ширины. А на свои шляпы и шишаки, видимо, чтобы придать себе рыцарский вид, они прикрепили, подобно дворянам, пестрые развевающиеся султаны из петушиных перьев. Пятеро ландскнехтов, казалось, были большими искусниками в карточной игре, особенно тот, что прислонился спиной к дубу, — высокий, дородный человек. Его шляпа была обшита золотым галуном, на лбу ее украшало золотое изображение святого Петра, из-под которого торчали два огромных петушиных пера. Сей человек, должно быть, немало попутешествовал по белу свету: он виртуозно ругался по-французски, по-итальянски и по-венгерски. Свои усы этот герой носил на венгерский манер — скручивая их при помощи смолы так, что они, как два железных шипа, торчали на целую четверть по обеим сторонам носа.
— Canto cacramento! — воскликнул богатырь угрожающим басом. — Валет мой! Я забираю его вместе с трефовым королем.
— Нет, он мой, с вашего разрешения! — возразил сидящий с ним рядом мужчина. — И король в придачу!
— Капитан Лефлер, вы хотите отнять эту взятку у своего полковника? Постыдитесь! Так поступают только мятежники! Спаси мою душу, Господи! Вы что, претендуете на мой полк?
При этих словах богатырь угрожающе сверкнул глазами и сдвинул со лба широкополую шляпу, явив миру огромный красный шрам, придававший ему воинственное величие.
— В игре, господин полковник Петер, не придерживаются военной субординации, — ответил игрок. — Командир может приказать нам осадить город, наложить на жителей контрибуцию, но при игре в карты все ландскнехты равны.
— Вы — мятежник, бунтарь, нарушитель дисциплины! Прости меня, Господи! Если бы не мой чин, я разрубил бы вас на кусочки!.. Однако продолжим игру!
— Этого туза я побью своею картой. А кто побьет бубнового валета?
— Я, — тут же отозвался богатырь. — У меня бубновый король. Взятка моя!
— Откуда взялся бубновый король? — сиплым голосом возопил маленький, тощий человечек с остреньким личиком и пронзительными, колючими глазками. — Когда ты сдавал, я не видел, чтобы он лежал внизу. Он жульничает, этот Длинный Петер! Он нагло жульничает!
— Мукерле, капитан восьмого отряда! Советую вам заткнуться! — вскипел «полковник». — Bassa manelka! С вами играть неинтересно. Мыши не должны дразнить льва!
— А я еще раз повторяю: откуда взялся король? Клянусь римским папой и королем Франции, ты — шулер!
— Мукерле! — «Полковник» хладнокровно вытащил меч из ножен. — Читай прощальную молитву, потому что я убью тебя, как только кончится игра.
Трое остальных игроков хоть и испугались, однако вступились за маленького «капитана» и стали убеждать «полковника» в его правоте. Но тот, не слушая, твердил, что он не жульничает.
— Если бы святой Петр, мой покровитель, образ которого я ношу на шляпе, мог говорить, он бы подтвердил, что я ландскнехт-христианин и вовсе не жульничаю!
— Да, он действительно не жульничает, — раздался вдруг глухой голос из-за деревьев.
Перепуганные игроки осенили себя крестным знамением, даже храбрый «полковник», побледнев, выронил из рук карты.
А из-за дерева между тем вышел крестьянин, вооруженный кинжалом, на спине у него висела цитра. Крестьянин бесстрашно оглядел компанию и проговорил:
— Да-да, я сказал правду: этот господин не передергивал. Когда раздавали карты, он получил на руки трефового и бубнового короля, пятерку, четверку да еще валета.
— О, ты храбрый парень! — воскликнул довольный игрок. — Как честный ландскнехт, к тому же полковник, подтверждаю: все, что ты сказал, истинная правда.
— Кто он такой? — вскричал, сверкнув маленькими глазками «капитан» Мукерле. — Как сюда прокрался этот крестьянин? И стража его не заметила! Это шпион! Его надо повесить!
— Да ладно тебе, Мукерле! Никакой он не шпион! Подойди ко мне, сядь со мною рядом. Ты ведь музыкант? Идешь прямо как влюбленный испанец с гитарой к своей возлюбленной.
— Да, господин, я бедный музыкант. Ваша охрана меня не заметила, когда я вышел из леса. А я увидал, что вы играете в карты, и осмелился посмотреть на вашу игру.
Командиры вольного войска не привыкли к тому, чтобы с ними так вежливо разговаривали; они почувствовали симпатию к музыканту, потому и пригласили его присесть с ними, так как видели, состоя на службе у чужеземцев, как приветливо обходятся короли и полководцы со странствующими певцами.
«Полковник» отхлебнул из своей железной фляжки, затем протянул ее маленькому «капитану» и проговорил с веселой миной:
— Мукерле, помереть мне, если я все не позабуду! Довольно ссор и раздоров! Больше не будем играть в карты! Я люблю пение и музыку. Что, если он нам сыграет?
Игроки согласились со своим командиром и побросали карты. Музыкант же настроил цитру и спросил, что им спеть.
— Спой нам что-нибудь про игру в карты, мы ведь только что играли! — воскликнул один из ландскнехтов.
И музыкант запел:
Когда на руках короли и тузы —
Радость на сердце, но ты обожди,
Ежели тройки, семерки придут,
Заплачут и жены, и дети вокруг!
«Полковник» Петер и его командиры, похвалив песню, протянули музыканту фляжку.
— Благослови вас Господь! — сказал тот, отпивая. — Желаю вам удачи! Насколько я понимаю, вы — командиры союзников и идете на войну? А можно вас спросить: против кого?
Ландскнехты, переглянувшись, рассмеялись, однако «полковник» честно признался:
— Вы правы, мы действительно раньше состояли на службе союза, теперь же служим сами себе. Кому нужны солдаты, с тем мы и будем.
— Должно быть, швейцарцам в этому году привалит счастье: говорят, герцог хочет вернуться.
— Черт бы побрал этих швейцарцев! — вскипел «полковник». — Как они с ним обошлись! Славный герцог возлагал на них надежды, а они, разрази их гром, предали его у Блаубойрена!
— Швейцарцы позорно покинули герцога, — подтвердил сиплым голосом «капитан» Мукерле, — но если в этом деле как следует разобраться, то поймешь, что он и сам в чем-то виноват. Герцог ведь их совсем не знал, этих проклятых швейцарцев!
— Да, у герцога не было под рукой никого лучше, — согласился музыкант. — Если бы с ним были такие командиры, как вы, господа, и такие храбрые воины, как у вас в отрядах, союзники бы все еще стояли под Ульмом.
— Ты правду сказал, парень! Герцог должен взять на службу ландскнехтов, а не швейцарцев. Ежели он вновь к ним обратится, не знаю, что из этого получится. С ним должны быть ландскнехты, повторяю еще раз. Не правда ли, Магдебуржец?
— Я тоже так думаю, — поддержал Магдебуржец. — Ландскнехты, и никто иной, могут возвратить герцогу престол. Швейцарцы только и умеют, что размахивать алебардами. А видели бы они, как мы быстро заряжаем свои ружья и пушки. Им нужно полчаса, чтобы выстрелить, а мы, ландскнехты, управляемся за пятнадцать минут.
— Отдаю все свое уважение господам ландскнехтам, снимаю перед ними шапку! — Музыкант низко поклонился вольным стрелкам. — Конечно, герцог должен позвать вас. Но союзники вам очень хорошо платили, бедный герцог столько не сможет.
— Говоришь: платили! — возмутился пятый «капитан» и громко расхохотался. — Одни медяки! Швабские псы! Это о них сложена поговорка:
Служи и не требуй награды,
Господа тебе будут рады.
Плохо они нам платили! Если его светлость, господин герцог, меня позовет, я пойду к нему на службу.
— Ты прав, Штаберль, — произнес «полковник», расправляя свои венгерские усы. — Разрази меня гром, если господин Ульрих хорошо заплатит, весь наш полк пойдет за ним.
— Ну, это вы скоро узнаете, — хитро улыбнулся крестьянин. — Вы еще не получили ответ от герцога?
«Полковник» Петер густо покраснел.
— Черт побери! Откуда ты знаешь наши тайны, парень? Кто тебе сказал, что я послал гонца к герцогу?
— Ты послал гонца к герцогу? — удивился Магдебуржец. — Значит, у нас есть друг от друга тайны? Существуют вещи, о которых мы не знаем? А ну-ка признавайся!
— Ну, я решил, как всегда, что должен думать обо всех нас, и послал человека к герцогу, спросить, не нужны ли мы ему. А плату я определил такую: один талер в месяц каждому солдату, нам, командирам, — один золотой гульден и ежедневно — четыре меры старого вина.
— О, это хорошее предложение! Золотой гульден в месяц! Я — за! Думаю, никто против не будет. Ты уже получил ответ от герцога?
— Пока нет. Но Bassa manelka! Как ты об этом узнал, крестьянин? Я отрублю тебе ухо, поступлю точно так же, как мой патрон — святой Петр, который был тоже ландскнехтом. Скорее признавайся, не то останешься без уха!
— Длинный Петер, — остановил его дрожащим голосом «капитан» Мукерле, — не тронь его во имя Господа Бога! Он ведь колдун. Мы должны были его поймать в Ульме и запереть на конюшне господина секретаря городского совета фон Крафта, однако ж он оказался искусным чародеем, сделался маленьким-маленьким, превратился в воробья и улетел оттуда.
— Что? — вскричал храбрец-«полковник», отпрянув от музыканта. — Куда же смотрел городской магистрат? Надо было поубивать всех воробьев, потому что в одном из них прятался вюртембергский шпион. Думаю, этот ульмский воробей сейчас перед нами!
— Он самый, — прошептал Мукерле. — Это Волынщик из Хардта, я его сразу узнал.
«Полковник» и его командиры никак не могли прийти в себя от изумления. Они смотрели на человека, о котором молва разнесла странные слухи, со страхом и одновременно с любопытством. Сам же он делал вид, что не понимает, о чем шепчутся эти люди, почему взирают на него с удивлением и молчат, молчат, и продолжал как ни в чем не бывало заниматься своею цитрой.
Наконец Длинный Петер, овладев собою, разгладил усы, сдвинул на затылок шляпу и смиренно проговорил:
— Простите, уважаемый Волынщик, что не отнеслись к вам с должным вниманием. Мы ведь не знали, кто к нам пожаловал. Приветствуем вас. Для нас большая честь видеть знаменитого Волынщика из Хардта, который может белым днем улететь из Ульма под видом воробья.
— Ладно, — недовольно перебил его музыкант, — оставим старые истории. Так вот, от герцога пришел приказ, чтобы я сегодня отыскал ландскнехтов и сообщил им: коли они готовы следовать за ним, он будет платить столько, сколько они запросили.
— Canto cacramento! Вот он, добрый господин! Золотой гульден в месяц и ежедневно — четыре меры вина! Да здравствует герцог!
— А когда он сам появится? — спросил «капитан» Лефлер. — Где с нами встретится?
— Если не произойдет никакого несчастья, то уже сегодня. Он собирается напасть на Хаймсхайм, защита там слабая. Как только ее сломает, так и прибудет сюда.
— О, посмотрите! Внизу скачет всадник при полном снаряжении! Выглядит как рыцарь!
Ландскнехты уставились на край долины, где показался всадник. Его шлем и латы сверкали на солнце. Музыкант вскочил и быстро забрался на дерево. Оттуда долина была видна как на ладони. Но всадник был еще далеко, разглядеть подробности не удавалось. Однако, присмотревшись, музыкант узнал серебристую перевязь и понял, что это тот, кого он ждал.
— Что ты там обнаружил? — в нетерпении вскричали командиры. — Это случайный человек или посланник герцога?
— Да, перевязь бело-голубая, — заметил про себя музыкант, — длинные волосы, его посадка… О милый юноша, добро пожаловать в Вюртемберг! Вот он увидел вашу стражу, подъехал к ней. Смотрите, посты выставили копья и не пропускают его!
— Правильно делают! Это же ландскнехты! Они предупреждают нападение и никого не пропустят, пока их командиры отдыхают.
— Все! Теперь он говорит с ними, а они указывают в нашу сторону. Теперь он едет сюда!
Хардский музыкант с радостным лицом слез с дерева.
— Diavolo maledetto! Они не должны пускать его одного! По всем правилам следует вести коня под уздцы! Он рыцарь?
— Один из самых знатных в стране, — ответил музыкант, — герцог очень ценит его.
При этих словах командиры поднялись, потому что хоть и были малообразованными, но все-таки знали, что следует оказать все возможные почести благородному рыцарю. «Полковник» же продолжал важно восседать под дубом, однако разгладил усы, поправил шляпу с петушиными перьями и гордо распрямил могучие плечи.
Глава 2
Вот и прибыл герцог,
Он — невдалеке,
Он — врагу угроза,
С деньгами в мешке.
Г. Шваб
К месту, где располагался Длинный Петер со своими командирами, приближался закованный в латы рыцарь. Его коня вели под уздцы два ландскнехта. Рыцарь опустил забрало своего блестящего шлема, его широкие плечи, бедра и ноги были хорошо защищены стальным укрытием, но развевающиеся перья султана, знакомые цвета перевязи на груди, благородная осанка — все это подсказало хардтскому музыканту, кто к ним приближался. И он не ошибся. Один из ландскнехтов, подойдя к «полковнику», доложил: «Дворянин фон Штурмфедер желает переговорить с командованием».
Длинный Петер от имени своих командиров ответил:
— Скажи ему, что он — желанный гость. Петер Длинный, полковник, Штаберль из Вены, Конрад из Магдебурга, Бальтазар Лефлер и храбрец Мукерле — законно выбранные начальники, ожидают его для переговоров. Накажи меня Бог, у него отличные латы, а шлем, право, не хуже, чем у короля Франциска, но вот конь мог бы быть и получше, хромает на все четыре ноги.
— Да он небось застоялся в Мемпельгарде, у герцога! — сострил один из командиров.
Остальные лишь улыбнулись шутке: смеяться громко они не могли, потому что рыцарь уже был невдалеке, хотя и не торопился к ним приблизиться вплотную. Наконец он поднял забрало, явив красивое, приветливое лицо.
— Уж не Ханс ли музыкант это? — спросил он громко. — Позвольте ему подойти ко мне.
«Полковник» утвердительно кивнул, и музыкант приблизился. Рыцарь легко спрыгнул с коня.
— Добро пожаловать в Вюртемберг! — радостно приветствовал Ханс, крепко пожимая руку рыцаря. — У вас хорошие новости? Уже по глазам вашим вижу, что с герцогом все в порядке.
— Давай отойдем в сторонку! — попросил Георг. — Как дела в Лихтенштайне? Вспоминают ли там меня? У тебя нет письмеца, хоть пары строчек? О, дай мне его поскорей! Что она передала мне, добрейший Ханс?
Ханс хитро улыбнулся, видя нетерпение влюбленного юноши.
— Письма для вас у меня нет, ни одной строчки. Она здорова, старый господин тоже, и это все, что я знаю.
— Как? — удивился Георг. — Ни привета, ни единого словечка? Не поверю, она бы просто так тебя не отпустила.
— Когда я позавчера вечером зашел попрощаться, барышня сказала: «Скажи ему, чтобы он поторопился и побыстрее въехал в Штутгарт» — и так же сильно покраснела, как вы сейчас.
И впрямь, Георг залился румянцем, глаза его заблестели, а веселая улыбка показала, что ему понятен смысл этих слов.
— Скоро, очень скоро мы с Божьей помощью вступим в Штутгарт. Однако как ей жилось этим летом? Лишь трижды я получал от нее весточку! Ты часто бывал в Лихтенштайне, Ханс? Была ли она печальна? Что говорила?
— Дорогой господин, — успокаивающе ответил Ханс, — потерпите немного. В пути я вам все подробно опишу. Пока что скажу единственное: как только старик услышит, что вы направляетесь в Штутгарт, он покинет Лихтенштайн, чтобы привезти к вам невесту. Он нисколько не сомневается, что вы возьмете город. Скажите, а Хаймсхайм уже наш?
— Да, он уже наш. Я примчался с двенадцатью рыцарями, горожане даже оглянуться не успели. Союзников там находилось больше, чем нас, но они были полностью деморализованы и оттого слабы. Я переговорил с ними от имени герцога, они поверили, что его войска неподалеку, и мгновенно сдались. Так мы вступили в Вюртемберг. А дальше дорога открыта?
— До самого сердца Вюртемберга. Я принес вам важное известие от рыцаря Лихтенштайна. Видите ли, важные господа из союза собираются…
— На совет в Нердлингене, не так ли? Герцог узнал об этом в Бадене.
— Да, когда нет кошки, мышки на столе пляшут. Оккупация везде ослабла, союзники не думают больше о герцоге, все их мысли устремлены на предстоящий совет. Кого они получат в правители: австрийца, баварца или же принца Кристофа, а может, править будет совет городов — Аугсбурга, Аалена, Нюрнберга?
— О, какие у них будут глаза, когда они узнают, что престол, из-за которого ломались копья, уже занят! — засмеялся Георг. — Тут-то они и попались: знают кошки, чье мясо съели! Придется им вскидывать ружья на плечи и убираться восвояси. А что же вюртембержцы? Что теперь думают о герцоге? Придут ли к нам на помощь?
— Что касается горожан и крестьян, то да. О рыцарях я ничего не знаю. Старый господин только пожимает плечами, когда я его об этом спрашиваю, и бормочет проклятия. Боюсь, с рыцарями все сложно. А вот горожане и крестьяне — все за герцога. Были чудесные знамения, о них люди говорят открыто. В Ремштале с неба упала звезда. На месте ее падения нашли в земле ветвистые оленьи рога, с одной стороны там было написано: «Живи, Вюртемберг, вечно!» — а с другой, по-латыни: «Да здравствует герцог Ульрих!»
— Ты говоришь, с неба упала?
— Так люди говорят. Крестьяне очень обрадовались этому знамению, а господа союзники жутко разозлились, схватили сельского старосту, начали пытать, откуда, мол, появился камень, пригрозили наказанием, запретили говорить о герцоге. Но крестьяне лишь посмеялись, дескать, нам теперь про него сны снятся. Все хотят, чтобы герцог вернулся. Уж лучше пусть свой ими правит, нежели чужаки шкуру сдирают.
— Ладно. Герцог и его рыцари уже сегодня будут здесь. Они намерены идти на Штутгарт. Если столица будет нашей, тогда и вся страна у нас в руках. А как эти ландскнехты? Они пойдут с нами?
— О, я чуть было о них не позабыл! Должно быть, они уже потеряли терпение. Мы заставили их долго ждать. Пойдите поговорите с ними, только по-умному. Они — гордые люди, поругались со своими начальниками. Но если вы обратите на нашу сторону этих пятерых, то на службу к герцогу перейдут двенадцать отрядов. Особо вежливы вы должны быть с Длинным Петером, их полковником.
— А который из них Длинный Петер?
— Вон тот, толстый, сидящий под дубом. У него торчащие усы и благородная шляпа. Он у них самый главный.
— Хорошо, поговорю с ним, — согласился юноша и направился к ландскнехтам.
Долгий разговор музыканта с рыцарем уже явно раздражал воинов. Мукерле кидал на них пронзительные взгляды. Но когда посланник герцога приветливо улыбнулся и вежливо заговорил, сердца закаленных вояк смягчились.
— Многоопытный полковник, — обратился к ландскнехтам Георг, — и вы, храбрые начальники мужественных воинов, герцог Вюртембергский подошел к границам своих владений, завоевал Хаймсхайм и намерен, действуя подобным образом, снова овладеть всем своим герцогством.
— Накажи меня Бог, он прав, я сделал бы то же самое, — прервал его Петер.
— Герцог убедился в храбрости и военном искусстве ландскнехтов еще тогда, когда они выступали против него, — продолжал Георг. — Он надеется, что с таким же мужеством ландскнехты теперь будут стоять и за него, и дает слово герцога, что будет строго соблюдать все предложенные условия.
— Совестливый человек! — одобрительно закивали ландскнехты. — По золотому гульдену в месяц и ежедневно четыре мерки вина для начальников! Это, право же, недурно!
«Полковник» встал, обнажил в знак уважения лысую голову и, смущенно откашлявшись, начал речь:
— Благодарим вас, благородный рыцарь. Да, мы согласны идти за вами, чтобы отплатить Швабскому союзу за все безобразия, что он сделал. Мы так хотим! Они прогнали самых лучших, храбрейших, отличнейших солдат, как будто больше не нуждаются в ландскнехтах! Вот, например, капитан Лефлер. Пусть сдерут с меня шкуру и зажарят, как свинью, если есть в христианском мире ландскнехт храбрее его! А вот Штаберль из Вены, такого не видели еще ни луна, ни солнце! А вон — Конрад Магдебуржец, он дерется не хуже любого турка. А этот вот — Мукерле. Судя по его внешнему виду, никак не догадаешься, что он лучший стрелок из бомбарды и попадает в мишень с сорока шагов. О себе говорить не буду, а то подумаете: сам себя хвалит. Скажу только, что я служил в Испании, Голландии и, Canto sacramento, в Италии и Германии. Morbleu! Да кто не знает Длинного Петера? Накажи меня Бог, если мы не доберемся до швабских собак, этих подлых союзников. Diavolo maledetto! Вот уж они зададут такого стрекача, что только пятки засверкают!
Это была самая пламенная речь, какую держал когда-либо Длинный Петер.
Позднее, когда он при Павии своею смертью запечатлел славу немецких ландскнехтов, товарищи его, рассказывая молодежи про Длинного Петера, приводили этот случай как самый возвышенный в его жизни.
Когда он стоял там, опершись на длинный меч, браво сдвинув на ухо большую шляпу с петушиными перьями, подперев правою рукой бок и расставив ноги, тогда ему недоставало лишь одежды получше да жалованной цепи, чтобы приняли его за настоящего полковника, истинного полководца.
Командиры ландскнехтов предложили юнкеру фон Штурмфедеру сделать смотр вновь набранному войску.
Глухой треск огромного барабана разбудил отдыхавших воинов. Над ними витал воинский пыл Фрондсберга и его требовательность к порядку и дисциплине. В несколько мгновений воины построились в три огромных круга, в соответствии с принадлежностью к определенному отряду. Глазу, привыкшему к четким движениям, прекрасной выправке и однообразию одежды современных полков, вид такого войска, как ландскнехты, показался бы даже смешным.
Ландскнехты были одеты каждый на свой вкус, однако мода того времени все-таки вносила некоторое однообразие в покрой их странных костюмов. Они обычно носили узкие кожаные куртки или же кожаные жилеты с рукавами из грубого сукна. Бедра прикрывались необыкновенно широкими шароварами, завязанными у коленей, но от тяжести свисавшими несколько ниже. Икры обтягивались толстыми чулками светлых тонов, а на ногах были грубые башмаки из некрашеной кожи. Шляпа, суконная или кожаная шапка, добытый в бою либо купленный шишак составляли их головные уборы. Бородатые лица этих воинов, часто лет по двадцать прослуживших в разных войсках по всем уголкам Европы, дышали отвагой. Вооружение их состояло из длинного кинжала и алебарды. Часть воинов была вооружена бомбардами, из которых палили с помощью зажженных фитилей.
И вот стояли они плотными рядами, плечом к плечу, — прочный оплот против врага. Георг критическим взглядом оглядел сплоченную массу, на первый взгляд ничем не объединенную, но тем не менее устрашающую.
Ландскнехты держали в памяти команды своего прежнего начальства.
— Внимание! Кругом! — раздался грозный начальственный бас Длинного Петера.
Воины молниеносно выполнили команду, и Длинный Петер изложил им условия герцога Вюртембергского.
Радостный гул оповестил, что условия эти понравились и что ландскнехты готовы служить Ульриху Вюртембергскому так же усердно, как до того служили против него.
Командиры произвели смотр нескольких воинских упражнений, и Георг подивился ловкости ландскнехтов, подумав про себя, что большего и не добьешься в военном искусстве. Как он ошибался! Но эта ошибка более простительна, нежели представления наших дедушек о героях Фридриха Великого в 1829 году, не подозревавших о будущих насмешках внуков над их косичками и гамашами. Действительно, таких тонких талий, как у нынешних солдат, не было у командиров в 1519 году, но они могли бы поделиться с сегодняшним войском своими бородами и усами.
Час спустя с форпостов донесли, что внизу, в долине, просматривается блеск вооружения, а если приложить ухо к земле, можно отчетливо услышать топот множества коней.
— Это герцог! — обрадовался Георг. — Приведите моего коня, я поеду ему навстречу.
Молодой человек поскакал по долине. Командиры ландскнехтов удивились проворству, с каким он галопировал в тяжелом снаряжении, и похвалили его осанку и воинскую выправку. Вскоре султан юноши смешался с другими.
Конница приближалась, засверкали шлемы, и вот уже рыцари показались на небольшом пригорке.
Повеселевший хардтский музыкант пристально вглядывался в даль, грудь его вздымалась от радости. Он схватил за руку «полковника» и показал на рыцарей.
— Который из них герцог? — спросил тот. — Он на вороном коне?
— Нет, это благородный рыцарь фон Хевен. Вы видите знамя Вюртемберга? О, его несет юнкер фон Штурмфедер, какая честь!
— Да, это выдающееся отличие! Черт побери, парню всего двадцать пять лет, а ему уже доверили знамя! Во Франции такое позволено лишь коннетаблю, второму человеку после короля Франциска! Но который же из них герцог Ульрих?
— Видите человека в зеленом плаще, с красно-черными перьями на шляпе? Он скачет рядом со знаменем и разговаривает с юнкером. Под ним вороной конь, сейчас он показывает в нашу сторону, видите? Так вот это и есть герцог.
Отряд состоял примерно из сорока хорошо вооруженных рыцарей со слугами, сопровождавшими герцога в изгнании и присоединившимися к нему на границе его владений. Георг фон Штурмфедер держал в руке вюртембергское боевое знамя. Рядом с ним скакал в боевых доспехах герцог Ульрих.
Когда отряд приблизился к ландскнехтам шагов на двести, Длинный Петер, возвысив голос, приказал:
— Слушайте мой приказ! Когда его светлость будет совсем близко и я сниму свою шляпу, кричите: «Виват Ульрикус!» — и машите флагами, а вы, барабанщики, во всю бейте в свои барабаны! Выбивайте дробь, как при штурмовой атаке. Колотите, хоть бы сломались палки, — так приветствуют князя храбрые ландскнехты!
Это краткое наставление подействовало как нельзя лучше: воинственная толпа провозглашала хвалу герцогу, в возбуждении потрясала алебардами, гремела ружьями, барабанщики выбивали отчаянную дробь.
Когда подъехал Георг со знаменем Вюртемберга, а за ним, на высоком, статном вороном коне, величественный, как в дни своей власти, со смелым, повелительным взглядом, показался герцог Ульрих Вюртембергский, Длинный Петер почтительно обнажил свою голову, барабаны загремели, как перед штурмом, флаги склонились для приветствия и тысячеголосое «Виват Ульрикус!» зычно потрясло воздух.
Хардтский крестьянин стоял в отдалении, его глаза пожирали величественное зрелище, прославляющее его господина.
Герцог остановил коня, посмотрел вокруг, и среди огромной толпы воцарилась мертвая тишина.
Тогда крестьянин приблизился к нему, опустился на колени и схватился за стремя, чтобы помочь герцогу сойти с коня.
— Живи вечно, Вюртемберг! — в волнении произнес музыкант.
— A-а, это ты, Ханс, мой верный товарищ по несчастью! Ты первым приветствуешь меня на вюртембергской земле! Я ожидал увидеть здесь мою знать, моего канцлера, моих советников. Где эти подлые псы? Где прячутся отпрыски благородных родов? Они не хотят меня видеть на родной земле? И некому, кроме крестьянина, придержать мое стремя?
Спутники герцога столпились вокруг него и с удивлением слушали его речи. Они не могли понять, говорит ли он серьезно или горько шутит над своим несчастьем. Его рот улыбался, но голос звучал повелительно. Окружение герцога мрачно переглянулось. А крестьянин ответил своему владыке:
— На этот раз лишь один крестьянин встречает вас на вюртембергской земле, но не пренебрегайте моим верным сердцем и твердой рукой. Другие тоже придут, когда узнают, что господин герцог вновь здесь.
— Ты так думаешь? — горько усмехнулся герцог, спрыгивая с коня. — Они появятся тоже, знаю. Но пока об этом нет сведений. Однако я постучу в их двери и напомню, что их старый господин возвращается в свой дом. А это ландскнехты, — продолжал он, разглядывая вольное войско. — Они хотят служить мне? Да-а, они неплохо вооружены и имеют бравый вид. Сколько же их?
— Двенадцать отрядов, ваша светлость, — ответил «полковник» Петер. Он стоял перед герцогом без шляпы и смущенно теребил свои венгерские усы. — Это народ опытный. Накажи меня Бог, у французского короля таких нет!
— А ты кто таков? — спросил герцог, с удивлением глядя на большую толстую фигуру с длинным мечом.
— Я, собственно, ландскнехт, это мое ремесло. Зовут меня Длинный Петер, я здесь законно выбранный полковник.
— Что?! Полковник?! Бросьте эти глупости! Вы, возможно, очень храбрый человек, но полководцем быть не можете. Я сам буду вашим полковником, а начальниками к вам назначу своих рыцарей.
— Bassa manelka, простите, ваша светлость, что я ругаюсь! Но позвольте старику спросить: а как же договоренность о золотом гульдене в месяц и четырех мерках вина ежедневно? Вот стоит, например, Штаберль из Вены. Нет во всем мире человека храбрее его…
— Ладно-ладно, старина! За гульденом и вином дело не станет. Кто был начальником, тот и получит по условию то, что ему положено. Вы должны только отказаться от командования. Есть у вас порох и ядра?
— Как не быть! — отозвался Магдебуржец. — У нас сохранилось много вашего пороха и свинца, которыми мы запаслись в Тюбингене. У нас в запасе по восемьдесят выстрелов на человека.
— Хорошо. Георг фон Хевен и Филипп фон Рехберг, поделите ландскнехтов, каждый из вас возьмет по шесть отрядов. Вы, прежние командиры, можете остаться при своем отряде и помогать господам. Людвиг фон Геминген, будьте так добры, примите руководство пехотой. И теперь прямой дорогой — на Леонберг. Радуйся, мой верный знаменосец, — закончил герцог, вскакивая на коня. — Если Богу будет угодно, завтра мы вступим в Штутгарт.
Конный отряд с герцогом во главе двинулся дальше. Длинный Петер все еще стоял на прежнем месте, держа в руке шляпу с гордыми петушиными перьями, и смотрел вслед удаляющимся всадникам.
— Вот это государь! — сказал он стоявшим подле товарищам. — А голос-то, голос какой! А как сверкает очами! Я думал он проглотит меня с потрохами, когда спросил: «Кто ты таков?»
— А мне стало страшно, будто надо мною пролили кипящую воду, — поделился Штаберль. — У нас в Вене тоже есть император, но куда тому до него! Как куцему до зайца!
— Значит, наше командирство было, да все вышло! — обидчиво проговорил Мукерле. — Не долго музыка играла…
— Дурак! Мне это даже по душе. Положение обязывает! — гласит поговорка. А ведь нас не всегда и слушались. Diavolo! Сегодня один меня вообще высмеял. Всегда лучше, когда командуют господа. А вот золотые гульдены и четыре мерки вина нам все-таки достанутся, а это главное.
— Согласен! И за это мы должны быть благодарны Длинному Петеру! Да здравствует Длинный Петер!
— О, благодарю, благодарю! Ну, братцы, этот господин возьмется за союз! Только он поднимет свой меч, так сразу и погонит союзничков, а вместе с ними своих советников и канцлера. Вы слыхали, как он их всех проклинал? Я не хотел бы оказаться в их шкуре!
Дробь барабана перебила разговор храбрых бойцов. Эти звуки родились уже не по их приказу, но Длинный Петер в своих многочисленных походах настолько привык к превратностям судьбы, смене счастья на несчастье, что нисколько не был опечален падением своего правления. Спокойно снял он петушиные перья с огромной шляпы, спрятал красный шарф, убрал длинный меч — знаки своего чина — и схватил алебарду.
— Накажи меня Бог, такому парню, как я, трудно командовать двенадцатью отрядами, — сказал он, вливаясь в ряды своих сотоварищей. — А вот святой Петр из простых ландскнехтов стал-таки полковником в небесном воинстве! Эх, человек должен все испытать на земле!
Ландскнехты сочувственно потрясли руку Петера и высказали то, что было приятно его храброму сердцу: он был для них хорошим командиром.
Три рыцаря, их теперешние начальники, сели на коней и разместились впереди своих отрядов. Ландскнехты построились в обычный походный порядок, и Людвиг фон Геминген приказал барабанщикам бить выступление.
Глава 3
Мы через вал проникли в лагерь.
Тут мрачною своею мантией нас ночь накрыла
И страшным кличем боевым врагов о битве известила.
Ф. Шиллер
Была ночь на Успение Богоматери, когда герцог Ульрих прибыл к городским воротам Штутгарта.
По пути следования он легко отбил городок Леонберг и безостановочно продвигался далее. К нему сбегалось множество народа, так как известие о его приближении распространялось с быстротой молнии. Теперь особенно стала очевидной всеобщая неприязнь к союзу: повсюду открыто радовались тому, что ненавистному режиму приходит конец, а наследный герцог вновь обретает утраченные права.
Это известие докатилось и до Штутгарта, вызвав там различную реакцию. Дворянство, оставшееся в городе, боялось ошибиться, в памяти еще свежа была сдача Тюбингена. Но воспоминания о блестящей жизни при дворе Ульриха Вюртембергского, о счастливых днях, столь отличных от безрадостной жизни под пятой Швабского союза, могло подвигнуть благородных господ на сторону герцога и стать поводом для его скорейшего возвращения.
Горожане же, настроенные весьма патриотично, едва скрывали радость. Они собирались на улицах целыми толпами, горячо обсуждали ожидаемое событие и тихо, но от души бранили союз и злобно сжимали кулаки в своих карманах. Горожане вспоминали о знаменитых предках изгнанного герцога, также носивших славное имя Вюртембергов, пересчитывали по пальцам храбрых мужей, в правление которых их отцы жили беззаботно и счастливо и добывали славу родной земле. Им льстила мысль о том, что от их решения зависит судьба всей страны. Конечно, они были далеки от мысли что-либо предпринять на свой страх и риск, но тем не менее подбадривали друг друга словами: «Дождемся ночи, сват, и уж тогда покажем этим чужакам, каковы мы на самом деле, мы — штутгартцы!»
От городского наместника, ставленника союза из Баварии, не ускользали подобные настроения. Он сожалел, что по-глупому согласился на уход войска, и обратился за помощью к представителям союзников, собравшимся в Нердлингене, выразив надежду, что Штутгарт самостоятельно продержится до возвращения военных обратно. Наместник предусмотрел кое-какие меры для отпора, но быстрота, с какой продвигался герцог, сорвала все его планы. Когда же он осознал, что не может доверять горожанам, а знать предпочитает оставаться в стороне и его сил явно не хватит, чтобы сдержать напор, то решил со всеми своими советниками сбежать под покровом ночи в Эслинген.
Бегство это было настолько поспешным и тайным, что в городе остались даже их семьи. Никто не догадывался, что наместник и его советники больше не обретаются под прикрытием городских стен. Сторонники же союза пребывали в спокойствии и не верили слухам о приближении герцога.
Рыночная площадь еще и тогда была сердцем Штутгарта. Вокруг рынка располагались два больших предместья, защищенные толстыми стенами, мощными воротами и рвами, за ними шли стены и ворота старого города, жители которого не без гордости смотрели сверху на обитателей предместий. На рыночной площади в чрезвычайных случаях, по старинному обычаю, собирались все горожане.
В знаменательный вечер перед Успением Богородицы люди стеклись на эту самую площадь со всех сторон города. Собралась огромная толпа. В ту пору, когда горожане с оружием в руках могли занять ту или иную позицию, живое слово имело больший вес, нежели перо, чернила и бумага, взявшие верх позднее.
Ночное сборище горожан отличалось от дневного их собрания. Некоторые из них по поводу герцога днем отвечали: «Какое мне до этого дело! Я миролюбивый человек!» — однако вечером их голоса уже звенели металлом: «Мы хотим отпереть ворота герцогу. Пора покончить с союзниками! Кто настоящий вюртембержец?!»
Луна ярко освещала многоликое сборище, беспокойно бормотавшее и колыхавшееся туда-сюда.
В вечернем воздухе раздавался глухой гул. Толпа, казалось, пребывала в нерешительности, быть может, потому, что не находилось смельчака, который мог бы ее возглавить. Окна высоких домов, остроконечными крышами замыкавших площадь, были усеяны любопытными зрителями, прислушивающимися напряженно и боязливо к смутному говору толпы. То были жены и дочки, наблюдавшие за мужчинами. Штутгартские девушки в ту пору были любопытными, так как в глубине души сочувствовали герцогу-страдальцу.
Ропот толпы становился все громче и громче. Настойчивее и настойчивее слышался крик: «Убрать солдат от ворот! Дорогу герцогу!»
Вдруг на скамью у колодца вскочил высокий худой человек. Он яростно размахивал необыкновенно длинными руками и, широко раскрыв рот, неистово кричал хриплым голосом, требуя внимания. Мало-помалу площадь затихла. Из речи длинного человека можно было расслышать отдельные слова и фразы: «Как? Почтенные штутгартские горожане хотят нарушить свою клятву! Разве вы не клялись союзу в верности? Кому вы хотите открыть ворота? Герцогу? Он идет с малым количеством войск, ведь у него нет денег, чтобы платить солдатам. А вам придется открыть кошельки и за него расплачиваться! Штутгарту надо будет заплатить десять тысяч гульденов! Вы слышите? Десять тысяч гульденов вам придется платить!»
— Кто этот длинный малый? — спрашивали в народе. — Пожалуй, он говорит правду: заставят нас платить!
— Он что, горожанин? Этот, этот вон, наверху. Кто вы такой? — закричал самый смелый. — Откуда вы знаете, сколько мы должны будем платить?
— Я — знаменитый доктор Кальмус, — торжественно заявил оратор, — и точно обо всем знаю. Кого вы собираетесь низложить? Императора, империю, союз? Хотите бросить вызов такому количеству состоятельных людей? И из-за кого? Из-за нахала, дравшего с вас по три шкуры! Вспомните только о налогах, о жестоком штрафе за незаконную охоту! А теперь у него вовсе нет денег, он прощелыга, все проиграл в своем Мемпельгарде.
— Замолчи! Заткнись! — кричали горожане. — Не твое это дело. Долой этого Кальмойзера! Он — не здешний! Смерть ему! В колодец его вниз головой! Да здравствует герцог!
Доктор попробовал было снова возвысить голос, но горожане перекричали его. В эту минуту из верхнего города подошли новые толпы.
— Герцог у ворот! — кричали они. — Прибыл со всадниками и с пехотой! Где наместник? Где городские советники? Если мы не откроем ворота, герцог будет стрелять по городу. Прочь союзников! Кто настоящие вюртембержцы?
Сумятица росла с каждой минутой. Горожане по-прежнему пребывали в нерешительности, когда на скамье появился новый оратор. Это был элегантный господин красивой наружности. Его приятное лицо, красивая одежда внушали невольное уважение.
— Подумайте, — воскликнул изящный человек тонким голоском, — что скажет на это светлейший союзный совет, если вы…
— Какое нам дело до вашего светлейшего! — перебили его неистовые крики. — Прочь! Тащите этого модника вниз вместе с его розовым пальтишком и прилизанными волосами! Он — ульмец! Вон его! Бей его! Он из Ульма!
Не успели горожане исполнить свое суровое решение, как к скамейке подошел довольно энергичный и крепкий человек. Одним ударом он отбросил знаменитого доктора Кальмуса вправо, а ульмца в розовом пальто — влево и замахал своей шапкой.
— Тише! Это же Хартман! — закричали несколько человек из толпы. — Он знает свое дело. Слушайте, что он скажет!
— Выслушайте меня, — обратился к толпе Хартман. — Наместника и союзных советников нигде нет. Они позорно сбежали, бросив нас на произвол судьбы. Поэтому хватайте этих двух, они будут заложниками. А теперь быстрей к воротам. Там стоит наш настоящий герцог. Лучше самим отворить ворота, не то он ворвется силой. Кто добрый вюртембержец, следуйте за мной!
Хартман слез со скамьи, толпа, ликуя, окружила его. Оба защитника союза, не успев опомниться, были связаны и уведены с площади. Поток горожан понесся с рыночной площади к городским воротам. Союзные солдаты, охранявшие ворота, были мгновенно сметены. Двери распахнулись, подъемный мост упал надо рвом.
В это время на другой стороне рва предводители пехоты выставили вперед свои лучшие отряды, так как не знали, как поведут себя союзники при приближении герцога.
Ульрих тем временем объезжал посты. Напрасно убеждал его Георг фон Штурмфедер, что гарнизон союзников в Штутгарте — малочислен, что горожане добровольно откроют ворота. Герцог мрачно смотрел в черноту ночи, сжав плотно рот и скрипя зубами.
— Нет, ты не понимаешь, — бормотал он юноше, — ты плохо знаешь людей. Все они лживы. Не верь никому, кроме себя. Они колеблются, будто подбиты ветром. Но на этот раз им никуда не деться!
Георг никак не мог понять настроения герцога. В несчастье тот был тверд, ровен и даже нежен со своими спутниками, говорил о хороших нововведениях, которые он собирается предпринять, когда вернется в свою страну, никогда не выказывал гнева по поводу врагов. Но как только Ульрих увидел отеческие пределы, в нем пробудилось оскорбленное самолюбие, его больно ранило то, что знать и слышать о нем не хотела, не встречала с радостью и надеждой. Гордость и упрямство светились в его глазах, лицо было постоянно мрачным, строгость и твердость неизменно проявлялись в отношении к своему окружению, особенно к Георгу фон Штурмфедеру, который смотрел теперь на герцога новыми глазами.
Вот уже полчаса прошло с тех пор, как герцог передал горожанам свои условия, однако оттуда все еще не поступало никакого ответа. В городе заметно было лишь какое-то робкое, судорожное движение, которое нельзя было воспринимать ни как добрый, ни как плохой знак.
Герцог подъехал к ландскнехтам, стоявшим, опираясь на алебарды, в ожидании развязки. Их командиры — три рыцаря — находились у рва, своим присутствием внося в ряды вольного войска успокоение и порядок. При свете луны Георг опасливо поглядел на герцога. Черты его лица заострились, щеки раскраснелись, глаза горели.
— Хевен! — приказал герцог глухим голосом. — Велите притащить лестницы! Гром и молния! Я стою перед собственным домом, а эти псы не хотят меня впустить! Я протрублю тревогу и, если они сразу же не откроют ворота, выпущу огонь по городу, подожгу их клетки!
— Canto cacramento! Меня это радует! — тихо одобрил Длинный Петер, стоявший во главе своего отряда неподалеку от герцога, и посоветовал своим товарищам: — Как только принесут лестницы, мы вскарабкаемся как кошки и накинемся на тех, что внизу, в крепости. А там уже пустим в ход алебарды и бомбарды.
— О, мне это нравится, — прошептал Магдебуржец, — мы город подожжем по углам и как следует очистим горожан!
— Ради бога, герцог! — воскликнул Георг, услышав слова ландскнехтов и ощутив их злобную радость. — Подождем еще минут пятнадцать. Это ведь ваша столица, здесь ваша резиденция. Должно быть, они пока совещаются.
— О чем им так долго совещаться! — ответил раздраженно Ульрих. — Их господин стоит у ворот и требует его впустить. Я долго терпел, Георг! Разверни мое знамя, вели трубачам трубить и обратись к горожанам в последний раз. И если я сочту до тридцати после твоего обращения, а они еще не отворят, то, клянусь святым Хубертом, мы пойдем на приступ! Поторопись, Георг!
— О господин! Одумайтесь! Это же ведь ваш город, ваш лучший город. Вспомните, сколько лет прожили вы в этих стенах, которые теперь хотите разрушить! Дайте им еще срок.
— Ха-ха-ха! — мрачно рассмеялся герцог и ударил железной перчаткой по латам. Далеко в ночи раздался угрожающий звон. — Смотрю я, ты не торопишься войти в Штутгарт и тем самым завоевать невесту. Опасайся моей немилости. Больше ни слова, Георг фон Штурмфедер! Выполняй мой приказ. Повторяю: разворачивай знамя, вели трубачам трубить, разбуди всех ото сна, пусть видят: Вюртемберг у ворот и он хочет, несмотря на императора и всю империю, войти в свой дом. Я требую этого, Георг!
Георг молча подчинился приказу. Он подъехал к самому краю рва и развернул вюртембергское знамя. Луна приветливо осветила все, что было на нем изображено. На красном шелковом полотне горели гербы государства Вюртемберг. На одном поле красовались оленьи рога, на втором — игральная кость Тека, на третьем — боевое знамя, на четвертом — рыбки Мемпельгарда, шлем с короной и охотничий рог. Юноша энергично замахал тяжелым знаменем, три трубача, расположившись рядом с Георгом, грозно загремели перед запертыми воротами.
В воротах отворилось окно, стражники спросили, чего желают пришельцы. Георг фон Штурмфедер, возвысив голос, воскликнул:
— Ульрих, Божьей милостью, герцог Вюртембергский и Текский, граф Урахский и Мемпельгардский, требует во второй, и последний, раз тотчас же добровольно отворить ему ворота. В противном случае он немедленно идет на приступ и рассматривает Штутгарт как вражеский город.
Георг еще не успел договорить, как за городской стеной послышался топот и смутные крики многочисленной толпы. Шум приближался.
— Накажи меня Бог, они идут на вылазку! — проговорил Длинный Петер так громко, что герцог услышал его слова.
— Пожалуй, ты прав, — согласился герцог, обернувшись к испуганному ландскнехту. — Сомкнитесь! Копья вперед! Приготовьте бомбарды! Они получат по заслугам.
Передняя линия ландскнехтов отступила ото рва, оставив лишь три отряда там, где должен был опуститься на землю подъемный мост. Волна копий ощетинилась остриями, грозя отразить самое отчаянное нападение. Стрелки опустили свои бомбарды на рогатки и приготовили фитили. Воцарилась мертвящая тишина ожидания. Тем сильнее казалась сумятица за городскими воротами.
Наконец мост опустился, но ни один солдат не вступил на него. Из городских ворот вышли три седых старика, они несли герб и ключи от города.
Увидев это, герцог смягчился и подъехал к депутатам. Георг наблюдал за передачей ключей. Двое из пришедших, видимо, были советниками ратуши или бургомистра. Они преклонили перед герцогом колени и вручили ему знаки своей покорности. Герцог, передав их служителям, сказал горожанам:
— Вы заставили меня долго ждать у ворот. Воистину, еще минута — и мы бы поднялись на стены города, и тогда для нашей встречи осветили бы город так, что дым бы выел вам глаза. Почему, черт побери, вы заставили нас так долго ждать?
— Господин герцог, — заговорил один из престарелых горожан, — что касается нас, благонамеренных бюргеров, мы давно были готовы встретить вас подобающим образом. Но некоторые знатные господа держали перед народом опасные речи, подстрекая людей против вас. Это нас и задержало.
— И кто ж эти господа? Надеюсь, вы не дали им скрыться? Я не прочь побеседовать с ними.
— Сохрани вас Бог, ваша светлость! Мы знаем, что перед вами виноваты. Мы тотчас же схватили их и связали. Прикажете их привести?
— Завтра утром, в замок. Хочу сам допросить негодяев. Да пришлите палача. Может, придется отрубить им головы.
— Скорый суд, но по заслугам! — произнес хриплый каркающий голос позади горожан.
— Кто это перебивает меня? — спросил герцог, осматриваясь.
Между депутатами выступила странная маленькая фигура, облаченная в черный шелковый плащ, который едва скрывал горб на спине. На скудной седой шевелюре лихо примостилась маленькая остроконечная шляпа; коварные глазки неприятно сверкали из-под косматых седых бровей, а жидкие усы, висевшие под выдающимся вперед орлиным носом, придавали человеку вид большого кота. Приторная слащавая улыбка залила сморщенное лицо горбуна, когда он, обнажив голову, униженно кланялся герцогу. Георга фон Штурмфедера с первого же взгляда на него охватило необъяснимое отвращение, смешанное с инстинктивным ужасом.
Герцог же, взглянув на маленького старичка, радостно воскликнул:
— A-а! Амброзиус Воланд, наш канцлер, бывший профессор! Ты еще жив? Хотя мог бы и пораньше прийти, узнав, что мы уже вступили в страну. Но тем не менее — добро пожаловать!
— Всесветлейший господин герцог, — засипел канцлер Амброзиус Воланд, — меня одолела подагра, скрутила так жестоко, что я не мог выйти из дому, поэтому прошу меня простить…
— Ладно-ладно, — рассмеялся герцог, — мы тебя вылечим от подагры. Приходи завтра утром в замок. А теперь я хочу насладиться встречей со Штутгартом. Сюда, мой верный знаменосец. — Герцог ласково посмотрел на Георга. — Ты сдержал свое слово, и мы входим в Штутгарт. Вознагражу тебя за это. Слава святому Хуберту, невеста теперь принадлежит тебе по праву. Неси передо мною мое знамя, мы водрузим его над дворцом, сбросив все союзные тряпки! Геминген и Хевен, сегодня вы — мои гости. Посмотрим, осталось ли вино от господ союзников.
Так вступил герцог Ульрих, окруженный верными ему рыцарями, в ворота Штутгарта, затем в свою резиденцию. Горожане восторженно кричали «Виват!», красивые девушки высовывались из окон, к неудовольствию своих мамаш и возлюбленных, которые думали, что те приветствуют прекрасного юного рыцаря, герцогского знаменосца. А он, освещенный факелами, выглядел, как святой Георгий, победивший дракона.
Глава 4
О крепость, где духи предков витают!
В ней жили творцы и бойцы.
Портреты их славу являют,
Что в жизни познали отцы.
Ф. Конц
Старый Штутгартский замок в ту пору, когда его после прибытия герцога поутру осматривал Георг фон Штурмфедер, выглядел не совсем так, как в наши дни. Достроен он был позже, сыном Ульриха герцогом Кристофом. Старый замок герцогов Вюртембергских стоял на том же самом месте, общие его очертания не слишком отличались от постройки Кристофа, но были в основном деревянными. Замок был окружен широкими и глубокими рвами, через которые в город вел подъемный мост.
Обширная красивая площадь перед замком в прежние времена служила веселому двору Ульриха ареной для рыцарских игр; не один рыцарь здесь пал на песок, сброшенный с коня могучей рукою герцога. Признаки процветавшего когда-то тут рыцарского культа обнаруживались и в самом здании.
Зал в нижней части замка был так просторен, сводчат и высок, что рыцари в непогоду могли проделывать здесь то же, что и на площади, то есть фехтовать, орудовать копьями, даже бросать дротики. О величине этого герцогского зала дают представление сообщения летописцев, которые говорят, что в торжественных случаях тут накрывали от двухсот до трехсот столов.
Из зала наверх вела каменная лестница, настолько широкая, что по ней могли ехать рядом два всадника. Величественному устройству замка соответствовала роскошь комнат, блеск рыцарского зала и богатые широкие галереи, устроенные для игр и танцев.
Георг с изумлением оглядывал исчезающее великолепие герцогского двора. Он сравнивал скромную обитель своих предков с этими залами, дворами. Как же те были малы и ничтожны! Юноша вспомнил рассказы о блестящем дворе Ульриха, о его пышной свадьбе, когда в замке угощали семь тысяч гостей со всех концов немецкого государства; под этими высокими сводами и на широком дворе целый месяц продолжались рыцарские турниры и пиры, а с наступлением вечера в залах и галереях танцевали сотни графов, рыцарей, дворян, сотни прекраснейших дам Германии.
Георг взглянул вниз, на великолепный парк, прозванный раем. Его фантазия оживила аллеи и дорожки, наполнила их пестрой толпой веселого двора, могучими фигурами рыцарей, празднично разряженными дамами, тем ликованием, пением и музыкой, которые звучали некогда здесь. Но как пустынны и безлюдны показались ему теперь эти чертоги и сады в сравнении образов его фантазии с настоящей действительностью! «Свадебные гости, блестящий веселый двор исчезли, — подумал Георг, — царственная супруга сбежала; роскошное общество женщин рассеялось; рыцари, графы, пировавшие тут, проводившие жизнь, наполненную турнирами, пирами и танцами, отреклись от своего герцога; нежные отпрыски его рода находятся в дальних странах, а сам он, сидя в одиночестве в этом великолепном замке, замышляет месть своим врагам и не знает, долго ли ему придется оставаться в отчем доме, не придут ли снова враги, более могущественные, с новыми силами, и он будет несчастнее, чем раньше».
Понапрасну юноша отгонял от себя мрачные мысли, вызванные разительным контрастом между великолепием замка и несчастной судьбой герцога. Напрасно вызывал образ милой возлюбленной, которую вскоре назовет своею навеки. Тщетно рисовал себе радостные картины счастливой семейной жизни, печальные думы возвращались вновь. Величие души, которое явил герцог в несчастье, покорили сердце юноши, он готов был служить ему и охранять от грозящей беды.
— Отчего так серьезен молодой человек? — нарушил раздумье юноши бодрый голос. — Я думал, что Георг фон Штурмфедер имеет все основания быть счастливым!
Рыцарь обернулся и с удивлением увидел канцлера Амброзиуса Воланда. Притворное дружелюбие этого существа, похожего на хитрющего кота, было ему еще вчера неприятно, а сегодня его вычурный наряд буквально резал глаза. Сморщенное желчное лицо с постоянной, будто приклеенной, улыбкой, пронзительные зеленые глазки из-под длинных серых ресниц, воспаленные красные веки, тощие вислые усишки резко выделялись на фоне красного бархатного берета и светло-желтого шелкового плаща, свисающего с горба маленького человечка. Из-под плаща виднелся ярко-зеленый костюм с розовыми шлицами и ярко-розовыми же подвязками с огромными бантами на коленях. Его голова едва выступала из плечей, так что красный берет почти нависал над горбом. Штутгартский палач мог бы сказать, что нет ничего труднее, чем обезглавить такого человека, как канцлер Амброзиус Воланд.
Коротышка, все еще со сладкой улыбкой, продолжал:
— Возможно, вы меня не знаете, многоуважаемый юный друг. Я — Амброзиус Воланд, канцлер его светлости, пришел пожелать вам доброго утра.
— Благодарю вас, господин канцлер, слишком большая для меня честь, чтобы вы так себя утруждали.
— По заслугам и честь! Вы — образец и венец нашего юного рыцарства! Кто верно служит моему господину в несчастье и горе, тот достоин глубокой благодарности и необыкновенного уважения.
— Вам бы это дешевле обошлось, если бы вы явились в Мемпельгард, — ответил Георг, оскорбленный похвалами коротышки. — Верность не следует восхвалять прежде, чем порицать неверность.
Проблеск гнева промелькнул в зеленых глазах канцлера, но он, овладев собою, по-прежнему дружелюбно продолжал:
— О, абсолютно с вами согласен! Что же касается меня, то приступ подагры не позволил мне встать с постели и поехать в Мемпельгард. Но теперь передо мною забрезжил свет, и я могу служить своему господину верой и правдой.
Горбун примолк, ожидая ответа, но юноша молчал, пронзая говоруна таким взглядом, который тот не мог вынести.
— Ну а вас ждет большая радость. Удивительно, герцог так к вам привязан! Разумеется, вы заслужили подобную честь и достойны быть его любимцем. Позвольте же и Амброзиусу Воланду выразить вам свою признательность. Цените ли вы прекрасное оружие? Пойдемте же ко мне домой — я живу у рынка, — вы сможете выбрать себе из моего снаряжения кое-что по своему вкусу. Может, и мои книги, которых у меня полный шкаф, сослужат вам службу. Выберите что-нибудь для себя, как это бывает между друзьями. Пообедайте со мною. Хозяйство мое ведет кузина — прелестное дитя семнадцати лет, только, хи-хи-хи, не заглядывайте ей слишком глубоко в глаза.
— Не беспокойтесь, этого не произойдет.
— Вот как! Вы — настоящий христианин, вас можно за это похвалить. Такой добропорядочности не увидишь в современной молодежи. Скажу прямо: Штурмфедер — образец добродетели. Что я вам еще хочу сказать. Мы сейчас только вдвоем — доверенные люди герцога должны держаться друг друга и подпускать к его светлости лишь того, кого захотим. Понимаете, хи-хи-хи, рука руку моет. Но об этом мы еще поговорим подробнее. Удостоите ли вы меня чести своим визитом?
— Когда позволит время, господин канцлер.
— Я бы еще побыл с вами — общение с таким прекрасным юношей мне по душе, но, увы, спешу к герцогу. Он устраивает сегодня утром суд над двумя арестантами, которые вчера подстрекали народ. Так вот, я уже вызвал палача.
— Как? Палача? — встревожился Георг.
— Да-да, настоящего палача, мой уважаемый юный друг.
— Прошу вас! Герцог не должен первый день своего правления омрачать кровью!
Канцлер мерзко рассмеялся.
— Ваше отзывчивое сердце делает вам честь. Но оно не подходит для данного случая. Их надо наказать в назидание другим. Одного, — продолжил горбун нежным голосом, — обезглавят, потому что он дворянин, а другого повесят. Храни вас Господь, мой дорогой!
С этими словами канцлер Амброзиус Воланд покинул рыцаря и тихими шагами направился по галерее к покоям герцога.
Георг мрачно смотрел ему вслед. Он слышал, что этот человек раньше, то ли благодаря своему уму, то ли в силу невероятной хитрости, имел огромное влияние на герцога. Да и сам Ульрих часто упоминал в разговоре его необыкновенные государственные способности. Сейчас же Георг неосознанно испугался за герцога, так как прочитал в глазах горбуна лицемерие и коварство. Он увидел, как коротышка в развевающемся желтом плаще завернул за угол, и тут же услышал возле себя шепот:
— Не доверяйте Желтому!
То был незаметно подошедший Волынщик из Хардта.
— О, это ты, Ханс! — обрадовался Георг и протянул руку. — Пришел в замок нас навестить? Как здорово! Ты мне куда милее этого горбуна. А что ты имел в виду, говоря о Желтом, которому я не должен доверять?
— О, это коварный человек! Я уже предостерегал герцога, чтобы он не делал того, что горбун советует. Но герцог разгневался и сказал такое, что и повторять не хочется.
— Что же он сказал? Разве ты с ним сегодня уже успел поговорить?
— Я пришел, чтобы попрощаться, так как возвращаюсь домой, к своей жене и дочурке. Господин герцог был вначале очень тронут, вспоминал о том времени, когда ему приходилось скрываться, сказал, что хочет оказать мне милость. Но я ее не заслужил, потому что искупаю свою давнюю вину. Попросил лишь разрешения стрелять лис без штрафа. Герцог рассмеялся и проговорил, что я могу это делать, но то не будет милостью, я должен попросить что-нибудь посущественнее. Тут я набрался духу и сказал: «Тогда я прошу вас не доверять хитрому канцлеру и не следовать его советам, потому что, мне кажется, он лицемерит».
— И мне так кажется! — воскликнул Георг. — Будто душу буравит своими зелеными глазками, хочет выведать все, что у меня внутри. Но что ответил тебе герцог?
— «Тебе этого не понять, — сказал герцог, разозлившись. — Тебе ведомы пещеры и подземелья, а канцлер знает все ходы и выходы в государственных делах…» Может, конечно, я не прав и канцлер радеет за дело герцога… Прощайте, юнкер. Будьте счастливы! Благослови вас Господь!
— Значит, ты уходишь и не хочешь задержаться до моей свадьбы. Я сегодня ожидаю приезда отца с барышней. Останься еще на пару дней. Ты был у нас вестником любви и не должен отсутствовать на нашем празднике.
— Не место маленькому человеку на свадьбе рыцаря! Конечно, я могу подсесть к музыкантам и сыграть отличную музыку для торжественного танца, но ведь и другие сыграют не хуже. А меня ждут дома.
— Ну, тогда будь здоров! Передай привет своей жене и прелестной Бэрбель. Навести нас в Лихтенштайне. Храни тебя Бог!
Юноша со слезами на глазах пожал руку честного человека, который был преданным слугой герцога и его товарищей по несчастью. У него в голове вертелись вопросы по поводу необыкновенной привязанности крестьянина к его светлости, но он подавил в себе это желание.
— О! Еще одно, чуть не забыл! — воскликнул Ханс, отвечая на рукопожатие юнкера. — Вы не знаете, что ваш бывший гостеприимный хозяин в Ульме и будущий кузен — господин фон Крафт — находится здесь?
— Секретарь совета?! Как он сюда попал? Он ведь — союзник!
— Так вот, он здесь, и нельзя сказать, что чувствует себя хорошо, поскольку пребывает в заточении. Говорят, вчера вечером секретарь подстрекал народ против герцога и открыто выступал за Швабский союз.
— Боже мой! Так это — Дитрих Крафт! Мне надо поскорей идти к герцогу. Там как раз сейчас судят, канцлер хочет его обезглавить. Будь здоров, дружище!
Юноша поспешил по коридору в покои герцога. В Мемпельгарде он входил к нему в любое время дня, потому и теперь слуги, охранявшие двери, почтительно его пропустили. Георг, запыхавшись, вошел в комнату. Герцог посмотрел на него с удивленным недовольством, а канцлер, как маску, напустил на себя вечную сладкую улыбку.
— Доброе утро, Штурмфедер! — воскликнул герцог.
Он сидел за столом. Шитый золотом зеленый плащ украшал его сильные плечи, голову покрывала зеленая охотничья шляпа.
— Хорошо ли ты спал в моем замке? Что тебя привело к нам в такую рань? Мы заняты, — продолжал герцог.
Глаза молодого человека беспокойно бродили по комнате и наконец отыскали в одном из углов секретаря Ульмского совета.
Тот был бледен как смерть, его выхоленные волосы в беспорядке свисали на лоб, а розовое пальто, которое он носил поверх своей черной одежды, было изорвано в клочья. Секретарь жалобно взглянул на Георга, потом перевел взгляд кверху, в небо, как бы говоря: «Для меня все кончено!» Подле него стояли несколько человек, один из них длинный, тощий, вроде бы Георг где-то его видел. Пленников охраняли Длинный Петер, храбрый Магдебуржец и венец Штаберль. Ландскнехты, широко расставив ноги, опершись на алебарды, казалось, застыли на месте.
— Я говорю, что мы заняты, — продолжал герцог уже нетерпеливо. — Что ты уставился на этого розового господина? Он закоренелый преступник. Для него уже и меч отточен.
— Ваша светлость, позвольте мне кое-что сказать, — возразил Георг. — Я знаю этого господина. Клянусь всем своим достоянием, он мирный человек и никак не преступник, заслуживающий смерти.
— Святой Хуберт, как смело ты это утверждаешь! Все в мире изменилось! Мой канцлер, опытный юрист, разрядился в пух и прах, как молодой воин, а мой юный боец строит из себя адвоката. Что ты скажешь на это, Амброзиус Воланд?
— Хи-хи-хи! Я хотел немного посмешить вашу светлость, зная с прежних времен, как вы любите шутки. Ну и юный Штурмфедер тоже решил поучаствовать в веселье, разыгрывая из себя юриста. Хи-хи-хи! Но этому Розовому уже ничего не поможет. Оскорбление его величества! Он будет обезглавлен прямо в своем розовом пальтишке!
— Господин канцлер! — взорвался от возмущения юноша. — Господин герцог может подтвердить, что я никогда шутом не был, эту роль я оставляю для других. И человеческой жизнью я тоже не играю и не шучу над нею! Повторяю со всей серьезностью и клянусь своею жизнью, что перед вами дворянин фон Крафт, секретарь Ульмского совета. Надеюсь, мое поручительство достойно внимания.
— Как?! — изумился Ульрих. — Так этот нарядный господин и вправду твой гостеприимный хозяин, о котором ты мне так часто рассказывал? Жаль мне его. Но что делать? Он арестован как возмутитель народа.
— Да-да! — хрипло подтвердил Амброзиус. — Это настоящее crimen laesae majestatis.
— Позвольте, господин герцог. Я довольно долго изучал право, чтобы знать — в данном случае и речи быть не может о таком тяжком преступлении. Вчера вечером Штутгарт был еще под властью союза, наместник и советники были также здесь, и секретарь, не будучи подданным вашей милости, должен был выполнять свой долг: поступать как всякий союзный солдат, воюющий против нас по приказу своего начальства.
— Эх, молодость, молодость! — сокрушенно просипел Амброзиус. — Вы говорите сгоряча, мой юный, уважаемый друг! Как только герцог объявил свою волю городу, он уже animam possidendi им и все, что находилось в стенах города, уже принадлежало его светлости. Следовательно, тот, кто замышлял заговор против герцога, виновен в оскорблении его величества. А господин фон Крафт держал перед народом очень опасные речи.
— Но это невозможно! Это так не похоже на него! Господин герцог, подобного не могло быть!
— Георг, — со всей серьезностью предостерег герцог, — мы терпеливо выслушали тебя. Твоему другу уже ничем не поможешь. Перед нами лежит протокол. Канцлер еще до моего прихода произвел допрос свидетелей, и они прояснили все. Мы должны наказать его, чтобы другим было неповадно. Врагов надо поражать в самое сердце. Канцлер прав, я не могу пощадить злоумышленника.
— Господин герцог! Позвольте всего один вопрос секретарю и свидетелям! Лишь два слова!
— Это против всяких правил правосудия! — вмешался канцлер. — Я вынужден протестовать, любезный мой! Расцениваю ваш поступок как вмешательство в мои обязанности.
— Оставь его, Амброзиус. Пожалуй, пусть он спросит бедного грешника, так и так тому конец.
— Дитрих фон Крафт, кто вас арестовал? — спросил Георг.
Объятый смертельным страхом, бедный секретарь растерянно таращил глаза и стучал зубами. Наконец он кое-как овладел собой и выдавил из себя несколько слов:
— Я прислан сюда советом, состою секретарем при наместнике.
— Почему вы вчера ночью появились перед горожанами?
— Наместник приказал мне вечером, когда народ стал проявлять недовольство, появиться перед горожанами и напомнить им о клятве.
— Вот видите, он выполнял высочайший приказ. А кто вас арестовал?
— Вот этот человек, который стоит подле вас.
— Так вы арестовали его? Значит, вы должны были слышать, что он говорил. Что же сказал этот человек?
— Да что он мог сказать! — ответил горожанин. — Не успел произнести и шести слов, как наш бургомистр Хартман сбросил его со скамьи. Я слышал только, как он произнес: «Подумайте, люди, что на это скажет светлейший союзный совет?» Вот и все, Хартман тут же схватил его за шиворот и швырнул на землю. А вот доктор Кальмус держал длинную речь.
Герцог расхохотался так, что комната задрожала. Он переводил взгляд с Георга на канцлера, который хоть и побледнел, но все же сохранял улыбочку на лице.
— Так… Вот, значит, какой опасной была эта речь и какое оскорбление его величества! «Что скажет на это союзный совет!» Бедный Крафт! Из-за такого энергичного слова ты чуть было не попал в руки палача! Ну, подобные речи частенько произносили и наши друзья: что скажут, мол, господа, когда узнают, что герцог уже здесь? Итак, он не будет наказан. Как ты на это смотришь, Штурмфедер?
— Не знаю, господин канцлер, — сдержанно заговорил юноша; глаза его все еще сверкали негодованием, — что у вас за причины доводить дело до крайности и советовать господину герцогу предпринимать меры, которые везде, я повторяю, везде выставляют его тираном. Хоть у вас и наблюдается служебное рвение, но на этот раз вы сослужили плохую службу.
Канцлер молча пронзил юношу злобно-язвительным взглядом своих зеленых глаз, а герцог сказал, вставая:
— Оставь моего канцлера, на этот раз он был чересчур строг. Возьми с собой своего розового друга, пусть он выпьет чарочку, чтобы разгулять смертельный страх, а потом пускай отправляется куда захочет. А ты, собака-доктор, не способный даже собак лечить, для тебя вюртембергская виселица слишком хороша. Ты все равно будешь повешен, но я к этому усилий не приложу. Петер, возьми этого парня, усади его на осла задом наперед и провези по городу, потом отведи в Эслинген на высочайший совет, к которому он принадлежит. Хватит о нем!
Лицо доктора Кальмуса, на котором уже было проступил смертельный страх, прояснилось. Глубоко вздохнув, он поклонился. Петер, Штаберль и Магдебуржец со злорадством накинулись на доктора, взвалили его на свои широкие плечи и вынесли вон.
А ульмский секретарь проливал между тем слезы умиления и радости, он хотел даже поцеловать край плаща герцога, но тот отвернулся и дал знак Георгу удалить освобожденного.
Глава 5
Остановись! Молю!
В чертах лица, столь чистых, благородных,
Еще не отразился у тебя
Твой замысел, — он только
Твое воображенье запятнал.
Как ясно величавое чело!
Так выбрось же из сердца недостойный,
Клеймящий совесть умысел! То был
Недобрый сон, и пусть он впредь послужит
Для чистых душ благим остереженьем.
Ф. Шиллер
Секретарь совета, должно быть, не совсем пришел в себя, чтобы быть способным отвечать на вопросы своего спасителя, когда они шли по галереям и длинным переходам замка. Бедняга дрожал всем телом, колени у него подкашивались, он то и дело оборачивался и бросал растерянные взгляды назад, как бы опасаясь, что герцог может передумать и послать за ним коварного канцлера, который не раздумывая схватит его за шкирку.
Когда они вошли в комнату Георга, секретарь бессильно опустился на стул. Прошло довольно много времени, прежде чем он привел свои мысли в порядок и стал отвечать на вопросы.
— Ваша политика, дорогой кузен, сыграла с вами злую шутку, — сказал Георг. — Что вас заставило стать в Штутгарте народным трибуном? Как вы рискнули бросить налаженную жизнь с ее удобствами, внимательную заботу старой кормилицы, нежную близость Берты, чтобы служить здесь наместнику?
— Ах, она-то как раз и послала меня на смерть. Да-да, Берта во всем виновата. О, я никогда бы не покинул мой любимый Ульм! Пересеча его границы, я и угодил в неприятности.
— Берта вас послала? — удивился Георг. — Разве не она — предмет ваших устремлений? Она что, вам отказала, и вы с отчаяния решились…
— Сохрани меня Господь! Берта мне все равно что невеста. В том-то и беда! Как только вы уехали, у меня вышла ссора с госпожой Сабиной, моей кормилицей, и я решил остановиться у моего дядюшки и кузиночки. Девушка совсем с ума сошла от вашего военного пыла и заявила мне, что я должен сперва отправиться на войну, чтобы стать настоящим солдатом. Только после этого мы, мол, поженимся. Милосердный Боже!
— И вы отправились воевать с Вюртембергом? Однако же какие смелые мысли бродят в головах девушек!
— Да, я отправился на войну. Все связанные с этим лишения я вовеки не забуду. Я и мой старый Иоханн выступили вместе с союзным войском! О, какое горе! Ежедневно мы скакали по шесть-восемь часов. Платье было вечно в пыли, в беспорядке, латы давили грудь. Я уже не мог все это выносить. Иоханн возвратился домой в Ульм, я же попросил место писаря в военной канцелярии, нанял себе носилки, пару вьючных лошадей. Стало немного полегче.
— Значит, вас притащили на войну, как охотничьего пса на охоту. А вы привыкли к боевым стычкам?
— О да! У Тюбингена я угодил в переделку. В двадцати шагах от меня немилосердно стреляли. До самой смерти я не забуду этого ужаса. Лишь когда мы полностью завоевали страну, я получил почетное место при наместнике. Мы жили покойно и мирно. И вот вновь заявился этот беспокойный человек! О, если бы я послушался своего внутреннего голоса и поехал бы с союзными командирами на совет в Нердлинген. Но, увы, я убоялся утомительного путешествия.
— Но почему вы не ушли вместе с наместником, когда появились мы? Он сейчас сидит в безопасности в Эслингене и будет сидеть, пока мы его не прогоним.
— Наместник кинул нас на произвол судьбы, взвалив все обязанности на мою бедную голову. Я готов с досады грызть свои локти. Я и не предполагал, что опасность столь велика, позволил доктору Кальмусу уговорить меня обратиться с речью к народу, призвать на защиту союза. Я, конечно, обратил на себя внимание, Берте бы это понравилось. Но люди в Вюртемберге — настоящие варвары, они даже не дали мне как следует высказаться, сбросили вниз, обращались грубо, даже жестоко. Посмотрите только на мое пальто, как же его изорвали! Жаль! Оно стоило четыре золотых гульдена. Берта утверждала, что розовый цвет мне к лицу.
Георг не знал: то ли ему смеяться над глупостью писаря, то ли удивляться его стоицизму. Едва избежав смертельной опасности, тот сокрушался по поводу разорванного пальто. Он хотел было еще расспросить Дитриха о превратностях судьбы, но его внимание привлек шум за окном. Юноша выглянул и позвал кивком секретаря, чтобы и тот увидел зрелище падшего величия. Доктор Кальмус начал свое печальное шествие по улицам города. Он сидел задом наперед на осле. Ландскнехты украсили его причудливым образом, натянув на голову остроконечную кожаную шапку, украшенную петушиными перьями. Впереди него шествовали два барабанщика, по бокам торжественно вышагивали Магдебуржец, Венец, бывший «капитан» Мукерле и бывший «полковник», побуждавшие осла к смелым прыжкам кончиками своих алебард.
Секретарь, печально посмотрев на товарища по несчастью, вздохнул:
— Не очень-то приятно скакать таким образом на осле, но это все-таки лучше, чем быть повешенным.
Он отвернулся от грустного шествия и посмотрел в другую сторону парка.
— Кто это сюда прибыл? В таких же носилках я отбывал на войну.
Георг, подойдя к окну, увидел всадников, сопровождающих носилки. Впереди вооруженной группы ехал на коне пожилой господин. Георг присмотрелся.
— О, это они! — радостно воскликнул он. — Да-да, это отец, а в носилках, верно, она! — И ринулся к двери.
Секретарь с удивлением посмотрел на убегающего юношу.
— Кто это? Чей отец?
Но ответа не дождался. В окно он видел, как вновь прибывшие поднялись по мосту, и в тот же миг из ворот выскочил Георг. Двери носилок распахнулись. Оттуда вышла юная дама под вуалью. Она тут же откинула вуаль. Вот это новость! Оказывается, в замок прибыла его кузиночка Мария фон Лихтенштайн.
— Надо же! — удивился секретарь. — Он целует ее прямо на улице! — И покачал головой. — Какая неожиданность для старика! Есть чему изумиться. А вот и старуха вышла из носилок. Вот уж она вытаращит глаза! Вот уж разругается! Но нет, старик приветливо кивает юнкеру, спешивается и обнимает его. Что-то здесь не так!
Однако все было так, как и положено. Когда секретарь вышел из комнаты на галерею, чтобы собственными глазами убедиться в том, что он не обознался, на лестнице ему встретился его дядюшка — старый Лихтенштайн. По правую руку от него шел Георг фон Штурмфедер, по левую — кузиночка Мария. И как же она изменилась с тех пор, что он ее не видел!
В Ульме Мария казалась ему посланницей неведомых стран: таким возвышенным был взгляд ее прекрасных голубых глаз, таким благородным — высокий лоб над красивыми дугами темных бровей! Дитрих долго размышлял в ту пору над тем, в чем же секрет ее чар? У ульмских девушек были румяные щеки, живые глаза, лукавый смех, они обладали всем очарованием молодости и здоровья. А Мария среди ульмских красавиц казалась величественной и спокойной, как королева. Может, тому способствовала густая завеса ресниц, с неподражаемым очарованием прикрывающая ее глаза и скрывающая тайну тихих слез? А может, прелестный рот, тронутый сладкой печалью? Или нежная игра красок на ее лице, излучающая то величие, а то и чарующую загадку любовных страданий?
Веселость Берты, ее насмешливая любезность вытеснили из сердца секретаря серьезно-печальный образ Марии, но тут бедный Дитрих, увидев ее, почувствовал, что старая рана открылась и стала кровоточить. Однако какой неведомой силе приписать те изменения, которые произошли в знакомом лице? Неизменное достоинство по-прежнему сквозило в ее облике, но глаза светились незнакомой радостью, рот смеялся, а на щеках цвели яркие розы. Безмолвно смотрел Дитрих на появление гостей, и тут его заметил старый рыцарь.
— О, не ошибаюсь ли я, — воскликнул он, — ведь это же Дитрих Крафт, мой племянник! Что привело тебя в Штутгарт? Ты прибыл на свадьбу моей дочери с Георгом фон Штурмфедером? Но как же ты выглядишь? Такой бледный, несчастный, одежда разорвана в лоскуты!
Секретарь посмотрел на свое несчастное розовое пальто и покраснел.
— Видит бог, я не смею показываться на глаза честным людям. Эти проклятые вюртембержцы, эти виноделы и сапожники истерзали меня в клочья! В моем лице они оскорбили весь светлейший союз!
— Вы должны радоваться, кузен, — стал его успокаивать Георг, в то время как он провожал приехавших в свои покои, — что дело закончилось именно так, а не иначе. Вы только подумайте, отец, вчерашней ночью, когда мы стояли уже у городских ворот, Дитрих держал перед народом речь и настраивал людей против нас. Канцлер хотел его сегодня утром за это обезглавить. С большим трудом мне удалось вырвать беднягу из жестоких рук палача, а он, видите ли, жалуется на вюртембержцев из-за разорванного пальто!
— Прошу милостивейшего соизволения, — перед секретарем трижды склонилась госпожа Розель, — если вы не против, могу вам помочь: починить и заштопать ваше пальто. Мне это доставит удовольствие. Как говорится: что разрушит молодежь, старики восстановят.
Господину Дитриху была приятна эта нежданная помощь, он соблаговолил расположиться у окна подле госпожи Розель и протянул ей свою одежду. А та достала из огромной кожаной сумки разноцветную пряжу и принялась устранять беспорядок, учиненный вюртембержцами. При этом она с наслаждением болтала о домашнем хозяйстве и приготовлении разнообразных блюд, каких не было в поваренной книге госпожи Сабины.
Удалившись от этой пары, в противоположном углу комнаты в упоении любовного шепота расположились Георг с Марией. Прославленные авторы исторических хроник, оставившие нам бесценные свидетельства, не сообщают ничего о том, что было предметом обсуждения влюбленных. Поэтому мы можем только рассказать о покое, охватившем прелестную Марию, и о том, как она радостно вскидывала глаза, потом стыдливо их опускала, смеялась, краснела и отвечала на вопросы любимого нежными поцелуями.
Читатель, возможно, будет нам благодарен, если мы отвлечем его от сцены, не имеющей исторической ценности, по современным понятиям — недостойной внимания, и обратимся к старому рыцарю Лихтенштайну. Тот, вверив свою дочь попечению Георга, а племянника — госпожи Розалии, отправился в покои герцога. Черты его лица, на которых отложили отпечаток прожитые годы и приобретенная жизненная мудрость, в этот миг стали еще серьезнее и одновременно печальнее. Этот человек унаследовал от своих предков любовь к герцогскому роду Вюртембергов, все его симпатии были на стороне правителей, и даже несчастье и клевета, обрушившиеся на Ульриха, не отвратили от него сердца мудрого старца, а, наоборот, еще крепче к нему привязали. С радостью жениха, торопящегося на свадьбу, с мужеством юноши отправился он в утомительный путь из своего замка в Штутгарт, когда ему сообщили, что герцог захватил Леонберг и пошел в сторону столицы. Ни на минуту не сомневался старый рыцарь в победе герцога, потому и оказался здесь в первый же день его воцарения.
Но нерадостными были вести, которые шепотом передал старику Георг, когда они с Марией поднимались по лестнице.
— Герцог совсем не такой, каким должен быть. Бог знает что он собирается делать со своею страной! В пути произносил странные речи, теперь боюсь, что попал в плохие руки. Канцлер Амброзиус Воланд…
Одно это имя ввергло Лихтенштайна в глубокую озабоченность. Он хорошо знал этого Воланда, признавал, что тот был человеком опытным в государственных вопросах, готовым разделить все тяготы общественного управления, но при этом зачастую вел опасную, если не предательскую, игру.
— Если герцог оказывает ему доверие, следует его советам, то благослови его Боже! Для Амброзиуса страна все равно что кусок кожи, которую можно обрезать как бог на душу положит: большой кусок для герцога, а обрезки для себя, любимого. Но как бы сказала в таком случае госпожа Розель: «Раскроить-то каждый дурак сможет, а вот как сшить?»
Так сам с собою рассуждал старый рыцарь Лихтенштайн, идя по галерее. От негодования он то и дело хватался за свою длинную седую бороду. Глаза его сверкали.
Рыцаря тут же пропустили в покои герцога, который как раз был занят обсуждением дел с Амброзиусом. Последний держал в одной руке необыкновенное лебединое перо, а в другой — пергамент, весь исписанный черными, красными и синими чернилами вычурным почерком с причудливыми завитушками.
На лице герцога видны были следы внутренней борьбы, он то пристально смотрел на канцлера, то обращал свой взор на хлыст, который держал в руках. Каждый из них был так поглощен своими раздумьями, что ни один не заметил появления рыцаря в комнате. А тот молча стоял и с участием смотрел на благородное лицо герцога Вюртембергского. Выражение лица у того менялось. То он морщил лоб, хмурил брови, затем морщины на его лице разглаживались, строгий взгляд теплел, глаза добрели. Человечек в желтом плаще стоял перед ним, как змей-искуситель в раю: вечная, будто приклеенная, улыбка, выражение неподкупной честности, которое он придал своим зеленым глазкам, плавные, покачивающиеся движения — все это призывало отведать запретный плод.
— Не понимаю, — после некоторого молчания мягко произнес канцлер, — почему вы не можете этого сделать! Разве Цезарь колебался, перед тем как перейти Рубикон? Великому человеку необходимо совершать великие поступки. Современники и потомки оценят тот факт, что вы сбросили с себя эти оковы.
— Ты в этом уверен, Амброзиус Воланд? — мрачно проговорил герцог. — Ведь люди, я уверен, скажут: герцог Ульрих — тиран, он опрокинул старый порядок, который его предки почитали священным, не соблюдал установленные самим же правила, обращался со своим народом как чужак, преступил законы…
— Позвольте, позвольте, — прервал его канцлер, — вопрос только в том: кто здесь хозяин — герцог или страна? Если хозяин — народ, то все будет по-другому. Тогда действительно необходимы законы, пакты, договоры, условия и прочее, прочее. Рыцарство, прелаты — словом, все сами себе господа, а вы, ваша светлость, только прикрываете все это своим именем. Но ежели вы — подлинный властитель, то тогда вы именно тот, кто устанавливает законы. Так что берите в руки пергамент и, как настоящий хозяин страны, подписывайте его. Долой старые права и законы! Вы издаете новые. Возьмите же перо и, во имя Господа, подпишите!
Герцог все еще пребывал в нерешительности, его лицо пылало, но глаза по-прежнему не отрывались от пола. Наконец он решительно выпрямился.
— Я ведь Вюртемберг, олицетворение страны и закона, так что подписываю!
И он протянул руку, чтобы взять у канцлера лебединое перо, но кто-то мягко и одновременно настойчиво ее отклонил.
Герцог с удивлением обернулся и увидел спокойно-серьезное лицо рыцаря Лихтенштайна.
— О! Добро пожаловать, мой верный Лихтенштайн, я выслушаю вас, но прежде подпишу сей пергамент.
— Позвольте, ваша светлость, — проговорил старый рыцарь, — вы мне пообещали право голоса в вашем совете. Разрешите же узнать о ваших первых предписаниях, которые вы обращаете к стране.
— С вашего высочайшего соизволения, — поспешно вмешался Амброзиус Воланд, — дело не терпит отлагательств. На лугу уже собрались граждане Штутгарта. Необходимо им зачитать данное послание. Мы действительно торопимся.
— Ну же, Амброзиус, — остановил его герцог, — не такое оно уж спешное, это послание, чтобы не рассказать о нем моему старому другу. Видите ли, Лихтенштайн, мы решили, чтобы нам присягали на верность по новым законам и правилам. Старые порядки теперь ничто. Прах!
— Вы уже решили? Ради всего святого, а вы подумали, к чему это приведет? Разве вы несколько дней назад не поклялись соблюдать Тюбингенский договор?
— Тюбинген! — воскликнул герцог страшным голосом, глаза его запылали гневом. — Тюбинген! Не произноси при мне этого слова! На этот город возлагал я все мои надежды, там была моя страна, мои дети. А они меня предали и продали. Я просил, умолял быть со мною, вместе делить горе и радость. Но нет! Они не нуждались в Ульрихе, новое правительство было им милее. Бросили меня в горе, допустили, чтобы их герцог стал изгнанником, терпели то, что во всех краях Германии имя их герцога подвергалось насмешкам; но теперь я вновь — повелитель и господин, в моих руках пергамент с указами, и я не выпущу его из своих рук. Они забыли свою клятву во имя святого Хуберта, тогда и моя память будет столь же короткой. Тюбингенский договор! Пусть катится к черту все, что связано с этим именем!
— Однако подумайте, ваша светлость, — промолвил потрясенный взрывом отчаяния Лихтенштайн, — подумайте, какое впечатление подобный указ произведет на всю страну. Вам пока принадлежит только Штутгарт и его окрестности, а ведь в Урахе, Асперге, Тюбингене, Геппингене — повсюду по-прежнему сидят союзники. Перейдут ли на вашу сторону эти части страны, когда они услышат, каким новым порядкам им придется присягать?
— Я повторяю: была ли со мною моя страна, когда мне пришлось повернуться спиной к Вюртембергу? Я вынужден был бежать, а они покорились союзу!
— Простите меня, господин герцог, — продолжал взволнованно старик, — это не совсем так. Я помню тот день под Блаубойреном. Кто был около вас, когда ушли швейцарцы? Кто просил вас не покидать страну? Кто хотел пожертвовать своею жизнью? Восемь тысяч вюртембержцев шли на это. Неужели вы забыли тот день?
— Ай-ай-ай, уважаемый, — встрял канцлер, от которого не укрылось впечатление, которое произвели на герцога слова старого рыцаря. — Вы слишком дерзко разговариваете с государем. Помимо всего прочего, речь в данный момент идет не о «тогда», а о «сейчас». Страна освободилась от старой присяги, присягнула союзу. Его светлость можно рассматривать как нового правителя. Он силой отвоевал страну и может выставить союзу свои условия. Новый правитель — новые законы. Можно распоряжаться по собственному усмотрению. Могу я обмакнуть перо в чернила, господин герцог?
— Господин канцлер, — возразил твердым голосом Лихтенштайн, — я испытываю глубокое уважение к вашим знаниям и проницательности, но то, что вы сейчас предлагаете, в корне не верно. Вы даете плохой совет господину герцогу. Сейчас важно знать, кого любит народ. Союз восстановил против себя всю страну. Как раз и наступило время для вашего возвращения, все сердца принадлежат вам, ваша светлость, поэтому и не надо отпугивать их насильственными мерами, отрекаться от старых порядков и внедрять новые. О, подумайте, подумайте хорошо. Любовь народа — твердая поддержка!
Герцог стоял с опущенными руками, мрачно уставившись в пол, и молчал. Зато необыкновенно говорлив был канцлер в желтом плаще:
— Хи-хи-хи, откуда вы взяли эту поговорку, многоуважаемый? Любовь народа, говорите вы? Уже древние римляне знали, чего она стоит. Мыльные пузыри, мыльные пузыри! Я думал, вы умнее. Где страна, где государство? Вот перед вами персона, которая олицетворяет Вюртемберг. Герцог унаследовал эту страну, а сейчас еще и покорил. Народная любовь! Погода в апреле! Была бы эта любовь покрепче, они бы никогда не покорились союзу!
— Канцлер прав! — очнулся от своих раздумий Ульрих. — Ты можешь думать как хочешь, Лихтенштайн, но на этот раз он прав. Из-за моей снисходительности вынужден был я покинуть родину. Но сейчас я вновь здесь, и все должны почувствовать руку хозяина. Перо мне, канцлер! Я так хочу, и вы должны смириться!
— О господин! Не делайте этого сгоряча! Остыньте! Созовите советников, обговорите изменения, какие вам хочется внести, но не делайте этого в сию же секунду. Войска союзников еще на земле Вюртемберга, и это обстоятельство вам повредит. Повремените немного.
— Вот как! — прервал его канцлер. — Чтобы они вернулись к старым порядкам и законам! Вы полагаете, когда остальные земли будут возвращены, они добровольно согласятся на новые правила? Нет и нет, придется применять силу, а это вызовет ненависть. Куй железо, пока горячо! Или вам больше нравится, ваша светлость, покорно тащить старое ярмо?
Герцог не ответил. Быстрым движением он вырвал из рук канцлера перо и пергамент, кинул пронзительный взгляд на рыцаря и, прежде чем тот успел ему помешать, поставил свою подпись.
Старик стоял как громом пораженный, понуро опустив голову. Канцлер же взглядом победителя окинул Лихтенштайна и герцога. А тот схватил со стола серебряный колокольчик и позвонил. На его зов явился за приказом слуга.
— Собрались ли горожане? — спросил герцог.
— Да, ваша светлость. На лугу уже стоят ремесленники и служащие, ландскнехты подтягиваются. Шесть отрядов.
— Ландскнехты? Кто им разрешил?
Канцлер у дверей задрожал от этого вопроса.
— Только ради порядка, — залепетал он. — Я подумал, что в таких случаях необходимо присутствие вооруженных солдат…
Герцог кивком приказал ему замолчать. Его взгляд встретился с вопрошающими глазами старого рыцаря. Герцог покраснел.
— Я не отдавал такого приказа, — сказал он, — но если мы их отзовем — это бросится всем в глаза. Подайте мне красный плащ и шляпу. Поскорей!
Герцог подошел к окну и молча посмотрел во двор. Канцлер не знал, рассердился ли на него государь, и потому не отваживался раскрыть рот, рыцарь Лихтенштайн тоже хранил упорное молчание. Так и стояли они безмолвно, пока не появились слуги.
В покои вошли четыре пажа, один нес плащ, другой — шляпу, третий — золотую цепь, четвертый — герцогский боевой меч. Пажи накинули на его сиятельство княжеский плащ из пурпурного бархата, отороченный горностаем, протянули шляпу с красными и желтыми пышными перьями — цветами Вюртемберга. Перья скреплял изумительной красоты золотой аграф, украшенный драгоценными камнями, который, должно быть, имел цену целого графства. Герцог покрыл голову шляпой. В этом парадном наряде он выглядел величественнее, чем прежде. Царственный лоб, сверкающие под пышными перьями глаза внушали невольное почтение. Паж надел на герцога золотую цепь, привязал к поясу меч.
Рыцарь Лихтенштайн не проронил ни словечка во время этих приготовлений, лишь озабоченно следил за действиями Ульриха. Легким движением головы герцог попрощался с рыцарем, за ним с царственным величием последовал канцлер Амброзиус Воланд. То, что герцог не позвал рыцаря, явно понравилось канцлеру. Он бросил победный взгляд в ту сторону, где стоял старик, и его большой беззубый рот растянулся в высокомерной ухмылке. Однако в дверях герцог остановился — видно, все лучшее в нем взяло верх — и, к удивлению канцлера, вернулся назад, к заслуженному рыцарю.
— Старый друг, — обратился он к нему, пытаясь подавить волнение, — ты был единственным моим другом в несчастье, сотню раз доказал мне свою верность. Ты заботишься о будущем Вюртемберга. Но пойми, сейчас я делаю очень важный шаг в моей жизни, может быть чересчур рискованный, но, когда речь идет о высшей цели, всегда приходится рисковать.
Рыцарь Лихтенштайн поднял свою седую голову — на ресницах его повисли слезы — и схватил руку герцога.
— Остановитесь! На этот раз, только на этот, прислушайтесь к моему мнению. Голова моя увенчана сединой, я много прожил, а вам всего лишь тридцать лет…
Тут во дворе раздалась барабанная дробь ландскнехтов, прошелестела нетерпеливая поступь коней, трубы герольдов призвали народ на дачу присяги.
— Jacta alea esto! — таковы слова Цезаря, — мужественно произнес герцог. — Сейчас и я перейду свой Рубикон. Но твое благословение, старый друг, принесло бы пользу. Сейчас не до советов!
Рыцарь, страдая, обратил свой взор к небу и в знак верности герцогу прижал правую руку к груди.
Герцог помедлил, в этот миг канцлер протянул из-под желтого плаща свою длинную тощую руку и помахал подписанным пергаментом. Он был как змей-искуситель, который тянул за собой заблудшую душу. Ульрих Вюртембергский собрался с духом и стремительно пошел принимать присягу от жителей своей столицы.
